Сказки хромого беса

Если рассматривать Хромого Беса не в качестве литературного героя – на современном жаргоне ЛГ  (не путать с омонимичной аббревиатурой от термина «Лирический герой»), – который создан Рене Лесажем,  а  как метафору, этот образ осмыслится неожиданно ёмко: вплоть до олицетворения движущей силы, формирующей культурно-информационное  пространство и рождающей радужные пузыри, именуемые на современном жаргоне КМ, то есть картина мира. Пузыри эти подобны мыльным, они многократно варьируют, прежде чем лопнуть, свою переливающуюся окраску и немедленно заменяются новыми.  Любимое развлечение современного цивилизованного дикаря-интеллектуала – стрелять по таким  мыльным пузырям и заменять истинную жизнь души и ума пребыванием в тире, где всегда полно разноцветного мыла. Если бы мудрый циник, герой Лесажа, посмотрел сегодня сквозь стеклянные стены (вместе с Замятиным) или кинул с неба взгляд в чужие окна и под чужие крыши (вместе с булгаковской Маргаритой), он преисполнился бы сентиментальным сожалением о прошлом и предался щемящим ностальгическим настроениям. Ведь хотя то, что составляет смысл и цель индивидуальных  человеческих исканий, не умерло,  не растворилось, превратившись в мыло, и даже не деградировало, все личное и сокровенное  капсулировано и затаилось. Поэтому в современной реальности ХБ (Хромой Бес) должен был бы, подобно БиоХимику,   изучать робкие попытки духовной жизни на клеточном уровне – через мощные линзы электронного микроскопа.

Сказка первая
ИСКУССТВЕННЫЕ ЦВЕТЫ

АНЕЧКА, ЖЕНА ОЛИГАРХА

Он имел одно виденье,
Непостижное уму…

1
       «Где достать денег?» – меланхолически  и безнадежно поинтересовался   внутренний голос, когда Анечка утром открыла глаза после бессонной ночи. Анечка немедленно закрыла глаза снова, и, пьяно покачиваясь, закружились в её мыслях вчерашние впечатления и недосмотренные сны.  «Не расслабляйся!»,  – продолжил требовательный внутренний голос почти злобно. Анечка послушно открыла глаза, увидела белоснежный, идеально ровный и чистый потолок на высоте четырех метров от пола и с привычным отвращением остановилась взглядом на лепной гирлянде, украшавшей потолок по всему периметру. Гирлянда состояла из цветов, плодов в окружении листьев и арабесок и львиных морд с открытыми пастями. В центре потолка, вокруг большой хрустальной люстры, располагался круглый лепной плафон из таких же украшений. До ремонта новой квартиры лепнина сияла всеми цветами радуги  и обильной позолотой, теперь она получила благородную белизну – хотелось думать, в соответствии с первоначальным замыслом архитектора. Розовые темные гардины были задернуты неплотно, и по комнате красноватыми волнами  плыл полумрак.  Розовые рефлексы светились в гранёных подвесках люстры и вспыхивали острыми огнями всех цветов радуги. Анечка со вздохом села на разобранном диване, спустила босые ноги на отвратительно холодный паркет – почти белый, ясеневый, выложенный сложным узором по всей площади 36-метрового квадратного зала, и обиженно передернула  покатыми нежными плечиками. Вдоль стен белые паркетные плитки чередовались с темно-коричневыми узорными вставками из бразильского дуба. Анечка волевым усилием подняла себя с дивана, потянулась, проигнорировала тапочки и прямо босиком в чем мать родила направилась в кухню; по дороге она споткнулась о пылесос, который в разобранном виде стоял посреди   комнаты третью неделю. Тапочки у Анечки были как у всех людей, а не как у жен олигархов, Анечка купила их совсем недавно по бессовестно высокой цене полторы тысячи рублей на вещевом рынке (цены 1995 года – прим. автора), но она проигнорировала тапочки не поэтому: невыносимо было делать лишнее движение. Кроме того,  ей  доставляло невероятное удовольствие шлепать босыми ногами  по гладкому паркету и тонуть по щиколотку в светлом бельгийском ковре округлой формы (бельгийский ковер они с Мишкой покупали шесть лет тому назад в Москве, когда Анечка еще училась заочно в Московском пединституте), снова по паркету, а там и  по нагретому солнцем дубовому полу коридора и кухни. Всё это путешествие в неглиже называлось «чувствовать себя статуэткой». 
         Чувствуя себя статуэткой, Анечка   прошла через   кухню, открыла  высокую дверь, украшенную медной решеткой поверх фигурного матового стекла, и попала в венецианское окно. Венецианские окна  ее, а еще два года назад ее и бывшего мужа квартиры,  располагались в угловых башенках старого дома на  кухне и в спальне. Стёкла венецианских окон представляли собой непрозрачные витражи лимонно-жёлтого, тёмного синего, светло-голубого и винного цветов, поэтому находиться там можно было и в виде статуэтки. Анечка подставила  носик под солнечный лучик и выглянула во двор. По двору, вымощенному старым, потемневшим от времени и выщербленным кирпичом, разгуливала пестрая курочка бабы Вали с первого этажа. Между щербатыми кирпичами, которые жестокое время грызло своими не знающими пощады зубами,  бархатный темно-зеленый мох лежал подобно драгоценному украшению. Под этой пышной, богатой зеленой парчой беспечно резвились разнообразные жуки и обитали серьезные дождевые черви. Пестрая курочка то и дело запускала острый клюв под подушечки мха и с торжеством вытаскивала сопротивлявшуюся добычу.
            Пол венецианского окна был выложен мраморной  плиткой, и у Анечки замерзли ноги. Она вернулась в кухню и открыла холодильник. В пустом чреве огромного холодильника лежала начатая упаковка ножек Буша (баснословно низкая цена 350 рублей за штуку), несколько вареных картофелин и – непозволительная роскошь – почти целая пачка творога. Творог и масло Анечка уже давно заменила шоколадом и йогуртами, поскольку выходило вкуснее и дешевле, а хлеб растягивала из расчета две булки в неделю. Правда, иногда  она обедала  у родителей-пенсионеров, что  и объясняет возможность такой экономии на хлебе. Единственным, что можно было есть вволю, оставалась гречка. Дешевая гречневая крупа (36 рублей за упаковку 900 граммов) была настоящим спасением во всех смыслах, но и  тут приходилось жить под страхом внезапного повышения цены, которое то и дело обещали.  Убедившись, что в холодильнике за ночь ничего не прибавилось, Анечка со вздохом закрыла дверцу и почувствовала себя готовой к началу нового дня.
            Из кухни сразу можно было попасть в ванную и туалет, это  было удобно, а в данный момент более чем  кстати, потому что Анечка немедленно туда направилась и встала под душ. Она обожала свою ванную,  как и всю квартиру, доставшуюся ей в качестве военного трофея после нелегких бракоразводных баталий. Кафель в квадратной девятиметровой ванной отливал светлым бежевым, чаровал узорным, розоватым, кружевным, и на его фоне – белоснежная ванна и белые махровые полотенца. Анечка от прежних времен и халат сохранила  – белый, махровый, толстый  и теплый, как пальто. Весь этот  коммунальный парадиз не спасал, однако, от депрессий и сознания, что жизнь не удалась. Или, может быть, удалась не так, как хотелось. Двадцать шесть лет, конечно, не старость, но уже тот отрезок жизненного пути, когда становится понятно, что у дороги есть конец и в туманной дали предвидится финишная прямая. В 26 лет Анечка имела незаконченное высшее педагогическое образование и работала в фирме репетиторских услуг, где сеяла разумное, доброе, вечное за умеренное вознаграждение. В настоящий момент она прозябала в неоплачиваемом отпуске, и до его конца, т.е. до конца  августа,  оставалось около месяца.
         Для борьбы с депрессией, не принявшей клиническую форму, существует много  способов. Анечка, будучи филологом, имела склонность к систематизации и делила их на две группы. Способы, относившиеся к уходу в маленькие радости  обжорства и покупок ненужных вещей, она отмела сразу. Ее привлекал принцип клин клином, означавший полное подчинение нежеланию жить до того момента, когда неубранная квартира и собственная лень не начинали становиться проблемой, вытеснившей на время горькие раздумья о смысле жизни и несправедливой судьбе. Тогда, опротивев самой себе, Анечка воскресала, возрождалась из пепла и с удвоенной силой бралась за уборку. Со стороны ее жизнь казалась беззаботным обитанием  красавицы в прекрасном замке и вызывала безумную зависть и ненависть сторонников бывшего мужа. Но ни относительное (весьма относительное) материальное благополучие, позволявшее сохранить независимость, ни  сияние райского солнца в виде хрустальной люстры над головой не позволяли ей чувствовать себя спокойной и счастливой.
         В жизни должно быть нечто, что сверх понятного и необходимого, что придает ей истинную цену и смысл и что есть единственный путь если не к счастью, то хотя бы к подобию бессмертия. Это, кстати, во многом объясняет притягательность художественного самовыражения и обаяние мира богемы. Какими однообразными и  скучными были бы даже сады Эдема без таинственного дерева с запретными плодами! Вся равнина жизни человечества не имела бы для нас оправдания, если бы на ней не представлялось яблони с неведомым и запретным в густой листве. Это хорошо понимал враг рода человеческого, погубивший Еву. Синонимом доступной нам вечности   в своём самом общем значении является    красота,  и даже ядерная  боеголовка и кошмар атомной войны не вызывают такого накала страстей,  как практическое воплощение красоты и  совершенства в реальном мире.  Поэтому если в вашей жизни нет  причины ждать алых парусов, то есть нет никакой надежды, что белый корабль под алыми парусами в день вашего совершеннолетия доставит  роскошный торт из дорогой кондитерской, на вершине  которого в завитушках и нежных розах скромно сияет золотое яблоко с выгравированной надписью «Прекраснейшей!»,   если в арсенале ваших средств самозащиты отсутствует крошечная – как раз вашего размера – хрустальная туфелька,  если там не имеется  ни золотого гребешка, которым  расчесывают локоны маленьким девочкам в волшебном саду, ни достаточного количества кладбищенской крапивы для одеяния, осеняющего лебединые крылья, если,  на худой конец, у вас нет даже протершейся на сгибах старой карты (эти сгибы вы заклеили скотчем, карту прячете под книгами в ящике рабочего шкафа и делаете вид, что ее не существует) с надписью «Остров сокровищ», – немедленно создайте для себя что-либо подобное. Иначе вы не сможете жить! Это не праздная риторика, это сухая, точная,  жестокая правда жизни. У Анечки  в данный момент была гортензия.
         Искусственный цветок невиданной красоты продавался в магазинчике через две улицы от Анечкиного дома.  Нежную гортензию ревниво стерегли три дракона  в лице касирши  Натэллы и продавщиц Яны и Даны.  Яна и Дана казались близнецами: на эту мысль всех посетителей магазина сразу наводили одинаковые рыжие локоны (у Яны «хвостик» направо, у Даны – налево), совершенно одинаковые синие полупрозрачные халатики с кружавчиками и, под халатиками,  в равной степени прекрасные белоснежные блузки в немыслимых оборках и рюшах. В результате  такого всеобъемлющего сходства черты лица неизбежно уходили на второй план и сливались в единое целое с поражающим воображение фоном. Черноокая Натэлла восседала за кассой  у входа в узенький  торговый зал, переделанный из недавних «Продтоваров», в послевоенные годы – сельпо.
         Здесь надо сказать о том, что представляла собой торговля 90-х.  В кратчайшие сроки вместо  солидных, скучноватых советских «Гастрономов» и «Промтоваров» явились крикливые выставки чудес,  рядовому потребителю недоступных. Рядом с фарфоровыми статуэтками, макраме, настенными тарелками, вышитыми картинами, бижутерией требовали внимания и поклонения искусственные цветы. Притягивали, задерживали, цепко приковывали к себе   жадные взгляды   итальянские хрупкие розы и бледные голландские ирисы.  Корейская цветочная гирлянда с гроздями белых и лиловых глициний  превращала обычную стену в напоминание об оранжерее. Продавалось все это по баснословным ценам. Обнищавшим покупателям оставалось, глотая слюни, любоваться тонкой работы сервизами, люстрами, гобеленами, коврами и тканями и мечтать о собственной вилле, где можно пить чай из настоящего брендового сервиза, поклевывая десерт серебряной вилочкой, –  а чем же еще заниматься советскому пенсионеру на собственной вилле? Это была выставка вожделенной богатой жизни, дарованная в качестве цели вместо строительства коммунизма. Жрицами нового храма стали  продавщицы – столь же прекрасные, сколько и сознающие  свое превосходство перед прочим миром.
        Магазинчик «Лола» (в 50-е сельпо) находился на улице Советской, носившей до революции название 3-я Выгонная.  Между 1-й Выгонной (ныне Тополиной), где была Анечкина квартира,  и 3-ей Выгонной  пролегала 2-я Выгонная (ныне Пролетарская).  Выгон, давший название улицам, сохранялся в виде  незастроенного пространства по улице Советская (3-я Выгонная), поросшего травой и пестревшего милыми  полевыми цветиками, и как раз на него выходил магазинчик «Лола».  Посреди выгона тянулась довольно глубокая канава с пыльной полынью, а в самом конце  с непонятной целью был  сохранен одинокий покосившийся столб уличного освещения без фонарей. Надо также сказать, что незадолго до  1917 года улица Тополиная получила название Купеческая: вся она была застроена добротными особняками с подворьями, лепниной и кружевными балконами и вымощена булыжником, хорошо сохранившимся по сей день. Улица Пролетарская тоже была мощеной и несла на себе печать цивилизации. Улица же собственно Выгонная, т.е. Советская,  начинала собой сползающую к улице Железнодорожной окраину, а сам выгон  еще недавно использовался как стрельбище для близ находящейся воинской части (вверх по склону  от Анечкиного дома).
     Надо сказать и о том, что перемены в жизни страны преобразили не только  продавщиц и торговлю, но совершенно изменили психологию и поведение покупателя. Появилась и вскоре распространилась порода людей, посещающих  магазины, как музейные выставки, и вопрошающих о цене с той же напрасной  затаенной надеждой, с какой Сизиф катил в гору камень. Причем сам факт внимания к товару не означал обязательного намерения купить и обладать, даже по доступной цене.
         По поводу томящейся в коммерческом плену гортензии праздные вопросы  задавали часто, и Натэлла, восседавшая за кассой, с искусственной сединой на лихо взбитой  темной челке, отвечала привычной формулой: «Искусственная. Голландия. Тринадцать семьсот». Это заклинание, содержавшее непомерно высокую цену,  спасало гортензию от продажи и оставляло томиться в узилище. На расстоянии, превышавшем два шага,  гортензия казалась совершенно настоящей, и невозможно себе было представить, что нежные лиловато-голубые лепестки, и темные листья с прожилками светлыми, и нераспустившийся, сжатый в кисть бутон на верхней ветке – произведение не природы, а  рук человеческих.  К тому же, собранная плотно середина цветка была выполнена нежно-кремовым, а в самом центре бледным зеленоватым, и все эти полутона незаметно переходили друг в друга. Другими словами, это была бы точная копия голубой крупнолистной гортензии сорта Forever and Ever, если бы зоркий художник не  добавил некоторые элементы необходимой стилизации. С расстояния двух шагов становилось, например, заметным, что по нижнему, самому темному листу умело распылена узкая полоса серебристой краски, а светлый стебель намеренно изогнут удобным для помещения в вазу образом. Гортензия от этого не проигрывала и с расстояния менее двух шагов, а выглядела особым, для дамского будуара  аксессуаром.
          Цена тринадцать семьсот для Анечки являла собой недоступную вершину, одолеть которую можно было только в самых смелых мечтах. Но она отложила пять тысяч, отказавшись от каких-то необходимых продуктов и, совершив чудеса экономии,  обрела зыбкую надежду на осуществление сказочно прекрасной цели. Посреди самой безысходной депрессии Анечку держала на поверхности и не давала погрузиться в мутные волны беспросветного отчаяния  гортензия из магазинчика на улице Советской, бывшей 3-ей Выгонной. Можно сказать, что голубая  гортензия являлась одной из редких звезд на тусклом небосклоне Анечкиной жизни. Здесь можно только  задаться вопросом, почему же так беспросветна была Анечкина жизнь, но ответить на него сразу не представляется возможным.
           После душа боль отпустила голову, как разжавшийся обруч, и Анечка почувствовала себя бодрой. Бессонную ночь обеспечил ей сосед снизу, шофер Витька. По окончании очередного рейса, получив официальную «белую» зарплату плюс свою долю в конверте, Витька праздновал полученную на время свободу. Днем он, по-видимому, спал (потому что надо же человеку когда-нибудь спать), а ночь превращал в гимн свободе. Несмотря на то, что стены старого дома были сложены в три кирпича  с облицовкой, мощная аппаратура, привезенная Виктором из Польши, заставляла их вибрировать, а подвески хрустальной люстры покачивались, рассыпая пятнышки света по комнате. В стенку бухало столь громко, что Анечка всю ночь пыталась пристроиться и так и этак на широком диване, и голову закрывала подушкой, и уши затыкала – ничего не помогло. Дом уподобился избушке Бабы Яги, лихо взмахнувшей помелом и заставившей избушку вертеться на месте и приседать на куриных ногах в бешеном темпе. «Избушка, избушка, повернись ко всем задом, а ко мне передом»…

