Появилась мысль написать небольшую повесть о творческих исканиях и рисках, которые подстерегают на каждом шагу мятущийся разум.
До конца рабочего дня оставалось с полчаса. Ковальский решил, что поставит еще пару новостных сообщений в ленту – одну о том, как психопат вод воздействием неведомых сил убил трех соседей, вторую о чудесном спасении енота, провалившегося в канализационный колодец – и адье. Ауф фидерзейен, чао-какао, гуд бай, Америка… Труды праведные окончены. Как говорится, гейм овер, ту би кэнтиньед.
Ковальский отхлебнул из большой чашки с символическим изображением Эйфелевой башни остатки остывшего кофе и… Чашка, хоть и не особо ухоженная с изрядным кофейным налетом, была в своем роде знаменательной, подаренной Ковальскому во время какого-то редакционный корпоратив самим шефом с какой-то сопроводительной речью, приуроченной к изображению. Что-то вроде напутствия стремиться вверх, как творение Эйфеля или быть на три головы выше всех. В общем, Ковальский сделал еще один кофе глоток и настучал на клавиатуре фразу: “На 44-й улицы распоясавшийся мерзавец расстрелял из самодельного дробовика троих ни в чем не повинных граждан. Прибывшим на экстренный вызов медикам достались лишь остывающие трупы…” Перечитав начало, Ковальский цыкнул языком и переправил слово “мерзавец” на “подонок”.
Ковальский специально начал с кровавой драмы. Завершаться день должен был с чего-то позитивного или хотя бы нейтрального. Спасение енота подходило для доброй финальной точки.
Дверь в кабинет приоткрылась. В проеме появилась голова старшего специалиста отдела параболической аналитики Шимановича. Одной из выдающихся особенностей Шимановича, впрочем, это была его главная и, пожалуй, единственная особенность, была узкая голова - близко посаженные маленькие глаза плоский длинный нос и узкие скулы. Поэтому он имел обыкновение не открывать двери, а приоткрывать и просовывать в проем свою словно нарисованную на куске старого картона голову.
- Ковальский, мня-мня… - не смотря на то, что однажды шеф-редактор назвал Шимановича “золотым пером” издания, впрочем, сказано это было на церемонии предрождественского вручение грамот, которыми вместо презренного материального поощрения руководство стремилось стимулировать трудовую активность, а все, что говорится в минуты торжества, следует делить на два, а то и на четыре… Не смотря на обладание статусом “золотого пера” Шиманович был на редкость косноязычным и не мог произнести двух слов без запинок, заминок, “мня-мня”. Ему подошло бы прозвище “ходячая чвякающая хрень”, думал Ковальский, но вслух об этом никогда не говорил. Не удобно. У Шимановича было более прозаическое прозвище – Шима. Его использовали за глаза или в открытую на алкогольных фуршетах, которые затевались два раза в году – на Новый год и на день рождения издания. Двух бокалов игристого превращали Шимановича из плоской картонки в гибкую гимнастическую ленточку, он пытался фривольничать в сторону “прекрасных дам”, но за это ему приходилось терпеть панибратское отношение со стороны мужской части коллектива. Впрочем, Шиманович не столь активная фигура в повествовании, чтобы уделять ему больше абзаца.
- Мня-мня, Ковальский… - зашел на второй круг Шиманович.
- Краткость - сестра таланта, Шиманович, - прервал застрявшую в дверном проеме говорящую голову Ковальский. – Берите пример с классиков. Я не Баден-Баден, чтобы повторять меня два раза.
