Невод

– Спокойствие, только спокойствие, поводов тревожиться не наблюдаю совершенно: се имеет место усталость гипоталамуса, и только. Мы называем это состояние «НЕВОД» – НЕдействительное ВОсприятие Действительности, – поясняет Большая Белая Птица-врач, разводя рудиментарные нелетающие крылья полукругом и накручивая вислыми маховыми перьями невидимые спиральки – видимо, так она думает нагляднее изобразить невод, но вместо этого лишь ещё больше разбрызгивает по обоям серую мыльную воду. – Температура тела на 310 градусов выше абсолютного нуля, так что здоровье нашего пациента в полнейшем…
Сама Птица выглядит на все сто… лет, ей комильфотно помелом трещать. А я что, рыжий? Аль я у Бога телёнка съел? Аль моя плешь наковальня? Аль в моём лесу лесу мало? Аль в людях людей нет? НЕВОД, видишь ли… не ввод… нет вод… ни вот… «Нив» фот… нев воот… н’эвод… nevod…
Я делаю музыку громче – слова Птицы мне неинтересны и проходят мимо не задевая; гораздо больше привлекает переслушать по надцатому разу любимую песню в надежде уловить что-то новое. Подобного рода надежды обыкновенно имеют свойство сбываться – есть такие книги, песни и не только, раскапывать которые можно до бесконечности, углубляясь раз за разом слой за слоем будто лущащий луковицу сыроежка, отчего опустевшая было цистерна вновь наполняется тоннами мыслей, и выход из туннеля опять приходится искать наощупь.

Как трудно мне с тобою говорить с другого берега реки,
Ни слов не разобрать, ни разглядеть, что говорят твои глаза.
И под воду уходят друг за другом пониманья островки,
Всё дальше к горизонту отступает отчужденья полоса.

Не выдумать ситуации, не помыслить обстоятельств, когда бы «Белая гвардия» звучала не к месту, однако лучше всего она идёт под хотылображку и в снегопад, а также глубокой ночью, перед самым-самым рассветом, в тот изумительный неуловимый миг, когда на востоке среди выдыхающихся созвездий исподволь проступает пепельный налёт несмелой сонной улыбки подземного солнца, и с каждым вздохом всё чётче обрисовывается необычный силуэт дерева напротив, чья разлохмаченная крона напоминает хищный абрис туманности Конская Голова.
Но пока до этого далеко, и вся заоконная ночь сосредоточена преимущественно в одиноком тоскливом жёлтом фонаре, центре тьмы, от которого не оторвать взгляда. По ком звенит ночной покой? Фонарь молча глядит на меня в упор и, осеняя густым жидким янтарём треугольный кусок улицы, расшевеливает какие-то такие воспоминания, что хоть волком вой – но я продолжаю смотреть, ибо тоска эта сладка, отрадна и даже почти что жизненно необходима. Ночь… смерть мира, извечное Здесь и Сейчас. Днём улица будет обидно обыденна и пуста как лежалая полдня на кухне рядом с мусорным ведром квадратная коробка из-под торта «Прага». Не желая расставаться с фонарями (с прошлым?), не отхожу и плющу нос о стекло; более того, открываю фрамугу и вдыхаю ночь, но, вопреки ожиданиям, ночь ничем не пахнет, как вылизанная досуха и выхолощенная дождями валяющаяся на улице пустая мозговая кость, и даже по утреннему холодку ничем не затягивает, хоть восток и заволакивает многообещающими дымчатыми «пёрышками». Взамен волнительного запаха вымокшей накануне листвы откуда-то наплывает ингаляционный аромат пыльных эвкалиптов Приморского… чудесно, но хотелось всё же другого; полученное же похоже на ожидаемое примерно в той же степени, как кролик походит на удава. Обманутый и обокраденный, я насильно заставляю себя доскупослёзно умиляться, и вкупе с «Белой гвардией» это худо-бедно получается – мой натренированный дух, улыбаясь, воспаряет и принимается каруселить фигуры высшего пилотажа, и объяснения всему этому становятся ненужными как прошлогодний снег. И весь настрой рушит какая-то гадская неухлопная плодовая мушка! Зато, когда выглядывает солнце, всё становится тем самым красным первомайским утром, когда весь мир вокруг проснувшегося тебя так тих, зябко-свеж и неподвижен! Лови момент, малыш, Зона Некомфорта не за горами и ждать себя не заставит! Прошлое – не история в браузере – очистил и готово… либо просто Судьба юзает неизвестный софт… знать бы, где у него кнопка!
Большая Белая Птица-врач увещает родных и близких не волноваться, те непослушно нервничают и пытаются напоить Птицу пакетированным чаем с бергамотом. Птица отмахивается, ссылается на занятость и пытается сбежать – видимо, чай она не очень любит. Поправляю выпадающий левый наушник-затычку и мычу себе под нос, помогая Зое Ященко справиться со вторым куплетом.