2
          Задрапированная в белое махровое полотенце, приятно расслабленная и освеженная Анечка только успела выйти из ванной, как мозг ее пронзил квакающий звук телефонного сигнала. Подхватывая на бегу полотенце и ускоряя шаг, влетела она  в парадный зал, где иногда любила устроиться на ночь и где разобранная постель купалась в горячих лучах утреннего солнца. Плоский телефонный аппарат кремового цвета, с карамельным блеском заходился в припадке и брызгал звонкими трелями, словно слюной. «Але», – задыхаясь, крикнула  Анечка в трубку.  «Здравствуйте, –  откликнулся самодовольный медлительный девичий голос. – Меня зовут Инна, я занимаюсь опросом общественного мнения. Представьтесь, пожалуйста, чтобы нам было удобнее разговаривать. Как можно к Вам обращаться?» «Простите, мне некогда»,  – Анечка решительно  прижала трубкой рычажок. Не тут-то было! Снова тявкнул телефонный аппарат, и Анечка услышала в трубке:  «Здравствуйте! С Вами разговаривают из Центра выяснения общественного мнения. Мы бы хотели выяснить, какие товары нашей фирмы Вы предпочитаете. Представьтесь, пожалуйста». Анна повесила трубку. Но не успела и шага сделать от телефонного аппарата. «Меня зовут Инна. А Вас?» «Какая разница!» -- не сдержалась Анна. «Ну как же! Как же мы будем общаться? – искренне ужаснулись в трубке. – Скажите хоть, как Вас зовут по имени. Меня, например, зовут Инна!» «Я привыкла называть людей по имени-отчеству…», -- начала было Анна, злая от бессонной ночи. «Что вы! По отчеству! По отчеству уже никто не общается! Меня, например, зовут Инна. А Вас? Давайте, я вам задам несколько вопросов. Для начала представьтесь и назовите дату своего рождения». Анна повесила трубку. Не помогло! Вкрадчивый голосочек тщательно имитировал вежливость: «Здравствуйте! Почему нас все время прерывают? Я менеджер Центра выяснения общественного мнения. Меня зовут Инна, а Вас?» Анна отключила телефон. Швырнула Анечка белое полотенце на простыни и подставила с наслаждением всю себя солнцу, потянулась – и вздрогнула: в дверь решительно позвонили. Этот звонок обещал начало хорошо знакомого спектакля, который то и дело  разыгрывался на повороте широкой лестницы.
         Роли в этом спектакле, где Анечка была зрителем вынужденно, исполняли соседские подростки, но откуда они приходили в подъезд и почему Анечка вдохновляла их на столь  своеобразное творчество, представляло собой трудноразрешимую задачу. Нет, позицию, которую относительно Анечки заняло общественное мнение после развода, она понимала очень хорошо. Избалованная «хищница», вымогатель и эгоистка, думающая только о себе. Ухоженная бездельница. «Наша фифочка», – уточняла Тася Иванова с первого этажа. Анечка запахнула поспешно накинутый ситцевый халатик и через полутемную большую прихожую неслышно прошелестела босиком на цыпочках, прильнула к дверному глазку. В дверь позвонили ещё раз, так же требовательно, но кто стоял за дверью, видно Анечке не было, и она скорее догадалась, чем услышала, как кто-то опрометью поспешно сбегает по ступеням. Это означало, что когда Анечка выйдет из квартиры, за поворотом лестницы её будет ждать сладкая парочка, демонстративно, нагло и неприлично  ушедшая в интим и оскорбительно не обращавшая на Анечку никакого внимания. При этом, от неожиданности теряя уверенность в себе, Анечка несколько раз спотыкалась на одной и той же выщербленной ступеньке, почти падала, зацепившись высоким каблуком. Чувствуя себя  удивительно глупо, с испорченным настроением деморализованная Анечка еще и замечания получала в спину.
         Неожиданно позвонили третий раз, и Анечка, путаясь в дверной цепочке, быстро распахнула входную дверь  – кто-то метнулся по лестнице вниз. Чувствуя, что свирепеет, Анечка мстительно пообещала в мыслях  неизвестному врагу: «Ну погоди же!» Она лихорадочно спешила. В спальне скинула халатик и второпях сбросила на диван несколько платьев из шкафа – вместе с деревянными плечиками. Тщательно накрасить ресницы, уложить  волосы цвета темной меди  в тяжелый узел  и оттенить «фиалковые» глаза (глаза у Анечки были серо-голубые, под темными  густыми ресницами, но Анечка предпочитала называть их фиалковыми) – на это ушло  меньше пяти минут. Натянуть золотистое платье мини, на бретельках, с оголенной спиной, влезть в золотые босоножки на каблуках … Анечка сорвала в прихожей сумочку с крючка в стенном шкафу и почти выбежала на лестницу, стараясь придать себе уверенный вид. По ступеням она спускалась подчеркнуто медленно, сохраняя изысканную отстраненность. На повороте лестницы сердце её ликующе застучало в груди: спорное место было пусто! Анечка заняла позицию в тени, выставив длинную загорелую ножку в золотой обуви, и приготовилась ждать. Враг по её расчетам должен был  появиться снизу. Анечка достала из сумочки тонкую сладкую сигарету, выставила ножку чуть дальше и, выпустив первую струйку дыма, почувствовала себя готовой к проведению воспитательной работы. «Как минимум запомню лица!» – повторяла она про себя мстительно.
         Старый трёхэтажный купеческий особняк  смотрел на улицу Тополиную нарядным когда-то фасадом из-за чугунных  прутьев невысокого забора. Посередине фасада находилась дверь главного входа, её, в отличие от черного хода,   называли по старинке – «парадное». В центре фасада  часть дома, включавшая в себя парадный вход, выдавалась вперед и была украшена на уровне третьего этажа большим балконом, над парадным нависал козырек, крытый железом и обведенный по краю металлическим ажуром. За дверью начинался холл, и широкая лестница вела на огромную площадку между первым  и  вторым этажом  –  при желании на этой площадке, как и на такой же площадке этажом выше,  можно было бы танцы устраивать. На каждом межэтажном пространстве   широкая лестница разделялась на два узких боковых лестничных пролета, ведущих прямо к  лестничным клеткам. От Анечкиного третьего этажа две узкие боковые лестницы вели уже на чердак. В доме, кроме того,  было две двери черного хода, в них попадали со двора, а во двор с улицы  вели никогда не запиравшиеся металлические ворота.   Располагались двери черного хода  по краям старого здания. Через эти двери можно было попасть на центральную лестницу, а можно было обежать дом, используя запасные, совсем  узенькие, лестнички в торцевых концах дома и сквозную галерею, которая огибала  всё здание вокруг чердака. Здесь же заметим в скобках, что наименование «лестничные клетки» к огромным площадям старого здания применимо только условно: между дверями правого и левого крыла на такой лестничной клетке пролегало не менее пяти метров свободного пространства, выложенного плиткой. Под потолком, в самом центре стены, на каждом этаже и в межэтажных пространствах, располагался лепной белый медальон, окружавший    матовый  тусклый плафон с лампочкой внутри. Лампочки, как правило, не горели даже по вечерам. Все лепные украшения изображали цветочные венки, а на верхней площадке, под  потолком над балконной дверью, между дверью Анечкиной квартиры и квартирой напротив,  выполнял сложное танцевальное па белоснежный амур, толстенький и крылатый, как положено амуру. Сейчас из своего укрытия Анечка видела кусочек рельефа с амуром и, вдыхая сладкий аромат сигареты, похожий на дамские духи,  напрягала слух и поджидала врага. В тёмном гулком подъезде остро пахло  известкой и чьей-то кошкой. Балконная дверь под рельефом уронила на пол солнечное пятно в скрещении оконного переплета, и, Анечка знала это по собственному опыту, если спускаться по лестнице спиной к свету,  в глазах сначала будут плыть солнечные пятна, а потом боковая лестница покажется непроглядно темной.
        Далеко внизу хлопнула дверь черного хода, и Анечка почувствовала нервный прилив сил: началось. Она  приняла вид как можно более небрежный, самоуверенный, вид элегантной дамы, с наслаждением ушедшей в процесс курения.  Курить Анечка не умела и не любила, но когда-то в студенческие годы приобрела привычку демонстрировать солидарность завсегдатаям студенческой курилки. Появления врага она ожидала снизу, с черного хода, и поэтому шаги на верхней площадке над самой ее головой, на чердачной галерее, заставили Анечку вздрогнуть и уронить пепел на платье.
           По центральной лестнице, болтая руками и громко топая и переговариваясь, спускалась парочка подростков – одетых в совершено одинаковые штаны и майки мешком, лохматых и самодовольных. Спускались они спиной к балконной двери, и Анечка видела только силуэты. Подростки же Анечку не видели вовсе. Они находились в беспечном, самоуверенном предвкушении обычной проделки и не шли, не бежали, а летели с лестницы стремглав, по-детски перепрыгивая через ступеньки. В последний момент, уже готовясь с разбегу занять обычное место на лестничном повороте, девица почти наткнулась на Анечку и споткнулась не о ее ногу, о взгляд – донельзя высокомерный и деланно наглый. Девочка отпрянула, оступилась в том самом месте, где выщербленная шаткая ступенька подводила неоднократно  Анечку, и проехала по лестнице вниз на собственной пятой  точке. Анечка с чувством удовлетворенной жажды возмездия наблюдала, как  девица вскочила на ноги и прошла мимо, демонстративно на Анечку не глядя . Парень грубо двинул в сторону Анечки плечом. Одержав победу, высокомерная и взрослая Анна спускалась вслед за двумя нашкодившими и униженными поросятами, держась  на расстоянии лестничного пролета. Они слышали, как постукивают ее каблучки, но не решались обернуться. Бессовестные детишки под конвоем, сердобольной Анечке даже жалко их стало.
                Ласковое солнышко брызнуло ей под веки и заставило зажмуриться. После темного подъезда двор казался праздником света, и всё, включая курочку бабы Вали, выглядело частью удивительного, сияющего, почти нездешнего мира. Анечка по узкой кирпичной дорожке среди сиреней и жасмина попала в соседний проходной двор. Наискосок за бетонной площадкой находилось недавно уютное кафе «Богемия»  – в подвальчике, арендованном теперь каким-то молодежным клубом. «Бог Ем и Я» – красовалось  на стеклянном фасаде над сохранившейся от вывески кафе тарелки с дымящимся супом. Внизу, под изображением пищи телесной, было сказано и о пище духовной: «Городской клуб творческой молодежи». 
                Анечку нагнал в это время высокий, худой и очень сутулый мальчик, Анечка доставала ему только до плеча. Мальчик этот был именно «мальчик» – то есть не более чем старшеклассник по внешнему виду. На голове у него красовалась бандана из камуфляжной ткани, руки он держал в карманах и шаркал ногами в шлепанцах по асфальту с видом унылого превосходства по отношению к окружающему миру.  Короткий рукав открывал у него на предплечье  затейливую татуировку из неясных  восточных символов. «Простите, – уныло сказал молодой человек, – можно к вам обратиться?» Говорил он тихо, временами еле слышно, и все время смотрел себе под ноги. «Вы не согласитесь, – тут он запнулся и посмотрел на Анечку  с откровенным ужасом. – Я хотел бы… У нас тут, в бывшем кафе… то есть в клубе…»  Он внезапно ожил, будто справившись с трудной задачей, вскинул  узкие плечи, подхватил Анечку под руку,  и она неожиданно для себя уже входила в застекленное помещение бывшей кафешки.
     Здесь придется сделать отступление и пояснить, что такое в реальной действительности переходный возраст. Нет,  не тот возрастной период, который именуется в медицине и  педагогике пуберантным. Отнюдь.   В жизни человека очень небольшое количество лет приходится на фазу равновесия, в основном человеческая  личность пребывает в состоянии не  просто изменения, но перехода из одного кратковременного периода в другой. Например, от раннего детства к старшему дошкольному, от молодости к зрелости, от возраста второй молодости  к лихорадочной борьбе за омоложение с последующим впадением в детство. По поводу 26-летней Анечки с полным правом можно было сказать, что она, в отличие от старшеклассников, счастливо и надолго утвердившихся  в юношеском мире, находилась именно в переходном возрасте, на роковом перевале  от молодости к зрелости. Положение в данном случае осложнялось еще и тем, что Анечка была педагогом. Ей приходилось существовать сразу в нескольких ипостасях: строгой и требовательной дамы-воспитателя, еще юной душой и телом красавицы, не имеющей возраста и сохранившей свои студенческие вкусы и мнения, и уже умудренной некоторым жизненным опытом молоденькой женщины. При этом поколение, годившееся Анечке в ученики,  предпочитало видеть в ней взрослую и чуждую им тетку, иногда не без ревности копаясь в сплетнях из Анечкиной личной жизни. Старшее поколение смотрело на Анечку и ее учеников как на однородную массу инфантилов и потенциальных тунеядцев. Сказанное вполне объясняет, почему из двоих посетителей молодежного клуба в наиболее выгодном положении находился мальчик-старшеклассник, который везде  был на своем месте и кстати, то есть из них двоих в подвешенном состоянии переходного возрастного периода находилась именно Анечка.
            В наземной части, в стекляшке,  стены были увешаны афишами кинотеатров, спектаклей и полотнами художников-любителй, за дверью  в углу начиналась лестница в темное подвальное помещение. Анечка не успела рассмотреть ничего больше, потому что молодой человек вел ее именно туда, единственное, что она успела заметить, было объявление на двери: «Вечер любителей поэзии». На объявлении,  над текстом, был изображен цветик-самоцветик из сказки Катаева,  где каждый лепесток имел свое название: талант, трудолюбие, вера в себя – и что-то еще, подобное.
           У начала лестницы за маленьким столиком сидела девушка в очках и проверяла билеты. Сквозь очки она строго посмотрела карими глазами на мальчика и Анечку, причем мальчик принял свирепый вид и сказал как отрезал: «Это со мной, я сегодня читаю». Анечка все же расслышала, как девушка заметила им вслед  еле слышно, но довольно зло: «Старушатник!» Молодой  человек с манерами  и внешностью школьника съежился от этого замечания и помрачнел. Он  направился в самый последний ряд крошечного неосвещенного зальчика,. Этот ряд  был не только последним, но и пустым, кроме Анечки и ее спутника там никого не было. Впереди все ряды уже  почти заполнили, Анечка видела только черные силуэты и маленькую освещенную сцену. На сцене не было ничего, кроме микрофона и плаката с тем же цветиком-семицветиком на заднике.  Предупредительный вначале мальчик  внезапно  потерял к Анечке всякий интерес и перенесся душой к микрофону. 
            Внезапно он кого-то увидел, помахал рукой и почти побежал к сцене. Его заметили, Анечка услышала свист и крики: «Виталик, давай!» Когда стихли свист и гром аплодисментов, Анечка услышала Виталькино произведение, озвученное им лично. Из этого длинного стихотворения, вернее поэмы,   имеет смысл привести только первую часть, чтобы понять, каким было все остальное.  «Перевертамс! – объявил в микрофон Виталик. – Опус в стихах № 21».
             Надо еще пояснить, что Анечка в области литературных вкусов была консервативна. Перемены 90-х не вызывали у нее симпатии, потому что  культурное пространство как-то неожиданно быстро заполнила странная литература, имевшая целью полное раскрепощение во всех сферах жизни. Анечка втайне,  никому не признаваясь, подозревала, что это разновидность фэнтэзи. Основным содержанием авангардной российской прозы стала демонстрация потаённых человеческих инстинктов, а целью – поразить робкое воображение  пока еще советских граждан. Крутизна состояла в большом количестве самых невероятных сексуальных приключений и криминальных ситуаций. Анечка думала, что согласиться на подобное истязание души и тела в реальности было бы невозможно даже за большие деньги. Перебирая в уме всех своих знакомых, соседей и сослуживцев, она с удивлением отмечала, что никто из них не переживал и не мог бы пережить ничего подобного. Более того, ей представлялось, что развлекаться столь круто могли бы только подростки-токсикоманы, страдающие задержкой психического развития. Часто систематическое пьянство и употребление наркотиков преподносились как нечто самое обычное и всем присущее занятие. Прочие  проблемы только служили фоном для бурных любовных баталий. Вся эта петрушка была приправлена намеками на мировую скорбь, хождение по терниям и никем не понятые нравственные терзания. Анечка, мучаясь уязвленным филологическим самолюбием, с удивлением читала о гениальности автора, который (если верить аннотациям, отзывам и статьям) получил или вот-вот получит международную известность, стал лауреатом престижных конкурсов и мерилом хорошего вкуса в литературе. Ее несколько утешало только то, что пока что ни один из таких  писателей не стал обладателем Нобелевской премии. На общем фоне хотя бы этот факт внушал ей некоторую надежду на соответствие современным требованиям.
Поэтому к происходящему  Анечка была настроена с самого начала весьма скептически.
Перевертамс. Опус в стихах № 21
Часть 1
Пусть под защитой
скорлупы кирпичной –
ведь дом  – щит он! –
мой день,
но он
не от делен от
Свастики Времен –
 ее знамен –
И вспорот
Обыденностью этой:
необычной
и новой каждый раз –
Хамелеон! –
свой цвет меняет на другой,
отличный
от прежних данностей.
Вот утра щупальца ползут,
И вдоль ок’он
Туманом ядовито-хаотичным
Несется Времени победный эскадрон.
Так кто же? –
Черепаха? Ахиллес?
И топчется на месте лес рептилий,
И птеродактиль расправляет крылья,
И нерожденных слышен вопль существ.
Свивается спираль,
По Мебиусу – неизбежно.
Грядущего распоротую даль
Отважно и неосторожно-нежно
Не отвоюет больше Прометей.
Уже Конец ползет по грани дней,
Как по хребту, по самой горной грани.
Волна стирает тайнопись…

Под ней
Нам не собрать всей полноценной дани
У памяти открытий…

Бумс! Трататамс! Перевертамс! – (…)

в этом месте Виталька сорвал бандану с головы и замахал ей в воздухе, как флагом. Зал начал восторженно орать и подхватывать строки стихотворения еще во время чтения, а в конце чтец  спрыгнул в зал прямо со сцены, игнорируя ступеньки,  и под оглушительные крики  сел где-то в первом ряду, среди почитателей его таланта.
             Анечка с неожиданно обнаружившейся тоской ощутила себя лишней,  потихоньку  выбралась из зала, поднялась по лестнице и, чувствуя лопатками насмешливый взгляд девочки в очках, вышла из фойе. Ей вдруг стало невесело. На улице она некоторое время еще слышала шум восторженных  голосов и аплодисментов, доносящийся из подвальчика.
            В магазин «Лола» на улице Советской можно было попасть только через пыльные заросли полыни в глубокой канаве. В канаве  искали корм припачканные белые куры, а к фонарному столбу без фонарей был привязан толстой веревкой чей-то рыжий теленок. К столбу местные граждане также  прикрепляли  рукописные объявления  о своих нуждах, мечтах и коммерческих замыслах. В платье с открытой спиной и золотых босоножках Анечка казалась себе здесь неуместной, как пугало, которое по неизвестной  причине оставило  родной огород и теперь слоняется среди репейников и ромашек  вместе с курами и теленком, но не возвращаться же ей было домой для смены платья! По шаткому мостику, половинке  старой двери,  перекиинутой через канаву, перешла она на другую сторону улицы Советской..
             Продавщицы, стерегущие красавицу гортензию, хорошо знали  всех местных потребителей, и Анечка не являлась исключением. Жизненный опыт говорит нам, что своих покупателей современные продавцы знают не хуже, чем товары, которыми торгуют, то есть не только в лицо: любая, даже самая непритязательная продавщица, если бы для этого был повод,  с уверенностью сообщила бы о  скрытых  пружинах поступков своих клиентов, их материальных возможностях, сердечных ранах и амбициях, но положение обязывает торговых работников хранить профессиональную тайну. Для работниц магазина «Лола» нищая Анечка была видна как на ладони, и обмануть кого-либо своим блестящим нарядом и манерами не представлялось возможным. Натэлла, восседавшая как обычно за кассой, мгновенно, с удовлетворением и не без злорадства,  определила при первом же взгляде на вошедшую Анечку, что средствами для вызволения гортензии  разведенная супруга местного олигарха по-прежнему не располагает. Анечка  же для начала выяснила, что гортензия все еще продается, все по той же цене.  Мир сохранял в неприкосновенности свои основы,  однако эти  основы, как выяснилось, все-таки частично пострадали, потому что  цена на туалетное мыло  повысилась в несколько раз, хозяйственное мыло совсем исчезло из продажи, и самое дешевое туалетное оценивалось в пять рублей за кусок, а средняя цена оказалась непомерно высокой: семь, 15 и 25 рублей.   Для Анечки это было финансовым крахом, она-то рассчитывала на привычную цену полтора рубля за штуку. Оставалось бросить прощальный  взгляд на витрины с разноцветными кусочками мыла и оставить гортензии  чуть-чуть своей любви и надежды.
         Наискосок от магазинчика «Лола», на другой стороне улицы Советской, за канавой с полынью, находился магазинчик «Овощи-фрукты», недавно выкупленный предпринимателем-армянином и переименованный в «Фруктовую лавку». В лавке частенько торговал  сын хозяина
 Ашотик.  На первый взгляд  он по возрасту годился Анечке в ученики, но точно сказать, сколько лет  Ашотику,   трудно;  известно лишь то, что он оставался на второй год  в школе несколько раз, поэтому судить о его возрасте со стороны не представлялось возможным. Анечку в лавке привлекали и ассортимент, и цены, и вежливость Ашотика, который относился к ней как к постоянной покупательнице.
           Анечка шагнула в сухой и сладкий воздух прогретой солнцем полутемной лавки  и коротко бросив: «Здравствуй, Ашотик!», занялась осмотром витрины. Ашотик сокрушенно вздыхал и сосредоточенно рассматривал выставленные на всеобщее обозрение иранские сливы. Наконец, в очередной раз тяжко вздохнув,  он занялся перекладыванием пушистых персиков из одного ячеистого ящика в другой; каждый плод он аккуратно осматривал, поворачивая его в разные стороны,  оборачивал кремовой гофрированной бумагой и бережно вставлял в нужную ячейку. На Анечку Ашотик демонстративно не смотрел и так же демонстративно вздыхал с убитым и совершенно отчужденным видом. Анечка в это время остановила взгляд на винограде сорта Дамский пальчик и прикидывала, не стоит ли потратить деньги на крупную жёлто-зеленую гроздь, лежавшую сверху.
            — Зачем? – спросил Ашотик. Анечка от неожиданности вздрогнула.
             — Зачэм? – повторил Ашотик и снова замолчал с видом недовольным и обиженным до слез.
            — Зачем нэ заходишь? – он поднял на Анечку влажные черные глаза с таким искренним упреком, что будь она родом не из южного города, он застал бы ее врасплох. – Нэ, ты зачэм нэ заходишь? У тэбэ такой красивый ножки, а ты нэ заходишь…
               Казалось, что Ашотик был полон чистосердечного негодования. На правах лица кавказской национальности с неважным знанием русского языка  он присвоил себе право называть всех покупательниц на ты, и спорить с этим было бесполезно. Сформулировав суть своих претензий, Ашотик скорчил такую горестную физиономию, что его было впору утешать и просить у него прощения за нанесенную обиду, и снова ненадолго  занялся персиками.
                — Ну хочешь, я тэбэ виноград дешевле продам, назови свою цену, я уступлю…
                — Спасибо, – сухо сказала Анечка, – я обойдусь. Она поняла, что о фруктовой лавке, удобной и дешевой, к которой она уже привыкла, приходилось забыть на неопределенное время. Ашотик же, выпроводив неимущую Анечку столь умело, был доволен собой, как будто выполнил нелегкую и необходимую задачу.
             За утро Анечка обошла все магазины городка и нигде не обнаружила ни  куска мыла по прежней цене. Был разгар кризиса, и парфюмерные лавочки стояли безлюдные: стоило ли заходить в магазин, чтобы ещё раз со вздохом полюбоваться  ценниками! А тут ещё разноцветное турецкое и французское мыло вдруг, буквально в течение нескольких суток,  вытеснило дешёвые российские сорта. Ко  всему уже приспособились обитатели постперестроечного мира, выработали свою стратегию выживания,  но  – «покой нам только снится»… Что-то опять менялось, и всегда к худшему,  как будто тролль из  табакерки придумывал новую каверзу.      
             – А когда будет мыло по рубль пятьдесят?
              – Да где вы видели такое мыло? Откуда вам приснились такие цены? У нас их никогда не бывало!
               Да как же! «Не бывало!» Только что, на днях ещё,  российские простенькие брусочки, к которым  настолько привыкли, что уж и замечать перестали…  Да!  Только вздохнёшь с облегчением, только-только отложишь копейку, а   кто-то её  уже разглядел  в твоём собственном кармане, учёл и включил в свой тайный реестр. Для Анечки это была настоящая финансовая катастрофа.          
         Устав от бесполезных хождений,  ссутулившаяся, выдохшаяся  Анечка опустилась на скамейку возле большого  фонтана в центре круглой привокзальной площади. Тротуарную плитку, которой была вымощена площадь, густо заплевали  подсолнечной шелухой, и  Анечка долго выискивала местечко почище. На ее золотистое короткое платье с открытой спиной и золотые босоножки пялились командировочные мужики, ожидавшие поезда, вокзальные алкоголики, бомжи и ревнивые бабы, сидевшие в окружении кошелок и чемоданов. Бездомная серая кошка в пушистых штанах подошла поближе, присмотрелась, и Анечка ей, видимо, понравилась, потому что она запрыгнула на скамейку, задрала хвост кверху, как флаг, и уставилась Анечке в глаза совершенно изумрудным взглядом. Анечка подумала, что за последнее время это, пожалуй, единственный человеческий взгляд из всех ей встреченных.
          С одной стороны привокзальной площади полукругом изгибалось здание вокзала, за ним глухо бормотало вокзальное радио и виднелись  проезжающие поезда и электрички. С противоположной стороны, через дорогу, находился сквер. В сквере шел митинг социал-демократической партии, оттуда доносились неясный гул и голоса ораторов, усиленные микрофоном. Сквер был разделен центральной аллеей на две части, в соседней  с социал-демократами половине сквера проводили свой митинг местные коммунисты. В хриплый микрофон  обращала  призывы к гражданам лидер эсдеков Софья Николаевна Перовская, недавний активист городского комсомола, дама до крайности пассионарная и креативная. Злые языки утверждали, что Перовской просто не хватает Желябова, но это было шуткой глупой и не имевшей под собой никаких оснований: Перовская была ее фамилия по мужу, сама же Софья Николаевна могла  повиниться только  в том, что когда-то в юности подписывала свои первые статьи в местной прессе  псевдонимом Софья Ковалевская – ее девичья фамилия была Коваленко.  Софья Николаевна гарантировала  избирателям гласность, плюрализм и соблюдение прав человека. Коммунисты, расположившиеся напротив, как поняла Анечка, обещали то же самое.   