Ковальский решил блеснуть если не остроумием, то искрометностью. Вместе с ним кабинет делили еще три женщины. Две – не очень, но третья – вполне. Валерия Тельман – крашеная блондинка лет тридцати пяти крепкого телосложения, не лишенная внешнего обаяния и внутреннего содержания – не переставая длинными наращёнными ногтями барабанить по клавиатуре, тем, что называют боковым зрением, наблюдала за диалогом Ковальского с плоской головой. Между Валерией и Ковальским сложились отношения, которые стоило бы квалифицировать как любопытные: время от времени они ходили вместе обедать, иногда посещали кино или театр, на корпоративах, когда обязательная часть завершалась и наступал период легкого разброда и шатаний, держались вместе и даже несколько раз переспали – Ковальский утверждал, что раз десять, Валерия – что четыре. За пять лет знакомства не так уж и много. Но как говорили классики, лучше меньше, чем ничего. После каждого грехопадения Валерия на следующий день делала вид, что ничего не произошло, отношения возвращались на исходные позиции – робких ухаживаний, трепетной дружбы, распускания павлиньих хвостов (со стороны Ковальского) при каждом удобном случае. Как теперь. Во фразе из полутора десяткой слов Ковальский сразу дважды козырнул эрудицией – и в области литературы, и в области географии…
- Ковальский, мня-мня… - продолжил мямлить Шиманович, но уже более решительно, поскольку после “мня-мня” последовало предложение с глаголом в повелительном наклонении. – Не сбивайте меня…
- Не будьте кеглей, тогда вас никто не собьет, - в восхищении собой воскликнул Ковальский, давай понять собеседнику, что контрольных патронов в голову у него сегодня – целая обойма.
Валерия улыбнулась краем рта, показывая, что вербальный фейерверк в исполнении Ковальского - не прям бу-га-га, но – забавно, забавно… Цель была достигнута.
Шиманович набрал в рот воздуха, чтобы Ковальский не смог его в очередной раз перебить, и выпалил:
- Тебя, короче к шефу.
Шиманович исчез, дверь неслышно притворилась.
У Ковальского учащенно забилось сердце. Он ждал этого вызова уже неделю. Неделю назад освободилось место начальника новостного отдела. Прикинув все “за” и “против” Ковальский решил, что он и является лучшей кандидатурой на замещение вакантной должности. Во-первых, у него – опыт (Ковальский крутился в информационной сфере уже лет пятнадцать). Во-вторых, он креативен, оригинален, интеллектуален, эрудирован, подкован, старателен, исполнителен, инициативен, в общем – безальтернативен. Да и наконец, засиделся он на мелкой работе.
- Ну, что, Валерия, - сказал Ковальский негромко, чтобы остальные работницы, заседавшие в кабинете, не слышали, - следите за последними новостями. Через 15 минут я вернусь начальником отдела.
По лицу Валерии скользнула тень легкой иронии.
- Ой, Ковальский, ты – просто экстремал. Карабкаешься на “эвересты” без страховки. А если придется падать с таких-то высот?
- Без паники, фрау Тельман. Если не мы, то кто же? Ты, кстати, не убегай. Мы это дело отметим.
Валерия закатила глаза и пожала плечами: как скажете.
***
Издание было не большим, но редактор Перховер считал себя настолько ответственной персоной, что позволял себе тратить деньги инвесторов на содержание личной секретарши.
Это была женщина не миловидная, ни страшная, молодая, но не юная, не включавшая “вахтера”, но и способная одним взглядом пресечь любые попытки фамильярности. Секретарша встала из-за рабочего стола, выпрямила спину. У нее была на редкость ровная осанка. Даже было странным, как у такой не особо эффектной женщины может быть такая прямая спина. Секретарша указала рукой на кресло у журнального столика.
- Садитесь, пожалуйста.
Секретарский предбанник был просторен настолько, что в нем размещался еще и журнальный столик с креслицами. Предполагалось, что посетители будут дожидаться приема у главреда, листая разноцветные журналы.
- Меня вызывал шеф, - ответил Ковальский, сделав движение в направлении двери редакторского кабинета.
- Главный не сможет вас принять, - сказала секретарша, присаживаясь на одно кресло. – Он на переговорах. Но мне поручено передать вам важную для вас информацию.
Ковальский сел.
