Теперь и не вспомнить толком, когда я записывала эти строки, просившиеся из души после прочтения первой большой книги Владимира Кудрявцева «Венцы». Лет, наверное, пятнадцать, а то и двадцать назад, если судить по тому, что упоминаю Володю в ранге большого начальника. Трудные были времена, самые что ни на есть перестроечные, бездорожные во всех смыслах. Ещё бескомпьютерная я была, на машинке печатала. И куда-нибудь послать этот текст не решилась, неловко почему-то было. После и вовсе забыла про него.
Вспомнила, когда летом 2013-го пришло неожиданное известие о смерти Владимира Валентиновича. Неожиданное потому, что до последних дней он состоял в переписке со мной, как, впрочем, и со многими... Наверное, именно тогда я достала из своих архивов страницы слепой машинописи и оцифровала их. Но, актуальное для прощальных дней, это исследование со временем, мне казалось, утратило свою ценность – ведь я обращалась в нём к действующему чиновнику Кудрявцеву.
И вот – почему вдруг? – третья горячая волна, устоять перед которой я не в силах. Быть может, так дают о себе знать не исчезнувшее с переходом в иной мир автора явственное родство наших душ и общность ценностей, жизненных и поэтических. Как бы то ни было, рецензия на эту книгу будет злободневна до тех пор, пока жива наша деревянная деревенская Россия.
Справка из интернета:
Журналист и поэт, член Союза писателей и Союза журналистов России Владимир Валентинович Кудрявцев родился 13 октября 1953 года в д. Попово Костромской области (родина Ивана Сусанина). Однако Вологду считал «своей духовной родиной». Окончил факультет журналистики Ленинградского государственного университета, с 1976 года работал редактором молодежных программ на областном телевидении в Череповце, с 1982 по 1988 год был редактором газеты «Вологодский комсомолец». В 1988 – 1990 годах учился в аспирантуре Академии общественных наук при ЦК КПСС на кафедре средств массовой информации. С 1990 по 2001 годы работал начальником Департамента культуры Вологодской области. Именно в эти годы появились значимые проекты региона: театральный фестиваль «Голоса истории», конкурс исполнителей «Кубок Севера», музыкальный Гаврилинский фестиваль. В этот период одним из приоритетов области стала культура села – на Вологодчине впервые в России начала действовать целевая программа, направленная на сохранение и возрождение традиционной народной культуры, реализовался проект по созданию Центров традиционной народной культуры.
В течение 2002 года Владимир Валентинович возглавлял Вологодскую гостелерадиокомпанию. В январе того же года им была открыта «Творческая мастерская Владимира Кудрявцева», за шесть лет работы которой созданы телециклы и более 10 документальных фильмов, в том числе о выдающихся людях и деятелях культуры нашей области: Николае Рубцове, Валерии Гаврилине, Сергее Преминине и других.
С 2003 по 2006 редактировал журнал «Пятницкий бульвар» (Вологодский край: история и современность). С 2008-го был шеф-редактором журнала «Вологодская афиша».
В 1992 году вышла первая самостоятельная книга стихов «Венцы» с предисловием Виктора Коротаева. По этой книге был принят в члены Союза писателей России (с 1993). Член Союза журналистов России с 1976.
За годы творческой деятельности выпущено 10 поэтических сборников: «Мы рубим дом» (1990), «Венцы» (с предисловием В. Коротаева, 1992), «Алевтинин ручей» (1996), «Благословение» (1999), «Заклинание» (2000), «Пророчество кукушки» (2002), «Времена года» (2003), «Исповедальный день» (2003), «Мы рубим дом. По страницам книг» (2003), «Осень света» (2008) и три книги прозы – «Град Китеж» (2007), «От имени поколения. Письма в прошлое, настоящее и будущее» (2008) и «Страна залесье» (2012).
БЕЗ ПОДХАЛИМАЖА
о Владимире Кудрявцеве, поэте и начальнике
1.
Коснись бы раньше, то и подумала бы я: про того, кто «выше», и писать надо, хорошенько взвесив, – ну как брякнешь несуразное, тебе же потом боком и выйдет. Теперь дело иное: кто что хочет, тот то про другого и думает. И говорит. И пишет. Ни тебе от этого не плохо, ни ему от этого не хорошо. Всё вокруг развивается по каким-то неназванным, на бумаге пока не закреплённым законам. Повлиять на поступки, решения или помыслы кого-либо почти невозможно. Прежде для обыкновенной районной газеты это было – раз плюнуть! Напечатал – и пожинай плоды: в с е выписывали, в с е читали её, не говоря уж об областной или общесоюзной престижной периодике. Теперь достичь единодушия не удаётся даже в парламенте, что же говорить о разношёрстных, неуправляемых, свободолюбивых простых гражданах? Чихать они хотели на наши философские и всякие там -ведческие измышления – сочинил, вот и читай своим друзьям и деткам, а мы сами знаем, что нам надо!..
И они правы, как это ни прискорбно, а точнее, непривычно. Насильно мил не будешь. Однако и сами мы, согласитесь, несказанно рады тому, что нас перестали «обрабатывать» одним и тем же удобрением на всех идеологических полях, будь то печать, радио или телевидение. Каждый из нас тоже изыскивает пищу себе по вкусу и возрасту, и нет в том ничего апокалиптического, как казалось совсем недавно, просто это – свобода выбора. Такая же, как в магазинах: есть всё на все самые немыслимые запросы. Хотите ли вы искренне вернуться к прилавкам с двумя видами консервных банок и к общему меню во всех кормящих заведениях? Значит, смиримся с безграничным разнообразием пищи нематериальной и позволим каждому насыщаться по собственному усмотрению и возможностям. Ведь если «грудничков» пичкать жареным мясом, они могут и помереть. Всему своё время. Но тот, кто доживёт до настоящих зубов, тот сам интуитивно начнёт искать себе иное пропитание. Вот тогда-то мы ему с нашими рецептами и пригодимся.
