КАК БИМА НЕ УДАЛОСЬ ПОГУБИТЬ
«Три часа ночи, тишина, вдруг – звонок в дверь... Открываю... Бли-и-ин! На лестничной площадке стоят хомячок, небольшой такой жираф и здоровенный синий попугай. И хомячок мне говорит – «К нам поступила информация, что здесь злоупотребляют галлюциногенами!»
Д.Ч.
1.
Идею с тайным подсыпанием в трубку хитрой травы подкинул Малёха Ксаныч в пригородном мотеле «Развесёлые подружки», что на М7 за Казанью. Он убедил отца, во–первых, что не резон было просто так – без прощального кайфа – уничтожать его личную (проплаченную, правда, отцом), дурь.
А второе что считал Малёха (ну и фашист), это то, что край как нужно было нейтрализовать Порфирия Сергеевича на время перехода границы.
– Зачем? – заинтересовался папа.
– Затем. С учётом трансцендентности пункта первого.
Ксан Иваныч вздёрнул брови и рот приоткрыл: вот те и сынок, вот те и недоучка!
Немая сцена воспринята Малёхой как победа разума над сарсапариллой , и он продолжил:
– А как это сделать легко и изящно, ну?
– Не знаю, сынок. А что такое трансце… как ты говоришь… что это за…?
– Очень просто, пап. Это то, что наоборот от поСЮстороннего… Тупо верить надо, пап!
И сынок парафилософски, используя методы апофатической катафатики, объяснил (не вдаваясь в пояснение этой самой трансценде…, что, мол, отодвинуть Порфирия от пива и уменьшить его нескончаемый экстремизм, основанный на трансцендентности обратного рода, то есть на низкочеловечности бимовского бытия… в сжатом переводе: от греха подальше, – Малёха представлял себе только таким, несколько противо–антропоморфным, зато результативным зверо– и змее–пещерным способом. Мальчик знает, а папа не обязан!
Идея мести и злоба, добрая насмешка и утончённая нейтрализация живой твари – называемой человеком пивным – смешались в одном наиподлючем и молодом – вот откуда это всё? – Малёхином флаконе с зеленоушатыми фантаду'хами и дьяволятами мелкописятыми.
Ксан Иваныч, улыбаясь глуповатой манерой, ноздри расширяючи яхиневым способом, не подобающим взрослым мэнам и отцам – особливо в присутствии и на ответ мальца философического толка – защемился сомнением. Но, быстренько поразмыслив – а цейтнот, ять! поддался.
Ему это показалоь остроумным.
(Растёт сынок! Вот она польза путешествий с отцами. Но, тсс-с, не нужно, чтобы мать знала…)
Он сам, притом преактивно, принялся подбивать Егорыча на этот редкостного вида дипломатический выкрутас.
***
Наивный до простоты лоха Егорыч поддался не сразу.
Но через четверть часа – наполовину убеждённый, наполовину сдавшийся – заперся в туалете.
Там – малоопытный, но знающий азы, – драл на щепотки траву и мешал их с табаком.
(Это не реклама! Это намёк на импотенцию в чёрной рамке!)
Полученную окрошку сообразно наитию классической плотности забивал в трубку послойно: табак, табак с травой, табак, щепотка травы. Рак! Печень! Селезёнка!
– Смерть коровам, – лепечут тинейджеры. И, как говорит народная мудрость, – лошадям!
Излишки, жалостливо оберегаемые Малёхой, но немыслимые в условиях перехода границы, Егорыч потопил в унитазе.
Вода унесла пригорошню на тыщу–другую рупий в ошалело весенний Буг .
2.
Надо сказать, что трубка вообще–то готовилась для щадящего курения.
И по чесноку на троих. Но, как говорят нынче, «всё пошло не так».
Бедный Порфирий трубку из челюсти не выпускал .
Не чуя подлых товарищеских натур, высмолил четыре пятых от целого.
– Классный табачок. Ох и забирает! С первого курка! Никогда не пробовал... о–о–о... такого. Пф, пф–ф–ф. А где, говоришь, табачок–то покупал? Дыхните... нет–нет... дым понюхайте. Чуете сорт, а! Хороший сорт. Мужики, вот это настоящий табачок. Ларсен будто. Не то что «Капитан». А что мы дома за ху***ню курим? Блэк?