- Как вы знаете, кризис, затронувший реальный сектор экономики, отразился и на иных сферах жизнедеятельности…
Ковальский согласно кивнул. Возражать было решительно нечего, так как с одной стороны, кризис – дело перманентное, с другой стороны – все в мире взаимосвязано, неприятности, возникающие в одном месте, нет-нет, да и аукнутся в другом. Это – фактически закон жизни. Но Ковальский немного все-таки пришел в замешательство от такого нелепого начала: где – он, где – кризисы?
- Наше издание, как вы заметили, строго придерживается принципа сбалансированности социальной ответственности экономической целесообразности, - продолжала секретарша, и Ковальский снова кивнул, так как и с этим нельзя было не согласиться. Не станет же он, в самом деле, утверждать, что “родная” компания не придерживается принципа сбалансированности… или придерживается принципа несбалансированности.
- Наверняка, вы согласитесь, что для сохранения принципов иногда приходится идти на непопулярные меры…
Ковальский в третий раз согласился, хотя словосочетание “непопулярные меры” его немного насторожило. Непопулярные меры – это что? Назначение откладывается? Назначение и вовсе отменяется? Назначение состоится, нос урезанием полномочий и зарплаты. Шеф был горазд на такие штуки – новых работников он брал на зарплату процентов на 10-20 ниже, нежели получал предыдущий. Затем он понемногу повышал зэ-пэ. У работника появлялась иллюзия, что он имеет дело с очень хорошим и заботливым начальником. Трудяге и в голову не приходило, что ему просто возвращают сэкономленные на нем же деньги. Ковальский настолько увлекся своими размышлениями, что вернулся к реальности на словах: “Мы вынуждены вашу должность сократить. Уверены, вы отнесетесь к этому с пониманием…”
Ковальский ожидал продолжения информационного сообщения. Например, что раз его должность сокращается, то его назначают на новую должность, более высокую, более ответственную, и что с учетом всего вышесказанного от него потребуются максимальная концентрация, мобилизация, самоотверженность, даже самоотречение… Что еще требуется в таких случаях? Но продолжения не последовало.
- И-и-и? – спросил Ковальский, выдержав небольшую паузу.
- Это все, что мне поручено передать.
- Погодите. Мою должность вы сократили…
- Небольшое уточнение, - перебила Ковальского секретарша. – Должность сократила компания. Я лишь сообщаю вам решение руководства.
- Так а…
- Компания очень ценит ваши профессионализм и компетентность. Когда ситуация изменится, с вами обязательно свяжутся…
- У нас же есть должность начальника новостного отдела...
- Уже нет. Она занята.
- Кем? Когда?
- Я не уполномочена отвечать на такие вопросы.
Голос секретарши звучал ровно и спокойно, как из автоответчика.
- У меня такое впечатление, что я разговариваю с компьютерной программой, - пробурчал Ковальский, пытаясь как-то уесть секретаршу.
- У вас ошибочное впечатление.
- Могу я поговорить с шефом? – Ковальский, не дожидаясь ответа, резко встал со своего места, в два три шага очутился у двери редакторского кабинета и потянул за ручку. Дверь не поддалась. – Господин Перховер, - выкрикнул Ковальский.
- Господин Перховер не принимает, - сообщение секретарши прозвучало как предупредительный выстрел. – Я вызываю охрану.
Но Ковальский был уже глух к увещеваниям. Он дергал дверную ручку, несколько раз ударил по двери кулаком и один раз, кажется ногой. Четыре крепкие руки схватили его за плечи, талию, руки, брючный пояс и потянули прочь.
- Только без рук! Только без рук! – кричал Ковальский. Смотреть как его, трепыхающегося словно выброшенная на берег рыба несет по лестничным пролетам непреодолимая сила высыпали из комнатушек все работники редакции. Никто не отпускал ехидных шуточек, но и против жестокой расправы не возвысился ни один голос. Народ безмолвствовал.