3
         Вот уж поистине «все несчастливые семьи несчастливы по-своему», это  можно сказать и о любой стране, резко меняющей политический курс и захлебнувшейся во внутренних проблемах, и о жертвах семейных неурядиц. И всегда подобные перемены во всех сферах жизни сопровождаются плетением домыслов и фантастических объяснений. Например, Анечка после развода немедленно столкнулась с попытками окружающих дать оценку причинам этого события и собственной неприглядной роли в Мишкиной жизни. По версии  Таси Ивановой Анечка была беспринципной вымогательницей и хищницей, бессовестно пришедшей на готовое и обобравшей мужа. Выходило, что Анечка дальновидно и расчетливо устроила свое замужество именно с такой корыстной целью: развестись и  обобрать. Свою лепту в кампанию внес шофер-дальнобойщик Витька, сосед Анечки снизу. Витька был человеком публичным, никогда не отделявшим собственное Я от коллектива. Он с удовольствием выполнял в кругу соседей обязанности слесаря-сантехника, осуществлял мелкий ремонт и оказывал разнообразную помощь по дому, которую может предложить «муж на час». Оказывать услуги олигарху Мишке и жене полковника МВД Тасе Ивановой Витька почитал за честь и удачу, поэтому работу выполнял даром, но при необходимости брал бартером: юридической помощью, покровительством и мелкими подачками. Разведенная Анечка, наделенная благодаря Тасе репутацией роковой женщины, воспринималась Витькой как претерпевшая понижение в чине и потерявшая прежнюю цену. Обнаружилось это в тот день, когда у Анечки на кухне в мойке образовался засор и Витька, встреченный на  лестнице, был приглашен в качестве «мужа-для-домашних-работ». Витька, Анечкин ровесник, неотъемлемым качеством  своей персоны почитал мужскую неотразимость. Поэтому Анечкина вежливость, доходившая до   предупредительности и даже старательной  заботливости, представлялась ему, у Анечки разведенной,  признаком более чем красноречивым. «Ах, Витя,  у нас такой беспорядок, я даже не знаю, где плоскогубцы и молоток», – говорила Анечка с искренним ужасом и таким видом, как будто Витька был зван на банкет, а не для ремонта. Витька, в желтой старой растянутой майке и домашних джинсах, возился у мойки и только ухмылялся про себя, наблюдая, как Анечка суетится вокруг, с его точки зрения, бестолково. Плоский его нос топорщился нахально и самолюбиво между  бесцветными  глазками в белесых ресницах. Витькины наблюдения дополнялись тем, что Анечкин халатик с двойными воланами и по-летнему откровенным вырезом тянул на платье для выхода. Принимая у Анечки из ладошки нож, он как бы невзначай сжал кончики ее пальцев – на пробу. Деликатная Анечка не считала возможным это заметить и понять, панически боясь показаться мнительной и циничной. Витька же ледяное спокойствие Анечки расценил как согласие на дальнейшее. Он искоса все с большим удовольствием не нее поглядывал и, как ему казалось, читал ее мысли без труда. На самом же деле собственные мысли Витька выдавал за Анечкины намерения.
          «Витя, вы уже закончили?» – радостно (эту радость легко поймет любая хозяйка) спросила Анечка, очередной раз войдя в кухню. «Закончить – с не меньшей радостью нагло отозвался Витька, осушавший полотенцем для посуды  наскоро вымытые руки,  – лучше в другом месте». Он притянул было Анечку за кисть руки…  Превращение домашней кошки в уссурийского тигра-людоеда было бы для Витьки меньшей неожиданностью и грозило менее серьезными последствиями, чем перемена, произошедшая в Анечке. Положение усугубилось тем, что поначалу он принял ее сопротивление за кокетство. Рассматривая глубокие царапины на руке повыше запястья, Витька спускался по лестнице в состоянии ярости, темнившей его сознание так, что он не видел ступеньки. Анечка, восстанавливающая   у себя в спальне сломанный ноготь и пострадавший маникюр, почти шипела от злости. Поскольку Витька имел огромное количество знакомых по всей округе, в течение нескольких дней  стало общеизвестно, что Анечка фригидна и – как все педагогички – не понимает ни мужчин, ни сложности человеческих отношений. Это была вторая и последняя версия причины Анечкиного развода.
          Бывший Анечкин муж  Михаил вначале был детдомовцем, потом сержантом сверхсрочной службы, потом спецназовцем, демобилизованным из горячей точки планеты, в которой было «хуже, чем в Афгане». Потом он женился на Анечке и стал олигархом. В провинциальном городке, который образовался слиянием нескольких больших соседствовавших  деревень, стать олигархом  довольно просто. Вначале, еще до встречи со своей Анночкой-Анечкой-Анюточкой,  Мишка получил двухкомнатную квартиру как военнослужащий  (в той самой воинской части, которая находится за улицей Тополиной),  как герой, не имевший своего жилья; потом он демобилизовался, купил  новый джип, некоторое время зарабатывал извозом, а там  вдруг возглавил фирму, занимавшуюся частным сыском, установкой металлических дверей, сейфов, сигнализации, систем прослушивания и слежки. За бесценок Мишка купил в старом купеческом особняке еще одну большую квартиру из двух комнат на третьем, самом верхнем этаже, прикупил к ней маленькую соседнюю квартирку и за два года преобразовал старую площадь в оазис, где главной ценностью была Анечка, называвшаяся в то время Анютой. Иногда Анюточкой. Так Анечка стала женой городского олигарха – почти единственного крупного собственника в городке начала 90-х. Превратившись из Мишки в Михаила Анатольевича и получив прозвище Олигарх, Анечкин муж почувствовал, что судьба с лихвой вернула ему за  все горести, унижения и обиды детских лет, другим словами, осознал себя вполне счастливым человеком. Из категории людей несправедливо обиженных он  в одночасье был перенесен в стан счастливчиков и самодовольных мажоров, а еще  недавно они представлялись ему непримиримыми врагами и нахлебниками. Исключением из этого правила являлась, конечно,  Анечка, а заодно с ней ее родители. Правда, людьми они были скромными, но прежде чем заслужить право войти в их семью, нынешнему Михаилу Анатольевичу пришлось  изрядно постараться и потерпеть.  Надо было сдерживать себя в мелочах и контролировать интонации, приглушать голос, на каждом шагу употреблять слова «пожалуйста», «спасибо», «извините», а также использовать обороты «если вы не против», «будьте так добры» и т. п. Курить можно было только на балконе, при плотно закрытых дверях, и не очень часто. Вообще, курение и спиртное не приветствовались; Мишка впервые в жизни убедился, что бывают в реальной действительности такие люди и такие отношения.
        Родители Ани – в школьные годы какой-то  очень  обычной и незаметной  девочки – относились к тем старомодным семьям (чаще всего о них так  именно и говорят: «из хорошей  семьи» либо «из интеллигентной семьи»), которые вопреки  недвусмысленным урокам ХХ века не вписались в современную реальность.  Наверное, вписаться не всем дано. Бабушка Ани была существом донельзя доверчивым и простодушным. Как и все, кто родился в самом начале столетия (год 1902), она попала в горнило  войн, революций и репрессий, но ни голодные годы, проведенные на опытной станции по выращиванию хлопчатника в Крыму в роли биолога-лаборанта (тогда была такая должность), ни постоянный страх в борьбе за выживание не отучили ее от старомодной доброжелательности и  наивной открытости  миру.  Бабушка Анечки на улицу не выходила даже за хлебом без тщательно уложенных и шпильками закрепленных седых волос и без кружевного платочка в сумочке. Платочек благоухал духами «Красная Москва» и был сшит собственноручно из кусочка старой шелковой блузочки еще в 50-е: подержанная швейная машинка, довоенная «Зингер», в голодные послевоенные годы кормила и одевала не хуже предпринимательства в 90-е. Бывают люди, которых на гребне времени, как на гребне волны, поднимает высоко, а то и уносит в бурное море. А семьи, подобные этой, жили в тишине, как на дне морском: бури проносились над ними, бывало, что мучили и трепали немало, но никогда не увлекали за собой. Эти полуинтеллигентные, мещанские по сути семьи несут в себе странный  дар устойчивости и покоя. Анечкин папа преподавал сольфеджио в единственной на весь городок музыкальной школе, мама в меру сил обучала рисованию школьников  средних классов, материальный достаток, сам по себе, без нравственной составляющей их нисколько не интересовал, так что Мишку выручали  только его коммуникабельность и природное добродушие в сочетании со смекалкой. Умение ладить и вписываться в окружение – наследие детдомовской нелегкой муштры –  помогли ему и здесь. Первой поддалась бабушка, после того как претендент на роль зятя в течение полудня аккуратно и ловко нашинковал всю капусту, предназначенную к засолке. Да еще и уложил ее в баллоны, утрамбовав и перетерев с солью! За что бы Мишка ни брался, сказывался опыт нелегкой жизни, который вдруг обнаруживал стороны положительные. Почистить и порезать огурец Мишка мог в считанные  секунды, держа его прямо на весу, аккуратнее и чище любой овощерезки, посуду мыл до сверкающего блеска, стирал и мыл полы каким-то своим особенным способом. Роста он был среднего, с широкими плечами, с бронзовыми бицепсами. Но главным Мишкиным козырем, по мнению всех его корешей, были большие синие глаза с прищуром. Щурился он по привычке, а морщинки веером в уголках глаз были светлыми в глубине, там, куда не доставало солнце. Вот уж действительно, лучистые глаза! Глаза - бабья гроза, как говорила жена участкового Иванова Тася, соседка Анечки с первого этажа – дверь налево от входа в подъезд со двора, с черного хода, напротив квартиры бабы Вали. В описываемое  время муж Таси  Григорий  Петрович Иванов был уже не участковым, а полковником МВД, тогда еще милиции, а не полиции. Служил он теперь в воинской части, в спецподразделении, и был Мишкиным недавним сослуживцем и вечным союзником. В частности, создание маленькой фирмы, где Мишка получил репутацию городского олигарха, имело успех благодаря бескорыстной  помощи друга Гриши,  и когда Анечка подала на развод, подполковник Иванов оказался в группе поддержки ее супруга, что очень радовало и вдохновляло Тасю, считавшую своим долгом   поддерживать Мишку  куда активнее собственного  мужа.
         В каком-то эпистолярном источнике XIX века  Анечка, в студенческие годы, с интересом прочитала о тяжком бремени жениховства, которое обязывало претендента на руку  избранницы  соблюдать все условности, ходить буквально по струнке и, пребывая во фраке, так сказать, денно и нощно, смиренно ожидать сладостного часа, когда фрак можно сменить на халат. Во время Мишкиного  сватовства, по нынешним  понятиям долговременного, он все время  чувствовал себя если и не во фраке, то в застегнутой наглухо пиджачной паре. Он при этом так приспособился и привык находиться в застегнутом положении, что уже не отделял себя от роли благовоспитанного человека, распростившегося с недавним, более свободным прошлым. Если соблюсти точность, недавнего прошлого у него больше не было, осталось только настоящее, в котором царствовала Анечка.  Анечка же в те дни, после окончания музыкального училища в районном центре, поступила  на первый курс заочного отделения  пединститута в Москве и всюду ходила с Михаилом Анатольевичем за ручку, как со строгим старшим братом. Он возил ее  на сессии, и во время  экзаменов  и зачетов Анечка появлялась всюду только в его сопровождении, в роли послушной девочки. Тогда ей это нравилось, и новая Анечкина роль была продолжением роли прежней  – единственной дочки в хорошей семье.
        Студенчество супруги  и перемены 90-х  закружили их обоих в таком водовороте, что свадебного торжества – праздничного  застолья, тем более свадебного путешествия и прочих символов начала счастливой совместной жизни, не случилось. Первые годы брака оказались напряженными трудовыми  буднями, и молодожены буквально разрывались между поездками Анечки в Москву, Мишкиной карьерой, приобретением и ремонтом квартиры, строительством капитального гаража и обустройством земельного участка, где срочно нужно было закладывать фундамент под новый дом, а денег как назло не хватало. Поэтому родители Анечки вложили свои собственные сбережения в Мишкин двухэтажный кирпичный гараж.  Мишка же  так и оставался застегнутым на все пуговицы, что ему даже, пожалуй,  стало нравиться – как Геку Финну пребывание в воскресной школе и жизнь в доме сердобольной вдовы. При этом все покупки, все решения, начиная от собственного гардероба и кончая обстановкой и отделкой квартиры, были результатом вдохновения и воли молодой жены. Анечка входила в каждую мелочь, квартира на третьем этаже старого особняка стала  результатом именно ее творческих усилий, воплощением ее вкуса и эстетических предпочтений. Оба они ждали, что  в конце этого напряженного, полного забот  периода начнется настоящее безоблачное семейное счастье, и вкладывали все силы именно в  ожидание, считая  свои тяжкие хлопоты лишь подготовкой к блестящему результату.  Энтузиазм супругов в деле обустройства можно было сравнить  лишь с творческим горением строителей Вавилонской башни или увлеченностью детей, сооружающих дом для кукол: деятельность такого  рода   всегда предполагает подмену цели  процессом ее осуществления. Может быть, именно это и есть единственное доступное человеку счастье, как ни грустно делать подобные предположения. Конец подготовки к настоящей семейной жизни стал началом их расставания и смертельной вражды, что остро и сразу почувствовала Анечка. Что же касается Михаила Анатольевича, он  наоборот преисполнился в момент крушения  семейного благополучия  чувством уверенности и беспечного самодовольства, ошибочно принимая конец за начало.
            Днем, когда семейная лодка разбилась о быт,  стал день домашнего праздничного торжества, сопровождавшегося щедрым застольем: достроив Вавилонскую башню, Анечка и Михаил Анатольевич решили отметить  свой успех на ее вершине. Анечка к тому времени наслаждалась ролью  изысканной  красавицы в очарованном замке невиданной красоты и роскоши и чувствовала к прочему миру  удивительно красивую и ни к чему не обязывающую, то есть вполне эгоистическую, отмеченную самолюбованием нежность. Справедливости ради надо сказать, что нежность была свойством  Анечкиной души и без самолюбования.
              Поводом для приглашения гостей стала вторая годовщина  свадьбы. Решено было «обойтись без стариков» и сделать собрание исключительно «молодежным». Поэтому пригласили только тех, кто помогал Михаилу Анатольевичу  в начале его нелегкой карьеры, его подчиненных из маленькой фирмы и сослуживцев из воинской части. Анечка, чувствуя, что мужу хочется собрать в такой день тех, кто ему особенно дорог,  уступила ему право самому выбирать гостей, не преминув поставить себе такое великодушие в заслугу и одновременно до слез изнемогая от любви.  Она готовилась к приему   тщательно, с претензиями на роль  светской дамы и проштудировала целую полку книг о том, как надо накрывать стол, и хорошо усвоила, чем фужеры отличаются от бокалов, какие выбирать салфетки, куда ставить салатники и десертные тарелки и к каким блюдам подавать красные и белые вина. За сутки до назначенного часа   обеденный  стол в зале (огромный, из карельской березы) сиял, сверкал и переливался хрусталем, фарфором и столовым серебром на белоснежной скатерти тонкого льна. В середине этого великолепия, между салатниками и блюдами, ожидавшими закусок, маленькие фарфоровые вазочки были приготовлены для цветов. Сама же Анечка закупала продукты и готовила изысканные блюда целую неделю. Холодильник в кухне был набит до отказа, на всех четырех конфорках и в духовке стояли кастрюльки и сковородки с горячими блюдами, а на шкафчике штабелями располагались консервы. Поэтому Михаил Анатольевич в ожидании праздника  у себя дома два дня обедал у Таси Ивановой. Анечка  претендовала на репутацию женщины с безупречным вкусом и, как хозяйка дома, выбрала самый скромный,  непритязательный наряд  для приема гостей: серенькое платьице с коротким рукавчиком и черным бархатным бантиком  под воротничком. Она позволила себе только маленькие  серьги с  брильянтами. К началу описываемых событий из очень скромной  девочки с прозрачной челкой на высоком лбу Анечка за два года брака превратилась в бронзоволосую блондинку с «фиалковыми» глазами, что ей очень шло, и скромный вид на самом деле являлся утонченным кокетством. Что же касается Михаила Анатольевича, о претензиях и настроениях жены он даже не подозревал, его вдруг посетило странное чувство освобождения, и он с удивлением впервые за много лет заметил, что до сих пор был затянут в неудобный и ненужный ему костюм жениха, обивающего пороги в чужом доме. Отсутствие на мероприятии родителей Анечки все больше приходило ему на ум как радующее душу обстоятельство, пока он наконец не осознал, что его радует отсутствие тещи и тестя не на званом вечере, а в его семейной жизни. До этого момента все происходило под сенью и с благословения Анечкиных родителей, и молодое поколение продолжало жизнь, по сути, в Анечкиной семье, это казалось естественным и неизменным. Обнаружив на  плечах жениховский фрак, Михаил Анатольевич немедленно от него освободился и сразу вошел  в роль хозяина своей жизни, дома и молоденькой жены – то есть запоздало ощутил себя  главой семьи. Ни Анечка, ни Михаил Анатольевич при этом не подозревали о разнице в их мыслях и чувствах, наоборот, каждый из них судил по себе и без какой-либо попытки анализа был убежден, что психологически совпадает со своей второй половиной, как с собственным отражением в зеркале. Анечка не могла себе представить, чтобы Миша хоть в чем-нибудь выходил из круга ее представлений и желаний, Миша никогда бы не догадался, что у Анюты могут обнаружиться неизвестные ему интересы и цели. Все это хорошо видела и понимала Тася Иванова.
         Тася, как и  было  условлено, пришла за два часа до появления остальных гостей, чтобы помочь Анечке  приготовить стол. Анечка, уже одетая и причесанная, открыв тяжелую входную дверь, испытала неприятное удивление, когда увидела у Таси за спиной бабу Валю в фиолетовой махровой кофте, джинсовой юбке и с кулоном в виде серебряного сердечка на черном шнурке. Валю  Тася опекала, поддерживала и защищала. И теперь баба Валя из-за ее спины сияла всеми морщинками, выцветшими бровками и сухенькими соцветиями глазок, даже пигментные пятна на морщинистых руках сообщали  окружающим, что она пришла на праздник.
         Баба  Валя, всю жизнь проработавшая «на тяжелом химическом производстве» и получившая там квартиру вне очереди, но оставившая в цехе здоровье, была на 20 лет старше Анечкиной мамы и лет на 30 – Таси Ивановой.  Ее всю жизнь  звали просто Валя, она  воспринималась окружающими как человек без отчества, возраста и пола. После Перестройки и реформы советского телевидения Валя   перманентно находилась  в состоянии  неконструктивного диалога с Голливудом: Голливуд должен был нести ответственность за качество всей современной  кинопродукции, попадавшей в Валино поле зрения. К  соседям   коммуникабельная Валя   приходила за солью, спичками, «занять хлеба купить не успела» и посмотреть вместе телевизор. Отказывать ей было не принято, и это очень не нравилось Анечке, которая  без скандала  и выяснений сократила до минимума пребывание бабы Вали в своем доме. Голливуд Валя ненавидела свирепо, как личного врага,  зато она обожала бразильское  «мыло», и ее сердцу были дороги такие шедевры, как  «Рабыня Изаура», «Дикая роза»  и «Богатые тоже плачут». Зарубежные фильмы она смотрит  все подряд, комментируя события. Во время просмотра Валя хрустит яблочками с заветной «дачки», и к концу действия у нее на коленях, на красивой фарфоровой тарелочке, громоздится целая гора огрызков.  Рядом на диване находится, тоже красивая, белоснежная, в розах и ромашках, эмалированная кастрюлька с фруктами. Иногда это не яблоки, а, например, сливы – суть не в том! Больше всего в Валиных комментариях достается голливудским актрисам. Как только на экране появляется шаблонно обольстительное лицо врага, Валя преисполняется чувством торжествующего  превосходства, она не сомневается в победе. «Гляди, какая!» – насмешливо роняет Валя, уверенная, что все здравомыслящие люди, в том числе режиссер, не могут быть на вражеской стороне. «Что делает! Вот кобыла!» – удивляется и радуется Валя. Удивляется она человеческой безнравственности  и радуется собственному нравственному  превосходству. «Да, – гордо говорит она, демонстрируя на коротких зубах нижней челюсти золотые коронки, – у нас в СССР не было секса. У нас была любовь!» Однако по ходу экранного действия Валя  начинает понимать, что режиссер, пожалуй, на стороне красивой героини. Радостное торжество  постепенно сменяется пренебрежительной злостью. Валино лицо темнеет и прямо на глазах еще больше увядает. По окончании фильма Валя высказывается о Голливуде и тамошних режиссерах, она яростно громит Америку, американское правительство, президента и российскую демократию. Самые употребительные эпитеты   при этом «суки» и «кобылы».  (Сэлинджер, в отличие от Вали, по поводу Голливуда высказался коротко и лаконично, хотя не менее сильно). Нецензурную брань, в ее крайнем варианте, Валя не употребляет, но слово «красивая» и однокоренные лексические единицы имеют  ругательное и крайне грубое значение. Если Валя говорит о ком-нибудь с непередаваемым выражением, с характерной паузой: «Она,  знаешь,  такая … Красивая!», это равносильно  наименованию на вторую букву алфавита. Валя – человек честный и самоотверженный, простой и, хотя не без хитрецы, но добрый. Валин сын,  который приезжал из Харькова до известных  событий, говорил, что Валя нервнобольная. Но по этому поводу лучше не высказываться, чтобы не влипнуть в неконструктивный диалог с государством по поводу использования женского труда на вредном производстве.
         Нет! Понятное дело, что Анечка не испытала восторга, увидев бабу Валю в такой день у себя в гостях.
        На полу, разделяя Тасю и бабу Валю, светилась в солнечном луче и переливалась, подобно льдинке за окном (день был зимний, снежный и морозный), десятилитровая бутыль толстого стекла с притертой пробкой в плетеной толстой сетке с кожаными ручками  – зеленоглазая, как абсент, виноградная чача.
        — Невеста! – с одобрением воскликнула Тася, шагая в прихожую, целуя и правой  рукой обнимая Анечку, а левой  вталкивая в ее объятия вместо себя хрустящий кулек с пивными наборами – солеными орешками и рыбкой. – Валентина, а ты чего стоишь? Поздравляй от нас.
Баба Валя, держа спину очень прямо, торжественно и сдержанно переступила порог и оторвала от груди огромный букет влажных белых и кремовых роз в целлофане.
      — Поздравляю, Анечка! А это от меня, – сказала баба Валя, вытащила из кармана джинсовой юбки шоколадку «Аленка» и добавила с полным знанием дела: «Скушай и еще больше похорошеешь, шоколад, он эликсир красоты». 
      —  Остальное мужики принесут! – пообещала многозначительно Тася. – Ты закуску на кухню неси, а чачу мы в прихожей пока оставим, муж-чинам (она произнесла по слогам, выделяя «ч») тоже порадоваться надо, сюрприз им сделаем.
           Вернувшись из кухни, Анечка застала бабу Валю по-детски чинно сидящей в кресле между  окон, в простенке  под фикусом на фоне розовых оконных занавесей. Баба Валя поджала под кресло ноги в  комнатных тапочках и не моргая наблюдала за происходящим. Тася, критически приглядываясь,  ходила вокруг стола, на котором, кроме сияющего хрусталя, пустой посуды и бутылок с винами, отбрасывающими пятнышки окрашенного света на белоснежную скатерть, пока что ничего не было. Содержимое ожидало своего часа на кухне, томилось в неостывшей духовке, пропитывалось в холодильнике, нетерпеливо распирало консервные банки.
           Тася в неполные 40 лет отнюдь не страдала  полнотой, но талия у нее начиналась прямо от подмышек. Кожа на лице у Таси была блестящая и смуглая, как хороший кофе, стриженные вкруговую волосы Тася красила под темную шатенку и оттеняла хной. На ее лице выделялся только умело накрашенный, алый, как мак, рот, а глаза-бусинки под черными «стрелками» на веках смотрели из-под челки, как из пещеры. Темно-коричневое платье,  шелковой ткани с блеском,  с кружевами,  Тасю, по ее выражению, «стройнило» и создавало полную иллюзию того, что талия у нее не только начинается от подмышек, но и продолжается  до подола. Несмотря на кривоватые худые лодыжки, Тася надела белые босоножки на очень высоком и широком каблуке с квадратным основанием – и все это вместе делало ее силуэт похожим на маловесную тушку цыпленка-бройлера в белых босоножках.
         — Ой божечки! – простонала Тася, картинно приложив руку к сердцу и продолжая разглядывать сияющий стол. – Ой божечки! Ну, Нюрка, ты и постаралась!