2.
Простите мне это вступление-отступление, поскольку родилось оно всё-таки не случайно. Просто я на миг вообразила себя начальником областного управления культуры. И схватилась за голову от этого самого разнообразия, которое предлагает людям сегодня жизнь и в котором, если я правильно понимаю, именно он, начальник, то бишь Владимир Валентинович Кудрявцев, и должен помочь ориентироваться простым смертным, населяющим города и деревни области. Ох, и достаётся ж ему, подумала я, опять ностальгически вспомнив минувшее беспроблемное для высоких чинов время.
В том, что на такой «высоте» тяжко, как на любой значимой должности, – сомнений у меня нет. Ибо совестливо работать всегда нелегко. Ибо там, наверху, всегда идёт столкновение противоположных интересов, которых мы внизу можем и не касаться, тщательно сузив свой круг общения. Должность же начальственная предполагает теперь не бюрократическое, как прежде, восприятие жизни, а глубоко философское её толкование и понимание. По каким параметрам подбирать на подобное место человека? Только ли по послужному списку, обычно впечатляющему, но совсем не отражающему человеческой сути? Риск в назначениях такого рода, согласитесь, большой. И потому мне лично всегда приятно было слышать, что в той или иной сфере выбор пал на известного деятеля от науки, искусства, литературы ли… И что в нашем случае он повторно пал на Владимира Кудрявцева.
3.
Впрочем, мне от этого ни холодно, ни жарко: давно сижу себе в своей далёкой костромской деревне и ни на что не претендую, а все культурные дела Вологодской области, увы, проходят мимо меня. Однако иногда окунаться в кишащий городской водоворот приходится, и тогда жадно ловишь обрывки споров, разговоров, событий, поражаясь, что жизнь-то идёт, вполне благополучно кипит и без тебя, и наполнена она теми же, по сути, взлётами и падениями, какие доставались на нашу голову, а теперь предназначены другим, молодым, столь же ретиво рвущимся переустроить мир. И когда кто-то из ровесников твоих, видишь, по-прежнему рьян в подобных усилиях, то слегка и позавидуешь молодости его души, ещё способной надеяться и верить. Не будь в ней этого, кто осмелится подняться на олимп, предназначенный для людей действующих, а не почивших!
Когда-то с Кудрявцевым мне привелось работать в одной газете, где он был редактором, то есть начальником надо мной. Но память не сохранила ни одного факта, где он подчеркнул бы субординацию. Или поле деятельности было не столь уж широким и высоким? Какая-то молодёжка…
Однако и в бытность свою, первую, начальником областного управления культуры Вологодчины ни в чём Владимир Валентинович по отношению ко мне не обозначил удачливости своей карьеры, напротив, по-прежнему был ровня ровней, разве что более отягощённый заботами государственной важности; ну да это мужчинам вообще-то на роду написано. И когда вдруг, в связи с известными политическими переменами в области, оказался он не у больших дел, ни в чём не прочитала я при встрече ни обиженности, ни оскорблённости, ни напускной горделивости. Мудро покорившийся обстоятельствам, он с жадностью ухватился за основное своё ремесло – тележурналиста – и погрузился, изголодавшийся, в ту глубинную жизнь, от которой поневоле надолго был отгорожен начальственным креслом. Ещё тогда мне подумалось, что никогда, значит, оно само и не привлекало его как таковое, а лишь как точка, отталкиваясь от которой, можно было, в его понимании, перевернуть весь мир культуры, переосмыслить и дать ему новое дыхание.
Тогда же, помню, слушал он при мне в записи песню на свои стихи – «Я пришёл на родину один, чтобы ей от мамы поклониться…», и слёзы наворачивались у него на глаза, и казался он, несмотря на них, самым счастливым среди нас, а быть может, среди всех вообще.
Те слёзы, поняла я позднее, были слишком солоны, чтобы сойти за слёзы счастья… Мне дали ненадолго почитать только что вышедший сборник кудрявцевских стихов, весь посвящённый матери. Чужая боль, сочившаяся из каждой строки, пронзила меня, знакомую с подобной утратой. И я лишний раз отметила, что поэт он истинный, и как жаль, что совсем мало его знают, что время и заботы у нас таковы, что среди них как-то и неловко вроде бы заговорить вдруг о поэзии, как бывало прежде, – нет ни достаточных для того печатных площадей, сокращённых рекламой, ни соответствующего настроя в читателях. Увы.
4.
И вот недавно вечером моя рука случайно наткнулась на полке на книжечку «Венцы», на первый большой поэтический сборник Владимира Кудрявцева, выпущенный фирмой «Вестник» ещё в 1992 году. Как же я забыла о его существовании? Сама ли купила? Привёз ли кто? Или, что не исключено, подарил сам автор, а я, автографов не признающая, даже и это теперь не могу вспомнить… Впрочем, и жизнь все эти годы была у меня, как и у большинства, такая, что не до поэзии. Откроешь книгу, отметишь что-то родное, на том и успокоишься: это мы уже проходили, на своей шкуре испытали.
А получилось-то эвон как! Прожить – это одно, а прочувствовать душою, чтобы ощутить родство на совсем ином уровне, это другое, и разве об этом расскажешь? Такое только годы приносят, понуждающие нас в чужом опыте выискивать драгоценные крупицы, равные по стоимости нашим собственным.
