Бабушка друга моей юности Игоря из деревни Александровки, как все называли ее - «баба Лиза», была польская цыганка. Наполовину или на две трети – неизвестно. О себе она всегда говорила как о чистокровной «румны».
Видимо, вьющиеся белокурые волосы и светлый оттенок кожи она унаследовала от той части своих предков, которые в самом деле имели польское происхождение. Но когда в Александровке фашисты учинили массовый расстрел цыган – жителей колхоза «Сталинская Конституция», это спасло ее от участи быть казненной вместе с другими смуглокожими односельчанами. От отца-цыгана девочке достались лишь густые черные брови да ресницы. Но с возрастом и волосы, и брови бабы Лизы сделались одинаково седыми.
Собственно, нынешние русские цыгане и ведут родословную от переселившихся еще в XVIII веке в западную часть России польских цыган. Сородичи же бабы Лизы обитали в польском Подляшье и Западной Белоруссии до самого присоединения этих территорий к СССР в 1939 г. Когда вся семья и переселилась в Александровку вместе с другими соплеменниками из разных белорусских местечек, прослышав про придуманное Советской властью новое небывалое чудо – национальный цыганский колхоз!
Отец Елизаветы и ее старшей сестры Марии работал в хозяйстве коневодом, но оседлый образ жизни быстро наскучил вольному бродяге-цыгану. Перед самой войной снова ушел он кочевать в дальние цыганские дали. И более назад не вернулся.
Баба Лиза учила меня языку и цыганским песням. Совсем, как старуха Изергиль у Горького. Хотя внешне мне она больше напоминала старую цыганку Махситу – бабушку Есении из мексиканского фильма 1971 года с несравненной Жаклин Андере в роли главной героини. Правда, курила баба Лиза не трубку, в отличие от Махситы, а папиросы.
Помимо родного цыганского языка, в совершенстве знала она и немецкий, часто обращая мое внимание на заимствованные из немецкого цыганские слова.
Некоторые из песен, которым я научился у бабушки своего друга, были настолько древние и всеми напрочь давно позабытые, что других цыган, слушавших их в моем исполнении, просто повергали в глубочайшее изумление. Даже руководитель известного на Смоленщине семейного цыганского ансамля «Шатрица» Геннадий Гаценко-старший воскликнул однажды: «Где вы такое раскопали?!»
Шунэн, тумэн, ромалэ,
Шунэн ли тэ шунэн, чявалэ,
Со мэ ту пхэнава.
Атася прэ утру
Мэ грэнца придрадава…
Над театром «Ромэн» она почему-то откровенно смеялась, говорила, что там один цыган настоящий - Сличенко, а остальные - евреи.
Варила «бравинте» – самогонку, и не раз втайне от родителей Игоря угощала нас этим ароматным напитком, приговаривая «лувэ нанэ, бравинтэ пьяса» («Денег нет, а водку пьём»).
Как-то на Радуницу зашли мы к бабе Лизе в гости, прихватив с собой по паре бутылок «Жигулевского» и копченую скумбрию на закуску. Хозяйка, усадив нас на старый диванчик перед столом в тесной горнице, щедро плеснула в деревянные чарки бравинте из трехлитровой банки. «Смотри, чхаворо, мамке не говори!» - погрозила внуку пальцем.
Едва мы успели сказать друг другу «яв састо!» и поднести фиалы с заветной влагой к губам, как дверь распахнулась, и на пороге возникли игоревы предки с целыми сумками разной снеди к праздничному столу. Застукав нас в таком интересном положении, мама Игорька, разумеется, первым делом поинтересовалась, что это мы пьем. Надо сказать, что пиво, как юношам, входящим в пору зрелости, в умеренном количестве употреблять нам уже позволялось. Поэтому мой товарищ совершенно спокойно кивнул на бутылки посреди стола: «Да пиво!»
Я толкнул Игорька коленкой, показав глазами на запечатанные жестяными крышками горлышки бутылок. Не долго думая, приятель откупорил одну и быстрым движением долил пенящимся напитком чарки с самогоном. Мама Игоря, «теть-Валя», тут же выдала материнское Цэ-У: «Вы хоть залпом не пейте все сразу, а то мы ведь вам не привезли ничего. У нас-то бравинте есть. Растяните удовольствие…»
Вот, как раз «удовольствие» нас с другом ожидало ещё то. Я уж было подумывал «нечаянно» опрокинуть выпивку на стол или пролить содержимое чарочки на пол. Но желание выпить подсказывало, что больше могут и не налить. Так что, пойло, нахваливая, пришлось цедить мелкими глоточками вприкуску со скумбрией холодного копчения.