        Заметим, что Тася употребляла простонародные выражения слегка иронически, так сказать, обыгрывая контекст и ситуацию. Речью, в силу усвоенной развязности, она владела прекрасно и была  незаурядным лектором: когда ее приглашали в воинскую часть провести плановое мероприятие с целью популяризации знаний о гигиене труда и технике безопасности, аудитория слушала, затаив дыхание, и часто покатывалась со смеху. Анечка в присутствии Таси тушевалась  и теряла дар речи, несмотря на все преимущества внешности и гуманитарного образования. Сильные стороны такого рода незаурядности, как у Таси, уничтожают любую эрудицию,  превосходство в образовании и навыках речевой коммуникации сходу, поскольку  Тасины умения  основаны на разного рода абьюзе, троллинге и нахрапистом драйве.
        Тася еще раз обошла вокруг стола и  покачала головой: «Нет, Анюта, это нельзя так оставлять. Они же побьют тебе здесь все, они мужики, им погулять надо». Тася сокрушенно задумалась и опять покачала головой: «Ты скатерть потом полжизни отстирывать будешь, а они и не заметят, как мы здесь для них выкладываемся». 
          —  Теперь поздно уж об этом говорить, – миролюбиво заметила Анечка, еще не сознававшая всей опасности Тасиной политики и не желая спорить.
         — Стремиться к совершенству никогда не поздно, – возразила Тася. – Нет, Анюта, ты зря расстраиваешься (Анечка и не думала расстраиваться), все еще можно исправить, – и Тася отправилась с проверкой на кухню. Анечка тянулась за ней следом, словно рядовой член комиссии за председателем.
         На пороге квадратной 25-метровой кухни Тася остановилась, чтобы охватить взглядом интерьер в целом. По стенам, начиная от углового венецианского окна,  кухня была заставлена резными шкафами мореного дуба высотой под потолок, в центре располагался круглый, тоже дубовый, стол на четырех выгнутых толстых ножках. Особый уют создавал овальный ворсистый ковер под столом и большая пятирожковая люстра над ним. Анечка воспринимала свою кухню как нечто особенно личное, сугубо семейное и не предназначенное для посторонних. Кухня была, своего рода, ее личным кабинетом.
        — Вот, –  сказала Тася, – то, что надо!
        В это время вошел поднявшийся из Тасиной квартиры, с первого этажа, довольный, лоснящийся от Тасиных закусок и начальственно-демократичный  Михаил Анатольевич.
         — Анатолич! – завопила Тася, вцепившись ему в рукав. – Зацени! Сравни – здесь и там. Она протащила Мишку по коридору в прихожую, показала ему чачу, показала праздничный стол, с такой любовью украшенный Анечкой, но по сути еще не накрытый.  Анечка безвольно опустилась на массивный кухонный стул с высокой спинкой и положила ладошки на круглые коленки – как благовоспитанная девочка. Она напомнила себе этим бабу Валю, и сердце её неприятно кольнуло. Между тем, к Мишке, совершавшему экскурсию по собственной квартире под руководством Таси, присоединился Гришка Иванов, и втроем они поставили Анечку в известность, где и как им всем лучше расположиться.
        — Народ решил в кухне!  – сообщила Тася. Она стояла в дверях, сзади к ней подошли Мишка с Гришкой, а соскучившаяся баба Валя маячила за их спинами. – Анюта, ты сиди, мы все сами. «Сейчас, – думала Анечка, – сейчас мы объединимся с Михаилом, и недоразумение разрешится».
        — Ты, Тася, воспитывай мою супругу, ей надо опыта набираться, – вмешался в происходящее сияющий Михаил Анатольевич. Он чувствовал к чистенькой неопытной Анечке покровительственную нежность, слегка подогретую  рюмочкой домашней настойки, выпитой   у Ивановых. Анечка проглотила все возражения вместе с комком, вставшим вдруг в горле, передохнула и открыла было рот, но Михаил Анатольевич предупредил ее намерение:
     — Давай торопиться, гости вот-вот будут. На стол вместо скатерти салфетки, знаешь, бумажные, те, что у нас в спальне в комоде… А посуду попроще, стаканы для коктейлей сойдет, из толстого стекла, и стопки для чачи…
       Анечка внезапно почувствовала, как  унизительно будет ей спорить с мужем в присутствии посторонних, встала, кивнула и вышла. В спальне она, вопреки очевидности,  все еще надеялась, что ее окликнут и что-нибудь изменится. Она сняла серенькое платьице и сменила его на свое  домашнее черненькое, закрытое до самой шеи, из тонюсенького вельвета, и надела сверху халат, поскольку хозяйственные хлопоты начинались заново. В черненьком платьице с длинным рукавом  и черненьких туфельках на коротенькой шпильке  Анечка была похожа на школьницу в форме учебного заведения, надевшую пестрый халатик для урока домоводства.  Правду сказать, серенькое платьице поплакало немного, но Анечка его уговорила.
       Всего гостей, Мишкиных подчиненных вместе с женами и подругами, набралось 15 человек, не считая  Анечку с Мишкой и соседей.  Вышколенные Мишкины сослуживцы  пришли почти все одновременно, стараясь  успеть точно к назначенному часу. При взгляде на жен и подруг подчиненных мужа Анечка даже порадовалась, что убрала в шкаф серенькое платьице, и решила не снимать халатик до  конца мероприятия. Она вдруг  вообразила, что Миша рассчитал все заранее, что он не хотел подчеркивать разницу между женой и гостьями и что, когда гости разойдутся, они с мужем вновь вернутся к прежнему единодушию в оценке событий. Халатик Анечка действительно не сняла и поместилась между плитой и столом, чтобы подать новое блюдо, поменять тарелки, принести из спальни бутылку вина, срочно найти штопор и т.п. Другими словами, Анечка хлопотала, как белка, сменившая колесо в клетке на праздничный стол. Вначале она еще мучилась наивным сожалением, что не успела потереть мускатный орешек в пикантный салатик, но когда в ход пошла чача, даже простодушная Анечка перестала вспоминать про мускатный орешек и прочие тонкости. Тамадой единодушно избрали Тасю, и она превзошла саму себя, что было непросто. Баба Валя, сидевшая рядом с Анечкой, преисполнилась в этот вечер к Тасе чувством, которое граничило с благоговением. Анечка же восхищалась коммуникабельностью мужа и его умением ладить с людьми. «Это он сейчас с ними такой»,– думала она. На самом деле Михаил Анатольевич впервые за долгое время чувствовал себя самим собой, то есть наконец освободившимся от неудобного фрака.
             Между Мишкой и его подчиненными даже на годовщине свадьбы сохранялось действие табеля о рангах, и можно сказать, что отношения между сотрудниками фирмы по оказанию фискальных услуг были этикетными  – от слова «этикетка». Впрочем, этикетной была вся кратковременная эпоха 90-х,  когда  жизненные реалии подменили  декорациями – лозунгами, TV-штампами, рекламными призывами, а русский язык обогатился такими фразеологическими сочетаниями, как «тайны Кремля», «оборотни в погонах», «жрицы самой древней профессии», «убийцы в белых халатах». Страна в 90-е стала походить на театральную труппу, которую внезапно обязали в сжатые сроки подготовить к показу не предусмотренную планом премьеру, при этом срочно уволили опытного заслуженного худрука и заменили его – «временно», то есть на неопределенный срок – сотрудником  Первого отдела, недавно переведенным из армии после контузии головного мозга с обширной сопутствующей диагностикой и справкой о состоянии здоровья, снимающей с человека всякую ответственность за собственные решения. В результате то, что происходило за кулисами, не поддается определению, а то, что  было представлено на сцене публично, можно охарактеризовать коротко: бардак.  Этот бардак был призван являть собой торжество демократии, осуществляемой  с непреложностью методов диктатуры пролетариата. В соответствии с новым этикетом 90-х приоритет права голоса всегда принадлежал лицам вышестоящим, и когда Михаил Анатольевич  желали высказаться, все почтительно умолкали. Наравне с начальником фирмы котировались полковник Иванов и Тася – как его супруга. Было это не советское,  втихаря совершаемое подхалимство, а  легитимное, регламентированное, официально утверждаемое хамство. Этикетка «босс», наклеенная на личность Мишки-олигарха, закрепила за его подчиненными роль преданных лакеев и «шестерок». И  этикетки все глубже врастали в личность и все больше подменяли собой реальность.
       В  раздвинутом состоянии круглый кухонный дубовый стол принял овальную форму, и  если Анечка старательно хлопотала в его  дальнем конце, возле плиты,  то Мишку поместили на конце противоположном, возле двери, ведущей в  венецианское окно. Уровень жидкости в  десятилитровой бутыли чачи уже явно двинулся книзу; Михаил Анатольевич повесил пиджак на высокую спинку кухонного стула, ворот его рубашки сложного бирюзового оттенка был расстегнут и под ослабленным узлом галстука  открывал бронзовое тело. После возлияний и гастрономических проб Мишка цвел розовым цветом и, можно сказать, даже испускал сияние. Во всяком случае, про  его лучистые глаза и раскрасневшиеся щеки нельзя было бы сказать ничего другого. Олигарх встал, держа в руке стакан для коктейлей. Держался он  свободно и выглядел абсолютно трезвым.
         — Други! – начал Мишка. – Соратники! Сегодня мы, можно сказать, пожинаем плоды. И мы – я подчеркиваю, МЫ – это заслужили. Мы пережили вместе много такого, о чем нельзя забыть и о чем при всех (тут Мишка выразительно посмотрел на Анечку, Тасю и краем глаза скользнул по лицам жен сотрудников, мимоходом с удивлением отметив, что некоторые из них, если присмотреться, тоже очень ничего), при всех не стоит говорить. Но мы это помним! Будем пить за удачу, но помнить о том, как она досталась! – Он поднял  было стакан с чачей…
         — Го-орько! – на правах тамады объявила Тася. Громко скандировали «Горько».
         Анечка, стуча каблучками по дубовому полу, в своем стихийно сочинившемся  наряде домашней хозяйки, обошла длинный раздвинутый стол и встала рядом с мужем.  Домашний халатик и платьице Анечки, весь ее «затрапез»,  неожиданно создали образ хранительницы домашнего очага в день второй  годовщины свадьбы, и на несколько мгновений над столом повисла  пауза: Анечкин халатик чудесным образом превратился в маскарадный костюм. Потом снова орали «Горько» и считали до десяти, отбивая такт по столу ладонями и кулаками.
        «Господи, когда же это кончится!» – думала Анечка в спальне, куда она улизнула под надуманным предлогом, чтобы привести себя в порядок и вытереть бумажной салфеткой с губ следы виноградной чачи.
         Тишина после ухода Мишкиных сослуживцев  казалась усталой Анечке почти счастьем. Опустившись в кресло в большой комнате, где недавно сидела баба Валя, Анечка отрешенно созерцала на все еще накрытом белоснежном столе карельской берёзы  хрусталь и фарфор, в котором повторялось  сияние зажженной люстры, и мелкие пятнышки отраженного света по стенам и на скатерти. За окном сумеречный воздух стал совсем синим, и слышно было иногда, как хрустит снег под ногами проходящего мимо человека. В старом доме толстые стены приглушали идущие снаружи звуки, а высокий потолок рождал эхо, и самый незначительный домашний шум резонировал, как в концертном зале. Анечка ждала, когда Михаил Анатольевич вернется от Таси. Он отправился провожать гостей и до сих пор  продолжал проводы у Ивановых. В развороченной кухне мойка ломилась от посуды, а на дубовом раздвинутом столе Анечка оставила тарелки и глубокие салатники с недоеденными  блюдами . 
          Прошло уже более часа. Анечка вымыла часть посуды, включила «маленький свет», то есть настенное бра богемского хрусталя, в спальне и до самого носа укрылась одеялом. Она хорошо слышала, как муж долго возится, открывая наружную  дверь, ходит по квартире, зачем-то двигает стулья в зале и заходит в спальню – но глаз не открыла. Михаил Анатольевич, без галстука, в расстегнутой бирюзовой рубашке, принес из кухни банку шпротов и опустошил ее прямо в спальне на туалетном столике, используя в качестве подставки взятую наугад со стола тарелку из немецкого сервиза особой ценности. Он находился в состоянии расслабляющего блаженства, и преданная жена, которая не спит и ждет не дождется прихода мужа, вписывалась в общую картину. Покончив со шпротами, Михаил Анатольевич перешел в супружескую постель; Анечка впервые в жизни содрогалась от отвращения. В некоторых случаях мужчинам лучше всего оставаться в жениховском фраке пожизненно, даже в самые интимные моменты.
           Наутро встали в одиннадцатом часу;  Анечка все надеялась, что Миша превратится в прежнего сердечного друга, опекающего ее старшего братика, другими словами, что муж, внезапно потерянный, вернется к ней, любящий и привычный.  Но Миша назад, увы, не торопился.
            Анечка сидела в большой комнате, в темном розовом кресле на фоне темных розовых гардин, и наблюдала, как Мишка, насвистывая, расчесывает мокрой пятерней светлую прядь надо лбом. Он только что вышел из ванной. «Сейчас он ко мне подойдет, мы позавтракаем и все встанет на  свои места», – думала Анечка. Мишка вышел из спальни в сером пуловере, в вырезе – воротничок рубашки коричневого цвета. «Я сейчас, – сказал Мишка, не сомневаясь, что все идет именно так, как надо, – обещал Ивановым, а ты отдыхай пока». Он чмокнул жену в щеку.
           Анечка, дожидаясь  возвращения Миши,  тщательно продумала стратегию дальнейшего своего поведения. Она убрала кухню и вымыла все до блеска, оставив в мойке стопочку посуды – крошечный остаток от недавней лавины, обрушившейся в мойку с кухонного стола мореного дуба. Мишка, отдохнувший душой и совершено выздоровевший после вчерашних возлияний, застал жену в сереньком платьице, черных лодочках на низкой шпильке, тщательно причесанную и накрашенную, брильянтовые сережки как маленькие искорки вспыхивали в ушках у Анечки и соперничали с блеском поднятых кверху  бронзовых волос. Анечка, правду сказать, за последний день побледнела и похудела, но это делало ее удивительно независимой, и она перетирала хрустальные фужеры  у стола в парадном зале – фужеры и без того чистые, не замечая возвращения  долгожданного супруга. «Миша, – сказала наконец Анечка неестественно спокойно, – там посуда осталась на твою долю…» Мишка оценил Анечкин внешний вид, изменения в кухне… Был он человеком неглупым и про себя усмехнулся. Засучил рукава, помыл посуду и молча устроился в кресле у дальней стены, напротив  окон, снял пуловер, расстегнул ворот рубашки и закрылся газетой. Повисло молчание. Анечка закусила губу. Ну что бы, казалось, Анечке не пристроиться рядом, а Михаилу Анатольевичу проявить к ней прежнюю снисходительность! Нет, Михаил Анатольевич не терпел даже намека на то, что кто-нибудь сможет им манипулировать, тем более собственная жена. Он принял вызов.
         Впоследствии, возвращаясь мысленно в этот день, Анечка думала, что  обеденный стол карельской березы с сияющими в свете зимнего дня хрустальными фужерами, фарфором и столовым серебром  был похож на ледяной катафалк. Странная фантазия, но сердцу не прикажешь: и воображение имеет право на свои капризы.
         Проводить  время в доме Таси Ивановой у Михаила Анатольевича вскоре настолько вошло в привычку, что Анечка, пребывая в одиночестве,  теряла уверенность в себе и своих правах. А между тем, упрекнуть Михаила Анатольевича было не в чем. Ну обедал он у Таси, так ведь это то же самое, что делить досуг с другом Гришей, не ставил Анечку в известность, когда придет домой и почему задержался, но он деловой человек и  себе не принадлежит. И много появилось таких «но» в его отношениях  с женой, так что постороннему человеку придраться было невозможно. Разногласий прибавилось еще и потому, что Миша отныне стал покупать вещи для Анечки у себя на работе: те  самопальные, расхожего фасона  платья и блузы из грубой ткани, которые реализаторы носили к нему в фирму. Может быть, не все, что Мишке предлагали, было таким уж неудачным, но Анечка, которая привыкла выбирать даже дешевую заколочку для волос по своему вкусу, разницу ощущала мучительно. Как она ни благодарила «милого Мишу», как ни старалась быть довольной и радостной, в один прекрасный день милый Миша обратил внимание на то, что Анечка носит только те платьица и блузочки, к которым Мишка и его окружение не имеют никакого отношения. Свои   подарки внимательный муж обнаружил туго свернутыми и  помещенными в пакет в низу стенного шкафа в прихожей. К этому моменту супруги совершенно поменялись ролями: теперь уже не Мишка подавлял себя и одергивал, чтобы фрак жениха был ему впору, но Анечка, всячески принуждая себя,  старалась выглядеть счастливой и во всем согласной с Михаилом Анатольевичем. И если Мишке сдерживающий движения души фрак не мешал, так как он его просто не замечал до поры до времени, то Анечке приходилось тяжело.  Всё она, пожалуй,  перенесла бы, и приспособилась, и всё простила, кроме потери искренности и прежнего доверия.   И здесь она была права, потому что любой развод начинается именно с потери искренних отношений. Скрытым фактором всех этих изменений была закулисная деятельность Таси Ивановой. Нельзя при этом сказать, что она к Анечке относилась плохо. Ни в коем случае! Не было более доброжелательного советчика и подруги у Анечки, чем Тася. Странно только, что Анечка чувствовала себя в ее присутствии  неловко и тягостно, как будто не Тася запросто захаживала к Анечке, пока мужики общались под водочку у нее в квартире на первом этаже, а сама Анечка находилась в гостях, в чужом доме. Некоторый свет на их отношения проливает то интересное обстоятельство, что выбор дареных тряпок Мишка осуществлял не без помощи и советов Таси, а кроме того, ещё вскоре  после приобретения Михаилом  Анатольевичем квартир в старом особняке, в начале 90-х, стали доступны архивы городской архитектуры. И выяснилось, к возмущению изумленной Таси, что первый этаж особняка по улице Тополиной использовался в качестве  помещения для хозяйственных нужд и  прислуги, а третий этаж, где находилась квартира Анечки, изначально предназначался для проживания домовладельца и торжественных приемов. Обнаружить себя в помещении для прислуги вместо элитной квартиры полковника МВД, которой Тася гордилась и хвасталась напропалую, не самая приятная новость.
         В общей сложности супруги прожили вместе шесть лет, из них два года пришлось на счастье  безоблачное  и сладкое, а четыре на развод и его подготовку. Новую остроту  придало происходящему столкновение Анечки с Тасей – в середине дня, когда Михаил Анатольевич находился в фирме. Анечка, погружённая с головой  в первый том «Войны и мира», с ногами расположилась в мягком кресле и впитывала ритм толстовской прозы, а с ним заодно лёгкий звон капелек из крана в кухне, и покой окутывал её ласкающим облаком, как тёплый платок в холодную погоду. Звонок взвизгнул в прихожей и ворвался в Анечкино пространство, причём Анечка сразу поняла: Тася! «Не открою», – заявила самой себе Анечка, испытав при этом огромное облегчение, но, на всякий случай, бесшумно спустила ноги, бесшумно, босиком прошла прихожую и прильнула к глазку. Да! Это была Тася, и её коричневое лицо расплывалось за толстыми стёклами дверного глазка, как рыба в круглом аквариуме. Анечка притаилась. Тася позвонила ещё раз. Анечка ждала, Тася не уходила. И вдруг, когда Анечке показалось, что за дверью уже никого нет, в замке повернулся ключ,  дверь открылась… Потрясённая Анечка оказалась лицом к лицу с Тасей Ивановой. Обе они застыли посреди полутёмной прихожей. Тася жмурилась и таращила глаза, стараясь привыкнуть к отсутствию света, и Анечке она внезапно напомнила крысу, вылезшую на свет из норы, хотя правильнее было бы представить крысу, попавшую в тёмную нору после яркого света. «Привет, подруга, – заявила Тася, которая никогда не терялась. – Меня Анатольич попросил, для верности, проверить. Ты работать ещё не собралась? А то весь дом уже в курсе, что наша Анна-королевна на работе, а квартира пустая…» Тася обогнула Анечку и направилась в комнату. «Татьяна Ивановна, – твёрдо заявила Анечка,  – ко мне сейчас придут, прямо вот с минуты на минуту, с деловым визитом…» Она заметила ключ, который так и остался в полуоткрытой двери. Не всегда судьба оказывается на стороне наглой и сильной Таси,  когда Анечка закипала от гнева, судьба шла ей навстречу, не решаясь спорить. Ключи оказались у Анечки в руках в мгновение ока, и она немедленно ощутила прилив уверенности и готовность не сдаваться до самого конца. Умная Тася умела проигрывать. «А Анатольичу чего сказать?» – и это было единственное и последнее, что Анечка услышала с порога. Ключи Анечка не отдала даже мужу. Михаил Анатольевич несколько поскучнел и затаился – как Анечка давеча под дверью, но спорить не стал. Тем не менее, это была уже война, пока в холодном её варианте. Чем больше Мишка старался выковать из Анечки послушную  жену, тем большее сопротивление рождалось в Анечке. Выяснилось вдруг, что безобидная Анечка умеет кричать и требовать, умеет настаивать на своём и не считается  с производственной необходимостью, которая предполагала присутствие в доме посторонних лиц в самые неудобные ночные часы, когда за журнальным столиком небритые мужики поднимали стаканы, рюмки, хрустальные фужеры, или что там под руку попадало за мужскую дружбу, везение, и ещё раз за дружбу. Анечка выставила их всех до одного, не останавливаясь ни перед скандалом, ни перед испорченной репутацией, ни перед гневом супруга. Мишка, который пьяницей отродясь не был, который никогда не пьянел и знал меру, по мнению окружающих попал в руки жены-эгоистки, бессовестной избалованной фифы.
        Вся округа, весь город, весь дом готовы были под присягой подтвердить Мишкину святую правоту, и Анечке оставалось собрать личные вещи (оставив супругу подаренные им предметы роскоши в виде шубок и колечек) и навсегда удалиться из квартиры, которую она привыкла считать собственной вотчиной. И это бы так и было, если бы не Майя Павловна Ряднова, адвокат, которого кто-то посоветовал Анечкиному отцу.
        Майя Павловна Ряднова  являла собой редчайшее исключение из членов корпорации служителей закона, правозащитников и нотариусов. Можно сказать, что она была диссидентствующей   дамой-адвокатом и что причиной её диссидентства стал собственный развод. Майя Павловна не только пошла против системы, вынудив заслуженного офицера полиции с безупречнейшей репутацией расплатиться за домашнее дебоширство и роман на стороне, так сказать, в моральном плане, она выторговала всё, что причиталось ей по закону  в качестве совладелицы  приобретённых во время брака материальных благ, включая заработанную супругом квартиру и  вовремя взятые под контроль средства на его личных счетах, и добилась единоличного права воспитывать обоих детей, получая алименты и сохраняя контроль над заработками бывшего супруга. Сама она без сожаления сменила прежнее окружение и открыла  фирму юридических услуг. Это позволяло обрести независимость и даже подчеркнуть собственную значимость и современность. Майе Павловне обычно направляли клиенток, попавших  в сложную семейную ситуацию и ставших жертвами деспотии, домашнего насилия и других подобных  злоупотреблений. Росточка Майя Павловна была небольшого, каблуки носила высотой от 12 сантиметров и при этом излучала невероятную энергию, что, скорее всего, и позволило бывшему мужу окрестить её ядерным реактором (не без намёка на недавний Чернобыль). При невероятной худобе Майя Павловна имела испорченное зрение и клиентов изучала через толстые линзы из-под жгучей, неестественно чёрной чёлки; говорила она необычайно быстро, временами шепелявя от торопливости и брызгая слюной. При этом натиск Майи Павловны на провинившихся мужей, призванных к ответу,  был настолько бурным, что её боялись и одно её имя портило мужчинам настроение. На первой же консультации понурая, потерявшая всякую надежду Анечка получила длинный список документов, которые необходимо было срочно, любой ценой, любыми способами достать и предоставить в распоряжение Майи Павловны для раздела имущества до развода. В этот список входили: технический паспорт на квартиру, ордер, купчая, товарные чеки на приобретение мебели и сантехники – и многое другое. Майя Павловна настаивала на мировом соглашении до суда, и оно состоялось в кабинете у судьи Хутарчук, причём сама судья дипломатично и неожиданно вышла, оставив территорию в распоряжении адвоката, истицы и ответчика. Михаил Анатольевич получил документальное подтверждение тому, что хорошо знал сам: незаконная и подозрительно срочная продажа гаража, купленного на деньги родителей жены, с присвоением вырученных денежных средств; квартира, приобретена в период брака и оформлена на супругу; заключение медэкспертизы о побоях; огромные денежные суммы на личных счетах, происхождением которых можно было бы заняться с привлечением отчётности возглавляемой им фирмы. Всё это было бы терпимо, но когда  Майя Павловна ознакомила его с материалами из комитета солдатских матерей, где чёрным по белому заявляли, что солдаты-срочники незаконно привлекались для работ у Мишки на дачном участке, на благоустройстве территории фирмы и для ремонта его первой (двухкомнатной) квартиры, Мишка дрогнул; несоответствие цены приобретённых квартир и их рыночной стоимости с некоторыми подробностями о привлечении уставного капитала фирмы фискальных услуг заставили его задуматься – после чего состоялась очень выгодное для Анечки мировое  соглашение.