Вот тем и занялась я однажды вечером, оставшись без близких и в беспросветной деревенской тишине, способствующей отрешению от мира. Прочитала-пересчитала все кудрявцевские «венцы» одиножды. На другой день взялась листать сборник снова, но уже с ручкой и с тайной профессиональной догадкой, что цитаты могут пригодиться… А теперь вот, на третий день, разложила все свои пометки и выписки и поняла: я хочу, я не могу не написать о том, каким после своих «Венцов» предстал передо мною знакомый и – неведомый мне человек, чудом поэтического дара отпечатавшийся со своей душой в каждой строфе, в каждой выболевшей строчке.
Я не стану утомлять читателя формальными литературоведческими изысками, параллелями и прочими атрибутами классического осмысления поэзии; они-то, по-моему, сегодня действительно не ко времени. Зато как раз кстати разглядеть в книжке – велики ли размеры и есть, а поди ж ты! – весомость каждой мысли, каждого чувства, рождённого нашей действительностью, так хорошо всем известной и заводящей порою в тупик. Как из него выбирается автор? И удаётся ли ему это?
5.
Особо ценным в сборнике мне кажется то, что здесь собрано – во временной, полагаю, последовательности – всё лучшее, что было написано автором на тот день. Не будь этого взросления от страницы к странице, этого врастания в жизнь, доставляющего не только радости, но и пронзительную боль, не было бы у меня, пожалуй, и повода завести этот разговор. И ещё – не будь автор корнями деревенский, весь-весь мне понятный в своих чувствах, как брат…
Вот он вспоминает, как мальчишкой впервые помогал матери перекапывать с навозом грядку и какой гордый шёл домой после этого; вот память выдаёт эпизод о неурочном дожде в сенокосную пору, и сердится бабка, недобро поглядывая на внука, словно это он виноват в капризах погоды. Или – «какое счастье строить дом!» И когда-то тогда же – впервые уловленный запах собственного трудового пота; впервые с его помощью вытащенная из грязи машина и гордость оттого, что он «старался подставлять плечо / под комель, а не под вершину»; впервые осознаваемая тоска от переживаний за близкого человека: «Мы поскачем за живой водой / для отца – он так угрюм и болен». И не важно парнишке, что перед ним совсем не Сивка-Бурка, а…стреноженная лошадь. В детстве верится в чудеса и сказки! В то, что они творятся собственными руками: «Ну, а если не встретим гостей, / не горюй – мы одни погуляем!»
Однако очень скоро, и не только в стихах, но и в жизни, приходит к герою осознание непростоты окружающего мира, нераздельного существования в нём добра и зла, света и тени, радости и горя. «Такое дело, внук, – Победа», – словно оправдывается перед ним подвыпивший в честь горького праздника дед. И юная, почти не скорбевшая ещё душа героя выхватывает из жизни успокоительный атрибут: «А мать братишкины пелёнки / развешивает меж берёз…»
Но куда было деться от неизбывной этой боли – военной раны! И вот в одном из домов осиротевшие родители отметили, что он, лирический герой, то бишь сам Владимир Кудрявцев, «улыбкой похож на Мишутку… / Погиб он под Курском в войну», и уже отдых ему не в отдых: «Я слышал сквозь сон, как глядели / всю ночь старики на меня…» И в другом доме, куда пришлось случайно забрести, то же горе – не потому ли старые одни? И автор честно признаётся: «Я боюсь – вот дверь открою! – / Бабка встанет на порог,/ Спросит: – Что ж ты не помог? Сынок!..»
Я убеждена, что это чувство сородства с чужой болью в человеке если не врождённое, то воспитанное с младых ногтей, с молоком матери впитанное. Значит, именно таким мечтали видеть его, Володю, близкие ему люди, такому восприятию жизни учили. Не случайно же в ранних стихах вроде бы вскользь поминает он «родных по крови и по духу / людей, прошедших по земле» и «разноязыкие наречья моей бесчисленной родни». Значит, едва ли не всё население планеты – наши близкие, и будущее наше – общее, одинаково зависящее от каждого из нас. И осознать это даётся человеку тогда лишь, когда он, взрослея, ощущает, как «вырастает / пространство прошлого во мне».
Величайшее счастье – зримо ощущать, что за спиной у тебя не чёрная пустота после отживших свой век людей, а населённая добрыми и талантливыми людьми целая вселенная. «Мир безмолвный, куда ушёл ты, / Не загробный мир, а живой. / Он во мне…» По собственному признанию, Владимир Кудрявцев «добро и любовь взял в дорогу из детства», и не раз в начале пути обращался он к оставленному позади: «Замирая, открываю двери / В кладовые юности и детства…» Как в сказку! Но зачем? Опять, подобно мальчишке, уверовать в чудо? Нет! «Мне бы то, что прожито, понять / И с пути-дороженьки не сбиться».
6.
Сбиться – не сбиться… Этот вопрос не стоит перед теми, у кого за спиной – темнота. Но герой, начиная новый этап взросления, то и дело оглядывается назад, на славное прошлое своего народа, и пытается – как художник Виктор Попков в известной картине «Шинель отца» – «примерить» на себя те дни, события, чувства. И оживают в его стихах подвиги героев Бородина, Ивана Сусанина. То, что отделено непреодолимой преградой времени, встаёт перед нашим взором: «И пробирается лесами / На свет дрожащего огня / Такой, как дед, – Иван Сусанин, / Зовя по имени меня…/ И я бегу к нему, бегу… / И верю, верю – Помогу!» Однако чуть позднее и чувство сопричастности отягощается сомнениями: «Смотрю на поле, думу думаю – / Какое ж надобно иметь / Мне сердце, – так любить страну мою / И так же с честью умереть?..»
