Собака надрывалась четвёртый час сряду. Триплет плотно спаянных друг с другом утробных «ВВВОУ», двухсекундный продых – и по новой. Как её до сих пор не хватил удар, для Славы оставалось загадкой за семью печатями – сам он на месте паршивки охрип бы уже на третьем заходе. Послал же бог собаке лужёную глотку… хотя, какая это, к чертям собачьим, собака – ни дать ни взять низкочастотный генератор… дегенератор, чтоб тебя…
В измождённом бессонницей воображении виновница ночного торжества рисовалась огромным алабаем окраса ржавой батареи в типичной для породы рыжей «полумаске». Одно собачье ухо воображение мстительно отгрызло под корень, а вот с мощным торсом монстра ничего, увы, поделать уже не могло – в ходящей точно кузнечные меха грудине явно помещался полноразмерный перпетуум мобиле, питающий иерихонские трахеи и кевларовые голосовые связки высокооктановым нитроглицерином. Усугубляло пытку то, что драла падла не так чтобы уж очень оглушительно – но просто дьявольски безостановочно и адски методично – как гигантский, зудящий на пределе слышимости комар. И буде лай адресован чему-то или кому-то конкретно, это ещё, наверное, можно было бы пережить – но пёс ухал своей вакуумной пушкой абсолютно в никуда. «Если бы среди собак были буддисты, – подумалось изнемогающему от бессильной ярости Вилкину, разматывающему с потных ног одеяло, – то эта скотина заведовала бы монастырским хором горлового пения». «ВВВОУ-ВВВОУ-ВВВОУ»… «ВВВОУ-ВВВОУ-ВВВОУ»… «ВВВОУ-ВВВОУ-ВВВОУ»…
В очередной – сотый раз за последние полчаса! – встав выпить воды, Слава вновь остервенело заелозил щекой по окну, надеясь хотя бы визуально испепелить горлодёра(ку). Измученный как собака мозг вяло удивился странному желанию господина, поскольку отлично помнил, что корень зла прекрасно пеленгуется угловым соседским домом, однако вместе с тем засунул собственное мнение поглубже в подкорку и безропотно развернул эфемерный транспарант с пылающим аршинный офсетом «УХ, ПОПАДИСЬ МНЕ ТОЛЬКО НА ГЛАЗА!». Как всегда, у съевшего на самообмане собаку мозга кунштюк выгорел на славу – пеленг был «забыт», и басовитые рокочущие рявки неслись, казалось, со всех сторон сразу. «Деревня, мать твою! – скрипнул зубами городской мальчик Вилкин, наливая ещё отвратительно безвкусной, якобы колодезной воды. – Пасторальная тишина и пение цикад, посвист стрижей и пописк мышей… угу, щаз. Был бы сегодня выходной, так на пару с этой сукой ещё и безработные бухари орали бы под сабвуфер…»
Псина внезапно смолкла – но не успел Славентий как следует просмаковать неожиданную тишину, как пустобрёх разразился настолько оголтелой канонадой, что стакан выстрелил из пальцев Вилкина, протрассировал лунными каплями в душной кухонной мгле – и, тоненько ойкнув, канул в недрах унитаза.
– ДА БУДБ ТЫ ПРОКЛЯ-А-АТ!!! – заорал Слава, и вслед за пеленгом в провал полетело памятование о картонной изоляции готовящихся к сносу домишек. – БУДЬ!!! ТЫ!!! ПРОКЛЯ-А-АТ!!!
В котором часу Вилкину таки удалось уснуть, память, разумеется, отложить не отважилась…
* * *
… зато отчётливо отметилась утренняя побудка – напротив окон верещала «пожарка». Слава обречённо выдохнул в потолок, выматерился и побрёл ставить кофе. С умеренным интересом отдёрнул штору – пожар?
Сказать, что увиденное Вилкина поразило – не сказать ничего.
На месте углового дома, эдакого двухэтажного памятника человеческому тщеславию, зияла… пустота. Ни руин, ни, слава тебе господи, воронка от взрыва – натуральная пустота: ровнёхонький, с виду как бы не бетонный плац, отполированный до состояния безветренной озёрной глади… да полноте, уж бетон ли это, в самом деле? Вокруг «пустоты» подпирал стену длинного двухместного новёхонького гаража колченогий зелёненький заборчик, бессмысленно и с каким-то тупым самодовольством щерились блестящим изумрудным сайдингом разинутые ворота. Близ «пустоты» вращал мигалками красно-белый ЗИЛ, облепленный вальяжными пожарными и пёстрой колготящейся толпой средней концентрации.
Слава выключил газ, набросил «дежурку», взял для отвода глаз мусорный пакет и со скучающим видом жадно приблизился к толпе. Поздоровался с парой знакомых и, прищурившись, кивнул на бетонный квадрат:
– Чо там?
