А расскажу я тебе, милый мой друже, историю, то ли басенку-сказку, то ли быль-неприкраску, то ли в лицах юмореску, то ли с апофеозом в одном акте пьеску, и начну, как это водится в подобного рода случаях, с сакраментального «жили-были», почему бы и нет. Жили-были на чёрно-белом свете двое, и звали их, буде мне не изменяет мой трезвый ум и покамест твёрдая память, Слава Вилкин и Даня Тайн.
Слава Вилкин был алкоголик, неизлечимый пивной заворотнюк, бескрылый питух с засаленным длинноволосым хохолком, стягиваемый по выходе из дому в хилый снопик женской ядовито-жёлтой резиночкой. В далёкие «нулевые» он опасливо, но храбро поддался беззлобной жениной подначке – мол, правильный ты, Славичка, аж противно, даже по субботам бутылочку себе не берёшь, как обычно все мужики делают – и… и с тех пор взаимная (хотя, вернее сказать, «обоюдоострая») любовь Вилкина с Изумрудным Змием только крепла, росла и разнообразилась (хотя, вернее сказать, «разно безобразилась»): герой мой не по дням, а по ночам набирался не пережитого прежде опыта, наливался не знаемым ранее знанием и мало-помалу увеличивал дозу потребляемого, а взамен обрадованно потирающий щупальца спиртом Изумрудный по-царски одаривал свежеиспечённого эксперта хмельных эйфорий эй-кей паладина всенощных бдений сужением круга интересов и атрофией любопытства ко внешнему миру (дюже ревнивый Гад не мог позволить своему пропитомцу разбрасываться своей любовью и распылять себя на всякую чушь), а также то и знай звал в гости кузину Белочку соподружки. Замечу кстати, что та дебютная субботняя роковая бутылочка-застрельщица Славе в высшей степени не вкатила, несмотря на что он, в закрепление непривычных ощущений и подкрепление реноме «всея мужика», не отходя от киоскёрши подземного перехода запасся второй и сразу же – уже с некоторой опаской! – третьей. Заботливой благоверной, помнится, купил фляжечку коктейля. Одначе достанет покуда о Вилкине – познакомлю-ка тебя со вторым действующим лицом истории.
Даня Тайн был студент колледжа печатного дела (где учился, как и в школе, на твёрдую хорошую «четвёрку» – то есть благодаря башковитости не скатываясь в «неуды» и индифферентно ни в грош не ставя отличничество), путешественник-любитель и страстный поклонник иллюзиона – не один и не два, а куда много больше срежиссированных им в своё личное тематических кинолент гуляют нынче по чёрно-белому свету, радуя причастных к их съёмке человеков и не только. Немногословный и рассудительный, с вечно отпяченной и прикушенной нижней губой, он шёл по жизни одетый в слегка отрешённую улыбку, которую я бы назвал ехидненькой, не будь она столь бесхитростной и ненаигранной. Любил американский напиток колу и кавказский вертень шаурму, своего задумчиво-хулиганистого кота Криса и милейшего глупыша-бишона Яшку, Новый год, день рождения и подарки. Таков он и был – Даня Тайн.
И вот слово за слово подхожу я к тому, чтобы, как это водится в подобного рода случаях, обозначить связь между вышеозначенными персонажами, обрисовать, что называется, реляционные отношения протагонистов. Не стоит беспокойства, милый мой друже, сия связующая нить проста и незатейлива, и запутывать оную оставим графоманам – мы же с тобой определённо не из таких! – так что я спешу размотать её перед тобой: Слава Вилкин и Даня Тайн были друг другу – отец и сын. Ни больше ни меньше. И да не смутит тебя несходство их фамилий, бо с первых дней Изумрудного периода Славиной жизни утекло в Лету слишком много воды и не только, шли годы и люди – кто мимо, а кто задевая локтем, приходили и оставались случайные знакомые, уходили в прекрасное далёко самые близкие, на опустевшие посты вчерашних родных и любимых заступали другие, бесценные и желанные в той же, если не большей, степени, но неизменно совершенно по-иному. Ветром перемен обращались в прах казавшиеся незыблемыми звёздные империи – и появлялись на чёрно-белый свет новые, видевшиеся ещё более прочными. Какой же при этом спрос с маленьких сереньких паспортных буковок, милый мой друже?
