Кортик – это реликвия семьи! Гордость и честь деда. Когда-то и парадная белая форма мичмана хранилась в шкафу у бабушки, как не подлежащая ни продаже, ни дарению. По праздникам, связанным с патриотическими датами её доставали, чтили память деда, рассказывали нам, детям, военные и морские истории, а потом вновь прятали в шкаф. Были ли они напрямую связаны с дедом, сейчас затрудняюсь сказать. Дед пописывал, и рукописи одно время подлежали сохранению в домашнем музее памяти, но куда их потом дела бабушка, я не знаю; родители строили предположения, - навряд ли это было так, как придумывали они, - будто бабушка продала их некоему знакомцу деда за хорошую сумму с тем, чтобы помочь моим родителям поставить на ноги нас, и самим покрепче держаться ногами на земле. Книгу выпускать было дорого, надо было нас поднимать. Так и пропали истории деда, некоторые, правда, всплывают в памяти, а чаще те, что говорила нам о нём бабушка. Будто дед был отменным рассказчиком, и придумывал чудные сказки для ребяток, ныне выросших. Мы, тогда ещё дети, радовались, к примеру, сказкам о мельнике и мельничихе, хозяйственной бабе, с которой мельник всегда попадал впросак. Одну, пожалуй, и расскажу.
«Ехали на телеге, которую тащила лошадка не лихо, не тихо мельник и мельничиха. А дело было зимой, и были на них, по такому случаю, валенки и тулупы. Да ещё и под тулупами вязка из овечьей шерсти, потому как зимы в той местности, где они проживали, были холодные. Не иначе как в средней полосе России, а может где посевернее. И вот видит эта пройдоха баба, что из-под тулупа деда ниточка торчит, и потянула за неё, а та и поддалась, стала она её мотать и намотала целый большой клубок – колобок. Приехали в город, а расторговаться-то и не удалось. Помёрзли на базаре, да назад отправились. У деда, так совсем, зуб на зуб не попадает. «Вот ты какой мерзавец! – ругает его баба, - закаляться надо!» Едва дотерпел дед до избы добраться. Печь затопил и греться на неё полез. А баба опять ругать деда принялась: «Вот лентяй, и продать ничего не продал. И опять на печи лежит! А я вот и клубок ниток в дороге намотала из ничего, из воздуха. И сейчас ужин готовить буду – опять же, из ничего, из воздуха». – «А что ты баба с клубком ниток делать будешь?» - спрашивает дед. – «Как что? Шаль свяжу да варежки себе!» - отвечает баба. – А дед ей: «А я-то думаю, как это я, не раздеваясь, свитер шерстяной потерял?» - «Ах, ты, такой – сякой, раззява, ещё и свитер потерял!» - возмущается баба. – «А откуда твой клубок ниток взялся, не смекаешь, что ли, что раньше он моим свитером был, покуда ты его в дороге-то не распустила на свою шаль да варежки!» - Мы довольные смеялись. Но вот я вырос, и детства пора золотая осталась за спиной пройденным этапом, отрезком жизни. Бабушка Шура состарилась. И решила передать морской кортик, принадлежащий деду городскому музею боевой славы моряков. Нам сказала, что так велел дед, привидевшийся ей во сне, укорявший за то, что рукописи продала, не сохранила. Посовещавшись семейно, всё-таки приняли решение передать его вместе с некоторыми сохранившимися бумагами деда – письмами, удостоверениями, кое-какими оставшимися записями - в старинном тубусе хранителю музея, не раз уже подъезжавшего и к бабе Шуре, и к моим родителям с таким предложением.