Ковальского вынесли на улицу. Его не стали пинать под зад или бросать его с раскачки в стиле комедий периода немого кинематографа. Его очень аккуратно поставили на землю. Ковальский даже не заметил момента, как оказался полностью свободным. Только что его сжимали упругие клещи и вдруг, он оказался свободным как птица, мог махать крыльями в любую сторону.
Ковальский попытался прорваться обратно в редакционное здание, но натолкнулся на стену из двух атлетов.
- Вы чего, мужики?
- Не усугубляйте, Ковальский, - глядя куда-то вдаль, поверх головы Ковальского, как бы подчеркивая разницу в росте. – К вам у нас – никаких претензий. Мы вас безмерно уважаем, но у нас своя работа…
- Ничего личного, только бизнес? – не без злой иронии воскликнул Ковальский.
Охранник, который вел переговоры, едва заметно усмехнулся.
- Мы рады, что вы ответственно относитесь к сложившейся ситуации.
- Мне нужно забрать свои вещи.
- Вам вынесут.
Ковальский понял, что в здание он уже не проникнет.
- Ладно. Оставьте себе. На бедность… Мне из вашего гадюшника ничего не надо.
***
Вечер Ковальский посвятил сочинению страшной мести, которой были достойны его обидчики.
Ковыряя вилкой на тарелке остывающие пельмени он сначала ловкими борцовскими приемами разбрасывал в разные стороны двух охранников. Вернее, не разбрасывал… Драка в стиле Бельмондо сопровождалась бы крушением офисной мебели и выносом оконных рам, а эстетика погромов Ковальскому была чужда.
Он бы позволил двум безмозглым быкам отконвоировать себя за пределы помещений, но за на улице о пощаде не могло быть и речи.
Охранники с довольными идиотскими рожами – Ковальский, пока его несли по лестнице, даже придумал им клоунский прозвища Бим и Бом… Бим и бом ставят его на тротуар и собираются, внутренне торжествуя, естественно, отправиться по своим делам. Негромкий, но уверенный окрик “Эй, гамадрилы” останавливает их.
- А сейчас я преподам вам пару уроков хорошего тона, - говорит Ковальский и проводит пару приемов.
Что бы это могло быть? Подсечка, бросок через бедро или даже через голову казались слишком простыми. Ножницы или мельница были уже ближе к остроте момента.
Классе в четвертом гимназии Ковальский посещал секцию кунг-фу. Вернее, в класс пришел мужчина и предложил всем желающим записываться в секцию. Мужчина был не очень суперменского вида, даже с небольшим пузом, что минимизировало масштабы возможных, комплексов, которые могли бы активизироваться у среднестатистического ботана при упоминании словосочетания “секция кунг-фу”. К тому же мужчина заявил, что никаких ограничений не существует.
- Приходить могут все: косые, хромые, тупые… Кунг-фу и придумали для того, чтобы из криворукого сделать человека.
- У нас нет ни косых, ни тупых, - процедила сквозь зубы учительница, которая была слегка шокирована столь оголтелой нетолерантностью. – У нас все нормальные дети.
- Еще лучше, - нисколько не смутившись, ответил “сэнсэй”.
В секцию кунг-фу Ковальский ходил раза три, может, четыре. Он укрепился духовно и даже телесно. Но его представления о занятиях оказались несколько иллюзорными. Вместо ударов ногами в прыжках и молниеносных блоков, отражающих атаки десятков противников, отрабатывали бег, приседания, спортивный вис на турнике, так как подтягиваться из новичков не умел, кажется, никто. И Ковальский быстро утратил интерес к этому занятию. Лишь время от времени, когда интеллектуальный потенциал Ковальского был не в силах противостоять грубой физической силе, приходило понимание, что зря.
Жертвой номер два должна была стать стерва-секретарша. С ней Ковальский, наверняка, справился бы. Во всяком случае, ему так казалось. Но бить женщину… Эта мысль вызывала у Ковальского отвращение. Самый просто вариант – вылить ей кофе из чашки на голову. Вот тогда бы она забыла напрочь свой стиль тупого автоответчика, вот тогда бы она завизжала.