Слава Вилкин был обыкновенным, хотя и довольно выпуклым образчиком не совсем обыкновенного вымирающего племени «диванных интеллектуалов», забавного и вместе с тем не столь уж элементарного для препарации его на зубок и, тем паче, расклада по сусекам в общественном амбаре. Из этого полуподпольного и пока что обманчиво немногочисленного кружка подчас выпархивали в поднебесье редкие яркопёрые и быстрокрылые (хотя, вернее сказать, яркокрылые и быстропёрые) летучие рыбки-акулки, поющие нам, рождённым ползать, об открывшемся им откровении, что небо на ощупь – просто-напросто дымная голубая вуаль и спектральный мираж, и что Вселенная, да-да, именно та, не умеющая нарисоваться в нашем ужьем сознании бесконечная чёрная Вселенная начинается там, где кончается самая высокая зелёная травинка, где хороводит августовский шмель и где в паустовском благоухании гудёт о чём-то неземном пришвинская тоска! Большая часть таких пташек, устав от головокружительного кислорода свободы, обзаводилась фешенебельными клетками и становилась, по меткому выражению одной из них, «майндстримом»; остальные продолжали какое-то время цыркать в своей лазурной пустоте как ястреба над болотом, зажигая кому-то нужные звёзды, пока не сливались дотла с небесной синевой, оставляя нам меж облаков свои инверсионные автографы.
Но это всё, увы, исключения из правил: как правило, «диванные интеллектуалы», не в силах оторваться пущенных корней, так и не вырастали из своих диванов, до последнего по-маниловски прожектируя своими фантазиями в потолок (хотя, вернее сказать, в стол) и неустанно, со взором горящим кормя кормящих их домочадцев набившими оскомину «завтраками», обильно сдобренными своим прокисшим оптимизмом.
Так вот мой Слава был, так сказать, посерёдке – ни богу свечка ни чёрту кочерга… то бишь ни рыба ни мясо… короче говоря, нетрадиционным он был, Слава мой: в майндстриме не числился (коли в рот не упало, то, дескать, не больно-то и хотелось), паблисити не имал (см. выше), однакож упорными трудами на нивах искусств (говорю без издёвки) и нелёгкими умственно-духовными практиками (см. выше) долго ли, коротко ли выковылял-таки за околицу нашего ужьего урочища, что, разумеется, немедленно прочувствовал всем своим встрепенувшимся существом – хотя попроси кто его описать свои тогдашние ощущения, Вилкин вряд ли сыскал бы в русском языке слова, пусть даже приблизительно соответствующие обретённой им чудо-действительности. Чуть позже он поймёт (и опять же прочувствует), что там, где в увиденном есть только увиденное, в услышанном – только услышанное, в ощущаемом – только ощущаемое, а в осознаваемом – только осознаваемое, нет и быть не может никаких, самых древних, но тем не менее выдуманных человеком слов. Понятное дело, что квалифицированный медитатор под руководством опытного гуру достиг бы того же самого гораздо менее окольным путём и намного более экономным рейсом – «диванщику» же оставалось довольствоваться старым как мир методом Тыка. Простим – неподсудно.
