Смерть сидит передо мной в пиджаке и при галстуке. Ни косы, ни человеческих черепов, ничего такого, что я ожидал бы увидеть, если бы вообще мог ожидать встречи с ним. Но он явился неожиданно, как и положено смерти, и я не успел представить его себе.
Всего секунду назад я был застрелен на тихой парижской улочке. Я не сумел разглядеть лица, да оно бы и не понадобилось мне, ведь уже нет смысла давать показания, да и чего стоят показания мертвеца - но, кажется, он был черным. Потому-то я и не видел ничего, кроме блестящих в свете плоского городского неба глаз, маленьких темных глазок, с какой-то беспочвенной злобой уставленных на меня.
Но сейчас важно не это. Важен он, Смерть, сидящий напротив меня в пиджаке и при галстуке, как будто я был такой уж важной персоной, ради которой стоит надевать галстук. Я вижу его, вижу только его и ничего больше. Но, если поднапрячься, я вижу ещё и себя, стоящего перед его величеством, а вокруг нас раскидывается цветущее поле, или простирается какой-то бесконечный офис с пустыми креслами, или, в принципе, что угодно. И я понимаю, почему это так: пространства в привычной нам форме тут не существует, время идёт не так, и я могу вообразить любое окружение, какое мне только по вкусу.
Моя Смерть - мужчина. И это тоже понятно - так он выглядел в каком-то сериале, так я его и представлял. Кто-то скажет, что Смерть - скорее женщина, но я сексист и ни за что не доверю судить мою душу женщине. Нет уж, спасибо, хватило и на "том" свете.
Он разбирает мои поступки. Не все, конечно, а только те, которые я сам помню. Он не говорит ни слова, но я точно знаю, какой момент мы обсуждаем сейчас - и так все время. Говорю тут только я, и получается, что я сам хвалю и осуждаю себя.
- В десятом классе я пригрозил хулигану, который приставал к Анечке. Анечка мне нравилась, а он был негодяй, я поступил правильно. Но, когда я был маленьким, я мучил котенка Тюпу во дворе. Это плохо, я виноват.
В четырнадцать лет я ударил своего двоюродного брата, потому что он мерзкий. Но он ничего не сделал мне в тот день, я просто вспомнил, какой он мерзкий. Это не очень хорошо, поэтому я скорее виноват, чем нет.
А в девятом классе моего приятеля задирал другой хулиган, и даже ударил его, а я не вступился. И такая же ситуация была в четвертом классе, только задирали моего лучшего друга. Я струсил и виноват в этом.
И вообще, я злился на хороших людей и прощал ублюдков, особенно в детстве. Виновен.
Я никогда не был жаден и никогда не делал ничего низкого за деньги. Когда меня просили об услуге или одолжении, я почти всегда давал и делал. Это достойно, поэтому в этом я молодец.
Всего раз в жизни я был влюблен, но она отказала мне. Мне было очень больно, но я справился и стал лучше, а не спился и не повесился. Это поступок мужчины.
Но я не любил свою жену, а она любила меня очень сильно. Разве я виноват? Я почти никогда не пользовался этим, кроме нескольких раз, когда проявлялась моя чрезмерная жестокость к ближнему. Это нехорошо, но по крайней мере я никогда не говорил ей, что люблю. Наверное, это тоже жестоко, но я считал, что лучше не клясться вовсе, чем клясться и обмануть. Это мой плюс.
Я воплотил свою мечту. С третьего десятка мне хотелось быть писателем - и я стал им. Не скажу, что это было трудно, я всегда верил, что у меня есть талант и стиль. Потом другие говорили то же самое. Были и трудности, конечно, но я справился. Плюс.
Мне так и не хватило усидчивости, чтобы написать нечто объемное. Минус.
Я забывал обиды, я не умел злиться по-настоящему, долго и пламенно. И в этом я виноват: есть вещи, которые не должны быть прощены никогда. Есть воздаяние, и, когда оно справедливо, оно обязательно.