Как трудно мне с тобою говорить в тени опущенных гардин,
Всё это ни к чему, и ты устал от всех иллюзий и страстей.
Как хочется случайно раствориться в сонме женщин и мужчин,
Порхающих по комнатам, старательно играющих гостей.

Кстати, о раскапывании луковиц… На стенке моей Пещеры висит подаренная Художником картина: переходящий в неровную равнину перелесок, где задорно носятся тонконогие и стремительные как стрекозы Элитанты и Джеллумы – не желая становиться ландшафтом, едва касаясь золочёными копытцами взрыхлённой парящей пашни, они безостановочно выписывают затейливые виражи, и, по-видимому, в целом мире не существует силы, могущей остановить их безудержный бег. «Земля Лебедя, Terra del Cygnis, Nature Morte» – красуется на рамке-багете подле размашисто-небрежного автографа Художника. Казалось бы, ну картина и картина, пойманная кистью мёртвая натура… но мне каждый раз распахивается всё больше и больше деталей, непостижимым образом ускользавших от внимания ранее – вот, например, сейчас я с удивлением рассматриваю на самом донышке небосвода еле приметную, однако растущую на глазах точку – это, сложившись гарпуном, с боевым кличем «Чирру-чи-ча!» падает на добычу крюкоклювый охотник Штэф. Как же я мог упустить такого важного персонажа картины! Ах, да… мы же так редко смотрим вверх… чирру-чи-ча! Ничто так не убаюкивает, как надрывные высокие ноты; напротив, низкие небрежные тоны – усиливают внимание. Основы НЛП, эвона!
В моей Пещере так много стен – не в упрёк гостям, что сюда не пришли. Как на ладони открывается вид на нерегулируемый железнодорожный переезд, к которому несётся, пьяно вихляясь из стороны в сторону, Невидимый Фургон. На пути машины вырастает Видимый Столб. Кем он поставлен? Бах! Машина становится видимой! На борту Фургона – здоровенная надпись «РЕАНИМАТРИЦА», подсвеченная рядком оранжевых габаритных ламп – словно цепочка огней на боку глубоководной рыбы, как если бы таковая была у рыбы-луны Мола-Мола. Оживлённо беседуя, с огромным трейлером кое-как расходится незабвенная сладкая парочка – Убийца и Жертва – чуть не под ручку заворачивая ко мне. «Зачем мы идём в эту чёртову Пещеру? – думается Жертве. – Он же может убить меня прямо здесь».
– Могу, – внезапно соглашается из-за спины Убийца.
«Он читает мои мысли», – паникует Жертва и спотыкается, путаясь в своём рубище до пят.
– Мысли я не читаю, успокойся, пожалуйста, – недовольно гудит Убийца. – Просто у тебя всё на лице написано.
«Надо срочно менять лицо», – ставит себе Жертва первое, что сделает, когда – и если! – выйдет из этой передряги живым.
– Помочь? – доносится сзади будничное.
Жертва оборачивается – Убийца беззвучно смеётся. Он попросту пошутил.
Жертва криво усмехается в ответ и входит в Пещеру. Убийца с болтом на привязи и зур-бандурой шагает следом. Эти двое, само собой, от чая отказываться и не думают.

Я буду яркой бабочкой на бархате слепого ночника,
А, может быть, бегонией на белом подоконнике твоём,
Пусти меня, пожалуйста, мне больно сжала кисть твоя рука,
Мне дальше этой комнаты не выпорхнуть со сломанным крылом.