4
         Весь следующий день Анечка провела в телефонных переговорах. Она не пожалела денег на междугородную связь и постаралась дозвониться до деканата в Москве. «Алё! Алё! – кричала Анечка в трубку. – Мне нужно восстановиться на заочном». «У нас нет бюджета», – кричали в ответ и вешали трубку. «Мне оставалось полтора года, – заочный, филологический, 1990»…
           – Звоните в учебный отдел.
            – Здравствуйте! Это учебный? По поводу восстановления на заочном.  Куда звонить? В деканат? В какой деканат? Вы говорите, один деканат для заочников и очного отделения?
          В деканате трубку сначала не брали, потом посоветовали приехать и разобраться на месте, потом сообщили, что у секретаря перерыв.
          Выдохшаяся Анечка вспомнила ещё об одном деле и набрала 09. В памяти её застряла беседа с продавщицей тётей Машей из привокзальных «Промтоваров», сохранивших свой совершенно советский облик, как  тётя Маша – советскую простоту.  «На базе твоё мыло, – рявкнула Маша в ответ очередному покупателю. – Где ж ему ещё и быть!» Успеха от своего намерения Анечка теперь не ожидала, но вдруг, на удивление, жизнь пошла ей навстречу. Она получила без препятствий телефонные номера и адреса городской базы непродовольственных товаров, разбросанной в пригороде по нескольким точкам. Дальше везения  быть уже просто не могло, Анечка по опыту это знала и не ожидала ничего хорошего, но трубку сняли сразу.
            – Это база? – спросила Анечка.
            – Это склад’ы.
 «Сейчас не будет мыла, – подумала Анечка, – и опыт можно завершать».
            – Вам какое? Туалетное или хозяйственное?
            – А какое есть?
           Анечка была уверена, что туалетного не будет. Вместо ответа она услышала, как кому-то крикнули: Петровна! Петровна! Жрать кончай, иди вон к телефону, люди мылом интересуются…
             – Оптом брать будете? – поинтересовалась подошедшая Петровна.
              – И оптом, и в розницу, – храбро соврала Анечка. Она была заранее уверена, что «брать» разрешат только оптом.
         – Оптом от 10 рублёв за ящик, а поштучно цена всякая.
         –  Какая? В среднем хотя бы, какая?
         – Разная, 15 копеек есть, 35 есть. А вам какое надо?
          Цена оказалась столь низкой, что Анечка не поверила своим ушам: розница предполагала до 70 копеек за кусок, в зависимости от сорта. Она всё ждала какого-нибудь подвоха – и не находила. Анечка посчитала сначала в уме, потом втиснулась между стеной и  монструозно огромным письменным столом в маленькой каморке – бывшем их с Мишкой общем кабинете, исчёркала ворох бумаги…  Потом пересмотрела все свои дорожные и хозяйственные сумки. Косный опыт твердил ей, что этого не может быть, но жизнь настаивала на  принятом решении.
          Торговая база, или, как выразилась её сотрудница, склад’ы, находилась почти за городом, в пригороде, и ехать туда надо было шестым трамваем через весь город до конечной или электричкой до первой пригородной станции. Анечка предпочла трамвай.
        Она встала до восхода солнца, в синюю, сумеречную, прохладную   рань, она стала энергичной, собранной, деятельной, от прежней лени и расслабленности не сохранилось ни малейшего следа: перед Анечкой  вдруг засияла, как неожиданно взошедшее светило, ясно обозначившаяся цель. 
         В клетчатой блузочке без рукавов и стареньких джинсах, с огромной дорожной сумкой в руке (в этой сумке лежали ещё одна сумка,  матерчатая, и большой  плотный кулёк)  Анечка спускалась по улице Тополиной к вокзалу. На перекрёстке, перед замигавшим в панике светофором, она буквально врезалась в валившую навстречу толпу: город торопился на работу. И в этой  толпе неожиданно мелькнул Иван Федорович, преподаватель музыкального училища по истории и теории музыки. Анечка даже приостановилась на бегу и голову резко повернула вбок, чтобы лучше разглядеть Иван Фёдоровича.  Он брал дополнительные часы в школе у Анечки как учитель пения, поскольку городок был маленьким и  учителей не хватало. Анечка была влюблена в него в шестом классе – когда Ивану Федоровичу было столько же лет, сколько Анечке теперь. Тогда, не подозревая об этом, Иван Федорович привлекал ее нежное внимание наряду с Роландом из французского эпоса и Айвенго Вальтера Скотта. Трудно сказать, чем Иван Федорович походил на Айвенго, потому что он был сутуловат, очень сильно близорук и серые глаза у него, в силу близорукости, были совершенно беззащитные. Кроме того, присутствовала жена, которую он, по мнению Анечки в шестом классе, не любил, потому что она была толстая и с двумя детьми. В течение двух последующих школьных лет Анечка пришла к твердому убеждению, что все это «детство» и «совсем не то». После девятого класса она две недели провела на турбазе, где мальчик из другого отряда учил ее целоваться, чему она воспротивилась почти сразу. Однако в начале нового учебного года, как только Иван Федорович попался ей на глаза, сердце Анечки сжалось и с силой ударило в грудную клетку – Анечка ощутила мягкий толчок в грудь и внезапно поняла, что именно Иван Федорович  и есть то, что ей нужно,  именно самое то. Эта любовь не имела никакого права на существование, даже тайное, и уж никак не могла воплотиться в реальность. В самом деле, не могла же Анечка войти в учительскую и положить ему на стол  свою открытую душу, как школьный дневник! И теперь в уличной толпе Анечка ощутила знакомые симптомы – сердце сжалось и мягко  стукнуло о ребра. Пусть это было глупо, но она безошибочно  чувствовала, что самое то, и совсем не детство, а именно самое то – то, чего не бывает. Каждый, кто узнает об Анечкиной тайне, заподозрит, что бывший Анечкин муж Михаил Анатольевич и в самом деле является жертвой, что Анечка вышла за него по расчету и права была Тася Иванова, обозвавшая Анечку хищницей.  На самом деле в начале замужества Анечка искренне любила своего Мишу и так сочувствовала  его трудному детству, что была преисполнена сознанием вины и долга и несколько комплексовала  перед серьезностью Мишкиного жизненного опыта, хотя  ее роль в их отношениях сводилась к тому, чтобы подставлять щечку для поцелуя и позволять себя любить. Себя же Анечка считала бесконечно, незаслуженно счастливой и думала, что получила от жизни все, чего хотела; однако Иван Федорович  и тогда продолжал присутствовать  на самом дне Анечкиного сознания.  Вот уж действительно, если бы можно было вместе с Хромым Бесом заглянуть в человеческие чувства  и мысли, много бы выявилось удивительных подробностей.
        Трамвай номер шесть был совершенно пустым и на глазах рассыпался от старости. Городские окраины то поднимались в гору, то опускались, и трамвайные вагоны скрежетали, тряслись, звенели и дребезжали на поворотах, а мимо плыли зелёные предгорья –  лесистые холмы, дворики с белыми домиками, виноградными беседками и кирпичом выложенными дорожками у подножия предгорий. Через заборы старые абрикосы и сливы тянули черные ветви с жёлтыми и синими плодами..Но если мягкие, медово-сладкие, переспевшие абрикосы уже падали на землю, кислые твёрдые синие сливы с прозрачным восковым налётом только готовились к сезону. В белой пыли желтели раздавленные и сияли упавшими солнышками целые абрикосины. Мало того что садики тонули в зелени, черешни, вишни, абрикосы, слива, алыча и персик шеренгами шли вдоль кривых узких улочек. Ещё недавно это южное богатство казалось ничего не стоящим природным даром, на которое обращали завистливое и почтительное внимание разве что приезжие северяне. Ещё недавно беспечный и легкомысленный прохожий, не задумываясь, протягивал на ходу руку, и вздрагивающие ветки роняли ему в ладонь несколько сочных, тёплых от солнца плодов, а на падалицу никто и смотреть не хотел. Разбойные налёты на чужие деревья совершали только жаждавшие приключений мальчишки: велика ли радость купить у бабули на углу баночку черешни за рубль и скучно сжевать эту ягоду на своей застеклённой веранде,  в окошки которой ломится такая же черешня? Ещё недавно на выходки мальчишек смотрели снисходительно и с пониманием. Только иногда, если уж искатели приключений ломали ветки с особенным треском и криком, не зная меры, можно было услышать характерный монолог живущей рядом какой-нибудь тёти Луши. Впрочем, это, скорее, был диалог, в котором реплики проигравшей стороны выражались мимикой, сопением, вздохами, опущенным в землю взглядом и прочими невербальными средствами.
         Тётя Луша, в садовых калошах, переделанных из старых резиновых мужниных сапог, в растянутой хлопчатобумажной майке с изображением чернокожего рок-музыканта и обвисших тренировочных штанах, занимает выгодную стратегическую позицию на пороге летней кухни, отрезая путь к спасительной калитке от злополучного абрикосового дерева. Голос её такой пронзительный и громкий, что прохожие на улице невольно замедляют шаг и прислушиваются, а собака в соседнем дворе начинает лаять, подвывая в такт.
         –Який же шустрий до чужих абрикосив!  С голодного краю прыихав, чи как? И не стыдно?! Не кормят тебя дома? Родители тебя не кормят? Я кого  спрашиваю, не кормят тебя, не поят? Сты-ыдо-обище! В школе им бесплатние завтрики, усё им на тарелочке с голубеньким краешком…
          –  (Многозначительно, почти мечтательно): А я вот возьму хворостыну… Да той хварастыной наломаю кому по заднице, да та-ак наломаю, що затрыщить! И забудешь, как по чужим садам гайдать…
           –  (Далее плачущим голосом с повышением тона): Я, может,  за той жердёлой, как за дитём, ночей не  досыпала!  Да за родной дочкой так не ходют, как я за ней страдала!  А ты её садил? Я спрашиваю: ты её садил? Ты землю пушил,  водичку носил? Вот то-то! Умеешь озоровать да обрывать, а садить  хто будет, дед Пихто?? Ты мне не оговаривайся! Ты слушай, что тебе говорят! 
         Если дитё не оговаривалось и не пыталось озоровать, эпизод мог закончиться неожиданной репликой «под занавес»: «Во-он, гляди, кулёчек на заборе сушится, набери как человек, да и ешь себе  аккуратненько, рви да в мешочек складай, а в рубаху чи в штаны нэ ховай.  Я вот Ильиничну с утра увижу, я ей  скажу, какой у ней унучек шкодливый вырос. Чего сопишь? Не говорить бабе? А ветки ещё будешь ломать?»
         Да, так было ещё совсем недавно, может быть, даже  год назад. Или два, или пять? А нынче, проезжая мимо зелёных дворов, Анечка вспоминала случай, как громом поразивший в прошлом месяце маленький городок, когда пенсионер-домовладелец спустил на  мальчишек злющего цепного пса. Этому событию местная газета «Жизнь Юга» отвела целую полосу, и, стремясь привлечь почтеннейшую публику зрелищем недавно отловленного в труднопроходимых  дебрях новой российской политики ранее невиданного  зверя, именуемого «плюрализм», под одной рубрикой «Права. Обязанности. Закон» поместила сразу две статьи : от КПРФ и демократов.  Коммунисты в статье «У сильного всегда бессильный виноват?»  поминали родимые пятна капитализма и хищничество частных собственников. Демократы под заголовком «Уроки экономики» громили   недостаточность правовой и экономической культуры. Правда, и мальчишки в 90-е стали не те, и дары природы теперь уже не дары, а чужая собственность… Но всё же, но всё же! Когда успело это так измениться, так незаметно вдруг переломиться?
          Разваливающийся на ходу трамвай со скрежетом и визгом дотащился-таки до конечной остановки, судорожно затрясся,  будто переживая эпилептический припадок, и затормозил со скрипом. Анечка легко спрыгнула с подножки и осмотрелась. Возле брежневской панельной пятиэтажки с ржавыми рыжими подоконниками и такой же крышей, как грибы в тесной грозди,  лезли друг на друга гаражи из дряхлого, доедаемого коррозией  железа. Здесь рельсы делали кольцо и завершался маршрут. За гаражами, через дорогу, начинались одноэтажные складские помещения, отделенные от  прочего мира железобетонными заборами с колючей проволокой кольцами по верху. Анечке пришлось очень долго идти вдоль забора по неровной, шатающейся под ногами плитке, сквозь которую пробивалась жёсткая трава, потом надо было свернуть в проулок, выйти на следующую улицу, пройти   ещё немного – и там, за деревянными воротами с круглой аркой, располагалась проходная. Но никто в этой «проходной» Анечку не задерживал, не спрашивал документов, и проходная была сбоку от  пешеходной дорожки и являлась, по сути,  справочной службой, а не  пропускным пунктом.   Анечке запомнились полутёмное помещение с голыми белёными стенами, деревянный, отполированный временем прилавок, запахи мыла и стирального порошка. Этот смешанный аромат был таким густым, что Анечка стала задыхаться. Образцы туалетного мыла 29-ти сортов, никакого дефицита, ни одного посетителя… – и пустые прилавки во всех магазинах города? Наверное, некоторыми вопросам лучше никогда не задаваться.  Почему-то  работники базы были Анечке бесконечно рады, почему-то они  с невероятной готовностью несли ящики туалетного мыла,  и предлагали порошки, и уговорили Анечку  купить ещё и хозяйственное мыло, баснословно дешёвое. 
           Под тяжестью сумок Анечка пошатывалась, матерчатая, на длинном ремешке, оттягивала ей плечо. Но Анечка упивалась удачей, и по дороге считала в уме и предвкушала момент, когда сядет за итоговые расчёты.
           Она, вздохнув от сделанного усилия,  поставила сумки на некрашеную покосившуюся скамейку, осмотрелась, и безлюдная трамвайная остановка показалась ей ещё более унылой, чем до этого.  Пустырь тянулся перед пятиэтажными понурыми жилищами с кривыми покрытиями балконов и облезлыми оконными рамами. Между чахлыми придомовыми клумбами и целым морем гаражей из трухлявого железа трамвайные рельсы круто ложились в кольцо, а за гаражами виднелись нежилые бараки и котлован с вылезшим из него остовом фундамента, заложенного в доисторические времена. Накренившийся подъёмный кран над котлованом  выглядел  скелетом одного из вымерших диплодоков. С  пылью и разрытой землей пустыря тихонько поигрывал ветер: он-то и был,  судя по всему, единственным живым обитателем и хозяином  этого забытого богом и цивилизацией места. Ветру иногда удавалось забраться на крышу  дома или проникнуть в гараж  и загрохотать ржавым железом или в порыве злости швырнуть кверху горстью земли. Тогда грохотало ржавое железо, падало и катилось с крыши гаража что-то тяжёлое – и снова ложилась на землю тоскливая тишина. 
          Трамвай номер шесть, единственный доезжавший  до окраины, был на обратном пути  не пустым, а почти пустым, и Анечка слышала, как вслед за ней на заднее сиденье, за её спиной, тяжело сопя, взгромоздился кто-то очень шумный и толстый. Мельком увидела она боковым зрением объёмистую  бабу в платке с алыми маками и бахромой. Зато, ещё садясь в трамвай, Анечка хорошо рассмотрела двух спортивных бритых молодых людей, стоявших  в конце вагона. В её мысли – а если бы можно было их материализовать, это были бы сплошные колонки цифр –  вдруг врезался полный угрозы и ненависти хриплый, придушенный женский шёпот: «Погодите, вы ещё песок будете жрать!» Анечка вздрогнула, но  не решилась повернуть голову и сидела совершенно неподвижно,  как загипнотизированная: ей страшно неловко было бы встретить взгляд этой женщины с красными маками. «Вы ещё песок будете жрать…» «Вы ещё не только мыло, песок будете жрать!», – услышала Анечка во второй раз, но головы так и не повернула. Трамвай доехал до следующей остановки и после скрежета и натужного визга с усилием больного ревматика распахнул двери. Анечка наконец решилась обернуться. Сзади сиденье оказалось  незанятым, будто никого там  и не было, никто не садился туда на предыдущей остановке, и нигде в вагоне не было никого похожего на пассажирку с  красными маками.  Анечка смотрела, как лихо выпрыгивают из вагона спортивные молодые люди. Сзади был теперь совершенно пустой салон. Трамвай скрипел и пошатывался на  рельсах. «Погодите! Вы ещё песок будете жрать!»…
          Анечка долго не ложилась спать: она считала, и листы бумаги формата А4 покрывались красиво выписанными  столбиками цифр; Анечка была редкой аккуратисткой, и её черновики стоили некоторых набело оформленных рукописей. В то же время  её сжигало странное чувство нервного, лихорадочного подъёма, ожидание перелома событий, от которого голова кружилась, руки не знали, за что браться, и в растерянности опускались, оставляя несделанным начатое. Цифры – вестники исполнения надежд окружали Анечку и во сне. Ей грезились Королева Гортензия, новые обои в прихожей, поездка в Москву, отдел учебной  и отдел художественной литературы в огромном книжном в Москве, и магазин подписных изданий, и лавка букинистической литературы – совсем недалеко от  Тверской, тогда ещё Горького. И многое мечталось Анечке. Но за всеми сонными, зыбкими, как облака, фантазиями неясно представлялось лицо Иван Фёдоровича: то наплывали и тут же таяли прозрачные серо-голубые глаза, то всё его лицо угадывалось за чёрными столбцами вычислений, картонными коробками, издававшими густой запах мыла. Под утро к этому неясному, но неизменному образу прибавились с детства знакомые стихотворные строки: они начинались и не заканчивались, прерывались и начинались снова…«Жил на свете рыцарь бедный, Молчаливый и простой, С виду сумрачный и бледный, Духом смелый и прямой. Он имел одно виденье, Непостижное уму, И глубоко впечатленье В сердце врезалось ему»…  Рыцарь бедный…  Коробки с хозяйственным мылом. 
           Анечка внезапно проснулась, когда было ещё темно;  окна уже медленно светлели,  и  на тёмном ещё  синем светящемся небе рельефно выделялись  чёрные резные листья софоры японской, а светлая, прозрачная  зеленоватая звезда, зацепившаяся за чёрную извилистую ветку, придавала жизни оттенок  неожиданного волшебства. Анечка с наслаждением потянулась и в который раз залюбовалась лепным потолком и стенами белоснежного мрамора с волнистым краем по кромке. Нет, всё-таки настоящим  художником был старый мастер, создававший лепные потолки, ажурные медальоны на стенах, изящное чугунное литьё ограды и крыши парадного! Ей всё вспоминалось, уже по ассоциации: «С той поры стальной решетки Он с лица не подымал И себе на шею четки Вместо шарфа привязал»...  День обещал радостные, интересные и  ясные, полные смысла события. Анечка предвкушала, блаженно и нетерпеливо, как после «мыльного дела» займётся уборкой квартиры, в которой каждый уголок был любимым, ухоженным, каждая мелочь – тщательно продуманной. О гортензии Анечка старалась не думать, чтобы не спугнуть удачу, хотя округлая, яйцевидной формы ваза чешского хрусталя на тёмном ореховом комоде уже преисполнилась ожиданием.
        Она продумала всё. Красный ситцевый сарафанчик  с белой отделкой, коричневые босоножки на плоской подошве, белый льняной жакетик на сарафанчик, подобранные волосы и чуть-чуть тронутые тушью ресницы; белая пластиковая табуретка, лист белой бумаги на табуретке, написанные фломастером ценники и прозрачные упаковочные кулёчки. Именно так выглядели Анечка и её стихийно созданное рабочее место, когда она расположилась возле привокзального сквера на автобусной остановке. Рядом стояла хозяйственная сумка с запасом мыла. Для начала цена дешёвого мыла определялась в два пятьдесят за кусок против закупочной 35 копеек.
         Люди редко задумываются над тем, какие возможности для наблюдения  имеет работа уличного торговца. Улица перед его глазами меняется, течёт людским потоком, оставляя в памяти примелькавшиеся лица.  Прохожий и не вспомнит, у кого он купил пачку стирального порошка на бегу, а девушка за самодельным прилавком его помнит и узнаёт каждый раз, когда он проходит мимо. Она видит и многое другое. С 7 до 9 утра по тротуару в спешке проносятся, пробегают, настигают уходящий транспорт и вламываются  в него целыми толпами. Перед её табуреткой, которая пристроена у ограды привокзального скверика, проплывают уже знакомые ей фигуры. Напротив, через дорогу, шумит вокзал, а прямо у входа в скверик останавливаются городские автобусы, которые каждое утро принимают одних и тех же людей на одни и те же маршруты. Это жители городка, которые торопятся на работу, им некогда, и мыло они не покупают. Потом наступает затишье. В привокзальном скверике прямо на лавочках едят бутерброды и запивают их пепси-колой пассажиры железнодорожного вокзала. На пустые пыльные улицы опускается зной. Пассажиры ждут поезд, они торопятся дальше на юг, к морю  и, чтобы скрасить ожидание, бесцельно направляются в город. Иногда они покупают туалетное мыло, но это бывает редко. Чаще всего они покупают фрукты. После 10 утра в банк рядом с вокзалом приезжает инкассатор и выгребает внутренность огромного пузатого банкомата.  Он в камуфляжной форме, и его напарник, в такой же пятнистой одежде, стоит рядом с автоматом наперевес. В это же время к Анечкиному прилавку устремляются безработные домохозяйки и пенсионеры. Лица – вот что заставляет тревожно задуматься. По пыльной улице бредут понурые, потерявшие уверенность в себе люди с голодными тусклыми глазами. Голод этот не физический, он не связан с недоеданием, у него другая природа. И немалую роль в его происхождении играют цены.
           Анечка приложила все усилия, чтобы её самодельный прилавок выглядел светлыми пятном  на общем унылом фоне. В торговле побеждает тот, кто предлагает дефицит, нечто недоступное на реальных условиях. Дефицитом, например,  стало уважение к небогатому покупателю и признание его прав. Нищего можно обслужить как попало и желательно дать ему почувствовать, что он собой представляет. Пусть неимущие привыкнут входить в магазин, как в храм! Швырнуть на прилавок выбранную жалкую дешёвку без упаковки и сразу показать спину – вот это и есть этикет торговли 90-х!  Анечка приготовила рулон нежнейших прозрачных упаковочных кулёчков, и все образцы на её табуретке лежали только в таких кулёчках на белоснежной бумаге. Розовое и белое мыло, и мыло в ярких обёртках из Москвы, Петербурга и Минска, и хозяйственное, совсем советское с виду, – всё было упаковано с соблюдением норм гигиены и требований эстетики. Равнодушно  останавливали прохожие унылый взгляд на очередном недоступном для них богатстве, и вдруг глаза их замирали на ценнике … Два пятьдесят, конечно, не полтора рубля, но и не пять, а хозяйственное мыло по рублю представлялось подарком! (Если б они знали, сколько это стоит НА САМОМ ДЕЛЕ, – думала Анечка). И эта милая девушка, которая вызывала раздражение уже издалека, потому что демонстрировала все присущие богатым и преуспевающим особенности внешности, вдруг вместо ожидаемого привычного хамства была  сама любезность, внимание и предусмотрительность. У неё можно было спросить, и даже не один раз, какое мыло самое хорошее и чем оно отличается от мыла другого сорта, и попросить прочитать аннотацию на обёртке, и она при этом не считала унижением общаться на равных, то есть совсем нейтрально и вежливо. Это пробуждало смутные воспоминания о том времени, когда советский человек заходил как хозяин в любой гастроном или промтоварный магазин, не подвергая испытанию свою самооценку.
          В начале дня Анечка распродала весь товар из большой дорожной сумки и налегке отправилась обедать.
            Настоящая коммерческая удача началась в конце дня. Автобусы, которые утром увозили людей на работу, возвращались вновь забитыми до отказа, просевшими на  старых шинах и с тяжёлым вздохом распахивали двери, вываливая на пыльную улицу толпы усталых пассажиров. Пассажиры поднимали хмурые глаза и натыкались на Анечку с её мылом, ценниками и сумками. У Анечкиной табуретки собиралось разом по нескольку человек, мыло брали впрок, уверовав в то, что это  распродажа, реализация остатков перед подорожанием. Покупали на последние деньги и возвращались снова. Анечка в конце дня за четыре с половиной часа работы получила чистой прибыли 2 000  рублей с лишком. Когда маленький сейф, оставшийся от Мишки, проглотил пачку купюр в пластиковой папке и горку мелочи в бумажном кулёчке из-под пирожных, Анечка в растерянности опустилась на стул возле закрытого сейфа. Неожиданная удача была столь велика, что Анечка не могла в неё поверить.  Авантюра, которую она начала от безысходности, оборачивалась реальным везением, похожим на сбывшийся сон, – с  таким же успехом можно было бы ожидать, что на месте городского вокзала заплещется море, белый корабль с алыми парусами войдёт в гавань, и алые отблески лягут на воду от его парусов. От неожиданности Анечка чувствовала себя подавленной.
           На следуюшее утро мыльная история продолжалась. Городок обнаружил на прилавках магазинов разноцветное турецкое мыло в прозрачных упаковках по 5 штук – неестественно малиновое, ядовито-зелёное, голубое и жёлтое в белую полосочку, причём каждая упаковка имела ценник с невообразимой суммой 75 (кто не хочет, пусть не берёт!), и Анечка снова  собралась на базу.
         Анечка набивала сумки, не щадя  себя. Она по-прежнему выбирала самое дешёвое российское туалетное мыло и собиралась повысить цену до трёх рублей. Работники базы были, казалось, преисполнены благодарности. «Ещё берите,» – добродушно и заискивающе говорила Петровна и, не спрашивая, несла всё новые коробки с мылом, от которых Анечке неудобно  было отказываться, и она всё обещала: «В следующий раз!»
        Под тяжестью сумок Анечка гнулась, как берёзка под ветром, у неё даже сил не хватило поставить их на скамейку в ожидании трамвая, и она уронила свой груз на асфальт с тяжёлым вздохом изнеможения.
        На трамвайной остановке неожиданно возник спортивный молодой человек в серой майке навыпуск, поразился, видимо, тяжести Анечкиных сумок, вздохнул, головой качнул, как боднул воздух,  без спроса по-хозяйски подхватил самую громоздкую и только кряккнул, садясь в трамвай, Анечка хотела поблагодарить, но у неё язык прилип к гортани. Любезный молодой человек  всё время маячил в конце вагона, пока трамвай, такой же скрипучий  и шаткий, тащился в город. Его крупное лицо с гладковыбритой головой то и дело всплывало за спинами и головами других пассажиров, как физиономия Чеширского Кота в «Алисе». Этот Чеширский Кот проехал только одну остановку и легко спрыгнул с подножки;  впоследствии Анечка вспоминала его пристальный недобрый взгляд.
         Проходя мимо привокзального скверика, Анечка механически отметила, что кто-то рассыпал песок и цементную крошку по  всей автобусной остановке, где шла торговля мылом,  длинный хвост грязно-серого строительного мусора прочно отложился в её памяти.
            На следующее утро дворничиха с отчаянным лицом выметала песок и щебень, и Анечке пришлось переждать в скверике  со своей табуреткой и сумками и  не попадаться ей на глаза.
          После обеда торговля мылом шла вовсю. Мужчина лет 30-и, сухопарый, черноволосый и сладкоглазый – должно быть, пассажир проходящего поезда – стоял у входа в скверик, вплотную к побеленному бордюру, и смотрел на Анечку пристально, не мигая. Через полчаса, когда толпа покупателей временно рассеялась, Анечка убедилась, что он не ушёл, не сел на свой поезд, не испарился и не отправился в город по своим делам – не сделал ничего такого, что сделал бы на его месте всякий другой. Он смотрел на Анечку внимательно, как ревизор или как налоговый инспектор, вокруг было безлюдно, и Анечка с её самодельным прилавком осталась с ним один на один. Это было странно и жутковато. Впрочем, ближе к вечеру черноволосый наблюдатель медленно повернулся и пошёл прочь  от Анечки и от автобусной остановки через сквер.
         Назавтра он появился снова. Анечке иногда мерещилось, что он считает вырученные за мыло деньги, иногда ей  казалось, что он вот-вот подойдёт, предъявит удостоверение… Потом ей в голову стали приходить теракты, совершённые людьми кавказских национальностей. Однако  черноволосый наблюдатель никаких попыток к сближению не делал и своих целей не обнаруживал. Более того: он самым мирным образом сел на побеленный бордюр, который отделял территорию скверика от тротуара, и вытянул длинные ноги, обутые в чёрные туфли из очень мягкой кожи. Туфли эти напоминали мокасины, по бокам их украшали полосы в виде толстых кожаных косичек. Анечка вдруг поняла, что этот человек не сдвинется с места до самого вечера.
       Новый день начался для Анечки с великих сомнений, они примешивались ко всем её намерениям, и хотя Анечка старалась их не замечать, она постоянно возвращалась к больному вопросу: появится ли этот странный человек на автобусной остановке снова. Однако рано утром налегке Анечка, почти вприпрыжку,  со своей табуреткой и очередной порцией мыльного товара снова спускалась по улице Тополиной, и  навстречу ей шли ранние прохожие. На остановке Анечка огляделась, странного человека не было. Днём он тоже не появился. Но привычка настороженно оглядываться сохранялась у Анечки  все последующие дни. Поэтому появление наблюдательного молодого человека Анечка на этот раз заметила сразу.
      Был  полдень. Улица, седая от пыли, горела в солнечных лучах белым пламенем и растворялась в бесконечном бормотании вокзального радио. Зной повис над городком и умертвил в зародыше всякую попытку активного движения. Пассажиры, раскисшие от пота, приходили в себя на лавочках. Кошки на клумбах спали непробудным сном. Бродячие собаки в репьях,  с высунутым языком брели, пошатываясь, от одного пятна тени до другого,  тяжело плюхались в пыль и застывали, казалось, навек. Анечка ждала покупателей на складной дачной скамеечке. Вдоль скверика неспешно, несколько небрежно приближался к Анечке молодой черноволосый человек в коричневом кожаной безрукавке  на голое загорелое тело, потёртых джинсах и пляжных пластиковых тапочках. Недалеко от автобусной остановки молодой человек опустился на бордюр и замер на солнцепёке. Анечке показалось, что она узнала его сразу же. Он тоже в этом видимо не сомневался, и между Анечкой и  незнакомцем даже  установилось нечто, похожее на договорённость. Анечке в то же время казалось, что он неуловимо изменился, она внезапно вспомнила, что у того, прежнего, были большие залысины, в то время  как сегодняшний отличался лохматой шевелюрой. Анечка окрестила его фавном. Не просидев и двух часов, фавн лениво поднялся и устроился в скверике есть мороженое прямо на заграждении круглого фонтана.
        Когда, на следующий день,  Анечка  возвращалась домой от родителей в вечерних сизых душных сумерках и уже сворачивала в свой двор, внезапно обнаружилось, что на безлюдной улице она  не одна: мимо  поспешно шмыгнул кто-то, в ком она, похолодев, узнала «фавна». Анечка не могла унять противную дрожь, и глядя фавну вслед в густеющей темноте, всё пыталась вспомнить, в какой момент он мог пристроиться сзади.