И Изумрудный Змий внёс свою ржавую трёхкопеечную лепту, важность коей крайне сложно переоценить, потому как каждому алкоголику хорошо известно, что курс этой лепты непрестанно меняется – инфляция-с. Стоит признать за Подколодным нечеловеческую изобретательность и изворотливость: не будучи, честно-то говоря, дураком, Слава поначалу попался на блестящую обманку и сосал пенное в змиино нашёптанной надежде на мифическое «открытие истины», «переход грани», «срыв шор», «изменение сознания» и тому подобную загадочную бананальщину. И не то мой искатель-правдопыт не в том краю искательствовал, не то компас его был напрочь размагничен топором повара Негоро, а только никакой истины ему ни разу нигде не открылось и никаких рубиконов не натопталось, что, впрочем, ничуть не мешало исследователю убеждать себя в неостановимости процесса творческого искательства, за которое тот некоторое время принимал вспыхивающие в одурманенном мозгу предгрёзовые фантасмагории (застревающее в памяти воплощалось строго на трезвую голову). Если же под «обесшориванием» подразуметь выгорание моральных тормозов, то да, такое взаправду имело место – как, к слову сказать, и трансформация психики: первые Белочки-припевочки вполне удовлетворялись чаем с тортиком, безвредными, но назойливыми подколками, игрой в бутылочку и мелким небольным кровопусканием, ввалившиеся же следом матёрые плотоядные твари взялись за дело всерьёз, и Слава, на свою беду уже научившийся отличать трансцендентное от несуществующего, а галлюциноз – от слабых проблесков предпросветления, пришёл к неутешительному выводу, что набухший Изумрудный, отвлекши его внимание своей пресмыкающейся трескотнёй, под шумок пробил в Вилкинов ум канал – оттуда, где, как певал один уважаемый мной пурушоттама, «страшней, чем здесь» и где в увиденном нет ничего, кроме увиденного, в услышанном – ничего, кроме услышанного и так далее. Не сдержавшись, делириант в который уж раз попытался выразить невыразимое, призвал всё своё накопленное красноречие и, тряхнув туесок с вокабулярием, пустился в объяснения, что-де смертоносный посталкогольный синдром есть гораздо нечто более другое, нежели его привыкли считать те, кто никогда его не испытывал на себе – после чего, нахохлившись, смиренно выслушал ожидаемый ответ и впредь наотрез зарёкся метать бисер кему бы то ни было – в особенности резонёрствующим о радуге слепцам.
Говорят, алкоголики – самые добрые люди на планете. Ну, за всех не скажу, а Слава подтверждал это утверждение на все сто. Ему ничего не стоило, бросив все дела, броситься с головой в очередной ютуберский проект Дани, причём сей кульбит – клянусь как на духу! – никаким позёрством не являлся ни в малейшей степени, больше того – Вилкин ДЕЙСТВИТЕЛЬНО увлекался затеей Тайна со всеми потрохами душой и телом, по мере своих сил и возможностей шлифуя результат их совместной работы сутки напролёт. Он мог запросто встать, натянуть джинсы, стянуть в хилый снопик женской ядовито-жёлтой резиночкой засаленный длинноволосый хохолок – и отправиться вместе с сыном в самую длинную незапланированную прогулку – а то и с болонком Яшей. Слава лёгкой рукой тратил последние деньги на подарочную шаурму и колу, чтобы потом сидеть на варёных макаронах и дешёвом кофе, едва замечая своё монашеское меню и запоем… то бишь взахлёб… короче говоря, увлечённо корпя над следующим Даниным видеороликом.
Однако при всём том, милый мой друже, тут наличествует одна маленькая, но до чрезвычайности важная и странная закавыка, та самая «кишмишинка», без коей моя история представляла бы собой всего лишь навсего слезливо-сопливую размазню про пьющего папашу, коих у тебя на сусеках в нашем амбаре, как я погляжу, вагон и большая тележка, посему оную оставим графоманам – мы же с тобой определённо не из таких! – и с величайшей предосторожностью затаим дыхание и приблизимся к упомянутой закавыке. Итак…
У Славы Вилкина и Дани Тайна существовала незримая и прекрасно ведомая им связь, не имеющая с родственными узами ничего общего. И отцом, и сыном неоднократно наблюдалось удивительное и немного пугающее явление: стоило Славе отлететь на дежурный трёхдневный «октоберфест» (с обязательными преувеличенно энергичными и оттого ещё менее убедительными телефонными ссылками на внезапную простуду), как Даня… заболевал по-настоящему. Ничего из ряда вон выходящего, всё как обычно – терпимая температурка, кашель и прочие гриппозные прелести – закавыка заключалась вовсе не в этом – она проявлялась как раз в синхронности «славного вилочного» запивания и «данного тайного» заболевания. Поразительно, но факт – за всё время нарождения моей истории не было зафиксировано ни единого случая «безнаказанности» запоя Вилкина – всё происходило как по заведённому кем-то раз навсегда расписанию – ни дать ни взять мистика да и только! С мистикой мой пивец был не то чтобы на короткой ноге, но в отношениях весьма уважительных – как-никак работы на нивах искусств вкупе с умственно-духовными практиками и травмоопасными сношениями с отменно пушистой абстинентной грызуньей бесследно не проходят – пугала сверхъестественная закавыка другим: своей всегдашней неумолимой односторонностью – самостоятельно захворавший Даня никоим образом в Славе не «отражался». Иными словами, сакральный линк отца и сына пинговался исключительно на манер полупроводника.