Но вдруг Ковальскому пришла идея получше. Он срывает с петель двери кабинета Перховера, но не успевает войти, так как сзади его хватают четыре руки охранников-гамадрилов. Не поворачиваясь, едва заметным движением локтя, Ковальский отправляет в нокаут одного, затем, также не оборачиваясь, тыльной стороной кулака ударом в лоб вырубил второго. Переступив через обездвиженные туши гамадрилов, Ковальский подходит к горшку с фиалкой на столе, срывает цветок и небрежно преподносит его стерве-секретарше.
- А это вам, медам. Как говорится, фор ю виз лав…
Напевая под нос композицию Андре Поппа Manchester et Liverpool, Ковальский покидает ристалище.
Этот вариант очень понравился Ковальскому. Одним разом убивались два зайца. Вернее два гамадрила и одна зайчиха.
Теперь осталось расправиться с Перховером. С ним следовало проделать что-то более-менее близкое к реальности, не фантастическое. В конце концов, это именно он был виновников неприятностей Ковальского.
Лучше всего было бы спалить ему тачку. Это было бы справедливым со всех сторон. Свой сраный “Ауди” Перховер купил как раз на сэкономленные на зарплатах сотрудников деньги. В том числе и на зарплатах двух гамадрилов, и стервы-секретарши, и самого Ковальского. Минусом было то, что поджигатели-непрофессионалы, как правило, попадались. Ковальский сам хотя бы раз-два в месяц писал по полицейским пресс-релизам заметки о таких террористах-неудачниках. Как правило, они попадали в камеры наружного наблюдения. А вряд ли Перховер в ближайшие годы бросит свою тачку на пустыре, где нет ни “всевидящего ока”, ни случайных свидетелей. А попадаться Ковальскому совершенно не хотелось. Даже ради высшей справедливости сидеть в застенках он был не готов.
Неплохо было бы пырнуть Перховера ножом в подворотне. Или долбануть по башке обрезком металлической трубы. Это было для Ковальского занятием привычным. На теоретическом уровне, конечно же. С юных лет он расправлялся с обидчиками финками, топориками, тяжелыми гирьками в самых темных и безлюдных закоулках, оставаясь незамеченным, неопознанным, вне всяких подозрений. Но до реализации дерзкого плана ни разу еще не доходило.
А если просто, проходя мимо сраной тачки Перховера, провести по кузову острым стеклом. Пусть попсихует. Да и на покраску ему придется раскошелиться. А мы годика через пол еще раз – получай, фашист, гранату…
Занимательные мысли так увлекли Ковальского, что он не заметил, как одолел все пельмени. Вилка скребла по пустой тарелке.
***
Раздалась сирена мобильного телефона. Звонила Валерия.
- Ковальский. Твои вещи из редакции я забрала.
- Спасибо, - стараясь придать голосу ноты максимального равнодушия ответил Ковальский. – Я подъеду, заберу.
- Подъезжать не надо. Я все отправила экспресс-почтой.
- Зачем? – такая постановка вопроса Ковальского несколько удивила. Друг называется. Могла бы и лично передать.
- Мне так удобнее.
- Довольно не деликатно с твоей стороны в сложившейся ситуации думать о своем удобстве.
- Ковальский, не нужно изображать из себя жертву вселенской несправедливости. Ровным счетом ничего не произошло: небо сверху не упало, океаны не вышли из берегов. Слава Богу, все живы, все здоровы.
- Ну, хоть это радует, - с демонстративной иронией парировал Ковальский. - Давай, встретимся. Посидим, поболтаем. Небо не упало, но, согласись, ситуация для меня крайне неприятная. Сегодня, конечно, поздно. Завтра, послезавтра…
- Завтра, послезавтра я занята.
- А когда?
- В другой раз.
- Понятно. В другой – это значит, никогда.
- Ковальский, прекращай ныть. Если бы – никогда, я бы сказала – никогда. А я сказала: в другой раз.