Во дни же сомнений и тягостных раздумий всегда наше сердце устремляется к литературе, к тем, кто писал, размышляя о жизни, до нас, и в ком билось такое же обыкновенное человеческое сердце. И герою Владимира Кудрявцева не чужд этот опыт: побывал он и в есенинских местах, и на земле Рубцова, и над последним пристанищем Льва Толстого: «Вновь стою у могилы под липами, / Как на исповеди – у судьбы». И посещали его там неизбежные мысли о собственной невечности: «И в краю, где землю пашут люди, / Станет сиротливее чуть-чуть / Оттого, что в нём меня не будет»… Однако, не способные долго задерживаться в молодом сердце, они тут же облеклись в некую мистическую одежду, украсив ею воспоминания после поездки в Загорск, то бишь Сергиев Посад: «И вот так же в центре мирозданья / Вздрогнут, словно пламя над свечой, / Купола от моего дыханья» – заметим, от посмертного дыханья. Значит, душа – она вечная? И она существует?
Это никогда не было неразрешимым вопросом для автора, он, похоже, никогда и не подвергал сомнению её наличие. Оттого-то так явственно ощущает он и порочность, нечистоплотность, заброшенность этого не зримого для человека органа. А жизнь – она лишь материальное свидетельство того, что происходит на невидимом плане бытия. «И в нашей душе запустенье / Такое же точно, как здесь», – с горечью констатирует он после очередной встречи с разорёнными дворянскими гнёздами, с богатыми прекрасными усадьбами. Не потому ли по-молодому яростно хочется ему ринуться в бой за наведение порядка на земле: «Вопреки наставленьям учителя / Я живу противлением злу». Однако, однако…
Однако, несмотря на осознание многих важных истин, на достаточный багаж знаний, на собственный немалый уже жизненный опыт, лирический герой Владимира Кудрявцева не может определиться и успокоиться, он мечется, рвёт душу на части, намереваясь всё успеть, везде быть ко двору, но – ничего не получается: «Весной хочу успеть к разливу рек… / Мне б осенью успеть на листопад… / Но я приеду снова невпопад / В надежде, что когда-нибудь успею».
Может, это всё-таки оттого, что он чересчур ещё молод, ещё совсем рядом то время, когда «будоражили кровь / Греховные запахи сена», когда «весёлые были деньки / И ночи безумные были», когда «ни страха в шальной голове, / ни мысли о добром и вечном». К счастью, оно, шальное это времечко, у думающего человека быстротечно и тоже приносит свои благодатные плоды: влекомый неистребимой тягой отыскать своё личное счастье, человек приобретает попутно и иной, общественно значимый опыт. И тогда прорываются у него первые сознательные строки о самом главном, что есть в его жизни и чего так долго он не мог для себя определить: «Насмотревшись заморских чудес, / Я теперь по-иному увидел / Отчий дом и деревни окрест…» Горько, но и просветлённо, от предощущения истины, он сознаётся в своей растерянности: «Ввели меня – и бросили / На полпути… / Стою без провожатого / У трёх дорог».
7.
Совсем не случайно поиски пути автором уложились в книге в один-единственный венец – «венец первый». Всё, что было после, как бы оно ни уклонялось от найденного, как бы ни рядилось в смирение либо показное равнодушие, всё после было раздумьями лишь об одном – о своей оторванности от земли, о невозможности существовать без неё и о ещё более трагичной невозможности вернуться назад. «Отлучили меня от земли, / Как соборы и церкви – от Бога». И ощущение себя витязем на вечном распутье, быть может, суждено пронести автору сквозь всю, и не только творческую, жизнь.
Выкладывая в доме своей литературной судьбы второй и последующие «венцы», Кудрявцев искренне стремится отыскать в новой для себя городской жизни большой смысл, верно предполагая, что он – в людях. Однако так уж, видно, устроена его душа, что поэтическому осмыслению поддаётся лишь то, что истинно ему дорого и неискоренимо, – деревенское прошлое и настоящее. Только там он может ясно различить, как в каждой судьбе «преломилась эпоха, / Печалью и радостью, / Злом и добром». Даже в городском пейзаже взор его выхватывает знакомое, то, что отзывается дорогой струной: какой-то в прошлом деревенский житель подрядился скосить косою газон. «Эх, как дядя косит от души! / Так не могут люди зеленхоза». И вот это – безличное «люди зеленхоза» – выдаёт автора с головой: он неспособен – пока? – воспринимать полноценно того, кто оторван от земли, лишён даже воспоминаний о гармонии, когда-то населявшей душу деревенского человека.
В конце книги они – племя молодое, незнакомое – предстают перед ним в облике едва ли не идейных врагов, которых ждёт, по его убеждению, ад: «Я ни в чём не завидую вам, / распоясанным духом и телом… / Даже запах крестьянской избы / вам противен, как запах навоза». Однако уже сама тональность стихотворения, воинственно отрицающего непонятное и непонятое, вызывает при чтении сопротивление: не мы судьи, не нам казнить или миловать…
К счастью, это одно из немногих исключений, проникших в книгу наряду со стихотворением «Идущему к цели». Последнее написано в форме прямого обращения: «О, когда бы раз увидел ты, / как от дыма задыхалось утро… / Как в овраге умирал ручей…» В воссозданной картине налицо все признаки экологической катастрофы, и понятно, понятно движение души автора – как-никак, журналиста, публициста по профессии! – отозваться на творящееся зло, но… когда бы услышали о н и нас, когда бы захотели услышать!..