Музей располагался в доме, переделанном из остова водонапорной башни, где проживали бывшие моряки, смотрители морского музея, старенькие уже, но крепенькие дедуля и бабуля,напоминавшие мне моих. Приходили к ним теперь редкие боевые друзья, и вспоминали они молодые годы и переделки, в которые попадали не раз на передовой. Хранили боевые награды, рассказывали за что удостоились чести их получить. И просто пили чай с вареньем, выпивали и по рюмочке боевые сто грамм. Иной раз и песни пели военных лет, и пластинки ставили. Теперь не каждый ребёнок знает, что были когда-то патефоны и проигрыватели для таких счастливых случаев, праздничных посиделок. На улице вовсю бушевало лето. Детишки нынешние, из тех, которым море по колено, лишь бы удивить ровесников и пришедшихся ко времени взрослых, эпатировали публику, забираясь на круглую, как консервная банка, крышу остова бывшей водонапорной башни, ныне музея, и прыгали с неё в реку, которая сейчас, обмелев, больше напоминала лягушатник. Но нам-то взрослым прыгать так уже не полагалось. Их выходки, и отчаяние, с которым они демонстрировали трюки, делая кувырки через голову, ошеломляли и вызывали эмоциональный стресс. В конце концов, они были всего лишь дети, а не циркачи в цирке, акробаты – эквилибристы.На крыше я недавно тоже стоял, созерцал с неё окрестности. Сегодня и забираться бы не стал. Без меня голубей хватало. Но дело в том, что даже для того, чтобы попасть в дом – эту своеобразную «консервную банку на сваях - опорах», требовалось, всё равно, довольно широко шагнуть с опоры, и хорошо предварительно потянуться, чтобы забраться на неё. А я пока сидел и смотрел, что выделывали местные попрыгунчики. Кортик-то вместе с бумагами деда, письмами, удостоверениями и оставшимися записями, прежде чем подняться на опору, я отложил; а возмущённый последней проделкой девчонки – прыгуньи, сделавшей сальто-мортале в воздухе перед тем, как кувырнуться в реку, что вывело меня из равновесия, и я, начав с возмущённого крика в её сторону, стал истерично орать, а потом перешёл на ворчание, так и хочется сказать, стариковское. Но после того, как мальчишка вслед за девчонкой, забрался наверх и совершил ещё более головокружительный переворот в воздухе, прежде чем шлёпнуться в воду, совсем недалеко от берега, я, видимо, вконец ошеломлённый, потерял вместе с памятью и чувство реальности. На какое-то время совершенно позабыл о кортике и бумагах. Со смутным беспокойством чего-то не сделанного или забытого, я вошёл в дом, и уже убаюканный его неторопливой жизнью, вроде даже успокоился. Вспомнил о кортике гораздо позже. Когда друзья смотрителя стали расходиться, когда напрямую мне напомнили, что если надумаю сдавать дедовы реликвии в музей, то только местный, памяти таких же моряков, как мой дед. Вот тут-то меня и шарахнуло! Куда дел кортик?
- Так я же и принёс его в музей передать!
Все посмотрели на меня вопросительно.
- Я что не сказал? Я же с этим и шёл. Нёс и кортик, и бумаги дедовы, удостоверения, рукописи оставшиеся, в тубусе свёрнутые.
- А положил-то куда? – спросил главный смотритель.
Я стал оглядываться. Куда мог положить? Всё на виду, а нигде не видно! Все повторили за мной движения. Я встал! Ёксель – моксель! Ударил себя ладонью по лбу! Забыл!
- Парнишка там прыгал с крыши в пруд, фортель отчебучил, в воздухе перевернулся, но обошлось! Циркач, твою за ногу! Отвлёк! Думал, спасать придётся, прыгать за ним.
- На крыше, что ли, оставил? – догадался смотритель.
Я с перепугу не мог даже сразу восстановить события, был ли я сегодня на крыше, помню, что сидел недалеко от опоры, смотрел на прыжки, да сам чуть за ними в воду не прыгнул – вот когда, может, кортик из рук выпустил?