Когда, наконец, родители Игоря по какой-то надобности вышли, баба Лиза, жалеючи нас, подмигнула: «Ну, что приуныли, чхавэ? Дэньти мангэ тахтайе! Подставляйте чарки!» Отказываться, конечно, было грешно. Но нашим желудкам залитое поверх давешнего ерша бравинте, похоже, пришлось совсем не по нраву. Когда игоревы предки вернулись, заплетающимися языками нам пришлось сообщить им о срочно возникшей необходимости прогуляться до ближайшей рощицы у ручья.
Глаза тети Вали так и светились подозрением: «Как же это можно так ужраться от пары бутылок пива?!» С этим вопросом грозно стала подступать она к бабе Лизе, но та невинно хлопала глазами : «Да у них наверно с собой еще было!» Так в итоге и порешили.
Ай, мэ мато, мато, мато ли мэ,
Ай, мэ сарэндыр, ромалэ, матыдыр,
Ай, мэ сарэндыр, ромалэ, матыдыр, нэ,
Пиём бравинта сарээндыр бутыдыр!
Когда однажды в дом, где баба Лиза жила со своей сестрой, в поисках самогонного аппарата наведался участковый, старая цыганка, решительно уперев руки в боки, заявила, что во время войны она даже полицаев не боялась, а уж своих «лягавых» и подавно не будет.
Аппарата по производству самопального алкоголя в классическом виде – со змеевиком, перегонным кубом и прочими техническими премудростями, никакого и на самом деле не было. Литровая эмалированная кружка просто ставилась на пару кирпичей посреди заполненной брагой широкой кастрюли, подогреваемой снизу электроплиткой. Сверху кастрюля накрывалась тазом с холодной водой, снегом или кусками льда. Конденсат со дна таза капал в кружку, образуя в итоге довольно крепкий и на удивление вкусный и ароматный алкогольный напиток. Бражка в двух 20-литровых бидонах тоже замешивалась по самой обычной схеме из сахара, воды и дрожжей. И вполне годилась к самостоятельному употреблению в качестве хмельного зелья безо всякой там перегонки.
Запах производимого таким образом бухла внутри небольшого покосившегося домишки, однако, царил могучий и неистребимый. Поэтому протокол участковый все-таки составил, выписав бабе Лизе штраф. Лежащая при этом на кровати ее совсем уже в ту пору больная сестрица, баба Маня, на чем свет костерила милиционера цыганскими ругательствами и сыпала проклятьями, размахивая над одеялом костлявыми старушечьими кулаками:
- Карьёс тукэ, джюкэл, тэ псилав тыро муй! Бэньг рогэнца! Хас ту шэл карэ! Джя по кар! Рако тукэ дрэ кирло! Хась! Тэ кирнёс тукэ, джюл! Тэ хачёс тукэ дро яг, мэлалы ту балачхи!
Нас с Игорем всегда ужасно смешило, когда эти две старухи, изрядно поднадоевшие друг дружке многолетним совместным проживанием, временами начинали ругаться и между собой, перемежая русский мат с цыганскими словечками.
- Ты, Лизка, много разговариваешь, падла! – Кашляя, вопила с кровати баба Маня. – Уджя даты! Ха мири миндж!
- Цыць, холера! Ашан! – Отвечала в тон ей младшая сестрица. – Пхури ту джюклы, дыла шэрэса… джюкланы тыри джиибэн...
Потом, отругавшись, баба Лиза садилась на низенькую скамеечку возле печки, закуривала «Беломор-Канал» и, пуская густые струи дыма прямо в жаркую топку, приговаривала:
- Знает же, что я ее люблю, бэньг ла тэ лэл. Что ей без меня никак. Сама-то уже ничего не может…
- Врешь, сучара! Хохавэса! – Вопила баба Маня, - я еще кружку бравинте тэ пьес могу одним махом! Дэ мангэ тахтай дрэ васта! Дай мне стакан в руки!
- Ай, со ту ракирэса, - отмахивалась младшая. - Джя по кар.
- Дэ мангэ кар! Сыгыдыр! Мэ лэс камам! Минджя кара не боится! Кай тыро кар? Со,нанэ?! Миньдж тыри дай...
- Тьфу, балачхи! Внука бы постеснялась, пхури дыла шэрэса. Дура старая.
Случай с полицаем, по словам сестёр, действительно произошел с ними во время войны, когда Лизка, в ту пору – совсем молодая и дерзкая цыганка лет 22-х, огрела незваного визитера по голове поленом.
Немецкий прихвостень, кликнув подмогу, все же умыкнул со двора единственную кормилицу - корову. Девушку, конечно, тоже скрутили и приволокли в комендатуру. Но немецкий офицер, которому экспрессивная белокурая особа, назвавшись полькой, высказала все свое негодование – вкупе с ужасным разочарованием из-за утраченного ею доверия к новой власти, только посмеялся и приказал девицу освободить. После чего галантно извинился от лица немецкого командования и даже пообещал строго наказать ретивого полицейского. «Корову фройляйн я, к сожалению, вернуть не могу, поскольку ее уже съели солдаты великой Германии, но постараюсь что-нибудь придумать» .