– И Блэк курим. А что?
– Так Блэк этот, Кирюха, – настоящее дерьмо. Дерьмее не бывает. Да–а–а. Дерьмецо–о–о. А это... О–о–о! Кайф. Забирает табачок. Харрашо–о–о!
Он затянулся ещё пару раз и зашатался.
Вместе со стулом. Повалился вбок. Удержался. Благодаря балансировке руками. Расставил ноги пошире. Принял позу сфинкса.
Это сигнал SOS.
Смерть с косой болталась за дверью, ожидая сигнала.
Но, Бим стоек как пюпитр, когда он вместо нот – с авоськой пива…
– Дай нам курнуть, – взмолились душегубы. Пагубная суть творилась на глазах: Бим может ненароком крякнуть.
– Щас, щас, – Бим не торопился делиться с друзьями, – ну, хорошо, дёрните разок.
Театр. Пауза. Передача эстафеты. Гаснет свет. Забегали тараканы: топ, топ, топ. Лапками стучат. Что-то носят. Искры из трубки до потолка. Потрескивает и пощёлкивает. Ещё немного и пожар. Гудок паровоза.
– И хватит, хорош, хорош… – спохватился Бим, – я, мужики, честно, что–то соскучился по трубке… Хорошая у тебя трубчонка, Кирюха… мне–то похуже выдал. Дырочка в ней во какая махонькая. Как целочка у.… – и Бим показал щепоткой, какая махонькая дырочка у шестиклассниц.
– Это по дружбе хуже, а если на время, то и так сойдет.
– Ха–ха–ха.
Шерлок Холмс выкуривал одну трубку за шестнадцать минут тридцать шесть секунд. Добр-мо'лодец Бим справился с трубкой за семь минут четырнадцать секунд, не оставив товарищам на братскую взаимопомощь ни шанса.
Одна-а-ако! Переборщили!
Провалили операцию нейтрализации.
Жди теперь… повезёт, чи нет…
– Табак, как табак. Донской вроде. «Сигареты всё равно лучше'й и дешевше'й», – сказал Егорыч.
Корявить язык – это такой прикол у взрослых детей. А где ещё искать шутку, как не в достойной беседе?
– Мы путешествуем. Должны себя развлекать. По полной программе! Нахрен я в Европу еду? Чтобы Памиру там покурить? – Бим бушевал и радовался. И не выпускал изо рта восхитительно волшебной трубы, несущей отраду его кочевому житию.
3.
– Как бы наш Бим умом не тронулся! Его и так… капля в море, – сообщил Ксан Иваныч.
Они заперлись в туалете с Егорычем под предлогом острой надобности.
– Как бы не помер, вот чего надо бояться, – сказал Егорыч, для правдоподобия расстёгивая ширинку. – Журчим тут, а он помирает. Подвинься–ка.
– Здоровье–то у него не наше. Теперь спать не придётся.
– А как тут в Скорую, если что, звонить?
– Какая тут Скорая! Деревня тут, – сердится Ксан Иваныч, – всё! погубили товарища.
Сомневаясь за правильность выбранного способа убийства (в плане безболезненности), по завершении фальшивого туалета Ксан Иваныч, скрепя сердце, ушёл ночевать в номер, к сы'ночке.
– Всем пока!
***
– Как там Порфирий Сергеич? Жив? – такими словами пожелал сынок спокойной ночи папе. И протёр слипающиеся глазки кулачком. Кулачок попахивает дерьмецом.
А говорит «отдал последнее». Есть, есть у Малёхи священная коробочка. Балбес!
– Жив ещё!
– Пап, он как Распутин! Крепкий орешек. Ха-ха-ха.
Знает историю народа сын Ксан Иваныча.
Папа дёрнул бровями и глянул в честнейшие смотрелки сына. Сын его – изощрённый убивец! Вот не ожидал.
***
Поторапливайтесь, ребята. У вас Г Х А А А А Ф И К!!!
4.
В то время, как за стеной семья укладывалась спать, Егорыч – в щели между кроватью и шкафчиком, – перебирал шмотки.
