Эфес ритуального танто вновь лёг в ладонь – и вновь ронин, не доверяя осязанию, невольно приоткрыл левый глаз и недовольно скосил его к животу – пальцы и кинжал не узнавали друг друга, и под рукой вместо витой рукояти-цуки привычного оружия ощущалось нечто незнакомое, чужое, будто кто-то незримый отвёл ронину глаза и подменил клинок. Разумеется, над ним опять подшутили взвинченные нервы и недобрые духи-ёкаи – танто, добрый старый соратник, был его собственный: вот памятная зарубка возле самой цубы от удара длинного палаша того гайкокудзина на мосту, вот глубокая вертлявая трещина у навершия-касиры – это он сам неудачно метнул клинок в стражника, промахнувшись самую малость и попав тому в «клюв» шлема, вот почти стёршийся девиз его семьи, переплетённый умельцем-кузнецом с девизом хозяина-сёгуна. Ронин досадливо цокнул языком – торжественный момент был безнадёжно испорчен, и виной тому был… обыкновенный человеческий страх. Да, ронин боялся и вовсе не боялся себе в том признаться, и боялся не предстоящей краткой, но мучительной боли – он боялся близящейся встречи с неизвестным и непобедимым врагом, имя которому – Смерть. Известно, японцу и, скажем, тому самому гайкокудзину на мосту сия мрачная гостья предстаёт в совершенно разном обличье, но ведь это ничуть не отменяет того, что и гайкокудзин, и японец, по сути своей, всего-навсего куски мяса, пропитанный кровью и пропахшие душой – а какой кусок мяса будет стыдиться страха летящего на него тесака? Нет, бояться не стыдно, как однажды глубокомысленно заключил его пятилетний мальчуган, рисуя палкой на снегу нечто многолапое, рогатое и зубатое.
Пальцы ронина разжались, и танто с тихим шёпотом стёк обратно в ножны-сая. В тренированное сознание воина неостановимо вползла ядовитая подколодная мыслишка – а боялся ли твой сын, когда пришли те, с гербами враждебного клана? Страшно ли было ему, когда…
Воин, зарычав, вонзил ногти в ладонь – но аспид юркнул в сторону, увернулся от медитационной контратаки и впился с другого боку – а боялся ли твой сёгун, когда пришли те, именем новоявленного Императора положить конец сёгунату? Страшно ли было ему, когда…
Танто с визгом рассёк воздух, и замерший обок оруженосец еле успел отшатнуться. Ронин обезумевшим глазом ощупывал сад-сэкитэй, но, конечно, ни убийц, напавших на его хозяина, ни палачей его семьи вокруг не было. Гадина, удовлетворённо покачивая капюшоном, убралась восвояси. Одиночество юных зацветающих вишенок и почтенных молчаливых камней разделяли только он сам да боязливо переминающийся с ноги на ногу ученик.
Ронин, чувствуя неловкость, подозвал паренька. «Не пропадёт, – подумалось ни к месту ни ко времени. – Малый не промах, устроится. Увидит нового Императора, вкусит дивного нового мира. Рано или поздно сёгунат должен был уйти в историю. Жалею ли я о том, что послужил провожатым? Отнюдь. Наверное, и семье моей было лучше… так, как случилось. Теперь вся моя семья – вот этот безусый мальчик с моим – вернее, уже его – тати в руках, которым он отрубит мне голову. Интересно, знает ли он, что приходится мне дальним-предальним родственником по материнской линии? Едва ли. Хотя, если раскорчевать корни генеалогического древа чуть глубже, все мы окажемся в кровном родстве – ведь все мы вышли в этот мир из благословенного лона солнцеликой Аматэрасу. Однако – мы заболтались».
Эфес ритуального танто вновь лёг в ладонь – и на сей раз ронин с довольным видом приподнял уголок рта – рукопожатие вышло крепким, и согревшийся клинок, прошелестев приветствие, кольнул жалом обнажённую кожу. Прерывисто вздохнул оруженосец, поднимая меч. Сорвавшийся с деревьев ветер бросил в лицо ронину пахнущую мёдом горсть пыли. Тот непроизвольно кашлянул, приподнял веки – и, забыв выдохнуть, замер. Сердце ахнуло, закусило губу, но, спохватившись, зачастило далее. Где-то далеко высоко в горах сошла лавина.
Ронин, преклонных лет преданнейший солдат последнего японского сёгуна и любящий отец и муж, не уберёгший господина и родных от гибели и оттого сидящий сейчас в неудобной позе в белоснежном – цвета Вечности – кимоно с коротким фамильным кинжалом в руке, по-детски открыв рот и распахнув в пол-лица узкие глаза, смотрел на кланяющуюся ему белокурую тонконогую сакурку, на лебединой шейке которой поблёскивала маленькая грациозная… Хокку. Именно так, с Большого Иероглифа. Изумительный белый Стих, прекраснее которого он ничего в своей солдатской жизни не видел – а видеть довелось многое. Ронин боялся шевельнуться и спугнуть поэтическую гостью, но не мог отказать себе в наслаждении снова и снова перекатить на языке семнадцать слогов крохотной Хокку – как сладко! Как нестерпимо хотелось написать Её, причём непременно изящной старой каной, а не этой новомодной упрощённой скорописью – и, само собой, на потрескавшейся от солнца изжелтевшей рисовой бумаге. Чтобы богиня счастья Бэнтен счастливо засмеялась и от переполняющих её чувств сыграла на своей лютне что-нибудь… да пусть даже легкомысленное. Покровительница воды и времени, а также слов и письмён – то есть всего ТЕКУЧЕГО, что японец зовёт волнительным словом «укиё». Расскажи про ТЕКУЧИЙ МИР искусства какому европейцу – пусть и пресловутому гайкокудзину с палашом – и тот обязательно возразит высокоумным рассуждением о суетных забавах, заботах и всём несерьёзном, а для пущей значительности ввернёт про бренность и эфемерность. Японцу же сиюминутность и непрочность бытия суть непременные атрибуты живой красоты. Незыблема смерть, а всё живое недолговечно. Таков ТЕКУЧИЙ МИР, таково укиё.
И как обидно, что сейчас ронину приходится покидать этот мир, где остаётся жить Хокку – его Хокку. Потому как долг и честь – прежде всего.
«Самураи уходят в прошлое», – осторожно тукнуло в голове.
«Когда-то меня звали… впрочем, это неважно, – согласился ронин. – Больше здесь меня ничего не держит».
«Тебя держит Хокку», – застенчиво улыбнулась вишня.
«Тогда не будем медлить», – улыбнулся в ответ воин и, развернув танто, с силой опустил на касиру сложенную черпачком пятерню.
* * *
Опустив меч, оруженосец смотрел на своего хозяина, учителя и друга. Бывший самурай и теперь уже бывший ронин, популярнейший персонаж театра и кинематографа страны Нихон, незаслуженно романтизированный вроде американского ковбоя, суровый неразговорчивый «блуждающая волна», дальний-предальний родственник по материнской линии. Хотя, если раскорчевать корни генеалогического древа чуть глубже, все мы окажемся в кровном родстве – ведь все мы вышли в этот мир из благословенного лона солнцеликой Аматэрасу. Интересная мысль, надо попробовать положить её на стихотворное полотно… и чем Тэнгу не шутит – вдруг хокку выйдет!
=========
В произведении использованы фрагменты романа Бориса Акунина «Просто Маса» и японской народной сказки.