Через некоторое время подъехавшие к дому солдаты в самом деле притащили за собой на веревке дойную козу. «Вот, сволочи, - подумала Лизка, - тоже ведь наверно увели у кого-то».
После войны, еще при Сталине, баба Лиза сидела в тюрьме. Говорила, мол, подошли на вокзале какие-то люди, попросили постеречь чемодан. А тут - облава, патруль, проверка документов. Чемодан оказался краденый и так «ни за что» ей срок и впаяли. Вместе с другими осужденными строила она новое здание МГУ на Воробьевых горах. Рассказывала, что в одной из стен заживо замуровали они одну зэчку-стукачку.
Однако, мелким заимствованием всевозможной галантереи и социалистической собственности баба Лиза промышляла, наверное, всю сознательную жизнь. Как не бранила за это старую цыганку ее дочь, мама Игоря, а преодолеть страсть ко всему, что плохо лежит, наша Махсита в себе, похоже, никак не могла. Да видимо и не пыталась.
Как рассказывал мой друг, частенько бабушка брала его маленького за ручку и так ходила с ним по булочным, промтоварным магазинам и гастрономам. Никаких камер видеонаблюдения в ту пору, разумеется, не было, и при умелом подходе к делу и ловкости рук улов для пополнения домашних припасов и последующей продажи на барахолке давал существенную экономию и даже прибавку к советской семидесятирублевой пенсии. Игорек тоже не оставался в накладе, получая за свое соучастие ириски, пломбир и петушков на палочке.
Правда, в одном магазинчике продавщицы бабу Лизу приметили. И в очередной ее визит в компании с внуком за ручку попытались при выходе задержать на кассе. Но не была бы цыганка цыганкой, если бы позволила себе так глупо попасться с поличным. С возгласом «Да подавись ты!» прямо в лицо оторопевшим от неожиданности работницам прилавка из-под подола бабылизиной юбки взметнулся целый ворох цветастых платков и прочих, собранных на полках тряпок. Покуда растерянные галантерейщицы снимали с ушей трусы и лифчики, бабы Лизы простыл и след. Игорю было тогда ужасно стыдно, а мать закатила его бабушке грандиозный скандал.
Но не зря, не зря народная мудрость говорит об исправлении горбатого!
.
В самом конце 80-х - в эпоху расцвета кооперации - Игорек занялся изготовлением и продажей светильников из фанеры и шпона красного дерева. Делалось все из отходов, собранных на свалке мебельной фабрики. На мой же вопрос, где он берет электропровода, патроны и лампочки, друг, смеясь, ответил просто: «Где-где. Да баба Лиза ворует…»
Язык бы ни у кого из нас никогда не повернулся при этом назвать бабу Лизу «воровкой». Такое уж было мировоззрение у цыганки: кража - это когда у людей, это плохо, а когда государственное – значит общее, а точнее – ничье. Что плохо лежит – бери, иначе все равно возьмет кто-нибудь другой. И была глубоко убеждена в том, что наша советская Родина-мать крепко задолжала каждому из своих детей. Так что, позаимствовать у нее или взять то, что причитается, к воровству никакого отношения не имеет.
Но выходки нашей юной цыганской гоп-компании баба Лиза совсем не поощряла. И здорово бранила нас с Игорем, когда после ночного налета на соседний хлебокомбинат мы заявились довольные и пьяные с целой охапкой краденых прямо с конвейера еще горячих батонов. К утру булки сделались, как камень и не годились даже на корм курам.
Главный упрек бабы Лизы, однако, заключался в бессмысленности совершенного: «Вы что же, с голоду помираете?» Романтика приключения ради самого приключения была ей чуждой. Прожитая суровая жизнь требовала исключительно практичного подхода ко всему. Второе золотое правило бабы Лизы гласило: «Не воруй, где живешь». Эдакий емкий и прямолинейный цыганский перефраз знакомой русской поговорки «Не плюй в колодец, пригодится воды напиться».
Умирала баба Лиза тяжело и долго, испустив последний свой вздох на руках у любимого внука Игоря. Перед самой кончиной взор ее на миг прояснился, хрипы в груди прекратились и, слегка приподнявшись на подушках, произнесла она свое последнее напутствие: «Не забывай, кто ты есть, чхаворо! На бистыр, кон ту сан. Рипир, со амэ рома. Помни! Мы - цыгане!».
Много лет прошло с нашей веселой цыганской юности. Но каждый раз, проезжая городской окраиной, с высокого холма я невольно пытался отыскать глазами маленький покосившийся домишко у самой деревенской околицы. А в запахе дымка, струящегося из печных труб, уловить знакомые нотки упоительного бравинте…