Бим, покачиваясь китайским болванчиком, бродил по комнате.
В спецдырке зубов держал закончившую наконец–то дымить трубку. Остановился в ногах кровати. Посмотрел в сторону окна. – Может, ещё? – типа курнём?
– Хватит! – сказал Егорыч, – сколько можно!
Умрёшь от передоза!
И тут началось!
Когда поблюешь, торчишь ещё сильнее. Не поблюёшь – сдохнешь. Блевонтин это самозащита. Версия.
Зашевелились портьеры.
Еще одна кукла на цепи.
Из–за портьеры стало выдвигаться большое НЕЧТО.
На орбите Венеры заверещался кру'том чайник 3D.
Бим вгляделся, но толком не разобрал.
Мало учил Max 9-ю версию.
Дёрнулся и влип в стену.
Чайник на орбите Венеры умер.
Умирая, опрокинул стул.
Назвался атеистом, сочиняй технолоджи.
Смахнул с подушки очки.
Найти и раздавить ночью цыплёнка=проснуться с трупом.
Поднял и бросил на нос Биму.
Протестно. Как зелёную краску на лысину.
Нечто проявлялось стремительно.
Так прытко, так резво, экологично. Протест ради протеста, в Антарктиде, словно ветра…
…Отпечаток.
Протест как аттракцион. В кювете фотографа… Давеча побитого… как американские горки мафиозом: за медлительность, антисоциальность, за алкоголь и спайсы в верхней точке.
Паспорта высшего класса нужны всем: кураж, острота эмоций, секс, и быстро!
Проявившись. Курнёшь лишку – проснёшься на лестнице в подъезде.
Нечто проснулось–содрогнулось, и рявкнуло: замёрзшее, голодное.
Ноет. Громче трёх телевизоров.
Бим втянул голову в шею.
Ирреальность богата и хороша, зачем от неё убегать?
Нечто приняло вид нашырявшегося жэдэ–состава. Оный орал благим матом: «Чу-у-у, дун-дун. Пфу-у-у!»
Люди всё равно животные.
– Дёргай, Кирюха! – крикнул Порфирий, – и с ловкостью кузнечика, щёлкнутого богомолом по черепу, прыгнул.
С ветки в постель.
Тапки, танки, унисекс.
Потянул на себя одеяло: «Щас задавит!»
– Что задавит? Кого?
Кирьян Егорович стоит на коленях, руки его по локти в бауле. Они там, чтобы найти Игги Поппа? В бауле?
Притянуть и чмокнуть Игги в губбы. А Поппа трахнуть.
Да-а-а! Русские любят Америку. В ответ Америка обожает русских.
– Стой, – завопил Бим, – поворачивает! Во! встал.
У него.
Чух-чух.
– Поезд! Блин;! Браво. Паровоз!
Егорыч окостенел со страху: сумасшедший дом изнутри он никогда не видел.
Секс в дурдоме не играет никакой роли. Не надо нам заливать.
Бим, матом: «Ёпт меня! Пых-пых. Пар! Рельсы! У нас тут рельсы, Кирюха... Вокзай, дверь! Видишь? Менты кругом! Чаво тут?»
– Где? – дурдом на прогулке резинкой тянется.
Школьники, если школа рядом, поставляют придуркам бухло и наркоту.
– Стреляют! Кепку! Кепку брось! Дырявая! Бежим!
– Где, не вижу? – Егорыча малёхо отпустило. Поозирался для виду, – успокойся, нету тут поезда.
– Вокзай! – орёт Бим, – вокзай!
– Какой ещё вокзай?
– Вагоноуважаемый Глубокоуважатый! – вот такой.
– Белены объел... – во что бы то ни стало мне надо выходить…
И прикусил язык: «Нельзя ли у трамвала Вокзай остановить?»
Бим не дурак.
И придурки не дураки: но им и барыгам-школьникам всё равно жопа.
И Биму жопа… если, если… Много этих если.
Благодарствуем покорно: ларчик с Пандорой не может так вот просто. Захлопнуться, типа.
Правда семейного предательства – всё как в реальной жизни.