Обнаружив системность феномена и набрав нехорошую статистику, Вилкин крепко призадумался и положил себе с некрепким несколько повременить. Тайн, и без того не отличавшийся крепким здоровьем, беспокоил его не на шутку – всё же, по правде говоря, Слава был не только добрым алкоголиком, но и любящим отцом, для которого Даня – суть и смысл весь мир без остатка, ради которого он однажды, не совладав со своею болезненной любовью, рассвирепел на лезущих с нравоучениями родителей и, образно говоря, дал старикам по рукам, тем надолго прервав всяческое сообщение с семьёй – но это, как говорится, уже совсем другая история, которую я, может статься, поведаю тебе, милый мой друже, как-нибудь в следующий раз.
В моей же истории Вилкин, отставив недопитое, размышлял о причинах и их последствиях. Неужели всё на самом деле так, как ему и предположилось во время предварительных изысканий нечаянной полушутливой прикидкой? Неужели он наобум Лазаря угадал ту самую грань, за которой наша куцая ужья логика, кипя бессильной злобой, натирает ваксой сапоги господину абсурду, где скорость света меняется от четверга к четвергу, где дождь падает вверх, а у мух по четыре лапки, где увиденное – это только увиденное, услышанное – только услышанное, ощущаемое – только ощущаемое, а осознаваемое – только осознаваемое? Неужели иллюзорный линк – не иллюзия?
И тут Изумрудный, оскорблённый кратковременной, но донельзя категорической отставкой, хлопнул по столу сжатым в кулак хвостом и решил несколько подкорректировать диспозицию. Славе вдруг пришло в голову, что недурно бы сгулять завтра с сыном на набережную, про которую он ему много разглагольствовал, но дойти дотуда профессиональным гулёнам всё оказывалось как-то недосуг, да и не с руки (хотя, вернее сказать, не с ноги) – пристанище речных трамвайчиков располагалось на другом конце города. Довольный своей придумкой, Вилкин глотнул подвыдохшейся бурды и зыркнул на вечерние часы – до гулятельного завтра оставалось немаленькое «окошко», настоятельно требующее чем-нибудь его заполнить. Мыслитель болтнул баллоном, и кривая ухмылка Изумрудного липко вызмеилась на его губах. Бытие снова расцветало красками, запахами и приятной ностальгией, и для гарантированно обеззабоченного кейфа требовалось сущей мелочи – ВЗЯТЬ ЕЩЁ. Слава захомутал хохолок, натянул джинсы и, не боясь разбудить, набрал Даню – ложился ютубер поздно. Слушая полифонию, допил, потом радостно прогундосил про набережную (ох, слышал бы себя!)
«Нокия» дребезжаще откашлялась и просипела:
– А я заболел…
Змий царапнул сердце, и смятый баллон бламкнулся на пол. Бодро-фальшивое «ну, поправляйся!» ухнуло в эфир как в трясину – и к набережной побежали круги. По окну наперегонки с ветром муравейно прошуршала дождливая морось. Доходило одиннадцать. Линк функционировал.
Ещё минутку терпения, милый мой друже, история уже вышла на последний круг и во весь опор мчит к финалу. Достойный эпилог – венец творенья, поэтому бездарное, претендующее на глубокомысленность многоточие оставим графоманам – мы же с тобой определённо не из таких! – и недрогнувшей рукой в белой перчатке чутка попридержим готовый упасть занавес. Маэстро, будьте любезны, урежьте финальный аккорд – кульминация и обещанный апофеоз!