На меня, наверное, жалко было смотреть, так меня скривило в досаде на свою несостоятельную память! Как же так, ведь шёл с этим, а одно глубокое впечатление весь ход мыслей переменило. Да так, что позабыл и о бумагах в тубусе, и о кортике дедовом. Смотритель уже вышел на крыльцо, поняв в чём дело. Я не выдержал. Рванул было за ним. Меня удержали: «Подожди, дед Василий разберётся». Ждать пришлось недолго. Но минуты растянулись, как перед известием, от которого жизнь зависит. Вернулся Василий Семёнович с бумагами. Без тубуса. Бумаги кто-то выложил. Посовестился взять, а кортик, значит, и даже тубус утащил.
- Ну, если эта местная шпана, то надежда вернуть ещё не умерла. Но ты, Андрей, удивил нехорошо. Как же с памятью деда обращаешься? Медалей-то там не было?
- Нет. Медалей не нёс.
- Хорошо. Медали бы было трудней вернуть. Спрос в интернете на них большой, хорошую цену имеют. Ещё чего ценного? Бинокль? Портсигар? Карта боевых действий?
- Нет. Я всё-таки схожу. Посмотрю.
- Сходи. Мы тут сколько уже сидели, разговаривали, и пластинки послушать успели. «Амурские волны» звучали, и «Марш славянки», и «Вечерний рейд». И чай с тортом, а кто и с пирогами попили. И даже пару рюмочек пропустили в память об ушедших, во здравие живых. Куда кортик успел убежать? Надо будет пацанов поспрашивать. Не пришлось бы полицию привлекать. Какому – нибудь пацанёнку судьбу бы не поломать крутыми мерами. Может, сам одумается. Ждём до утра. Утром сообщаем, и условие выдвигаем, чтобы принёс ровно в семь, и под дверь положил. А для этого радио сарафанное задействуем.
- Вернулся?
- Я все кусты близлежащие обшарил, всех расспрашивал, никто не признаётся!
- Скажи спасибо, бумаги в сохранности. Тубус у вас, конечно, тоже старинный. Но уже не такой значимости, как боевое оружие. Кортик – соблазн большой. Тебя на войне, Андрей, за утерю его могли к высшей мере наказания приговорить!
- На него, итак, жалко смотреть, что ты его додавливаешь! Садись, Андрюша, чай попей с малиновым вареньем, а хочешь – с брусничным, и медок есть, погоди расстраиваться, ребятня такой народ, наиграется, отдаст! – Марья Степановна, на правах хозяйки пыталась урезонить, успокоить всех, сдерживающего гневливость Василия Семёновича и поражённого в самое сердце своей забывчивостью Андрея Степановича. – Понимать надо, поди, спасать ребятёнка собрался! Струханул смотреть, как они сальто – мортальто выделывают. Мы их уж устали гонять – бесполезно. И родителям говорим, увещеваем, а всё без толку. Как прыгали в реку с крыши, так и прыгают! Ну, не любишь варенье, с конфеткой попей чайку!