Как в Совке. Как в прави…
Чуть не выплыл наружу… утопленник, коллективом утопленный.
Всё это так погано, что иным хочется уйти в мир сновидений и прочих грёз.
– Вот! – И Бим показал в среднюю точку прострации, в дырь окна, откуда выехал раздвоившийся, нет растроивший…, нет, больше, больше… как гусеница трактора, как поезд мохнатый, чифиря ошмётки, штыками ощерен, фуражки, пилотки.
Добрая военная игрушка на кровавом мосту. По кругу ездит.
Бимовский же паровоз полез на стену, лжепаровоз со стены на потолок.
– Бим, ты сдурел! Мы под Казанью. Тут Волга. Свияжск видно. А рядом М7 наша, – полутрезвый Егорыч пунктуален. Ему градус ум не отбивает. Ему градус – честь и совесть эпохи!
– Да вот же, вот, – орал Бим, – на стене. И на потолке. Окружают. Пощупай. Вагоны! Зелёные! Гринпис!
Егорыч пощупал воздух: пусто в нём: «Знаешь как переводят стрелки… селёдки… Гринпис... я на нём собаку... как этого… Гришковца… »
– А в нём девки, не видишь, что ли? Вот, в тамбуре. Девки–и–и! А вы куда едете? – и Бим протянул руки в сторону девок: «Сюда, сюда, девоньки мои, хорошечки, золотки!»
Бабёнки для него что бздёнки, как то, что он сейчас ощущает, – как кокс, как дорожка, как радость белобрысая в паху.
Голые напрочь и пригожей некуда девки столпились в настежь открытых тамбурах. Грустные и белые девкины лица со сплющенными носами прилипли к окошечкам. Молчат и голые, и сплющенные. Окошечки и носы не желают беседовать с Бимом. Их носы говорят «хрю-хрю».
– Не вижу никакого поезда, – заладил Егорыч. И провёл следственный эксперимент: пощупал обои и дёрнул портьеру:
– Пусто!
Попробовал представить паровоз. Не получается легко как у Бима. Вообще не получается: исчезла фантазия, а ещё в писатели пишется: мало, видать, курнул.
Совсем, совсем-присовсем забыл Егорыч, как выглядит железный, нет чугунный, нет фашистский паровоз.
О, этот чёрный кошмар маленького мальчика, крольчонка, зайчика Кирюши вскорости Егорыча. Это ночное проклятье с вонючими колёсами, красными, скользкими, в три Кирюшиных, в двадцать три крольчоночьих роста!
«Мама, зачем по ним стучит дядя?»
«Почему молотком?»
А этот наводящий оцепенение рык! А череподробилки коленчатых валов: «Ма-а-ма! Не хочу на вокзал! И в Джорск не хочу-у-у».
Хорошо, что жив Склероз. Спасибо, милый Склероз, что затолкал этот ужас на дно воспоминаний взрослого Егорыча.
А ещё – страшно подумать – взрослый Егорыч забыл, как выглядят голые девки. Взрослые бабы… В бане… Нет, ну что вы, это другое.
Кто был последней в бане? А, – вспомнил, – Маленькая Щёлочка. Давненько, давненько не тёр он Маленькую.
Пиво с водкой лишают фантазии. А из пользы ничего. Если не считать болтливости. От которой толку никакого. Вообще. Лишь разве что – баб повеселить.
Но от голых девок Егорыч, ей–ей бы, не отказался.
***
– Ну и дурак, – сказал Бим, глядя на дядикирюшины мытарства, – не там щупаешь.
– Бим, а, может, вызовем местных? Мотель–то, помнишь, как наш называется? С большим намёком наш мотель! – выдвинул здравую мысль Кирьян Егорович. И подмигнул.
Видимо, не угадал. Так как Бим, с чего–то обидевшись, не ответил ни словом.
Измученный 3D-видением чайников и паровозов с вокзаями он объявил себя уставшим в усмерть.
Снял трусы. Это его конёк – спать без трусов (как с автоматом на предохранителе, когда в окопе), но обязательно в майке. Как маленькая, бля, игрушечная девочка… в засаде, против снайпера-громилы… наш нежный Бим–Розовое Яичко.
