Вот как бывает...

               

      Громада читального зала Ленинки успокаивала. Приглушенный верхний свет обращал взгляд на вечернюю темноту в массивных окнах. Строгие ряды столов распластались на дне зала в окружении тесных стеллажей по стенам. Здесь все было значительно: множество склоненных голов, задумчивые спины читателей, исписанные листы бумаги и книжные груды на столах. Стояла солидная тишина, полная сосредоточенным молчанием. Изредка раздавались случайные стуки, звук неосторожно двинутого стула, покашливание.
      Павлов очень любил бывать здесь. Осознание происходящего в этом святилище наполняло его собственной значимостью – особенно в те давние годы, когда готовил кандидатскую. Он чувствовал себя приобщенным к духу окружающего необыкновенного пространства: здесь творилось постижение, не исключено – попытки создания чего-то высшего. Кто знает?.. Великий интерес, воля, честолюбие, упрямство, въедливость, старание, обыкновенное занудство, - разные мотивы и причины привели сюда людей, приникших к столам, книгам, бумагам. И он, Алексей Павлов – вроде на равных, среди них. Это ощущение не покидало его и много позже, после защиты и новой должности, увенчавшей труды, когда просиживал в этом зале и днями, и вечерами много лет подряд. Полезные, даже дерзкие, мысли рождались тогда у него. И ведь почти все удавалось. Не просто, нелегко, со срывами, но он был в ладу со временем, с людьми вокруг, а, главное, с самим собой. А потом ...
     В этот неприметный осенний вечер он совсем не чувствовал в себе былого ожидания удовольствия, что обычно подступало уже в момент, когда с усилием приходилось тянуть на себя бронзовую ручку тяжелой высокой двери читального зала. Прежние ощущения покинули его: осталась лишь привычка, как древний ритуал. Павлов шел по проходу, рассеянно скользя взглядом по рядам в поисках свободного места. Не выбирая, уселся за первый пустой стол, что попался на глаза где-то в кучной середине зала. Кроме небольшой рабочей папки у него ничего не было. Ни одной книжки. Осторожно отодвинул стул, втиснулся между спинкой и столом, щелкнул выключателем – вспыхнувшая лампочка бра осветила пустой стол, бюро, его собственную пустоту. Он опустил голову, уставился в матовую поверхность стола, на какое-то время замер. Для чего он здесь? Что привело его сюда именно сегодня? Сам не понимал. Внезапно, всколыхнувшись из самого нутра, окатила волной нежданной потребности высказаться, доверчиво излиться – на бумаге. Даже в носу слегка защипало, как от подступивших непрошеных слез. Открыл папку – внутри ни одного чистого листа.
     Он выбрался из-за стола, пошел к стойке у входа в надежде попросить бумагу у дежурной по залу. Потом передумал, увидав ящички, где лежали требования для заказа книг. Выскреб пальцем толстенькую стопочку листков и, не обращая внимания на дежурную, безмолвно наблюдавшую за его действиями, отправился обратно.
Расположившись за столом снова, сначала медленно, а потом все быстрее, позабыв обо всем вокруг, принялся покрывать торопливыми строчками чистые обороты листков. 

     Дорогая моя мамочка! Сегодня твой день рождения, а мне совсем не хочется идти домой - меня там не ждет ничто, мне близкое. И нет уверенности в том, что твоя внучка помнит эту дату. Катя – на работе до позднего вечера. Да это ничего и не значит. Не хочу ни с кем ничего отмечать. До сих пор слышу утреннее указание Кати, брошенное мне вдогонку: «Не забудьте выпить вечером за бабушку Лизу».
     Вот до чего я дожил, милая моя мама, - мне домой идти не хочется. Есть лишь одно приветное место – в этой библиотеке, куда, по твоему настоянию, приучился когда-то ходить, еще со школьных времен. Мне здесь хорошо, по себе: никто не обращает на меня внимания, никто не нужен – только книги и обстановка вокруг.
Но дело даже не в этом. Вся суть в кошмаре, что заполнил меня до последней клеточки. На старости лет со мной произошло то, что ты, наверняка бы, не одобрила – я влюбился. Уже четвертый год тянется эта история. Влюбился я в замужнюю женщину, Леру Жукову.

