Иллюстрированный видеоматериал с таким же названием имеется на "Ю-Тюбе".
Там же есть и первая часть - очерк об инициативе проведения "цветаевских костров" в Германии, недалеко от Фрайбурга. В нём вскользь выражается сомнение в глубине и искренности привязанности Марины Ивановны к Германии и ее ценностям. Действительно, полунемецкое происхождение и подростковые впечатления 1904-5-го годов о Фрайбурге, когда юному поэту едва исполнилось двенадцать лет - этого маловато для серьезного чувства к чужой стране.
Да и с этими двумя факторами тоже не всё гладко. Жесткая и строгая мать во многом подавляла интересы Марины, упорно готовила из нее пианистку. Это тяжело, это не каждому по нраву. Не менее "сквозь зубы" описаны у поэта и многие эпизоды пребывания и обучения в пансионе во Фрайбурге: жизнь там у сестер была, как это говорится, "кисло-сладкая".
Однако в цветаевских дневниках 1919-го года имеются, по счастью, детальные пояснения к вопросу о Германии и ее притягательности для поэта.
"Моя страсть, моя родина, колыбель моей души! Крепость духа, которую принято считать тюрьмой для тел! - записывает Марина Ивановна. - Климатический курорт под Дрезденом (местечко Loschwitz), мне шестнадцать лет, в семье пастора — курю, стриженые волосы, пятивершковые каблуки (всё местечко в сандалиях!) — хожу на свидание со статуей кентавра в лесу, не отличаю свеклы от моркови (в семье пастора!) — всех оттолкновений не перечислишь!"
Юную Цветаеву поражает терпимость местных немцев к ее "необычностям", толерантность, как сейчас принято говорить. Причину этому она видит в том "что в каждом конторщике дремлет поэт".
Отметим этот стейтмент на будущее - ведь речь здесь об объемной поэме, для создания которой, безусловно, требуются и вдохновение, и позыв, и силы, и, наконец, время.
Сосед по пансиону Рёвер, образцовый конторщик, умирающий от туберкулёза, учит сестер Цветаевых бессмертию души: держит кусок бумаги над керосиновой лампой: бумага съеживается, истлевает, рука придерживающая — отпускает и… — “Die Seele fliegt!”. То есть “Душа улетает!”...
Действительно романтично...
"От моего Рёвера, - пишет Цветаева, - до мирового Новалиса — один вздох. “Die Seele fliegt” — больше ведь не сказал и Новалис. Большего никто никогда не сказал. Здесь и Платон, и граф Аугуст фон Платен, здесь всё и вся, и кроме нет ничего".
Что это еще за фон Платен? - вправе спросить современный, сегодняшний любитель поэзии. - И при чем тут Платон, что это за авторитет?
Гёте, как сообщает Википедия, высоко ставил фон Платена, упрекая его при этом в холодности и романтических странностях характера, а вот Гейне просто отказывал поэту в таланте. Как тут быть?
Далее в "германском" дневнике - очень характерные для Цветаевой формальные размышления, "игра в слова", заготовки впрок будущих сюжетных ходов.
"Так, из детской забавы, - пишет она, - и альбомной надписи, из двух слов: душа и долг — Душа есть долг. Долг души — полет. Долг есть душа полета (лечу, потому что должен)… Словом, так или иначе: die Seele fliegt!"
Довольно смутно, да и с живыми, кажется, ничего общего не имеет. Душа летит из мертвого тела, и если долг души - полёт, то "Live fast, die young", как это называлось у битников, Джанис Джоплин, Курта Кобейна и Эми Вайнхаус. Двадцать семь - и тю-тю.
Но оставим тленное настоящее, вернемся в серебряное прошлое.
"Я, может быть, дикость скажу, - пишет Цветаева, - но для меня Германия — продолженная Греция, древняя, юная. Германцы ее унаследовали. И, не зная греческого, ни из чьих рук, ни из чьих уст, кроме германских, того нектара, той амброзии не приму".
"Музыку, - пишет она затем, - я определенно чувствую Германией (как любовность — Францией, тоску — Россией). Есть такая страна — музыка, жители — германцы".
И еще: "Во мне много душ. Но главная моя душа — германская".
И еще: "Когда меня спрашивают: кто ваш любимый поэт, я захлебываюсь, потом сразу выбрасываю десяток германских имен... Каждый хочет быть первым, потому что есть первый, каждый хочет быть единым, потому что нет второго. Гейне ревнует меня к Платену, Платен к Гёльдерлину, Гёльдерлин к Гёте, только Гёте ни к кому не ревнует: Бог!"