5
     Крошечная советская двушка на пятом этаже 9-этажного дома за вокзальной площадью приветливо открывала перед Анечкой двери всякий раз, когда ей приходило на ум посетить родителей. И всегда у Анечки сжималось сердце, потому что она вдруг увидела нищету и унизительную зависимость там, где, как раньше казалось, присутствовала почти элитарность. Бабушка уже не выходила из дома, и днём ей приходилось обитать  в кухоньке, на угловом диванчике, потому что в большой комнате с лоджией с учениками занимался Анечкин папа. В это же время  мама Софья  Владимировна, наглухо закрыв межкомнатные двери, учила детей начального возраста основам художественной лепки и  навыкам работы с акварелью и гуашью. Приглушённые звуки концертного  рояля и счёт ни раз и, два и были слышны уже  в прихожей. Если прислушаться, доносились в прихожую и монотонный голос преподавателя основ рисунка и живописи с вкраплениями отдельных звонких всплесков детскими голосами, и бормотание телевизора из кухни, где бабушка почти круглосуточно приобщалась к новому мышлению  с помощью бразильских телесериалов и  ток-шоу. Полноценные выходные в этом доме были теперь редко. Впрочем, постоянный доход в виде нищенских пенсий создавал некую основу, на которую можно было накрутить прибыль от платных занятий. Время пришло такое, что лучше уж и не жить, а сразу выйти на пенсию и как можно реже покидать  квартиру. С замерзающим от тоски сердцем Анечка прокрадывалась в кухоньку и вместе с бабушкой смотрела, как Вальдес Пельш на крошечном  экранчике  автомобильного телевизора, пристроенного на холодильник, предлагает угадать мелодию, а Якубович вращает барабан и обещает зрителям бесплатный сыр и нечаянные  миллионы – страна самозабвенно, упиваясь новизной, резалась в рулетку.  Попеременно с Петросяном кривлялась подобно макаке всероссийская Прима, слишком изношенная, чтобы рекламировать нижнее бельё, и потому публично обнажающая вечно юную душу по универсальным правилам новой эстрады. Каждый зарабатывал, как  мог, чем мог, и странным было только одно: почему всё это вдруг стало столь охотно и необходимо оплачиваться. В отличие от Анечкиного холодильника, родительский  всегда был полон, набит сверху донизу, впрок. Грызть что-нибудь под  Петросяна и Якубовича с Пельшем входило у бабушки с Анечкой уже в привычку и даже становилось ритуалом. В ход шли бутербродики с сыром и малосольными огурчиками, консервированная рыбка и что бог на душу ещё положит. Анечке, без гарантированного  дохода в виде пенсии, жилось  труднее,  непредсказуемее, чем старикам, и от осознания ловушки, в которую загнала их всех жизнь, её иногда мутило, как от несвежего рыбного салатика. В этом случае особенно хорошо помогал консервированный компот из чёрной смородины – бабушкино коронное изделие, снимавшее все сомнения и тяжесть с души.
         Анечка несла домой набитую сумку и тугие кульки с тёплыми от котлет полиэтиленовыми боками, с постукивающими звонкими баночками, выпирающими округлостями яблок – и её провожали голодные взгляды уличных дворняг, наглых, агрессивных и уже опасных. В темноте можно было всего от них ожидать, но Анечка была спокойна и наготове. Однако встреча с Фавном выбила её из колеи:  улица было пуста, тьма непроглядна, и Фавн хорошо знал теперь, где она живёт, и, может быть,  кто она. Анечка быстро повторила в уме знакомую счётную операцию и вычислила, сколько дней придётся ещё зарабатывать нужную сумму; оставалось ещё два визита на базу и несколько дней работы в привокзальном скверике.
        Уже на повороте во двор (жильцы предпочитали пользоваться чёрным ходом, потому что парадное запиралось, и надо было возиться, открывать внутренний замок) слышно было, как где-то совсем рядом  тяжело стонет, бухает и воет электронная музыка; целый сноп жёлтых и оранжевых ракет взвился в небо, и сразу во дворике стало светло, как днём. На бледном небе стали видны чёрные ветки и провода паутиной, а жёлтый свет залил землю и Анечкины ноги до колен; из бывшего кафе «Богемия» донеслись неясные возгласы и нестройное «Ура!»
        Под этот шум Анечке предстояло сегодня спать. Когда   она утонула уже было в тёмном подводном царстве сна,  резкий вой пожарной сирены заставил её подскочить на диване в большом зале. Сквозь дверное фигурное стекло видны были блики и отблески, что-то  горело и взрывалось, и выла жутким голосом сирена во дворе. Не находя рукав халата и попадая мимо тапочек, спотыкаясь,  Анечка бросилась (на самом деле захромала в надетых не на ту ногу тапочках) в кухню, к наблюдательному пункту венецианского окна. Во дворе стояли и переговаривались, тут же кто-то чертил вл тьме фонариком, несколько сотовых телефонов светились  пятнами. В небе было светло от фейерверка, у кафе за крышами гаражей угадывалась пожарная и милицейская машины, вой раздавался оттуда. За чёрными деревьями взвивались в воздух фонтанами холодные огни наземных праздничных бенгальских огней высотой в два человеческих роста. Музыка уже умолкла, и Анечка видела с высоты, как кого-то вывели из кафе – одного, потом ещё одного и ещё двоих; потом прозвучало: «Голову! Го-ло-ву нагни!», потом: «Готово! Сидеть, смирно сидеть, я сказал!» Хлопнула дверца автомобиля, и Анечка слышала, как заработал мотор.
         В этот момент в её квартиру позвонили. Анечка открыла не сразу. Дверной глазок был забит темнотой, потому что на площадке лампочка над лепным амуром, как всегда, не горела. Позвонили снова, требовательно и долго.  «Откройте, полиция!»  Анечка дверь открыла, предусмотрительно придержав её цепочкой,  и теперь тщательно драпировалась халатиком. В лицо ей смотрело удостоверение участкового. «Квартира Ивановых?» «Если Вам Григория Петровича,  это на первом…  А что случилось?»  «Много будете знать, сон потеряете.  Распускаете молодняк,  потом «что случилось». Соседи вызвали, потому как шумно и думали, что пожар». «А пожара нет?» – с наивным интересом звонко переспросила Анечка, разбудив постоянного жителя подъезда – эхо . «Допинг есть, в неограниченном количестве и на любой вкус. Вы туда сами-то не вхожи?» – это уже раздавалось с лестницы. Когда Анечка снова улеглась, опять звонили в дверь,  предлагали подписать заявление. Утром баба Валя полдня делилась впечатлениями о том, что подростковый клуб «Семицветик» сдал помещение рок-группе, чёрте как по-ихнему  называется, в субаренду (по бабе-Валиному выходило в поднаём), «а это одни наркоманы, хорошо, что вовремя замели, поджечь не успели, а хотели». На вопрос, откуда известно, что хотели поджечь, баба Валя с сожалением заметила: «Глупая ты, Анька! Чего ж они ещё могут захотеть, как не поджечь? У них токо такое на уме, в милицию зря не берут». Потом стало известно, что вместе с музыкантами группы «Kids&KatS» забрали ползала бунтующих подростков в состоянии лёгкого наркотического опьянения.
        Следующей ночью, когда в кромешной тьме  за стёклами тихо распустились редкие уличные фонари жёлтыми и голубыми цветами в обрамлении чёрных листьев, Анечка услышала  голоса во дворе. Вокруг приобретавшего нездоровую популярность кафе «Богемия» происходило какое-то движение, слышались выкрики, горели редкие огоньки сотовых телефонов
потом раздалось хоровое пение, мяуканье и звон разбитых бутылок. Фанаты группы «Kids&KatS» обещали, что они будут бороться до последнего за права и свободы против насилия и произвола. В числе прочих звучали песни «Мы наш, мы новый мир построим», «Врагу не сдаётся наш гордый «Варяг» и «Марсельеза» на французском – языке оригинала. Наутро в кафешке были выбиты все стёкла и сорваны афиши. В полицию звонили на этот раз родители бушующих детей, и чья-то мама с ужасом кричала в трубку: «Они же поубиваются там!» Полиция отказалась проводить воспитательную работу наотрез, и резонный ответ «Когда поубиваются, тогда и приедем» был маленькой, но сладкой местью за жалобы родителей на действия правоохранительных органов и их крайнюю жестокость. Часть дебоширов сами разбрелись по домам, но самых упорных замели под утро. Ночью активисты группы «К&C» ещё успели устроить шествие вокруг квартала с пением «Дайте бананов, марихуаны, солнца дайте!» и выкриками других текстов из альбома группы «Ленинград».  Под утро, когда Анечка наконец почти заснула, во дворе полыхнуло по-настоящему и комната озарилась кровавым светом, ярким, как полуденное солнце. Кто-то истошно кричал: «Пожар!», шипели, с треском лопались ракеты, раздался визг: «Вы за это ответите!», завыла сирена – и по светлеющим окнам проехались белыми полосами фары автомобиля. Анечка уже смирилась и равнодушно и безвольно лежала в зале на разобранном диване, её беспокоила только одна мысль: стоит ли сегодня идти торговать мылом в привокзальный скверик и, если всё-таки пойти, можно ли будет спокойно выбраться со двора и даже выйти из дома? Через неделю по решению суда в кафе «Богемия» начался ремонт на средства  родителей.
           Все страхи, связанные с Фавном и другими мелкими Анечкиными наблюдениями, вдруг разом вымело у неё из головы, и она с удовлетворением пересчитав выручку (десять семьсот двадцать с мелочью!), достала из старенькой чёрненькой сумочки деньги, отложенные на питание до конца отпуска (здесь было в обрез из соображений всё той же экономии), и пять тысяч, сэкономленных по крохам. У неё оставалась неполная хозяйственная сумка туалетного мыла. Ещё раз после обеда – и можно бы закончить… Анечка поехала на базу.
        Телесериал «Дикая Роза» чуть не стал камнем преткновения в дружной семье Гришки Иванова. Тася, которой не досталось нянчить внуков, так как единственный сын служил сначала в Германии, потом под Ленинградом (уже вновь Санкт-Петербургом) и детей воспитывал там же, всю себя вкладывала в разнообразную организационную работу. Она была душой и центром любого общественного интереса, даже незначительного, и  мастерски превращала его в настоящий гейзер, извержение, почти революционный взрыв. В этом Тасе не было равных. Последняя общественная инициатива заключалась в совместном просмотре латиноамериканских телесериалов. По вечерам, когда улицы становились пустыми и телезрители забывали о мире реальном, в котором всё теряло смысл, включая собственных детей, на квартире у Ивановых осуществлялся коллективный просмотр истории Дикой Розы. Самой младшей участнице Дусе, библиотекарю  из Гришкиной воинской части, было 48, самой старшей бабе Вале – под 80;  впятером они эксплуатировали Тасин огромный цветной телевизор.  Дусе и двум другим сотрудницам это было удобно: жили они далеко и  к началу сериала не успевали. Григорий Петрович недавно застукал подчинённых, библиотечных крыс,   за  просмотром сериала «Дикая Роза» в рабочее время на рабочем месте, причём библиотеку несколько раз закрывали под предлогом санитарных мероприятий.  Мексиканский сериал транслировали дважды – в 11 и 17 часов, и только по будням. Поэтому  Гришка супруге  не препятствовал, а временами сам присоединялся с чашкой горячего чая  в руках, как бы напоминая об ужине. Тогда Тася неизменно вскрикивала: «Девочки! Чай!» и вносила тарелку с бутербродиками. Идиллия продолжалась долго, но на 105-й серии по другому каналу началась передача футбольных матчей с Швецией –  решающих, даже с политической точки зрения значимых. На самом интересном месте Григорий Петрович не выдерживал и переключал канал, в комнате становилось гнетуще тихо,  и все переживали этот момент, как напоминание о том, что гостям в чужом доме надо знать своё место. При этом гостям было неудобно перед хозяйкой, которая как на иголках сидела. Находчивая Тася компенсировала временное переключение канала тортиком или пирогом. Наступил, однако, момент, когда конфликт интересов разрешился, как разрубленный Гордиев узел.
           Весть о том, что Анечка занялась торговлей и бросила преподавательскую работу, распространилась молниеносно по всему дому и проникла в воинскую часть. Тася торжествовала и несколько раз звонила Мишке по телефону, упомянула об Анечке невзначай, но очень прозрачно намекала, что Анечка уж теперь не та, была, так сказать, королевна, да сплыла. Потому, когда Анечка на склоне дня появилась во дворе с огромной раздутой клетчатой сумкой, это стало прямым подтверждением Тасиного триумфа.
            На кособокой, давно не крашенной лавочке около подъезда в полном составе расположилась библиотека воинской части, на приставных стульях зрительного зала, т. е. на кухонных табуретках, сбоку – Тася и баба Валя. Провод из  распахнутого  окна Гришкиной квартиры тянулся к цветному телевизору «Горизонт», выставленному на улицу, поближе к лавочке. У Гришки в кухне работал старый телевизор, срочно доставленный в кухню из гаража, и оттуда доносились крики «Ура!»и «Г-о-ол!», а спортивный комментатор Озеров иногда прорывался на улицу, и его голос, как бодрый призыв запевалы в строю, начинал медленную провокационную подготовку к эмоциональном взрыву: «Вот нападающий российской сборной обводит противника… вот шведская защита делает рывок… ещё попытка… ещё… пока нападение терпит неудачу…»  «Ах ты, чтоб тебя!» –  продолжили в кухне, и  нечто нечленораздельное и выкрики «Чёрт  побери, промазал!» неслись из окна. Когда Анечка подходила к подъезду, Тася  лупила себя  по коленке и кричала: «Давай, Розочка! Так их, не сдавайся!» Баба Валя сделала губы  куриной гузкой, выпрямила спину и вся  перенеслась  в Мексику, сжала костлявые веснушчатые кулаки, и её  очки в тоненькой оправе   затуманились. «К-куда, опять промажешь… » – донеслось до Анечки из окна Гришки Иванова; «Сволочи какие!» – подала голос баба Валя, – правильно говорили, что эксплуататоры…» «Ничего, Розочка, мы им сейчас ответим!» – орала Тася. Три библиотечных крысы (так ласкательно их именовал в домашнем кругу Гришка) по очереди вставили «Ой!  Как же это!», «Как неожиданно!» и даже «Ну это уж противоречит авторскому замыслу».
            Тася прекрасно видела Анечку и слышала «Здравствуйте», но сделала вид, что не видит, не слышит и потому ничего не скажет, а баба Валя всегда соответствовала генеральной линии любого руководства, поэтому Анечку обдало прямо-таки ледяным арктическим холодом, и она  невольно поёжилась. Дело, конечно, было не в Анечкиной новой роли, а в том, что нашёлся предлог продемонстрировать  позицию общественности. «Слышали, девки, – заметила Тася, когда Анечка уже скрылась в подъезде, – была учительша, стала торговка с лотка! Метаморфоза, чего в жизни не бывает!» Все последние дни это была любимая Тасина тема, которую она не уставала обсуждать с Гришкой, и даже Мишке звонила и сочувственно ужасалась: « Твоя-то теперь… Кто бы мог подумать!»
6