И не с первой попытки, но таки примостился: на предназначенное для двоих (выглядит это по-пидорасьи, конечно) спальное место.
Развалился по диагонали.
Егорыча финт возмутил: «Бим, а я–то как?»
– Плювать. «Ты же вумный, Кирюха», – сказал Бим, – дюже вумный. Решай сам.
Для размещения егорычева тела Бим оставил острый треугольник, катет которого свешивается с края.
– Тут у тебя резерв, – вот что сказал егорычевый товарищ Порфирий Сергеевич Бим.
– Ну и козлик же ты, Бим!
***
Бим сравнил игру мозга – все эти паровозы и девок – с реалиями. С кряхтеньем подтянулся к изголовью. Ещё раз ткнул пальцем в стену, и тут же отдёрнул, будто сильно обжёгся.
– Не судьба поросёнкам жить! – сказал.
Поворочавшись, свернулся калачом. Натянул майку на колени. Вышли костлявые сиськи. Явил миру оттарахтевшие компрессором по шахтному назначению, многолетние, но молодцеватые на вид коки–хихи. Видать, в живой и мёртвой воде парил. Наш принц старожилистый.
– Нет, Карл, не для вашей фабрики сюжетец, – сказал Егорыч, наблюв картинку, – прости и ты, Густав. И не стал фоткать представленный перформанс. Не конкурс тут… на приз Дома Фаберже.
5.
Мотель преисполнился бимовским храппеджио.
Раскатились по койке розовые шарики, поник нефрит-небрит пинг-понг.
Побежали тараканы кто куда, не вынеся психоделической музыки 100–500 герц от маэстро Бима.
Allegro напомнило Егорычу детство – скрип колодезного вала, далекий перестук товарного поезда, затем бурчание живота проказника, наевшегося фруктов в соседском саду, и, наконец, встревоженное кудахтанье курицы, до смерти напуганной скотчтерьером .
Старый паровоз, отдохнувши в ресторации, подобрел.
Вторая, недлинная часть на всём своём протяжении была наполнена гудением ноябрьского ветра в телеграфных проводах.
Вагоны поужинали, пообедали и позавтракали в станционном буфете.
Третья часть началась с собачьего воя в ночи, продолжилась хлюпаньем дешевого ватерклозета, перешла в слаженный храп солдатской казармы незадолго до рассвета – и завершилась скрипкой, имитирующей скрип несмазанного колеса у тачки.
Именно в таком порядке.
Бухнули по чарке кроватные ноги и стали топтать пол: чечётка, сабантуй, плясовая. Это Биму.
А Егорычу четвёртая часть напомнила звуки, которые он издавал от скуки в возрасте шести лет, растягивая и отпуская кусок резины.
Велика и прекрасна Россия! И всё, что на ней, резиновое, и всё что над ней, и над Егорычем, и над Егорушкой из Степи, и над Бимом козликом, всё жвачкообразного, америкосного вида – ничто не испортит России: силушек не хватит.
Исчез потолок, выставив напоказ мерцающие точки тёмного татарского неба.
Множество звёзд и три Луны со спутниками бомбардировали Бима.
Проститутки отплюснулись от поезда вглубь стены и встали в очередь.
Бим был главным Красным Фонарём.
Белые заходили в ухо Фонарю.
Чёрные чесали Красному тестикулы.
Гурьба третья сосала огромную – с Эйфелеву башню – сморщенную вервь.
– Кирюха, у тебя тоже так? – спросил Бим, привстав на локоток. Жажда секса пробила дрёму видений.
– Чего говоришь?
– Ты кого трахаешь? Нотр–Дам или Парижскую Мать? – и снова упал.
И, наконец, пятая часть бимовского квартета безошибочно напомнила Егорычу шум деревни зулусов, которую ему довелось наблюдать на Международной выставке в Глазго. Никогда Егорыч не думал, что доведется услышать его вновь. На заднем же плане к нему примешивался пронзительный визг шотландских, блин;, волынок…
Егорыч приблизился к дедушке Биму.
Устал Бим и обездвижел.
Отрежь ему писюн – не заметит. Не поступает в половой механизм тестостерон. Органическая химия жжёт Биму мозг.