И далее: "Франция для меня легка, Россия — тяжела. Германия — по мне".
Вот это уже понятнее.
“Германия — страна чудаков” — записывает Цветаева. - О, я их видела: людей природы с шевелюрами краснокожих, пасторов, помешавшихся на Дионисе, пасторш, помешавшихся на хиромантии, почтенных старушек, ежевечерне, после ужина, совещающихся с умершим “другом”, мужем - сказочниц по призванию и ремеслу, ремесленниц сказки. Я их знаю! Другому кому-нибудь - о здравомыслии и скуке немцев! Это страна сумасшедших, с ума сшедших на высшем разуме — духе.
Удивительно, как верит двадцатисемилетняя Цветаева своим отроческим впечатлениям. Как будто и не бывало одиннадцати лет, смерти обоих родителей, брака с Серёженькой, мировой войны, революции.
Уже скоро. Мы вот-вот перейдем к "Крысолову". Начинается он - как некстати - многостраничным пассажем как раз о здравомыслии и скуке в Гаммельне. Много-многостраничным: если вся поэма занимает в издании Малой серии Библиотеки поэта 85 страниц, то четверть из них - о здравомыслии и скуке.
Это непонятно. А где же чудачества, где сумасшедшинка? Где, наконец, величие духа?
И вот оно объяснение. "Ни один немец, - утверждает Цветаева, - не живет в этой жизни, но тело его исполнительно. Исполнительность немецких тел вы принимаете за рабство германских душ! Нет души свободней, души мятежней, души высокомерней!"
И далее: "Сумасшедший поэт Гёльдерлин тридцать лет подряд упражняется на немом клавесине. Духовидец Новалис до конца своих дней сидит за решеткой банка. Ни Гёльдерлин своей тюрьмой, ни Новалис своей — не тяготятся. Они ее не замечают. Они свободны. Германия — тиски для тел и Елисейские поля — для душ. Мне, при моей безмерности, нужны тиски".
Вот оно как...
И тут же... Или почти тут же:
Что же мне делать, певцу и первенцу,
В мире, где наичернейший — сер!
Где вдохновенье хранят, как в термосе!
С этой безмерностью
В мире мер?!
Кстати, ни Набоков, ни Тургенев, ни Гоголь совершенно не заметили у немцев этого величия духа, этой внутренней свободы - возможно, однако, лишь ввиду недостаточного владения языком. И если Гоголь с Набоковым отмечали скорее немецкую бытовуху, пошлость как образ жизни, то Тургенев язвительно высказывался и о людях творческих. "Последний актёришка из заштатной французской провинциальной труппы, - писал он, - играет лучше, чем любая немецкая прима..." За точность цитаты не ручаюсь, да и вообще... Пусть она остается на совести у нетолерантного Тургенева.
Завершаются дневниковые записи Цветаевой 1919-го года о Германии дискурсом политическим - о недавней войне, о немецких зверствах, о большевиках, якобы подаренных России немцами, о проезде ленинской бригады через всю воюющую с Россией Германию в пресловутом "пломбированном вагоне".
"Вагон, везущий Ленина, — не тот же ли троянский конь? - риторически спрашивает виртуальных оппонентов Цветаева. - Политика — заведомо мерзость, нечего от нее и ждать. А германская ли мерзость, российская ли — не различаю. Да никто и не различит. Как Интернационал — зло, так и Зло — интернационал".
Подводя итоги, перечислим теперь три основные черты, которые Цветаева выделяет у немцев, а именно:
- покорность, скуку и здравомыслие в телесном, в будничном;
- массовую сумасшедшинку;
- замечательное величие духа.
Это всё. Тоже не слишком много для возникновения чувства. Для интереса, для уважения - достаточно, а вот для чувства - маловато. Что-то тут не так...
А теперь - к "Крысолову".
Как и откуда взялся Гаммельн в планах Цветаевой, разобраться не удалось - важен, в конечном итоге, результат: большая аутентичная поэма, каких больше нет. В любом случае это не личные впечатления автора - Гаммельн лежит в 50 верстах к юго-западу от Ганновера, это Вестфалия, далёкая от цветаевских маршрутов - до Берлина триста, а до ближайшей границы с Чехией добрых пятьсот километров.
И всё же именно в чешских Вшенорах в марте 1925-го года зачинается "Крысолов". Цветаева почти три года за границей, она опытная эмигрантка.