     Алексей с размаху остановил бегущую строчку, перевел взгляд на стенку бюро - перед ним прояснялась картинка какого-то совещания у начальства, куда его позвали: ждали сообщение представителя заказчика. Представителем оказалась довольно молодая женщина с открытым сосредоточенным лицом. Она немного волновалась, отчего голос временами становился глуховат; не сбиваясь, говорила короткими понятными фразами; внимательно слушала вопросы от сидевших вокруг руководителей подразделений и, через короткую паузу, внятно отвечала.
   
     Она к нам в институт приносила от заказчика задания, исходные материалы. Поначалу я ее редко встречал, поскольку не имел отношения к этой проблеме. Как-то вызвали меня к главному инженеру - у него совещание, а она там какое-то сообщение делала. Я успел только к концу: послушал – вроде толково говорит и на вопросы наши придирчивые находит, что сказать. Тогда я и заинтересовался ею: сначала по делу, а потом... Вот так и пошло.
     Любовь у нас странная, как в прежних русских сентиментальных романах. Встречи – только в общественных местах, на людях. Это угнетает неимоверно, порой просто на нервы действует. Уходим куда-нибудь в парк, где тишины больше, чаще – в Тимирязевский, что у академии. Думаю, наши чувства взаимны, но… Что дальше? Ничего. Опутаны мы по рукам-по ногам: и условностями, и невозможностью с обеих сторон;  с моей – преодолеть тридцатилетний магнит привычки к своей семье. Не могу просто взять – и оторвать, отделить всю прошедшую жизнь, начав с какого-то дня все с самого начала, как когда-то в молодости. Да и у нее не проще: двое детей, муж – ее начальник по работе. Понимаю, что ситуация патовая, и разрешить ее можно, только если резануть по живому. А  у меня - ни сил, ни решимости.
Что остается? Лишь непреодолимое желание видеть эту женщину. Понимаю, что мог бы дать ей гораздо больше, чем получить. Да и что мне у нее брать. Мы очень разные люди и, вероятно, разного круга (я нисколько не задираюсь в самомнении, ты же знаешь, я всегда был не уверен в себе, не раз страдал от собственной недооценки). И, мне  кажется, что эта возможность «дать» удерживает меня возле нее. Потому что дома у меня ничего не хотят брать. Кроме зарплаты. Дочери не нужно – у нее другое ощущение жизни, у ее мужа – тем более. У них – другой мир, даже – мирок. Мир предполагает доброту, а ею там «не пахнет». Кате нужно мое послушание и выполнение бесконечных добродетельных пожеланий-указаний. Наверное, потому, что самому на все в доме плевать, если честно признаться. Итог: хотя много лет мирился с таким положением - сначала по большой любви, потом – по привычке, теперь понимаю: я уже дожил до возраста, когда указания, если они не согласуются с твоими настроениями, кроме раздражения ничего не порождают. Надоело чувствовать себя под благодетельным гнетом. Не могу! Обрыдло! Все-таки на работе мое положение таково, что люди, меня окружающие, выполняют мои указания, воспринимая их даже с некоторым ожиданием. Такие у нас условия и порядки.
     Дело не в моем якобы властолюбии, а в желании внутренней свободы. Кто-то назовет это эгоизмом, даже в крайности – эгоцентризмом. Но я не делаю в своей семье ничего во вред Дому, я тоже хочу пользы и добра моему Дому, людям, в нем живущим. А им, выходит, этого и не надо. Каждый сам по себе, как кот Матроскин.
Такая у нас дома сложилась обстановка спустя целых полтора десятка лет после твоей кончины. И поделиться не с кем. То-есть, рассказать можно, и даже есть кому, да всё не те. А тебя нет. Выходит, что и не поймет меня никто.