- Угу… логично, - пробурчал Ковальский. – Любопытно, кого назначили начальником отдела.
- Меня.
- Это ты так шутишь.
- Ковальский, шутишь у нас всегда ты. Анекдоты, гэги, карапули, эстрадные миниатюры, синхро-буффонады. В нашем приятельском дуэте эта ниша плотно занята.
- Еще лучше. Значит, на мое место назначили тебя.
Ковальский переживал двойственные чувства. В одной стороны, ему хотелось сказать Валерии что-то злое и очень обидное. С другой, ему не хотелось ссориться с Валерией. Он думал, что они еще могут встретиться, что у них еще что-нибудь получится… А что? А вдруг?
- Ковальский, давай ты сейчас спустишься с эверестов и снова займешь свое законное место в пищевой цепочке – рядовой офисной планктонины. Ты думаешь, если тебе подарили чашку с Эйфелевой башней, то это – знак свыше?
Ковальский пробурчал в трубку что-то невнятное.
- Давай, начнем с того, что тебя никто не собирался назначать начальником отдела. Ты сам придумал, что тебя почему-то хотят назначить. Очевидно, у тебя завышенная самооценка. Психологи говорят, что это даже хорошо. А кандидатуры было всего две: Шиманович и я.
- Шиманович? – Ковальскому стало грустнее раза в два.
- Шиманович сам отказался. По своим причинам. Я не вникала…
- Слушай, если ты все знала, почему ты мне не сказала.
- Потому что это ничего не меняло.
- А меня, часом, не ты присоветовала уволить?
- Нет. Это ты сам постарался.
- Каким образом?
- Избыточное панибратство, неуместные остроты, попытки в компаниях тащить одеяло на себя… Что еще? Впрочем, этого достаточно.
- Это те кто-то сказал? Перховер?
- Плод визуальных наблюдений.
- А ты – жесткая. Не замечал. Говоришь нелицеприятные вещи…
- Ну, а кто тебе их скажет, если не я. Я ж тебя люблю, Ковальский.
- Ну, и что мне теперь делать?
- Утри сопли, собери волю в кулак, прояви инициативность. Ты же остроумный, коммуникабельный, обаятельный, ставишь перед собой высокие цели. Ну, и… Сходи зарегистрируйся на бирже труда. Оформишь пособие. Лишние деньги ни за что, ни про что тебе не помешают. Секретарь Перховера туда уже отправила твои документы и договорилась о приеме. Тебя там ждут завтра.
- А ты – деловая женщина…
- И ты становись деловым. Вместо того, чтобы сидеть и выдумывать, как ты отомстишь Перховеру.
- С чего ты взяла?
- Ковальский, - глубоким вздохом Валерия обозначила свое недоумение наивностью Ковальского. – Я тебя без трусов видела… В общем, считай, что я постигла тебя в совершенстве.
- Некоторые без трусов друг друга видели, а как зовут, не знают, - попытался извлечь из запасников ошметки иронии Ковальский.
- Ну… Считай, что я не такая…
***
- Я месяц назад у вас зарегистрировался – и ничего. Ни одного подходящего предложения.
Предложение было повествовательным, но посмотрел Ковальский на работницу биржи труда вопросительно.
Девушка не очень красивая, не очень обаятельная, не очень хорошо одетая, не очень хорошо украсившая себя макияжем, состоящая “из одних не очень“, как подумал Ковальский, пожала одним плечом.
- Какая у вас профессия?
- Я же вам уже не раз говорил, я занимаюсь рерайтингом.
- Извините, просто очень много клиентов. Трудно всех запомнить.
- Да я раз в неделю у вас бываю. Не понятно только зачем…
- У нас такие правила. Нужно приходить отмечаться. Рерайтинг – это что?
Ковальский демонстративно выдохнул, как люди, проявляющие высшую степень недоумения и раздражения одновременно.
- Вы издеваетесь?
Девушка немного съежилась.