В другое бы время с удовольствием присоединился. Но сейчас всё, словно обрушилось вглубь себя, ни сидеть, ни стоять не мог. Как в глаза матери с отцом посмотрит, что скажет бабе Шуре? Хотелось опять выскочить и обшарить каждый куст, но присутствовало понимание, что это дело пустое. Унёс кто-то тубус и кортик. И спасибо, что на бумаги не позарился. Василий Семёнович с парой боевых товарищей успел за руку попрощаться, тем временем, и на воздух выйти. Разговаривал с ребятками, знамо о чём, что-то посулил им за спасение боевого оружия. Чем-то постращал, пригрозил. Вернулся, сообщил: «Ты, вот что Андрюша! Попей, в самом деле, чая, и ждём все до утра, если в семь – край в восемь, назад к крыльцу не принесут, будем через органы к совести взывать. Бывали такие часы и на войне, время – вещь непостоянная, то секундами у виска стучит, то растягивается так, как будто душу из тебя тянут – вытянуть не могут».– «Это репку тянут, а не душу!» - вклинилась вновь Марья Степановна – «А душу ты сейчас из него тянешь! Они молодцы! Безвозмездно, чай, кортик-то в музей отдать решили общим семейным советом думали, не так, что ли?.. Договорённости-то о том не было, ведь?» - Не понятно было к кому она обращается, к Андрею или Василию, поэтому ответили оба одновременно, каждый приняв вопрос на себя. Андрей подтвердил: «Так, конечно, безвозмездно, баба Шура настояла! Снился ей муж-то, попрекал, что рукописи его с рассказами продала, не велел кортик за деньги отдавать! Сказал, чтоб в музей морской передала на сохранение в память о моряках». А Василий Семёнович и себя покорил: «Договорённости-то не было, а разговор о том прежде был. Да, видно, и мы опрохвостились, не крутись здесь постоянно пострелята, глядишь сохраннее бы и кортик был, и Андрею бы дёргаться спасателем не пришлось!» - «Пострелята-то крутые! Аж сердце бухнуло, как представил, что вместо реки, на землю сейчас мальчишка упадёт, так вот ноги подкосились и сердце чуть не выпрыгнуло! Картинка в мозгу так отчётливо проступила, как лежит, и головёнка вывернута, и рука не под тем углом согнута». - «Свят, свят, боже милостивый, спаси и сохрани!» - «Отлегло и то не сразу! Поверилось едва, что целый – невредимый, живой – здоровый – матке бы такое горе было, кабы по-иному вышло… ведь всё из головы выпорхнуло – зачем пришёл, что принёс. Рубаху было сдёрнуть хотел, то есть уж и снял, а как увидел, что порядок, обратно одел, а вот про то, что в руках было, вовсе забыл. Вспомнил уже, когда уходить все стали…» - «Поговорили, ну и будет! Коли чай не можешь сейчас проглотить, приходи завтра! Утро вечера мудренее!»
Шёл Андрей домой, понурившись, медленно и неохотно, дома предстоял тяжёлый разговор. Чего боялся больше – слёз матери, скорбного взгляда бабы Шуры или возмущённых криков отца – сам не знал. А его ждали, мама возможно слабо, но надеялась на вознаграждение! Были бы сейчас какие-нибудь неурочные работы, согласился бы хоть вагон разгружать. Опустился на остывающую к вечеру траву, но долго не просидел. Мошкара да комарьё допекали у воды особенно сильно. На душе было тяжело и неуютно. Потом принял решение до утра не распространяться о том, что стало с кортиком и тубусом. Пришёл, сказал на вопрошающие взгляды: «Да. Всё нормально», - и уже не отвечая на вопросы, почуявших подвох родственников, заперся в своей комнате. Уснуть, конечно, не мог, промаялся ночь, и в шесть, по-тихому выскользнув из дверей, уже был на месте. Постоял в кустах, но комары, опять прогнали его. Открыл на стук Василий Семёнович, ничуть не удивившись: «Не спалось? Мне тоже! Заходи!» Андрей думал, что сейчас они, как партизаны в засаде, будут сторожить воришек, которые усовестившись вдруг, принесут к дверям кортик, и приготовился внутренне к напряжённому, выматывающему душу, ожиданию. Но Василий Семёнович ходил по комнате слишком торжественный, прятал улыбочку в усах и вышагивал, словно бы и ненароком около новой, доселе