      Если вымыть стены и окна с мылом, если двумя тряпками – влажной и сухой – по очереди протереть паркетные полы, выбить, вытереть, втянуть воздухом пыль  и убрать наконец-таки пылесос туда, где ему положено находиться, то есть в стенной шкаф, в жизни сделается  светлее и сама жизнь станет лучше. Если в прихожей снять паутину в углах и протереть старые обои, выяснится, что обои почти новые и можно их не менять.
         Анечка без сил лежала на диванчике в маленькой спальне под хрустальным бра; окно было открыто и задрапировано тёмной  шторой, коричневой с золотым отливом. Стены здесь обили  светлым деревом, и под солнечными лучами,  проникавшими даже сквозь штору,  всё горело и переливалось,  дымилось в ярком свете. Тени были лёгкими и прозрачными, как дыхание.  Анечка блаженствовала и тосковала одновременно. Тоску наводил исподволь неизменный внутренний голос, всегда скептический и склонный к пессимизму. Теперь, когда можно было впроголодь дотянуть до конца отпуска,  и выкупить гортензию, и чуть отложить, удача переставала казаться чудом и тускнела на глазах. «Что с того, – говорила себе Анечка, – что с того, что сейчас всё так… чудесно? Я ведь знаю, что уже скоро, может быть даже завтра, всё это окажется мелочью, карета станет тыквой, бальное платье – домашним халатом, а хрустальные туфельки…» Тут практичная Анечка обратилась мыслью к полкам обувного магазина, и некоторое время въедливый внутренний голос не мог вернуть её оттуда. «Хрустальных туфелек у тебя просто никогда не будет», – мстительно заверил её внутренний голос, как только Анечка оказалась рядом.
         Анечка села на круглый стул возле маленького сейфа, бесшумно открыла тяжёлую толстую дверцу, пересчитала деньги и задумалась. Денег было непривычно много, хотя если сопоставить их с ценами и Анечкиными мечтами… Но Анечка вдруг, совершенно неожиданно для себя осознала, что она выиграла маленькую битву и теперь свободна, как ветер, который по вечерам тихонько шевелил прозрачные оконные занавески. Анечка чувствовала себя лёгкой и независимой, ей вдруг захотелось радоваться просто так, прямо сейчас и совсем без причины. На эти радости можно было использовать толику сбережений.
          Городской летний кинотеатр «Звезда» находился рядом с летним пионерским лагерем «Салют» на улице Советской (3-й Выгонной) там, где она, удаляясь от вокзала и вокзального скверика, тянется мимо магазинчика «Лола» параллельно предгорьям и переходит в глубокий овраг с отвесными стенами. Надо уточнить, что  городок располагался ярусами по местности неровной, скатывался с холмистого бока вниз до самого железнодорожного полотна, а там уж начиналась равнина. Почти по самому верху возвышенности протягивалась воинская часть, ниже зеленела японской софорой да акациями улица Тополиная, параллельно ей, но значительно ниже  шла Пролетарская, а в самом низу, на подошве горного отрога, спуск завершала улица Выгонная, ныне Советская. Городской трамвай начинал свой путь от вокзала, поднимался до самой вершины и огибал воинскую часть, позванивая, постанывая и скрипя среди тенистых садочков, да белых и красных кирпичных домиков, да вдоль заросших травой улочек. Так вот,  если идти по улице Тополиной всё вперёд и вперёд, оставив за спиной и вокзал с привокзальным сквериком, и Анечкин дом, а потом спуститься на улицу  Выгонную, нельзя  не заметить  местную достопримечательность: мост над огромной лужей, в которую улица Выгонная переходила, постепенно понижаясь и превращаясь в овраг – русло высохшей речки Паганки.  Лужа эта питалась то и дело пересыхающим по дороге ручьём, который стекал с вершины, местами образовывал цепочки крошечных водоёмов, потом снова набирался сил и вяло стремился дальше. Заболоченное пространство на улице Выгонной  было концом его бесславного ныне пути: болотце, заросшее камышом с бархатными коричневыми жалами, было покрыто зелёной ряской и на всю округу издавало пронзительную вонь. Лягушки и комары тонко и жалобно пели в этом оазисе по вечерам. За подвесным мостом, на живую нитку  сшитым из листов ржавого железа местными умельцами, находились самые востребованные  очаги городской культуры – кинотеатр и пионерский лагерь.  Летний кинотеатр советского времени, с деревянными скамьями и штопаным, похожим на старую простыню экраном, театр на лоне природы, где осветитель – закат, кулисы – старые деревья по краям зрительного зала, а свежий воздух, изумрудные светлячки и звёзды  – некое дополнение к замыслу режиссёра. Комары в этот замысел явно не вписывались, как и вечерняя сырость, пробиравшая до костей. Но зрителей это не пугало, и кинотеатр «Звезда», как помнилось Анечке, всегда был полон. Не появлялась  она там уже более пяти лет, и только афиши  сообщали ей новости культурной жизни. Последней новостью был латиноамериканский фильм «Страсти  по Эвите», и Анечке до такой степени захотелось на люди, в ярко освещённый уличными фонарями квартал, в толпу оживлённых зрителей, где окликали друг друга по-семейному, где тащили в руках табуретки, «чтобы сесть поудобнее», а потом накидывали на плечи жакеты, платки, брызгали руки жидкостью от комаров, а нарядные барышни держались группками и демонстрировали платьица, блузки и  косметику,– что она в мгновение ока  закружилась в вихре сборов. Дверцы шифоньера не закрывались, и Анечка то и дело ныряла туда с головой; на диванчик в спальне летели трусики и кружевные бюстгальтеры разного цвета, несколько вариантов было рассмотрено и забраковано, пока не остался единственный достойный: закрытое платье из светлого серого тончайшего гипюра на чёрном чехле и  чёрные лодочки на шпильке 15 сантиметров. У Анечки к этому платью были дорогущие серьги с огромными дымчатыми топазами, которые светились даже в темноте. Неразумная радость толкала Анечку под руку и заставляла собираться, как Золушку, неожиданно приглашённую на бал, а депрессия, загнанная в угол, безуспешно взывала к Анечкиному разуму и бессильно шипела драной кошкой.
          К кинотеатру «Звезда» от Анечкиного дома можно было попасть двумя разными дорогами. Спуститься к вокзалу и сесть на трамвай, чтобы доехать до Железнодорожной, вернуться на параллельную Выгонную и пройти квартал назад до кинотеатра было способом первым. Анечка выбрала по старой памяти короткую дорогу через мост прямо к кинотеатру «Звезда». Иногда детские воспоминания и эйфория рождают удивительные решения. Впрочем, путь по мощёной улице в 26 лет и на шпильках 15 сантиметров трудным  не кажется, Анечка одним духом пролетела родную Тополиную и спуск на Выгонную и оказалась перед гулкими ступенями, ведущими на мост. Здесь она первый раз помедлила и даже задумалась, но ненадолго – на мгновение. Когда подвесной мост начал раскачиваться в такт её шагам и норовил швырнуть Анечку то вправо, то влево, единственное, что Анечку занимало, это как  не испачкать платье  ржавчиной. Поэтому она старалась не хвататься за перила и балансировала на шпильках, как канатоходец, выбивая при этом звонкую дробь каблуками из старого ржавого железа. В некоторых местах в настиле моста светились дыры с неровными краями, и сквозь них темнела и блестела вода и виднелась ряска. Лягушечий концерт аккомпанировал Анечке во всю мочь. Пахло ржавым железом, тиной и стоячей водой. Комары провожали Анечку, как почётный эскорт. И не хватало только феи с волшебной палочкой, чтобы превратить старый мост в  хрустальный, широкий и новый, комаров нарядить в парадные ливреи с галунами и разместить на запятках золотой кареты, а жирную жабу, поющую соловьём из болотистой лужи, обратить в кучера.
            Небо за улицей Выгонной (ныне Советской) казалось совсем  вечерним и светилось, как алое полотнище, над чёрными домами. По раскачивающемуся мостику из сгущавшихся сумерек Анечка шагала прямо в закат, и, когда она спускалась  на мостовую по железным ступеням, лягушечий хор грянул торжественно и дружно, будто завершал бравурную оперную увертюру. Место, где мост из ржавого кровельного железа врезался в берег, было особым: улица Советская сохраняла своё название от вокзала до моста, а дальше она именовалась Набережной. Связано это с  тем, что маленький городок образовался из трёх слившихся вместе деревень, и поэтому в городке было три центра, разделённых двумя бывшими окраинами. К центральным районам относились, например, вокзал и привокзальный скверик, кинотеатр и пионерский лагерь, между ними лежали девственные сельские территории, не менявшие своего вида с доисторических времён. Анечка ступила на мостовую и повернула на улицу Набережную.
          Летний пионерский лагерь «Салют» за белёной стеной темнел монолитной неосвещённой массой, на высоких железных воротах в множественных заклёпках пялился в глаза прохожим огромный амбарный замок. Поперёк ворота  пересекал широкий, массивный засов, и вместе с замком это напоминало солдатский ремень с пряжкой. На постаменте у входа гипсовый пионер продолжал трубить в горн, но лампочки над воротами горели через одну, а на улице фонари не горели вовсе. Было темно, как в колодце. Седой тростник поднимался из пересохшего русла до самой мостовой и шуршал пушистыми метёлками. Серебристые  в бликах лунного света плакучие ивы перегнулись через парапет,  их листва под вечерним ветерком то темнела, то блёкла и смутно белела.  Над пересыхающим ручьём  столбами вилась мошкара, а  летучие мыши то и дело кружили бесшумными чёрными  силуэтами. Не было ни привычной ярко освещённой вечерней улицы, ни толчеи у кинотеатра, ни бравурной музыки из репродукторов, которую раньше всегда включали перед сеансом. Над входом в летний кинотеатр надпись «Звезда» мигала, то собираясь гаснуть, то оживляясь.  Окошечко кассы светилось в глубине тусклым и желтоватым. По-видимому, когда Эдгар По создавал «Падение дома Эшер», он вдохновлялся реальностью, подобной российской глубинке, где экономят электричество 
          Кассир выполняла  две функции: свою и контролёра. Надорвав купленный Анечкой билет, она  смяла и выбросила его в коробку для чеков и пояснила: всё равно места не указаны, садитесь, где хотите..
           Анечка остановилась у входа на территорию кинозала под открытым небом и застыла  от удивления: в густых сумерках перед ней было совершенно пустое, безлюдное и тёмное  пространство с белеющим киноэкраном в перспективе. На летней эстраде под экраном с обеих сторон темнели высокие колонки для воспроизведения звука. Впрочем, в первом ряду сбоку, с левой стороны, слабо обозначилось движение и обнаружился кто-то живой. Анечка прошла по усыпанной хрустящим ракушечником дорожке и заняла место во втором ряду справа. Одинокий фонарь уличного освещения без защитного колпака сиял недалеко от второго ряда справа, как прожектор на вышке над зоной особого назначения.
        За экраном, за чёрными вершинами деревьев, со стороны улицы Железнодорожной  глухо зашумел поезд.  Светлячок мелькнул в темноте и погас, попав в луч света. Анечка уже приготовилась к тому, что сеанс отменят. В это время у входа раздались женские голоса, и Анечка расслышала: «Не имеете права! Билет – это платёжный документ! Да-да, и не спорьте!» Кассир бормотала что-то тихо и неразборчиво. Вошла пожилая пара, ракушечник хрустел под их ногами. Сзади семенила кассир, оправдываясь на ходу: «Ну, видите, сколько мест свободных, зачем вам билеты?» Как и Анечка недавно, вновь пришедшие  с интересом  оглядывались, потом направились ко второму ряду, рассмотрев в темноте Анечку. Они сели рядом с ней, с  самого края, под яркий луч фонаря.  По-видимому, приезжие, застряли в городке по дороге к морю. Оба в спортивных тёплых костюмах, оба седые, дама с большой сумкой натуральной кожи, платиновая седина, явно искусственная, отливала голубоватым. Мужчина, спортивный, подтянутый  –  юноша всю жизнь. Он с подчёркнутой любезностью склонился к Анечке: «Не помешаю?» Тон несколько иронический и безупречно вежливый –  манера светского человека. От лысеющей головы пахло чем-то необыкновенно приятным.
            В задних рядах уже сидели несколько молодых людей и одна-две  парочки. Кто-то, не выдержав, закричал: «Начинайте!» Поднялся ропот. Платиновая дама громко захлопала в ладоши. Через мгновение хлопали в ладоши и орали все. Наконец, к экрану протянулись два луча из побеленной извёсткой комнатки за последним рядом скамеек. В колонках по бокам экрана глухо заурчало и затрещало. По экрану побежали полосы и пятна и появилась надпись «По Дону и Кубани». Зал разочарованно выдохнул. Кинотеатр явно тянул время в ожидании зрителей.
            Под  разлив мелодии «Широка страна моя родная» кто-то шагал по хрустящему песку, потом тяжело опустился рядом с Анечкой. Она повернула голову влево и увидела, что почти весь ряд до прохода занят  компанией брутальных молодых людей, бросила взгляд назад: в третьем ряду сидели трое из этого  содружества. По ступенькам, которые располагались по бокам дощатого помоста, взобралась на эстраду большая чёрная бродячая собака, плюхнулась на доски и шумно начала чесать за ухом задней лапой. Здесь надо заметить, что в советских летних кинотеатрах перед  сеансом, а иногда и во время демонстрации фильма по деревянной эстраде частенько бегали малолетние дети, самозабвенно изображавшие «артистов», и в иные вечера зрителей развлекали  бездомные животные. Из рук в руки Анечкины соседи слева передавали банки с пивом.
             На экране угасала Эвита Перрон, любимая, обманутая и преданная друзьями и врагами. Анечкин сосед, бритоголовый и татуированный, едва помещался на узкой скамье, её спинка грозила вот-вот рухнуть под тяжестью его огромного тела и жалобно поскрипывала. Сосед прихлёбывал пиво и шумно дышал. Ещё во время демонстрации киножурнала вся компания начала нестройно подхватывать на разные голоса «Широка страна моя родная» и бесстыже ржать при этом. «Ах, Эва, Эва…», – прокомментировал кто-то сзади рыдающим пьяным голосом.
            Чёрный автомобиль на сером экране мчал красавицу Эвиту Перрон в её роковую поездку. Чёрные силуэты головорезов на пути чёрного автомобиля преградили ей путь. Чёрные убийцы заставляют выйти её из машины, но она ещё не верит, что кто-то посмеет отнестись к ней без привычного обожания: ведь толпы всегда осаждали её машину с криками восторга. И Эвита выходит из автомобиля с королевским достоинством и гордой осанкой. Убийцы от политики гораздо страшнее, безжалостнее других уголовников; на сером экране чёрные силуэты мужчин   –они зверски избивают Эвиту, бросают на землю, с размаху ломают её тело ногами.   Анечка понимает, что в реальности всё происходило ещё страшнее: фильм избегает физиологии и вся сцена представлена смягчённо, в воспоминаниях героини.
             Внезапно бритоголовый сосед пригнулся и горячо, гнусно  и пьяно прошептал Анечке  на ухо: «Для милого дружка и серёжку из ушка…» Анечка вздрогнула, у неё захватило дыхание, она с ужасом видит серые пустые, жёсткие глаза с лёгким прищуром. Взгляд пристальный, осознающий своё превосходство в силе. Анечка чувствует на своей руке повыше локтя  крепкую хватку грубых пальцев и в мгновение ока вспоминает трамвай номер шесть и бритоголового молодого человека в серой майке навыпуск, Фавна и песок на остановке. Загипнотизированная неподвижным взглядом с прищуром, она не может отвести своих беспомощных расширенных глаз и машинально ощупывает серёжку с дымчатым топазом, которая стоит почти сотню тысяч. По её спине стекают капли холодного пота.
           Анечка в отчаянии бросила  взгляд направо: два места с краю были пусты. Респектабельная пожилая пара исчезла.
          Гнев и воля к сопротивлению придали Анечке сил; глаза её сузились, как у кошки, тщательно уложенная причёска внезапно освободившейся гривой рухнула на плечи  от резкого рывка.
           Пустое пространство тёмного летнего театра, где почти не было зрителей, качалось и плыло в Анечкиных глазах, за спиной ей чудились шаги, но обернуться она не решалась, и взгляд её был прикован к белеющей впереди арке выхода  из кинотеатра. Со стороны это выглядело как добровольное решение респектабельной дамы уйти раньше срока: то ли фильм оказался недостаточно интересным для её взыскательного вкуса, то ли ждали её дела более важные. Однако  у внимательного наблюдателя рождались и другие мысли: слишком нарядная, слишком нездешняя девица уходит из компании, с которой она, видимо, одного поля ягода. Сидевший в заднем ряду одинокий молодой человек перекатил во рту жевательную резинку,  потихоньку встал и потянулся вслед за Анечкой.
             Пройти 200 метров по совершенно тёмной улице, где уже и касса кинотеатра была закрыта и забрана решёткой всё с тем же неизменным амбарным замком, а  луна впереди светила огромным серебряным диском, дойти до моста и свернуть не на мост, а в переулок, ведущий к улице Железнодорожной, – эта дорога запомнилась Анечке надолго. Силуэты деревьев и собственная тень в отблесках луны, каблуки, попадавшие то в одну выбоину, то в другую, потом торопливые шаги сзади… На повороте в освещённый жёлтым светом фонарей проулок она обернулась: из могильной тьмы всё ближе выплывал чей-то силуэт. Судорожно прижав маленькую золотистую сумочку к груди, Анечка зашлась в истошном вопле. Незадачливый любитель жвачки приостановился,  испуганно охнул и в ужасе кинулся бежать. Ему уже чудилась какая-нибудь подстава и надёжно сшитое уголовное дело. Едва держась на ногах, Анечка прошла безлюдным  проулком на Железнодорожную.
             