Как уже говорилось, примерно четверть поэмы составляет описание (по-цветаевски блестяще-талантливое) благополучного гаммельнского быта и нравов. Идеализация ли это?
Не скажем про древний Гаммельн времен Крысолова, но во времена написания поэмы от добропорядочности немцев осталось немногое: проигранная война, огромные репарации и экономический кризис выплеснули на поверхность множество разного сброда: мошенников, воров и даже грабителей, насильников и хладнокровных убийц. Обо всем этом имеется множество свидетельств очевидцев. Несколько лет назад мы переводили воспоминания баварской крестьянской девочки, начинавшиеся с 1928 года. Там всё это было: рутинное насилие над батрачками в крестьянских хозяйствах, воры и педофилы, проникающие под видом торговцев мелким товаром в дома, когда все взрослые работают в поле, поджигатели-подёнщики, уничтожающие "за обиду" годовой труд всей деревенской общины, и произвол, в том числе сексуальный, локальных чиновников всех мастей. Придуманный Цветаевой гаммельнский рай выглядит на этом фоне странно, абсолютно бесполо и как-то несвоевременно.
Тело у немца, на наш взгляд, всегда жило и живет бурной, активной жизнью. Достаточно вспомнить победы тевтонов над римлянами, которым уже более двух тысяч лет. Добропорядочность - это где-то классом повыше: у промышленников, крупных торговцев, у духовенства. В Гаммельне таковых, как и везде, максимум пять процентов.
Это что касается первого пункта наших, а точнее цветаевских тезисов о Германии, то есть жизни тела.
Теперь о сумасшедшинке.
Эта черта тоже, наверное, проявляется в рамках означенных выше пяти процентов - у тех, кто может себе таковую позволить. Основная же масса проживает всю свою жизнь в установленных рамках, изо дня в день, до самой смерти - позволяя себе оттянуться лишь за пивком с грилем, в душной постели да на футбольных состязаниях. Не от этого ли постоянного самоограничения и бескрылости - надуманная и натужная мифологизация локальных и сомнительных достижений: смазливая посредственная певичка, победившая на местном конкурсе попсы, тут же получает титул супер-стар или даже мега-стар, Дитер Болен именуется не иначе как диско-титан или икона диско.
А муссирование термина "гениально"? Einfach genial... Гениальный жонглёр на ярмарке, гениальный массажист... Куда уж тут Гёте...
При этом в национальном характере налицо полная самодостаточность в смеси с почти наивным самолюбованием: "Ein echter Bayer / braucht keine Hymalaja. / Er braucht kein Lama / Und keine Fudjijama. Настоящему баварцу не нужны Гималаи, лама и Фудзияма.
Вот разве что к английскому языку и Америке здесь проявляется крайняя почтительность - но это сейчас, сегодня.
В поэме сытым порядком Гаммельна сперва возмутились крысы-революционерки, и, когда богатства складов почти целиком уже перешли в лапы этих ловких зверьков, в городе появляется дудочник-крысолов: скоморох, чудак, сумасшедший. Пропагандист-агитатор.
Скоморох славит Музыку, упомянутую в дневниках Цветаевой: "Есть такая страна — музыка, жители — германцы".
Для начала Крысолов разводит на приключенческой тематике крыс: Индия, Гималаи, экзотические рассветы и экзотические же богатства - всё это оказывается вовсе не чуждо гаммельским крысам. Распропагандированные дудочником, они колонной идут к пруду и гибнут.
Дальше совсем грустно. Обуржуазившаяся городская управа обманывает дудочника и не отдает за него бургомистрову Грету:
— Грету? Не Греты у нас и нет:
В землях живем германских.
В городе Гаммельне столько ж Грет,
Сколько, к примеру, Гансов.
Видно, бюргеры всё же недостаточно ценят музыку. И тем более музыкантов.
Тогда обиженный скоморох повторяет свой трюк уже с гаммельнскими детками.
Всё это весьма и весьма печально. А еще печальнее, что без ответа остается очень важный вопрос: а где же здесь декларированное Мариной Цветаевой величие немецкого духа? Что в поэме мы всё-таки упустили?
А может, автор и не планировал касаться этой скользкой темы?..
"Крысолова" легко найти в интернете и прочесть - или перечитать. И задуматься - о чём он?
А вечное - оно так и остается вечным: на тротуарах сегодняшнего Гаммельна тут и там натыкаешься на вставки - бронзовые литые плитки с крысой. Типа аллея героев...
Всем добра.