Андреем незамеченной, прикрытой скатёркой витриночки. Невольно Андрей потянулся к ней. Василий Семёнович ободряюще поперхал горлом, и взглядом предложил под скатёрку заглянуть. Андрей, со слабой надеждой потянулся к той, сердце забилось сильнее, и сдёрнул её! В новом стеллаже красовался стальной, выдвинутый из ножен, морской кинжал! А Василий Семёнович, уже не скрывая радости, и не пряча широкую улыбку, сам весь искрился восхищением и блестел, как сказала бы Марья Степановна, как сапог начищенный: «Хорош!» - вздох восторга вырвался у хранителя, непонятно, когда успевшего подготовить кортику почётное место в красном углу. - «Как?» - только и смог выдохнуть Андрей в волнении. Василий Семёнович посчитал вопрос желанием узнать подробности, и потому пустился в объяснения: «Да часу в четвёртом, камешком по окну черкануло! Я сразу за порог с фонарём, он у меня всегда под рукой! Далеко идти не пришлось. Рядом со ступенями, смотрю, тубус лежит, (он крутил его сейчас в руках), я, значит, поднимаю, открываю, вижу в ножнах кортик, и шум по кустам, пара ног убегает, значит. Эй, кричу, как тебя звать? Кому спасибо сказать? Но ясно, что на ответ и не рассчитываю!» - «А что, ответил?» - не выдержал я. – «А в ответ – тишина!.. Ну, вот что, Андрей, что-то, конечно, мы вчера доели, но чая у нас для гостя всегда хватит, садись пей! Попереживали, и будет! Может, у нас всегда чего-нибудь не хватает, но пока совестливый народ русский, и в детях чувство справедливости живёт – прорвёмся! Садись пить чай! Вот тебе варенье, мёд, сахар, а конфеты деткам отдал. Говорят, хочешь чего-то получить – надо чего-то отдать!» - Такого вкусного чая я ещё никогда не пил, даже если бы к нему сладкого не было. Но сладкое прилагалось. Есть же такая поговорка «Был у друга, пил я воду – слаще мёду!» - многое же зависит от компании, а тут ещё и радость! Соловьи в душе запели! Сейчас приду и расскажу всё как на духу отцу с матерью и бабе Шуре!» - «Это для тебя!» - Василий Семёнович поставил на патефон пластинку с мелодией «Брызги шампанского» - «А это твоей бабушке!» - хозяин заворачивал в газету банку с непочатым вареньем – «Вишнёвое, не шухры – мухры! Некоторые с косточками очень даже любят! Так что, аккуратнее, ягоды цельные. А то другие режут их, от косточек освобождают. А косточка в ягоде, как изюминка. Вот моя бабка варенье из китайки готовит, меленькие такие яблочки, как вишенки. Кто-то не понимает, а мне нравится, это же не просто съесть можно, а эстетическое удовольствие от созерцания уже, а потом и от вкуса получить! Ну, да ты, хозяйством не занимаешься подсобным, а зря! С медалями-то подумайте, или с другими вещичками старинными флотскими, поди, и подзорная труба у деда должна была быть, и дудка боцманская или свисток, да если что, позвони, я и сам могу прийти!.. Не теряй больше экспонаты-то!.. Ты же посмотри, какой красавец у нас поселился! Великолепен!» - с гордостью и нескрываемым восхищением оглядывал он свою новую витрину, - «То-то Марья Степановна удивится! По такому- то случаю, и обмыть полагается, чтобы не терялся больше! Но у нас ему понравится непременно, вон рядом какие боевые соседи новичка-то нашего, призванного, приветствуют!» - Василий Семёнович мог часами говорить об экспонатах, как о живых людях, а когда начинал рассказывать морские истории слушать можно было бесконечно! Пережитое волнение, наконец, отпускало; от пришедшей эйфории и прочувствованного,но тут же удовлетворённого, чувства голода кружилась голова. От сладкой истомы захотелось спать, и Андрей, тепло попрощавшись с гостеприимным хозяином, аккуратно прижимая к груди банку с вишнёвым сладким подношением для бабушки, шёл к себе домой, уже предвкушая холодящую простынь, удобную подушку под головой и сверху лёгкое покрывало. А в мыслях звучала песня с патефонной пластинки: «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат! Пусть солдаты немного поспят!..»