Штэф спикировал, но опять опоздал – куда ему тягаться с проворными Элитантами и Джеллумами – и, досадливо прищёлкивая страшным иззубренным крюком, предлагает мне то ли себя, то ли свою птичью любовь – не знаю, как там у них, я не специалист по Штэфам. Справиться, что ли, у Большой Белой Птицы-врача? Ах ты ж, господи, совсем вылетело: скоро же начнётся вечер лекции доктора Анатоля, он будет рассказывать всем пришедшим о детях, которые живут в этом месте. Это место похоже на церковь – там своё общество, свои порядки, свой уклад, который поначалу кажется неискренним и надуманным. Чем-то всё это напоминает школу одарённых детей. В основном дети рисуют. Я забегаю в туалет, держа в руках необходимый Анатолю плакат, потом иду в сторону двухэтажного строения, где будут лекции. Проходя мимо бойлерной, вижу двух мертвецов – один лежит, а другой сидит на нём и безо всякого выражения на изжёванном скособоченном лице пялится на меня. Обгоняю группу девчонок, одна из них, идущая поодаль, спрашивает меня куда все идут. Рассказываю ей про детей, потом представляюсь. Протягиваю руку в перчатке – зима. Она шутливо отвечает на рукопожатие и тоже представляется – Гулька. Ну, морщусь я, что за гулька, мне бы больше понравилось – Гульнара, или там Гульфия, или… Не, мотает головой девчонка и улыбается, мне так больше нравится, так более «землянично». Открываю глаза и натрясываю бестолковкой – двухэтажка, дети, гульки и Анатоль покорно перестают существовать с незапамятных времён.

Ты всё раздашь до ниточки вздыхающим соседям и друзьям,
И громко хлопнув дверью, ты оставишь этот город навсегда.
Ты будешь дальним парусом, блуждающим по призрачным морям,
Я буду вольной рыбкою, попавшей в золотые невода.