7

            По улице Советской возвращалась из магазинчика «Лола» местная учительница русского языка и литературы Анна Владимировна.  Всё в ней было столь же скромно, сколь и респектабельно, и внушало доверие  с первого взгляда. Причёска Анечки была уложена волосок к волоску, высоко поднимая затылок и открывая широкий чистый лоб. Льняной костюмчик с отделкой в клеточку имел вид незаметный и приличный. Прекрасные фиалковые глаза смотрели спокойно и строго, а босоножки на шпильке 15 сантиметров завершали облик деловой женщины. Анечка ступала медленно и торжественно, преображая и дисциплинируя улицу одним своим присутствием. В правой руке Анечка несла лёгкую кружевную картонку, похожую на картонку для шляп или коробку с тортом. В кружевном картонном з’амке покоилась лиловая гортензия сорта  FOR EVER and EVER.
             Анечка только что пережила минуту упоительного торжества и теперь весело смаковала в памяти детали. Ценник с обозначением «13 700», к счастью, до её прихода в магазин не изменился в отличие от  ценника на куске туалетного мыла. Изменились только глаза Нателлы, которую Яна и Дана оставили одну на милость победителя, спешно покинув поле боя с покупателями. В магазинчике «Лола» никто не ожидал, что гортензию купят по столь безумной,  столь высокой цене. А между тем, на ней можно было не только заработать. Нет! Красавица из Голландии придавала витрине особый шарм недоступности. Это был  долгое время неофициальный бренд, высшего порядка реклама магазина, некая вывеска особости. И вот теперь знак избранности перекочевал в руки Анечки.
              Возле фруктовой лавки стоял Ашотик; отец Ашотика, завидев Анечку, вышел на улицу. Он был высокий и солидный, ему пришлось нагнуться при выходе под притолокой, и он слегка  коснулся  притолоки  рукой. Отец Ашотика кивнул Анечке, показав курчавый затылок, и Ашотик вежливо и покаянно почти выкрикнул на всю улицу: «Здравствуйте! Анна Владимировна!» Он с нетерпением ждал ответа, бархатные ресницы его глубоко спрятали усмешку на самое дно глаз. Не существует в природе более глубокого раскаяния, большей заинтересованности и покорности, чем те, которые демонстрировал Ашотик.. Именно столь выразительная полнота чувств могла бы насторожить и заставить сомневаться в искренности. Впрочем, принцип «Кашу маслом не испортишь» одинаково применим и к лести, и к раскаянию. Анечка выдержала  паузу и доброжелательно и отстранённо, сверху вниз, поприветствовала.  Если бы кто-нибудь знал, какая злобная, звенящая, как оса, радость пела в Анечкином сердце! Какие весёлые чертенята кувыркались под этими  плотными золотистыми прядями уложенной причёски…
             Анечку гнало по лестнице старого дома нетерпение. Не успела до конца захлопнуться дверь в квартиру, как она у самого порога небрежно тряхнула сначала одной ножкой, потом другой и, когда босоножки со стуком упали на пол,  переступила через них и босиком, не выпуская картонку из рук,  подошла к высокому, от потолка до пола, зеркалу в ореховой раме. Анечка одним движением вытянула из причёски шпильку, волосы обрушились тяжёлым золотом и закрыли плечи до самых лопаток. Она  сделала что-то вроде танцевального па, повернувшись сначала направо, потом налево, потом осмотрела, изогнувшись, себя со спины. Злобная и радостная оса пела в ней, не переставая. Анечка приблизила лицо к зеркалу и всмотрелась в потемневшие свои глаза с огромными зрачками. «Так кто же ты, душа моя – кокоточка, содержанка, проститутка?» – с издёвкой процитировала Анечка рекомендуемое школьной программой произведение и удовлетворённо окинула себя взглядом напоследок.          

Жил на свете рыцарь бедный,
Молчаливый и простой,
С виду сумрачный и бледный,
Духом смелый и прямой.
Он имел одно виденье,
Непостижное уму,
И глубоко впечатленье
В сердце врезалось ему…