Памяти б. Гени
- Бабушка, почему в школе меня обзывают?
… Вопрос, с которым она тогда прибежала домой, сам собой всплыл в памяти, едва Эля увидела памятник – с отколотым правым нижним краем и черными загогулинами поверху надписи: Гордон Г. А., 1904 - 1996. Дедушкина фамилия вообще не читалась под жирным слоем краски. Хорошо еще, что не стали выбивать на надгробье портреты: папа говорил, по традициям, лицо умершего человека нельзя показывать миру. Хотя ни дед, ни бабушка не придерживались национальных или религиозных обычаев: они, насколько могла судить по собственным детским воспоминаниям Эля, всю жизнь считали себя просто советскими людьми. Единственной уступкой, что ли, как раз и были разные фамилии. Впрочем, до беседы, начавшейся с этого самого вопроса, внучка об этом даже не знала: она была Гольдман, и папа был, и мама, и дед, и уж точно ей и в голову не пришло бы, что, оказывается, бабушка сохранила для себя фамилию, доставшуюся ей от собственных родителей. Сохранила потому, что после войны никого из семьи не осталось, а ей хотелось, чтобы хоть кто-то продолжал этот род. И уже будучи взрослой, уезжая из страны, Эля долго колебалась, не сменить ли вместе с жизнью и гражданством еще и паспортные данные. Наверное, бабушке было бы приятно…
- Как тебя обзывают, деточка? – собственно, зачем она этот вопрос задавала, до сих пор так и не было понятно, ведь наверняка ответ сама знала заранее.
Странно, насколько ненависть оказывается живее, живучее, чем любовь или вообще какие-либо другие чувства. Сильнее даже, чем просто равнодушие. За годы жизни в Израиле Эля успела отвыкнуть от того, что еврейская внешность, имя, национальность может вызывать такое исступленное состояние, желание уничтожить даже само напоминание о незнакомых людях, живших много лет назад. Но, оказывается, антисемитизм по-прежнему процветает.
Она не была здесь десять лет: уехав в начале нового двадцать первого века вместе с маленькой дочкой искать счастье на исторической прародине, выбраться домой смогла – а может быть, и захотела по-настоящему – только сейчас. Слишком много тяжелого оставалось за спиной: развод, ликвидация любимой газеты, оставившая ее не только без работы, но и без уверенности в том, что она вообще захочет когда-либо снова вернуться в журналистику. Когда заболела Анюта и врачи посоветовали по возможности сменить климат, чтобы спасти ребенка от астмы, это стало последней каплей, склонившей Элю к решению уезжать. И, собственно, об эмиграции она не жалела. Конечно, было нелегко, особенно поначалу, хотя в тридцать пять вроде перестраиваться и проще, чем в семьдесят, а среди переселенцев из бывшего Советского Союза хватало и евреев-стариков. Глядя на таких, Эля часто задавалась вопросом: смогли бы ее собственные родители прижиться здесь и найти если не счастье, то хотя бы спокойную, размеренную, налаженную жизнь.
Нашла ли она сама счастье? Работа, после подтверждения диплома инъяза и оконченных на месте языковых курсов, устраивала. Да, не креативно, да, рутинно, изо дня в день повторять одни и те же правила и вежливые фразы, обучая студентов. Но зато зарплата, возможность ежегодно ездить на стажировки и стабильная уверенность в завтрашнем дне. Анька выздоровела, опять же, да и в целом довольна жизнью, она о Беларуси почти и не вспоминает, что неудивительно, собственно, все ее сознательное взросление, с восьми до восемнадцати, пришлось уже на «там», а не «здесь». Личное? А что личное она бы выиграла или нашла дома – рассуждения о современном обществе, в котором женщина должна быть счастлива только потому, что рядом с ней есть мужчина? Попробовала один раз, хватило, наелась бабского счастья. Теперь Элю вполне устраивало положение, которое в цивилизованных странах называют «гостевым браком».
- Бабушка, а что бы ты сказала мне сейчас? – прошептала женщина, медленно поглаживая рукой надгробье. – Порадовалась тому, как сложилась моя судьба? Осудила за то, что уехала? Поверила в то, что мне хорошо? Или увидела без лишних вопросов, что у меня на душе, так глубоко, что порой я сама об этом забываю...
…Эле было тогда лет десять. Одноклассник Колька из-за какой-то ерунды, которая в памяти как раз и не сохранилась, ядовито выплюнул ей в лицо: «Жидовка!» А вот разговор с бабушкой она и сегодня, через треть века, помнила почти в подробностях. То ли потому, что именно тогда впервые услышала всю историю семьи: и то, как сестер бабушкиных изнасиловали, а потом расстреляли на глазах у родителей, и то, что саму Элю назвали, оказывается, в честь тети. Хотя тетей ее можно было назвать только очень абстрактно: семнадцатилетняя бабушкина дочка умерла от этой самой астмы и голодного истощения как раз во время войны. Деда весной сорок первого, прямо накануне, отправили как ценного специалиста строить металлургический завод в Свердловске – это их и спасло, хоть и не всех... Никогда ни до, ни после этой беседы Эля не видела бабушкиных слез. Может, тогда и родилась ее полудетская мечта написать книгу, которая через двадцать лет более приземленно привела ее в газету, несмотря на сугубо лингвистическое образование, и воплотилась в десятки текстов о простых людях, живших в непростые времена. Уже много позже она поняла, что такие книги – талмуды человеческих страданий – могли бы написать почти в каждой семье, не только еврейской, если бы внуки знали истории своих предков. Отличие их нации, несмотря на все противоречия в ее истории, как раз таки и заключается, в уважении к любой человеческой жизни, как сформулировала для себя Эля, в желании и попытках сохранить хотя бы какую-то часть навсегда исчезающих судеб для будущих поколений. Может быть, если бы такими же мыслями руководствовались все народы в каждой точке планеты, на кладбищах любого города не появлялось бы памятников, изуродованных блюстителями чистоты расы. Неважно, какой.
2013 г.