Песня коротка как детство, и я пускаю её вдругорядь. Беру с кресла книгу «Камео и Джульетта» под редакцией и с комментариями самого великого и ужасного мессира Полемико, раскрываю на закладочке и пробегаю по диагонали. Действующие лица осуждающе тычут в меня ржавыми косами и, кажется, дай им волю, они заговорили бы совсем не теми репликами, что отписал им автор. К их вящему неудовольствию по этическим поэтическим соображениям и я не лыком шит – хотя никогда его и не вязал – и с персонажами типа пастуха Валеры, пастушки Зинаиды, козы Герберты и трёх наших темпоральных траспортёров в составе начальника группы Лукьяновова и двух разведчиков экстра-класса Воедюка и Бургомистрова – если кто не понимает, о чём идёт речь, то сам виноват – порешаю поступить следующим образом: неожиданные способности создавать предметы – только в мирных целях. Почему первыми ощутили на себе действие тракта именно пастух и два разведчика: они оказываются обездвиженными смоляными верёвками, а рты строптивцев затянуты кляпами сомнительного происхождения. Молчание – золото, а слово – не воробей, эвона!
На подоконник, разбудив сигнализацию, садится Человек-голубь с красной гвоздикой в носу. Я люблю гвоздики, они сухи и скромны, в отличие от высокомерных розанов, школьных гладиолусов и экзотических эдельвейсов. К тому же возложенный возле картины аленький цветочек удивительно гармонизирует композицию и как бы ставит в эпилоге живописного сюжета Художника эдакий горизонтальный пламенный восклицательный знак. Нет-нет, я вовсе не хочу сказать, что гениальнейший создатель полотна что-то не дорисовал – просто гвоздика придаёт его творению объём и глубину, будто бы смахивая до того неразличимую пыль с казавшегося идеально чистым стекла. Жителям картины, вроде бы, тоже по душе таковое положение вещей – по крайней мере неудовольствия ни Штэф, ни Элитанты с Джеллумами не выказывают. Акварель окончательно сбрасывает оковы конкретики и облегчённо становится незамутнённой абстракцией абстракции. Бесконечность со знаком минуса, да разбитый кувшин в придачу – при всей своей негативности пейзаж обретает свободу, и что может быть прекрасней!
На кухне звонит Берестяной Телефон, и я срываюсь ответить – Теограф ждать не любит, а кто я таков, чтобы перед Ним оправдываться, почему не снял трубку.
– Критикуешь – предлагай! – орёт мне в ухо этот подлец, снова выходя сухим из воды благодаря знаменитому тезису, нагло украденному у родителя советской космонавтики и некогда популяризированному Тираном в скромном военном френче. Йоханный ридикюль, Теограф! Меня на мякине не проведёшь – я знаю, что на самом деле имел в виду усатый зодчий коммунизма, щеголяя с трибун этой энергичной сентенцией, и проповедование конструктивизма тут совершенно ни при чём! Отец народов, ничтоже сумняшеся присвоив чужую максиму (кстати, в оригинале звучавшую куда как более развёрнуто), всего-навсего… провоцировал «братьев и сестёр» на конфликт, подталкивал к спору, сеял семена раздора и народной междоусобицы – ведь, как известно, когда в товарищах согласья нет, таким стадом несравненно легче рулить. О, хитрый, хитрый Теограф! Симулируя неполадки со связью, шваркаю берестяную трубку на жалобно всхлипнувший телефон и утыкаюсь обратно в картину. Ого! Над ничего не подозревающими резвящимися сорванцами кружит уже тройка изголодавшихся Штэфов… Чувствуя себя китайцем, приехавшим в Америку и с отвращением узревшим, в каких клоунов превратились иммигрировавшие сюда соотечественники и какой нарочитой цветастой помойкой стал Чайна-таун (китайские фонарики, фейерверки – всё, чего ждут от китайцев), обращаю свои стопы в сторону зеркального Зала Поющих Кариатид.
– Мы не побежим, – сдерживает меня Тот-Кто-Пребывает-Во-Многих-Местах-Одновременно. – Мы двинемся с достоинством. И сделаем то, что должны сделать.
Большая Белая Птица-врач, сыпя латиницей, расписывает функции гипоталамуса вежливо не перебивающим и не понимающим ни слова родным и близким. Нестерпимо хочется раскаяться во всех совершённых грехах – ведь такое раскаяние, вопреки устоявшему мнению, не есть именно что жаление о содеянном – прегрешение содеяно и ушло, и ничего с ним уже не поделать; акт покаяния – это ни много ни мало заблаговременное сожаление о том, что ещё не натворил – и сокрушение о самой потенциальной возможности это отчебучить. Слушать такое невмоготу, и я потихоньку покидаю Пещеру и бреду над пропастью во ржи. Напившись авиационного пива в надежде, что к вечеру выветрится, встречаю идущих домой знакомых близнецов, братца Дана и сестрицу Диту, и помогаю им нести тяжесть. Те, смеясь, машут рукой перед носом и безошибочно определяют факт пивопития. Смеёмся вместе. Доходим до Дворца Великой Машины, и близняшки, забыв про свою поклажу, было уходят, но окликаю – подходят, оскальзываясь на мартовском снегу, и, ни словом не благодаря, забирают своё и уходят. На вечерние курсы я уже безнадёжно опоздал, но один раз – не гондурас, и, взяв разгон, начинаю выдумывать купить ещё пива, приятно провести время до ночи и изобрести отмазку, почему поздно пришёл. Купил, пью; «авиационка» срабатывает безотказно: становлюсь вострокрылым перепёлочком, да взмываю в тёмно-синее небушко, да ожигаю крыльца как Дедалов Икарка – крепенько пивко-то! – да, угорев и грянувшись со всего маху оземь, не убиваюсь, а, охая, через силу хохочу – в сущности, располосованная надвое душа – это такая мелочь, заживёт аки на собаке, чай, не впервой. Домой возвращаюсь за полночь и ползком, но никто не интересуется, почему от меня пахнет авиационным пивом и что сегодня читали на лекции на вечерних курсах – некому – знать, пошли провожать Большую Белую Птицу-врача, сама она, видимо, справиться с этой задачей не в состоянии. Запираю Пещеру и по привычке блямкаю ля-минор на стальной струне, которой в ромбик перетянут дверной дерматин.
Напевая алкапеллу «… И вечности вечерняя вуаль», открываю Тетрадь Смерти и начинаю опять гадать – что значат тамошние рисунки. Вот, например, странная белая обезьяна, рядом с котором в воздухе висит палка. Слышу голос из прекрасного далёка:
– А палка – это душа, которой есть что сказать другой душе. Страшна не только обезьяна с гранатой. Четц-вубба! Кулл Вахад! Би ла каифа!
Заслушавшись, теряю бдительность, за что немедленно расплачиваюсь: подкравшийся Убийца огревает этой палкой меня по голове – не больно, но обидно. Пока теряюсь в обилии вариантов достойного ответа, тать под рокот рока растворяется в ночи. Мне приходит в голову, как бы обратить на себя внимание и получить возмездие за пропавшие труды.
– Верно, ваш друг очень добрый человек? – потирая темечко, ехидно подначиваю Жертву.
– О, он очень добрый, синьор! Однажды он пристрелил собачку, чтобы она не мучилась. Бедняжка ушибла лапку…
– Вот уже и убийца появился, а ведь только второй акт… посвятите себя Гамлету, когда выйдете!
– Выйду?
– Из тюрьмы. В очередной раз. Вы часто сидите в тюрьме?
– О, каждые полгода! – Жертва спохватывается, закрывает рот ладонью и делает страшные глаза – ляпнул лишнего.
– Ничего, молодость не беда, с годами пройдёт…
Жертва, зажав уши кулаками, в ужасе убегает, и я снова остаюсь в одиночестве. Включаю Большой Паровой Арифмометр, наклоняюсь к микрофону, звучно выдыхаю в него и молча мотаю головой. Препротивное, должен признать, ощущение – убежавшая с кончика языка мыслёнка. Вчерашняя союзница, сегодняшняя (с утра) соузница, эта чрезвычайно подвижная мышца понемногу съезжает в свою излюбленную и обжитую категорию – «враг мой». Быть же по сему.