- Рерайтинг – это обработка исходных текстовых материалов в целях их дальнейшего использования. Так понятно? Нет? Беру информацию на одних сайтах и переставляю ее на другие.
- А зачем? – спросила девушка.
- Что зачем?
- Зачем в одно месте брать, в другое переставлять?
Простота и прямолинейность вопроса ставила в тупик. Но Ковальский отнес его к разряду риторических.
- У нас есть следующие вакансии, - голосом начинающего лектора начала девушка. - Сантехник, электрик, строительный рабочий…
- Я это уже читал в ваших релизах.
- Но… у нас больше ничего нет…
- А мне что прикажете делать? На улице песни петь и побираться?
- Я не знаю… - девушка немного втянула голову в плечи, как бы пытаясь спрятаться от Ковальского.
- Ну, хорошо, сейчас вы у меня попляшете, - Ковальский резко подскочил и большими шагами вышел из кабинета.
На улице Ковальский громко откашлялся и звучно пропел: “Ми-мо-мэ-му”. У него был неплохой слух и даже кое-какой голос.
- Дамы и господа, - торжественно и громко возвестил Ковальский. - Не проходите мимо. Подайте простому безработному.
И Ковальский затянул:
People are strange when you're a stranger
Faces look ugly when you're alone
Women seem wicked when you're unwanted
Streets are uneven when you're down
When you're strange
When you're strange
When you're strange…
Задача минимум была выполнена. Прохожие шли мимо, оборачиваясь. Пара тинейджеров остановилась и начала слегка пританцовывать.
- Подайте простому безработному. Я не ел месяц.
На пороге появилась работница биржи труда.
- Послушайте, пожалуйста, я вас очень прошу, - лицо девушки принял страдальческий вид. Но выглядело это несколько наигранно, как у актрисы провинциального театра, которая изо всех сил старается понравиться режиссеру.
В Ковальском проснулся внутренний Станиславский, возопивший истошным голосом: “Не верю”. И он решил не уступать в стиле “А в чем дело? А что такое? Имею право…”
Очевидно, голос девушки с биржи труда был уж очень жалобным. Некоторые очевидцы противостояния начали переходить на ее сторону. Сначала прозвучали возгласы: “Мужик, вали отсюда”, “Задолбали эти певцы на улицах”.
В ответ Ковальский решил пойти на обострение.
- Куда вы лезете, быдло необразованное, - заорал Ковальский. – Это Джим Морисон. Психоделический рок начала 70-х. Куда вы с ординарными сурлами в эпохальное искусство? Что вы, говорящие микроцефалы способны предложить против потока сознания, блуждающего в лабиринтах контркультуры?
В одно мгновение Ковальский настолько ощутил свое сущностное превосходство над окружающими, что даже схватил одного из них за нос. Ухваченный за нос оказался тоже ловким. Он схватил Ковальского за шею двумя руками и начал душить. Пасть смертью храбрых в борьбе за право на труд в планы Ковальского не входило. Он оттолкнул соперника. Тот неловко попятился назад, упал и замер без движения.
Раздались возгласы: “Врача, врача. Убили…”
Накал страстей превзошел ожидания Ковальского. Он решил спастись бегством. За ним пристроилась погоня. Участники погони старались не особо. Но и Ковальский не был перворазрядным бегуном. Рано или поздно его бы догнали и, скорее всего, избили бы. Последнего избежать вряд ли удалось. Иначе погоня утрачивала бы всякий смысл и целеполагание.
- Эй, бро… - раздался голос слева.
Ковальский посмотрел налево. Рядом с ним ехала довольно дорогая на вид машина. Задняя дверь была приоткрыта. Голос доносился оттуда.
- Сигай сюда, - предложил голос.
Ковальский несколько опешил и от неожиданности втянул голову в плечи. Он не женщина с прямыми ногами, не юная кокотка с провинциальным выговором, не жрица всех видов любви по социальному тарифу, чтобы его в автомобили приглашать.