В предисловии к книге «Венцы» поэт Виктор Коротаев оговаривается, что жизнь сегодня толкает к более жёстким словам и поступкам, и потому ему радостно, когда Кудрявцев «преодолевает собственную инерцию. Появились и явственно зазвучали гражданские строгие интонации, определилась и отстоялась авторская позиция – мужественного человека, патриота, борца». «Борцовское» мы уже отмечали, когда говорили о стихах памяти Льва Толстого: «вопреки наставленьям учителя / я живу противлением злу». А не рождает ли это цепную реакцию ? Бороться или – не бороться? И если «да», то как делать это умно, не нарушая законов человеческих и космических, во благо цивилизации?.. Когда бы был известен однозначный ответ на вопросы, которые каждый день задаёт жизнь, не было бы книги «Венцы», много чего не было бы...
8.
А вот ты поди-ка научись жить так, как старый деревенский мужик, – не гул самолётов на аэродроме услышь, коли уж рядом с твоим домом такое чудо выстроили, а, как прежде, улови «тихий журавлиный клёкот». Аналогии? Не набрасывайся на яркие банки с заморской ветчиной, а выбери среди красивого обилия то, что тебе действительно нужно и полезно, не спеши, подумай. И в музыку вслушивайся не в ту, что режет уши и заявляет о себе на каждом перекрёстке, а в ту, что иногда лишь прорвётся сквозь окружающую её какофонию… И книжку, книжку хватай не ту, что пёстрая и лежит на каждом прилавке в первом ряду, а пригляди поскромнее, неброскую, тихую. Так же относись и к людям.
Вот они, такие – незаметные с виду, – и есть герои Владимира Кудрявцева. «У раскалённого экрана» телевизора их сегодня учит жить голландский фермер, и они глядят, обсуждают, примеряют, смеются порой, но – беззлобно. Сельский человек тоже ведь стал другой: «Вчера его мир умещался в округе, / Теперь он смекает в масштабе земном». Долго смекает, да, но – такой уж характер русский. Зато явственно чувствуется уже, как «зреет чёрная дума в народе. / О себе. О тебе. Обо мне». Только не надо её торопить, подстёгивать, взнуздывать. Никогда торопливость и озлобленность до добра не доводили. Сами-то мы, готовые лозунгово призвать к бою, что мы можем, как мы видим всю эту никому не нужную заваруху? А никак, просто любим иногда красиво высказаться, чтобы с нашими фразами, как с флагами, поднялись бы люди.
Вот и Кудрявцев согрешил было, заявив: «Да разве это наша участь?.. / Опять мы будем босы-наги, / Опять на стол придут варяги… / Нет, извините, не согласен./ Нет, мы не разучились драться, / Не мы, а нас пускай боятся – / все, кто с мечом!» Но кого бояться? Сам же автор печально отмечает, что лучшие мужи сегодня «пивные киоски России / штурмуют с тоскою в глазах» и плюют на газон «с таким отвращеньем, как будто / во всём виноват только он».
Но лирическим героем давно понято: «Самим бы нам не сбиться с круга / И не винить потом друг друга / В том, в чём никто не виноват». Он-то знает, что во всех ошибках «сам виноват, а не держава». И только те, кто дружен со стаканом, могут не сознавать очевидного. Им кажется, что только они способны «стоять за дело за одно – / Как встарь на поле Куликовом / И в поле у Бородино. / Но только выйдет хмель вчерашний… / и снова не до рукопашной». Да и нужна ли она впрямь? Ведь край родной, о котором так пекутся и трезвые, и подвыпившие, тот «край родимый жнёт и пашет. / И что ему до наших битв… / Ему и надо-то немного – / чтоб зря не тратя добрых сил / я у родимого порога / крапиву летом окосил…»
Это Владимир Кудрявцев уже о себе, снова возвращаясь к больной, неизлечимо больной теме. Он пристраивается к ней и так, и этак, пытаясь выискать надежду там, где она лишь мерещится, как неуловимая жар-птица. «Дождёмся – ветер переменчив – / Мы в жизни доброй полосы», «И верю я снова – / Придёт обновленье, / И верю я вновь – / Всё наладится в срок». Или – «Край милый! И ты не пропащий!» Почему? Всего лишь потому, что теперь «здесь к каждой деревне дорога», что автору довелось вырваться из города на природу, покопаться в огороде: «Мне любо, когда я на грядках / Сжигаю сухую ботву. / И сам голосую за то, чтоб / Мне жить на родной стороне / Не памятью только о прошлом, / Но с думой о завтрашнем дне…» Что ж, быть может, и вправду, «дух огня и тленья – / Не дух конца – дух обновленья / Природы, жизни и надежд»?
9.
Однако и правильно угаданный ответ не приносит человеку облегчения, если рождён он разумом, а не всей полнотой сердца. Нам с детства в той или иной степени известны жизненные законы, то бишь заповеди, но лишь каждый новый круг обретений и утрат позволяет углубляться в них всё более и более, постигая их неисчерпаемый и вечно новый смысл. Не потому ли в обыденной жизни и книги, когда-то нас не тронувшие, по прошествии времени вдруг обнаруживают свои скрытые достоинства и становятся спутниками навсегда? Не потому ли и чужие «венцы» вдруг стали мне родными, словно самолично срубленными?