* * *

– Спокойствие, только спокойствие, поводов тревожиться не наблюдаю совершенно: се имеет место усталость гипоталамуса, и только. Мы называем это состояние «НЕВОД» – НЕдействительное ВОсприятие Действительности, – поясняет доктор, разводя руки полукругом и накручивая вислыми рукавами халата невидимые спиральки – видимо, так он думает нагляднее изобразить невод, но вместо этого лишь ещё больше разбрызгивает по обоям серую мыльную воду. – Температура тела нормальная, так что здоровье нашего пациента в полнейшем…
Доктор складывает саквояжик и раздражённо оглядывает захламлённую халупу; его усталые покрасневшие глаза чуть задерживаются на вырванной из журнала иллюстрации, насаженной на криво вколоченный меж кафельных квадратов гвоздик: стадце оленей бежит по неправдоподобно зелёной полянке, спасаясь от пикирующего коршуна. Какая пошлятина… Доктор переводит взгляд на вылезший из стены обглоданный огрызок телефонного провода – самого аппарата не наблюдается и в помине – и непроизвольно ощущает подкатывающую к горлу тошнотворную ненависть… торопливо подняв ладонь и делая вид, что трёт переносицу, он отгораживается от окружающей его мерзости и считает про себя до десяти. Слегка отпускает. Он кивает и тянет на себя обитую дерматином дверь, простроченную просроченной доисторической стальной канителью – разуться он не рискнул и теперь искренне рад своей предусмотрительности. В спину летит надрывный кашель видавшего виды двухкассетника, в закольцованном хрипе которого худо-бедно угадываются сентиментально-унылые девичьи причитания:

… Ты всё раздашь до ниточки вздыхающим соседям и друзьям,
И громко хлопнув дверью, ты оставишь этот город навсегда.
Ты будешь дальним парусом, блуждающим по призрачным морям,
Я буду вольной рыбкою, попавшей в золотые невода.

Отбоярившись на прощание своей визиткой и уже перешагивая порог, доктор внезапно слышит, как с кухни вонючей берлоги явственно доносится серебристая трель телефонного звонка…

=========

В произведении использованы фрагменты метаромана Владимира Владимировича Набокова «Дар» и романа Александра Дихнова «Портал на Керторию», а также строки песни группы «Белая гвардия» «Как трудно» из альбома «Когда ты вернёшься…».