- Не тяни тётю за титю, давай, шевели батонами…
Запанибрасткий тон Ковальскому не понравился, но выбор был не велик – либо прыжок в неизвестность, либо позорное избиение чернью.
Ковальский запрыгнул в машину. На удивление это получилось довольно ловко. Машина ехала не так уж и медленно – в лучшие годы Ковальский на средних дистанциях развивал скорость до пятнадцати километров в час. Вскочить на такой скорости в автомобиль без каскадерской подготовки – нужны сноровка и кураж.
- Я восхищен тобой, бро, - сказал человек в машине. Это был загримированный под тинейджера человек неопределенного возраста, но отнюдь не юного.
- М-м-м… Я польщен, - не придумал более яркого ответа Ковальский. Ситуация была явно нестандартная, и он еще не совсем понимал, какую линию поведения избрать.
- “Польщен”? Ну ты даешь, бро… Столь выспренние штили не для нашего бомонда. Так что сильно не разгоняйся.
- Вы кто? – решил сходу расставить точки над “i” Ковальский.
- Это тебе может не понадобиться. Могу удовлетворить любопытство лишь частично. Зачем я тебя вытащил из этой задницы? Люблю ставить быдло на место. Не то, чтобы я к этому стремился, но торжество быдла – а избиение тебя ногами, вне всякого сомнения, было бы праздником на быдло-улице – меня плющит и гнетет. Ты видел, какие у них были кислые рожи. А у быдла всегда должны быть такие рожи, каждый день, каждую минуту.
Пассажир автомобиля разразился наигранным смехом.
- За ближайшим углом мы тебя высадим, - сказал пассажир авто.
- За углом нельзя, там стоянки нет, - вдруг вмешался в разговор шофер.
- Неожиданный поворот судьбы… Нам что, до конца дней его возить? А если мущине надо выйти, - пассажир произнес слово “мужчине” так, чтобы максимально акцентированно выделить звук “щ”.
И это “щ”, и то, что о нем говорят в третьем лице в его присутствии, очень не понравилось Ковальскому.
- Надо – выйдет, - невозмутимо сказал шофер. – Возле ресторана есть парковка.
- Я что-то не пойму, кто здесь деньги платит?
- Если денег жалко, води сам. Дело не хитрое.
- Мне не положено…
- Не положено, тогда ехай по правилам.
- Да что за день-то сегодня такой, - воскликнул пассажир. – Мне его что ли всю жизнь за собой возить?
- Позвольте, - вмешался в разговор Ковальский. Ему начал надоедать капризный надменный пассажир. Он хотел как можно скорее от него отделаться. – Я здесь, а вы говорите обо мне в третьем лице. Это, как минимум невежливо.
- Извини, бро. Живем в мире хаоса и бардака, - отозвался пассажир, отнеся собственную неучтивость на внешние обстоятельства: не мы такие, жизнь такая.
Около ресторана пассажир сказал:
- Ладно, бро, гулять, так гулять. Раз приперся, пошли обедать.
- Спасибо, я не голоден, - хождение по ресторанам никак не входили в планы Ковальского, скудные сбережения которого на “черный день” после месячного простоя практически иссякли.
- Ты же только что рассказывал, что не ел целый месяц. Или ты просто морочил публике голову? Обманывать, знаешь ли, не хорошо. За это можно так испортить карму, что потом ее ни за какие деньги не восстановишь. А чавкать одному – уныло и постыло.
- Вас двое, пробурчал Ковальский.
- Ему со мной нельзя, - кивнул пассажир в сторону водителя. - Мне нельзя за руль, ему нельзя со мной за стол. Ты – другое дело, ты – человек со стороны.
- Короче, - Ковальский пустил в ход последний аргумент.
- Бро… Не ссы в компот, там повар ноги греет. За все заплачено. Я – рекламное лицо этой харчевни. За копейку эти жлобы удавятся, поэтому кормят меня ежедневно. Куда мир катится? Работаем за еду…