«Никого у меня не осталось. / Ничего не сумел уберечь… / Безысходность в душе и усталость / От поминок, прощаний и встреч». Разве не у каждого из нас – так, только с иными подробностями? «Не любовью застигнут, а сплетнями…» И вот уже «нелюбим, презираем, гоним». «Что ещё остаётся мне, кроме / Выбрать омут и – вниз головой…» К счастью, редко кто действительно способен на подобную глупость. И прошлое, чужой нравственный опыт снова и снова заставляют нас задумываться над своими поступками и учиться ценить близких. «На забытой могиле у деда / Посижу, покурю, помолчу…» Так-то оно лучше! А потом – «большой ремонт пятиметровой кухни», и вот уже, глядишь, «жизнь опять пошла на лад», потому что «муж при деле – радость для жены», муж возле ребёнка – ещё большая… «Спи, кровинка, / спи, ласковый свет, / уже поздно…»
Для тонко чувствующего человека любая утрата – сродни трагедии, тем более утрата близкого. «От мирской отходишь суеты, / Приближаясь к вечности и Богу». И как жаль, как жаль, что в больничной палате при этом «вешалка в углу – не образа, / Лампочка над дверью, а не свечи»! И новое открытие, не только себя, но и других: оказывается, тоска приёмного покоя сбивает с человека «форс и спесь. / И то, что жить на свете стоит, / мы понимаем только здесь». Да-да, «о жизни нам напоминают мёртвые»! «Жизнь – Божий дар. И завтра, может, / У чьих-то ног мы ляжем тоже – / Во прахе». Но сегодня – сегодня как бы примириться душой с неизбежным уходом? «О, жизнь! Смогу ль когда-нибудь / Я ощутить в душе твою гармонию и суть?»
Только откуда взяться гармонии, если «Нет деревни. И дом мой сожгли. / Зарастает травою дорога… / В горстях сжимаю горький пепел дома…» Утраты, одни испытания и утраты. «Что это, что это, братцы мои, / Явь или сон?» – истошно кричит душа поэта. «Я вечным мучаюсь вопросом – Зачем живу?», «На чужом веселясь берегу – / Я наследство крестьянское бросил. / Жил с надрывом, работал – и вот… / Не пойму – а во имя чего?» Не оттого ли так горько и непереносимо, что «а мы все куда-то бежим / и льём крокодиловы слёзы». «Жить и то успеваю едва… / Жизнь летит без дороги вперёд». Давай же, «давай поживём не спеша, / Оставим на время квартиру, / И пусть отзовётся душа / На звуки зелёного мира». Быть может, он, это зелёный мир, способен утешить? Быть может, он потаённо и невыразимо знает что-то такое, что способно придать силы, подтолкнуть вперёд: живи! Не ты первый! Может быть, он?..
«Что это, что это, братцы мои, / Явь или сон? / Как вдохновенно поют соловьи / В день похорон!»
Что это?!
10.
Это – природа. Природа в жизни и стихах Владимира Кудрявцева. Когда бы его стихи были только о слиянности с ней, и то был бы достаточный повод говорить о его поэзии. Однако только сжившись сама с нею, как с родным и понятным существом, я сумела полноценно прочесть то, что заложено в поэтические строки автора. И потому вряд ли всякий горожанин сумеет адекватно воспринять содержание цитируемого. Есть вещи невыразимые, но такие, от которых дух захватывает и – хочется плакать, и совсем не стыдно в этом признаться, ни женщине, ни даже мужчине.
«Господи! Какая красота! / Было так, и верю – вечно будет! / Хоть земля уже давно не та, / И живут на ней другие люди». Господи! Как же наивны мы бываем в молодости, полагая, что всё уже прошли и поняли! Совсем как молоденькая листва в лесу, кричащая о какой-то одной ей ведомой победе над миром. А всё потому, что – «что ей, листве, ещё неведом / Час увяданья своего…» Она не догадывается о его постоянной близости и вероятности, она не боится – «Вдруг и пройдёт так, не балуя светом, / Жизнь, о которой пою, / Так, как проходит короткое лето / В северном нашем краю». Она не понимает главного: есть только этот миг, этот час, которым надо уметь наслаждаться. «Как ни странно, чем дольше живу, / Тем о будущем думаю реже… / Мне не завтра охота – сейчас! – / посидеть на скамье под оконцем… / Мне дороже вот этот закат… / Пусть земные радости во мне / Оживут – и большего не надо».
Чего же мы и впрямь торопимся, суетимся, спешим? Зачем? Не говорят ли сами за себя те ощущения, какие рождаются от слиянности с тишиной и покоем? «Среди рек безымянных и пней / Отвыкаю от суетных буден. / И чем дольше я здесь, тем трудней, / Тем больней возвращение к людям…», «Отчего же всё медлю я – или / Возвращению к людям не рад?» Задержимся же здесь ненадолго и мы, тем более, что впереди – раздумья не из лёгких.
Это не странно даже, а скорее закономерно, что именно в стихах о природе, исполненных, впрочем, глубоких размышлений о своём месте в жизни, Владимир Кудрявцев как поэт обретает яркую образность и широко пользуется различными выразительными средствами. Видимо, красота мира подсказывает ему слова, способные к рождению лишь на свободе, а не среди каменных лабиринтов. Даже простое перечисление строк, заставивших меня споткнуться о свежий, непривычный взгляд, улыбнуться, перечитать их, смакуя, – даже простое перечисление уже позволит обнаружить степень поэтической одарённости автора. Послушаем же его, поглядим на жизнь его глазами, без лишних комментариев.
«Ночь куёт достойный века месяц», «и пылится, горбясь, коромысло», «где эпохи сталкивались лбами», «и скирды жёлтыми папахами / лежат у дальнего леска», «избы с перебитыми хребтами», «вхожу под вечер в тихий сад, / где по-домашнему уютно», «как печка, топится закат», «калачиком свернулись тени», «снова в зелени летних берёз / пробиваются жёлтые пряди», «собрала осень под окошком / листвы рябиновой охапку», «без нас сегодня на меже / делили власть зима и осень», «ветер гонит, как блесну, / солнышко сквозь тучи», «домотканая встала радуга / над гнездовьями деревень», «и парила, клубясь, испарина / с мокрых крыш, как с крестьянских спин», «здесь дымом из русских печек / привязано небо к крышам», «тропинки пробор густой», «под ногами босыми – позёмка / из ромашек, усыпавших луг», «в сад пробиваются света волокна / гибко, как ножки опят»… Пожалуй, достаточно, ведь «чем дольше я здесь, тем трудней, / тем больней возвращение к людям». Но оно – неизбежно.