     Павлов тяжело вздохнул, чувствуя, как учащенно колотится сердце. Продолжая смотреть в исписанный листок, он внезапно подумал: при жизни матери такое редко его посещало. Всегда ему было некогда, да и в голову нечасто приходило, когда оказывались вдвоем: надо бы у мамы узнать, как же ей живется на самом деле. Наедине они оказывались крайне редко, и не до того ему в те моменты было; по сути, знание о жизни матери складывалось лишь из ее собственных нечастых рассказов. Получалось, что вроде бы, одинокой пенсионерке  живется неплохо, почти без проблем, разве только нездоровье  временами дает себя знать. И вообще – если надо, пусть поживет у него, когда ей захочется: что у него, грубо говоря, для нее тарелки супа или места свободного не найдется. Да и Катя к свекрови относилась с сочувствием и приязнью.  Только мать всегда стеснялась у них задерживаться подолгу – ну, переночует ночь-другую, и начинает собираться восвояси. Всю их квартиру вычистит, выблестит, не часто у них с Катей своих сил, времени и желания на такое хватало. К внучке же относилась, как все бабушки: любой каприз исполнит. И если надо остаться с ней дома, даже когда та уже каланчой над бабушкой высилась, – без слов принимала.

     Очень тяжело мне сейчас, мрачно и бесприютно. Хоть я и мужик (может, не очень сильный), но держать все в себе до бесконечности не могу. Очень это трудно. Хочется хотя бы ненадолго прижаться к теплой душе, чуть-чуть «отмякнуть», оттаять. Дома – каждый сам по себе; и это - у меня дома, куда я так стремился раньше. Теперь - пустынно и тихо. Слышно только телевизор да радио. Живые люди, в его квартире, - почти ни о чем друг с другом не разговаривают. Только в телефон – другим, но не своим, родным, с кем годами живут в одних комнатах.  Что же это такое? Почему и как дошел я до такого жуткого опустошения, когда ничто не радует: смеяться – и то не хочется. Так, разве улыбнешься криво иногда. Оболочка, которой я потихоньку обрастал всю жизнь, защищаясь от других,                чтобы не допустить их внутрь, превратилась за десятилетия в кору, панцирь. Сквозь него почти ничто не пробивается – ни свет, ни звук. Получился что-то вроде «вещи в себе». Оказывается, и самой вещи нет - пустой орех. Вот итог жизни.
     Теперь вдруг вздумали дочь с мужем за границу уезжать, и чтобы мы с ними ехали, всей семьей. Зять воду мутит: вроде, работу ему в Германии предлагают по контракту. А нам с Катей что там делать?
     Посмотрел в начало этой сумасшедшей записи, где писал о Лере, и понял, что я тебе соврал. Не так уж я благороден. И возле нее я не только потому, что хотел бы дать  любви и тепла, которого ей так недостает. Хотел бы и я получить то же. Она, думаю, могла бы это дать. Не знаю, надолго ли этого хватило бы. Но очень хочется. Хочется просто по-щенячьи прижаться к ней, молчать, дрожать телом, пока не согреюсь.  А что же потом?..
     Господи! Как тяжело! Я совсем запутался. Сказать ей все, как есть, не могу, потому что ее положение еще хуже моего: ревнивец-муж, дети от разных мужей, напряженная психика и не очень крепкое здоровье. Хороший букет! Ничего не скажешь. Как же я могу ее обременять своими глупостями и биологическими претензиями.
     Мне тяжело все это скрывать от Кати, но и говорить с ней откровенно, как это бывало очень давно, – не могу. Думаю, не поймет. Сорвется в истерику, в скандал. Ведь и для нее все очень тяжело и непросто. Мне кажется, она не догадывается о моих делах. Хотя, кто знает: говорят, женщины такое улавливают очень чутко. Однако окружающая нас жизнь так нерадостна, что добавлять еще и мою историю, – это будет сверх ее сил. Сказать честно - все дерьмо повседневности в нашей семье Катя  везет на себе. Здоровья и хорошего настроения это не прибавляет. Хотя я могу обслужить себя и сам. В этом я не так зависим, не белоручка.               
     Обзавелись мы садовым участком, дом выстроили. Ты бы меня не узнала: и огородом занимаюсь и что-то руками делаю, не только книжки читаю. Конечно, сделанное мной весьма далеко от совершенства. Мне тоже не очень нравится, как у меня получается, но иногда, когда очень стараюсь, - вроде выходит. Дается это ценой появившейся во мне занудливости. Раньше такого не было, и на окружающих производит не самое лучшее впечатление. В общем, сказать по чести: себе я нравлюсь все меньше и меньше. Это не в порядке кокетства. Просто я всегда старался смотреть и оценивать себя как бы со стороны. Впечатление - паскудное. Оттого ходить в гости ни к кому не хочется, видеть кого-либо – тоже. Чтобы меньше себя показывать.
     Есть, правда, святые, открытые души, настолько к тебе повернутые,                что не ответить им – все равно, что плюнуть в маленького ребенка. Лёвка, дружок мой, например. Тебе его не привелось видеть и знать. Мы дружим близко только  лет десять последних, хотя вместе учились в институте.
     А вот со старыми друзьями, которых ты очень любила, с Витькой Дьяковым, например, вижусь и общаюсь крайне редко. Потребности нет - черствеет душа. А ведь, как только плохо, так сразу тепла ищу. Сколько же дерьма в душе у твоего сына. Но это не твоя вина. Ни в коем случае. Не передалась мне твоя отзывчивость, сердечность. И в моей дочери – как у меня. А я-то, старый идиот, удивляюсь, возмущаюсь: она-то, оказывается, в папочку своего пошла. Вот как.
Хорош итог в 55 лет жизни у благополучного специалиста, вроде бы, высокой квалификации и семьянина примерного. Все – фальшь. Все – как решето, в дырках. Моль изъела. И душу, и характер. А теперь, путаясь в соплях умиления, сострадая к себе, занимаюсь самобичеванием, да еще и тебе, мама, жалуюсь.
Но ты молчишь. Наверное, ты права...