– А трамтарарам его знает! – ответили городскому мальчику Вилкину. – За ночь как корова языком, трамтарарам! Был дом – и нет дома, трамтарарам!
– Взорвался, што ль? – безуспешно попытался подделаться под местное наречие Слава.
– Какое трамтарарам взорвался? Головёшки остались бы, трамтарарам! А тут вона чо – площадка для баскета, трамтарарам!
Вилкин отделился от толпы и осторожно приблизился к оцепившему «площадку» пожарному расчёту. Да, всё же, видимо, бетон – но до чего ж отшлифован, ну! Ни дать ни взять зеркало… каменное зеркало! А это что?
Слава, насколько позволяла диспозиция, вытянул гусёнком шею и пригляделся.
В центре белёсого квадрата поблёскивал собачий ошейник, совершенно непостижимым образом как будто вплавленный в бетон. Казалось, широкое тёмно-коричневое ремённое кольцо, прохваченное вычурными заклёпками, кто-то погрузил в жидкий раствор, после чего тот моментально застыл, оставив от пёсьей упряжи лишь подрагивающий над поверхностью «зеркала» куцый кончик с пряжкой в виде зубастой пасти.
«ВВВОУ-ВВВОУ-ВВВОУ»…
Вилкин с остекленевшим взглядом сбросил с плеча чью-то руку и поплёлся домой. Ни с того ни с сего пересохло во рту, накатила лёгкая тошнота. За спиной буйно обсуждали случившееся, строили гипотезы одну дичее другой, экстренным макаром вызванивали с работы хозяина сгинувшего невесть куда дома. Кто-то предложил «вызвать канмисию», его поддержали. Детский голосок ляпнул что-то насчёт рентгенов, и толпа, дав болтливому сорванцу подзатыльника, опасливо отступила на шаг. Какой-то парень предположил проделки мафии – они-де в бетон закатывать любят. Народ эрудицию не оценил, нервозно поднял парня на смех и вернулся к радиоактивной теме. «Пожарка», наконец, заткнулось – ни тушить, ни спасать было некого и нечего.
Дома Слава выпил две чашки кофе, обжёгся, но вкуса не почувствовал. Перед глазами стоял обрывок разукрашенного металлическими звёздами ошейника. «ВВВОУ-ВВВОУ-ВВВОУ»… «ВВВОУ-ВВВОУ-ВВВОУ»… «ВВВОУ-ВВВОУ-ВВВОУ»… БУДЬ ТЫ ПРОКЛЯТ… БУДЬ ТЫ ПРОКЛЯТ…
Дела валились из рук, мысль решительно ни за что не цеплялась и при первой же возможности ушмыгивала с глаз долой. Окно было намертво закноплено сложенной вчетверо штукой драпа, под которой, как раки в ведре, глухо перекатывалось бормотание постепенно расходящихся зевак. Странно, но, как говорится, факт: рассудок напрочь отказывался обдумывать, казалось бы, благодатнейшую для обдумывания фантастическую ситуёвину и пребывал в спасительном страусином самосозерцании – бедняжка, он попросту не знал, с какого боку подступиться к жуткой квадратной пустоте, пускай и бетонной. Взятки гладки, думал рассудок про себя, уползая в костяную раковину и притворяя за собой скрипучую дверцу, вот взять глаза – не умеют, олухи, увидеть тепловое излучение, так подменяют его дрожанием воздуха и, умыв ручки, спускают этот полуфабрикат мне – кушать подано, трамтарарам! – но стоит глупому умишке самому в чём-то послабить, как немедля раздаются вопли – на кол его, паршивца, хлеб свой только зазря ест! Ну так вот нате вам, обойдитесь-ткось теперь без «паршивца», трамтарарам!
Кое-как дождавшись сумерек, Вилкин облегчённо разделся и ввинтился в закрученное петлёй Мёбиуса одеяло. Сон пришёл, как всегда, незаметно…
* * *
… чтобы в тот же миг испуганно прянуть обратно: в набухшей за окном темноте разнёсся далёкий собачий лай. Дуплет плотно спаянных друг с другом утробных «ВВВАФ», трёхсекундный продых – и по новой.
Через мгновение дрожащий от бешенства Слава был на ногах.
– ДА БУДЬ ТЫ… – ударился в нёбо липкий раскалённый сгусток, отпружинил и рванул было наружу, но на полпутях – в аккурат напротив гланд – врезался во что-то твёрдое, встал по-консервному враспялку, упёрся зазубренными краями и закупорил все входы и выходы. Человек закашлялся. Эхом радостно и самозабвенно вторила невидимая заоконная псина.
– ДА БУДЬ ТЫ, – устало просипел, продышавшись, городской мальчик Вилкин и сделал рукой так словно отгонял мошкару. – ПРОСТО – БУДЬ…