Егорыч вгляделся в ставшее незнакомым, совсем болотное лицевое имущество коллеги.
Бим теперь Небим. Он Неб. От неба, от небес, от херувимов.
Ракушечного вида глаза Неба закрыты. Углы уст Неба испускают пузыри. Предпоследнее биение лёгких Неба тужится меж щёк – жертвами абортария.
Но, закончился страдальческий концерт Неба.
Вместо звуков человека выскакивают «пфшы–кшы» котёнка, во сне которого следит за своим хвостом и лижет самое себя хотящая отрады кошка-мать, она же майская блудница.
В комнате, освещённой экономным грибом–ночником и озвученной бимовской храп-пфы-музыкой стало одиноко и тошно.
Скушно Егорычу. Не нравится ему клавесин каннабисной починки.
И он выключил моргающий волнами TV.
Вознамерившись снять сливки с новостей, минут через десять вспомнил о нём снова. Оживил все программы.
Теребя брючину, искал порноканал. Нашёл развод на бабло.
Отключился. Кинул пульт.
Вытащил из баула утреннюю сменку.
Улёгся в границах выделенного треугольника, предварительно закутавшись в одеяло.
Подумав ещё, встал.
Воздвиг между собой и Бимом барьер из кресельных подушек – вавилонской этажности.
По опыту предыдущих ночёвок… в одной постели с Бимом – чёрт бы побрал эту экономпоездку! с вечно ворочающимся Бимом, с Бимом ярко красной ориентации, на этот раз гарантии были нужны как никогда.
Картинка Поздеева: «Еле живой калач с омертвевшими яйцами». Это Бим. И «Костлявый кокон со сложенным втрое мужчиной». Это Егорыч.
Прижаты позвоночники к Вавилону. Два позвоночника, куча рёбер. И ни одной грани, ни одного угла. Такая у людей бестолковая, такая обтекаемая геометрия.
Застыли в статуарной неподвижности шорского мрамора герои бестселлера всех времён и народов – Бим и Егорыч.
Вот таким будет им памятник на родине, веселее некуда: от скульптора Тритыщенки, пусть он их переживёт. Чтобы воплотить.
А пока что тёмно и грустно в Тартарарырии – запчасти русской географии.
6.
– Если в Париже Бим будет спать без трусов, то, Ксаня, ты сам с ним спи. А я, чтоб мне не говорили, предпочту страдать на полу.
– Чего?
– Или на французском балконе почивать, – сказал юморной с утра Егорыч. Он бодр как тот ослик… навьюченный дерьмецом… в Эквадоре что ли.
– На французском балконе не сможешь. Вспомни сам, что такое французский балкон.
– Я смогу. Даже стоя. Как утренний дайджест буду...
– Чего–чего? Как это?
– Стоять буду. Сидеть на горшке буду. Мокнуть в душе. Думать романус буду. Срочную статью в номер. Ссать буду ходить всю ночь, блин;. И облегчаться, блин;, через полчаса.
– Всё сказал?
– Лишь бы не с Порфирием. В одной койке, бля... Обжиматься!
– Брось!
– Нахер мне такие путешествия. Я и подумать не мог... В машине лучше! Будешь давать мне ключи и...
Не даст Ксан Иваныч ключей.
– Приедем в Париж, покажешь свой способ. Если там будет, конечно, французский балкон.
– Я смогу.
– Ну и смоги. А я буду спать по–человечьи. В койке.
Тут снова вопрос, тем, кто тут не в первый раз: как это можно – чтобы втроём да по–человечьи? Не сочетается что-то.
– С Бимом по–человечьи не получится, – фыркнул Егорыч.
– У нас эконом–путешествие. Чего ж ты хотел?
– Гуманизму хотел. По-братски чтоб. А не экономии. На физическом здоровье, – сказал Егорыч, – дурдом! Какого хера я поехал!
– Дак вернись. Никто не держит.
– Да ладно, шучу я.
– Вот и я говорю, нечего из пустяков шум ворошить.
Ксан Иваныч удовлетворён разрядкой спального конфликта.
А также: жизнь и дружба из–за такой ерунды, как попытка эвтаназии, обыкновенно не заканчиваются.