     Внезапно зал наполнился мелодичным звоном. Алексей вздрогнул и недоуменно глянул на стенные часы: сигнал к сдаче книг. Собрал, не читая, листочки в папку. Писать больше не хотелось: как отрезвел.
     В метро пришлось долго ждать поезда, потом нескорые пересадки, новое ожидание поезда. В вагоне, раздумывая о недавних часах в библиотеке, Павлов вспомнил, что давно не видел Леру. В последние недели общались только по телефону - он всегда звонил ей на работу. А по рабочему телефону, как известно, много не наговоришь. Сам терпеть эту болтовню не мог. Потому все разговоры выходили куцые, нервные: паузы, оборванные фразы, недомолвки. Тоска одна, в общем.
     Домой добрался уже в одиннадцатом часу. Не успел открыть дверь в прихожую, раздался телефонный звонок – словно его ждали. Павлов нехотя взял трубку. Поздний час, наверное, подруги жены – на работе не наговорились. Кстати, а она сама-то пришла?
     В трубке раздался негромкий голос Леры. Павлова от неожиданности даже пот прошиб - почувствовал, как по спине струйка поползла. Не иначе что-то случилось. Она сама звонила ему домой крайне редко.
    - Алеша... не хотела я звонить... думала, позвоню потом... когда приеду и устроюсь... да вот не удержалась... у меня через пятнадцать минут поезд уходит.
    - Куда уходит? – не помня себя, заорал Павлов, - ты куда собралась?
    - Не хотела тебе говорить. Перевелась я  в Казань. С мужем развожусь. Павлик до окончания четверти побудет дома, с ним, а Димка уже работает, человек самостоятельный. В общем... прощай... мой дорогой... не ищи меня... не надо...
    -Алло, алло! – надрывался Павлов. В трубке пищали гудки отбоя...