11.
Неизбежно и – не успокоительно. Чувствуется, как с каждым прожитым годом и даже днём поэт становится всё более склонен к рефлексии, всё больше печалящих его картин обнаруживает в жизни. Иногда он ещё по-молодецки хорохорится, заявляя, что «рук не тяну с молитвой к небесам. / Защиты не ищу, не жду прощенья. / Я в этой жизни объявляю сам / Себя на чрезвычайном положенье». Однако это скорее дань тем, кто ожидал увидеть в его лице прибавление полку борцов, и отчасти – дань рифме.
Абсолютное большинство стихов говорит о страданиях души, близких к отчаянию. Ведь опереться в этой жизни стало, по существу, не на что. «Где же, Русь, твоя сила и слава?» Куда ни сунься, везде боль, грязь и позор. «Был прежде народ, / А теперь –населенье. / Живём без царя в голове». «Народ угрюм и, вывернув карманы, / Перемывает косточки вождям / И терпеливо ждёт небесной манны». А чего её ждать? Если она и достаётся, то не Ивану-дураку, который живёт в бараке «с одной мечтой – о лучшей доле», а святым, безгрешным. У нас же – «страшно на вокзале одному… / Здесь никто не верит никому / И никто друг другу не поможет». Потому вполне оправдан испуг, поселившийся в душе не только у лирического героя: «Боюсь я бездомных людей… / Боюсь я бездомных собак… / Но кто от сумы и тюрьмы / На этой земле застрахован?»
Кажется, что рухнуло всё, всё, на что ещё вчера мы смотрели, как на нерушимый оплот. Ведь «темень мёртвых деревень / Не воскресить волшебным словом». И – «очень мало / И здесь, в глубинке, света и тепла, / Того, чего вчера ещё хватало». А потому и думы соответственные: «Куда идём? Куда уходим?», «В душе – предчувствие беды…», «Не видно берегов / И путеводных звёзд над тёмным лесом», «Беду отвергая умом, / предчувствую сердцем и кожей», «Обещали нам волю и счастье. / Но ни счастья, ни волюшки нет».
Однако не достаточно ли плача? Ведь, как самим автором отмечено было прежде, «сам виноват, а не держава». Почему же до сих пор, «доверяясь вождям и пройдохам, / Мы, наивные, верим ещё, / Что не всё безнадёжно и плохо»? Почему же мы вместе с автором до сих пор верим «сладкоречивым голосам всех новоявленных пророков»? У нас наша же «жизнь, как поезд, пошла под откос», а мы и не знаем, «кто же стрелки за нас переводит?»! Допустим, «воробья провели на мякине. / А на чём же попался народ?»
Вы хотели бы получить на все эти вопросы прямой и ясный ответ? И я. Все бы хотели. Но – нет его и быть не может. Могут быть лишь беспрестанные раздумья. У каждого над собственной судьбой. Быть может, все наши беды оттого, что не только лирический герой Кудрявцева «не понял до седых волос / призванья своего и сути»? Что не только он, по собственному признанию, «жил чужой судьбой»? Ведь не одно поколение слышало вслед материнские наказы: «Уезжай, родимый, Бог с тобой! / Уезжай! Живи себе в угоду… / Сколько ж нас, обманутых судьбой, / В городах – без племени и роду?!» Нам кажется, что мы – хозяева своей судьбы, что всё у нас – не только ли внешне? – гладко, а на поверку оказывается, что «мы – не планеты, спутники планет, / у нас чужие – не свои орбиты…»
И вот тогда-то снисходит на героя – и, дай Бог, снизойдёт на нуждающихся в том читателей – светлая и благотворная минутка, когда захочется передохнуть и подумать. «Встречи, слёзы, расставания. / Суетимся, а зачем?.. / Год прошёл, а вспомнить нечего. / Жизнь пройдёт – один итог! / На диван прилягу вечером / И уставлюсь в потолок». В этой редкой для города душевной тиши, быть может, посетит нас великая мудрость, к сорокалетию обычно уже навещающая пытливые сердца: «Пусть в тесноте, но не в обиде. / Пускай не сытно, но живём». Чего ещё надо? «Знаю, жизнь твоя – не сахар, / А кому легко жилось?» Только тем, «жирующим». А нам – «хоть мало в жизни нам дано – / да много спросится». А потому не спеши с кулаками, «не гляди на мир с укором, / усмири свой буйный нрав. / Не вчера залезли воры, / нас до нитки обобрав. / На груди не рви рубаху, / не срывай на детях злость…» Будь терпелив. Будь терпелив! Будь терпелив!!
12.
Пора переходить к заключительным рассуждениям. И мне невыразимо больно оттого, что скоро я расстанусь с тем поэтическим миром, который стал мне своим, – словно расстанусь с близким человеком, и меня закружит собственная жизнь, собственные проблемы. А его, Володина судьба, она будет идти-развиваться-петлять сама по себе, ни в чём ни мне, ни другому не подвластная. До тех пор, пока бумага опять не примет строфы его новых стихов.