Я не сумел пробиться в политику. В большую, настоящую - депутатский мандат никогда не прельщал меня. Мне нужна была власть, но власть во благо. Я был готов стать мучеником моего народа, лишь бы только спасти его. Я говорил себе: цивилизация важнее моей собственной жизни, важнее всего. И я был готов стать фанатиком моей цивилизации. Но как мало я сделал! Как мало во мне оказалось сил, как мало решимости! Я не скажу, что не успел, ведь жизнь бесконечна, пока не кончится. Сколько ещё мне нужно было времени свыше бесконечности? Я оказался слаб, оказался слабее, чем думал. Я бездействовал, и это - чудовищное мое преступление.
Я презирал подлых и слабых, презирал меркантильных и мелких людей, презирал офисы и всю эту бумажную волокиту, их межплиточную грязь, их канцелярский юмор умственно отсталых. Их ржание, очки, пивные животы, их мелкобуржуазные служебные романы.
Я презирал людей без интересов или с единственным прямым, бытовым, тупым интересом. Меня тошнило от их музыки, от их зарплат, от их машин и от того, как судорожно и любовно они обсуждают свои машины.
Я презирал жлобов, мелких хозяев, собственников, крохоборов и снобов. Я презирал тех, у кого дурной вкус, у кого нет вечного, непреодолимого желания учиться, кто не хочет знать, как устроен мир, чье наивысшее стремление - чтобы было весело и ни о чем не надо было думать. Я никогда не позволял себе фразы "не хочу думать", я никогда не позволял себе не хотеть думать.
Я презираю автозамену при наборе текста: она опошляет слова, она - язык толпы. Она не знает хороших слов, она знает жаргон и сокращения, и, словно цензор, перекраивает твой текст по своему паршивому вкусу.
И я презираю толпу. Толпу, которая звон колокольчика превращает в бит, талант - в ежедневную жвачку, хрустальный дворец - в бытовку для рабочих. Толпу, которая, по совету одной из голов этой Гидры-глупости, загоняет меня в свои сглаженные рамки быта. И я должен любить эту толпу, ведь это и есть мой народ. Но превыше народа я должен любить цивилизацию, поскольку она - не только и не столько народ, сколько лучшие люди народа. И я прав, я знаю, что я прав, я верю, что я прав, и что это хорошо и справедливо, и пусть гной моей ненависти льется впустую - будь я жив, я накопил бы ещё.
Так я говорил, и так он судил меня. А когда я закончил, когда я выдохся, когда моя память исчерпала себя - он улыбнулся. И я увидел, что он - это я, что мы идентичны, но что мы не просто клоны или копии - что он это я, именно я и никто другой. И что здесь не было никого, кроме меня, да и меня-то не было, а была моя мысль и мои слова.
И тогда я спросил его: а что дальше? Рай или ад, или вечное забвение?
И когда он спросил меня, я покачал головой. И в этот момент я все понял.
Я понял, что это он - моя Смерть.
Что это он - мой бог.
Что это же она - моя совесть.
Ведь что есть бог, если не идеальное воплощение совести? У каждого свой, многоликий, противоречивый, и поэтому истинный бог-совесть. Смерть избавила меня от забот, и поэтому я оказался готов побыть богом.
Но когда я спросил его "а что дальше? Рай или ад, или вечное забвение?" - он покачал головой, ведь это был вопрос о другом мире, мире за гранью моего мира, там, где не действуют мои слова, а я все ещё мыслил словами.
И тогда я решил, что мне придется разучиться словам, чтобы умереть. Я стал забывать их, одно за другим, слово за словом, я стал отучаться думать в словах, я отринул образы, отринул чувства и опыт, и все, чем я был привязан к моему миру.
Прошли века. За ними тысячелетия. Человеческое до последнего мига не отпускало меня насовсем. Но настал момент, когда оно ушло. И, когда я наконец отрекся от слов, я умер.