Слава Вилкин, скрежеща зубами на самого себя за слабость и безволие, в буквальном смысле пустил дело на самотёк и, выбравшись из одной свежевыбранной «синей ямы», спустя энное количество зароков, соскучной маяты и накатывающей жажды расписать «эту серость» под хохлому и «ощутить биение жизни» холодным камнем падал с другую, куда более бездонную. Как это водится в подобного рода случаях, как-то сами собой прекратились путешествия в неизведанное, немного погодя утихли самоуверенные самоуверения в перманентности их существования и, в конце концов, издохло желание, собственно, путешествовать вообще. Дело именно что устаканилось: иссякший творчун таял по экспоненте от запоя к запою, изредка нашаривая размутневшим глазом свою «Нокию» и промашливо отыскивая в адресной книге Данин номер – запомнить десять цифр он был уже не в состоянии, хотя сам факт разговора с сынишкой был нужен летящему на огонь бражнику как воздух.
Тайн всё так же безучастно носил себя в колледж, энтузиастически писал фан-сценарии и монтировал ролики, играл в «Сталкера», выгуливал нестареющего щена и с удовольствием брал трубку с папиным вызовом: непостижимым образом тот умудрялся каждый раз находить всё новые и неизбитые темы – а почасту и выкатывал рассказ о чём-нибудь бесполезно-забавном (вроде нетривиальной трактовки одной из «сталкерских» концовок) или общеобразовательном (вроде исполненного космической глупости смещении Плутона с должности девятой планеты Солнечной системы). Запретных тем не было и быть не могло в принципе, обсуждалось всё от и до – без купюр, но и без пошлого хихиканья; над скабрёзными анекдотцами хохотали, но во-первых, таковые в их «The Communication Tube» залетали нечасто, а во вторых, как известно, добротная и остроумная непристойность завсегда даст сто очков вперёд самой воспитанной пресной благонравности. Только единственный предмет Даня старательно обходил утиным шагом сапёра: чтение книг (куда уж там бумажным! Парень отнекивался даже от Славиного самиздата!). К превеликому сожалению Вилкина, ему так и не удалось эстафетировать сыну своей трепетной любви к литературе – может, плохо усердствовал, а может, прав был один ленинградский бард, и каждому времени – воистину свои ордена.
Однако я отклонился. В один из дней Слава привычно нащёлкал Даню и, поболтав о том о сём ни о чём, в самом радужном настроении воодушевлённо возгорелся свербежом ДОБРАТЬ. Сказано – куплено, ведь что у трезвого на уме – у выпивохи давно в желудке. А вот далее Вилкина ждал сюрприз: проспиртованный вдрызг организм радикальным образом отказывался хмелеть, отягощая своего забубённого хозяина лишь раздувающейся утробой. Разливанное лилось рекой, душевное состояние Славы по-прежнему крутило высшие пилотажи на самом дне внутричерепного небосвода, в силу чего нимало не огорчившийся веселун ВЗЯЛ ЕЩЁ… затем ВЗЯЛ ЕЩЁ… затем ЕЩЁ… а затем ни с того ни с сего тихой сапой неожиданно наступила весна.
Придя в себя от последнего прихода, Вилкин кое-как дождался половинной зарядки «Нокии» и, жадно шаря одной рукой среди штабелей опростанных баллонов, другой натыкал заветный контакт, вяло дивясь откуда-то взявшимся незнакомым номерам. На надцатом зуммере он сбросил дозвон и сомнамбулически впихнул в себя не поддающиеся идентификации чёрствые останки давешних закусок. Набрал сына сызнова. Дал отбой. Собрал волю в кулак и сходил-таки за холодненьким. Набрал ещё раз… и ещё раз… и ещё. Весна незаметно катила в лето. Абонент не отвечал.
Оставляю же моего героя, а заодно и тебя, милый мой друже, в недоумениях и, натянув всепогодные говнодавы, стягиваю ядовито-жёлтой резиночкой свою засаленную длинноволоску и отправляюсь в круглосуточный магазин за спасительным мутно-ржавым эликсиром, смердящим ацетоном и жжёной синтетикой.
А ты заходи, просто так али ежели заскучаешь – поскучаем вдвоём. Их у меня ищо много, историй этих… целый амбар!
=========
В произведении использованы фрагменты романов Виктора Олеговича Пелевина «KGBT+» и «Generation П», романа Льва Николаевича Толстого «Анна Каренина», стихотворения Валерия Яковлевича Брюсова «Юному поэту» и песни группы «Аквариум» «Мается».