Я не боюсь публично признаться в любви к поэзии Владимира Кудрявцева. Его обнажённость чувств и небоязнь показаться слабым и ранимым требуют ответной откровенности. И если чем-то мы действительно можем помочь в этом мире друг другу, то только неприкрытыми любовью и приязнью. Каждый становится сильнее, когда чувствует, что его понимают. Как когда-то в детстве – мать, всегда готовая в лихую минуту обнять и погладить по голове…
Мы все беззащитны, как дети. Особенно перед лицом неумолимого времени и неизбежной смерти. Мы все не хотим совершать ошибки и убеждены, что поступаем так или иначе не ради собственной выгоды, но для общего блага. Однако как же мы одиноки, непоняты, даже прокляты порою в этом! И как тяжела любая, даже не мономахова шапка, когда ты на виду и у тебя полно советников и советчиков, а ты мечтаешь остаться самим собой и, если и допускать оплошности, то собственные, а не подсказанные.
Наверное, я сентиментальна, но мне плакать хотелось над подборкой стихотворений Владимира Кудрявцева, напечатанных как-то в газете «Русский огонёк». Я понимала, что почти все они – о тяжести того груза, который он когда-то взвалил себе на плечи вместе с высокой должностью и который отважился принять на себя вторично. Что им двигало? Что вообще вынуждает человека подставлять под удар своё сердце, которое и так «задыхается без воздуха. / Легко ли целый день бегом?» Не то ли, что «я по совести жил»? И потому «опять в дураках – торжествуют другие». Это ж – как в природе: там, где не прополото вовремя, «сорняки под окном у меня – / Не цветы! – торжествуют победы». Но не отступиться уже от начатого, потому что «вчера желал я перемен, / сегодня жажду постоянства». Потому что «будущее выбрало меня / Не для жертвы – для своей опоры». Значит, можно и потерпеть, когда «невыразимый дух творца, / как шквальный ветер, / бросает зрячего слепца / во вражьи сети».
Наверное, желающий сможет углядеть в моём панегирике умысел, и Бог ему тогда судья. Но Он видит, сколь искренен мой порыв высказаться, ещё три дня назад ничем себя не предвосхищавший. Теперь же я, не зная и не желая знать сути производственных отношений на ниве областной культуры, выступаю не в защиту даже кудрявцевского кресла, а в защиту души конкретного человека, по совместительству – поэта. Когда мне, ни о чём в своей глуши не ведавшей, рассказывали, как днём при всём честном вологодском народе отпевали и хоронили чучело культуры, я не могла не оценить творческую фантазию организаторов этого действа. Однако не могу и молчать, зная хотя бы по нескольким примерам, как великодушен, естественен, уместен Владимир Кудрявцев на своей должности. Это не функционер, не чиновник, не исполнитель, не копировщик и уж тем более не хладнокровный умертвитель культуры, но – душа, которую, понятно, невозможно втиснуть в служебные каноны.
Ещё в годы совместной газетной работы я обнаружила родство наших сердец, взволнованно колотившихся при звуках народной песни. Только мы вдвоём, кажется, из нашей братии и ходили в ту пору на нешумные фольклорные концерты в педагогический вуз, скрывая, как щемит и плещется в груди потаённая боль. С лёгкой руки Кудрявцева я написала и опубликовала в «Вологодском комсомольце» серию очерков под рубрикой «Русские женщины», и подсказал эту тему он, назвав для меня самой тогда ещё не осмысленную тягу к увековечению неповторимых судеб. Что стояло и стоит для него за всем этим? Несомненно, облик ушедшей матери, бабки, всех близких и далёких из родни. А родни у него, как мы уже выяснили ранее, половина земного шара, если копнуть в глубь веков…
Кто пробовал когда-нибудь попасть на приём к Кудрявцеву, начальнику областного управления культуры Вологодской области, тот знает, сколь трудна эта затея. В очередь записываются за несколько дней, порою на самые ранние утренние часы или на самые поздние, уже после ухода секретарши. Плохо это или хорошо? Подождём отвечать. Скажу лишь, что не раз видела его измученным беспрерывными разговорами – что поделаешь, если в том и состоит его работа, если он выслушивает каждого вне лимита времени, не смея прервать и стремясь докопаться до сути. И однажды я отметила: выйдя в переполненную людьми приёмную, он отшатнулся, как в испуге, и, показалось, хотел сбежать хотя бы на короткий, каждому человеку положенный перерыв на обед. Однако заметил среди ожидавших просто одетую деревенскую женщину, которая стыдливо прятала с ковров под стул ноги в отсыревших валенках. Заметил – и тут же ринулся к ней, как к родной, и увёл без очереди в свой кабинет, извинившись перед другими, что человек – после долгой дороги…
Когда решался вопрос с пребыванием Кудрявцева на его высокой должности, довелось мне быть в Костроме в аналогичном заведении. Заглянув в приёмную и обнаружив там скучающую секретаршу, я спросила, когда будет на месте начальник управления культуры. «Он на месте», – блёкло ответила она, не проявляя ко мне интереса. «А почему же никого нет в очереди?» – наивно спросила я, даже не догадываясь об ответе. И рассказала про очередь к нашему, мною теперь восхваляемому. «Сравнили! – невозмутимо ответили мне. – Ваш всем помогает, вот к нему и идут!»
?!
Сколько ему ещё предстоит помогать? И сумеет ли он помочь каждому? Захочет ли, дойдя до сути? Не станет ли он вдруг глухим к чужой боли? Не уверует ли в непогрешимость собственной позиции? Не окажется ли консервативным там, где положено продемонстрировать широту взглядов? Не впадёт ли в зависимость от того, кто в упряжке повыше? Не устанет ли от противостояния оппонентов? Останется ли и в высоком кресле по-прежнему поэтом, который призван видеть глубже многих и при всей нашей разобщённости и непримиримости всегда помнить, что «каждый ищет Веру / И самого себя…»?
13.
«Я чувствую – ты просишь отдыха. / Да, будет отдых – но потом», – и сегодня успокаивает, приостанавливает Кудрявцев своё сердце, рвущееся на части от боли за страну, за своих близких и далёких, за собственную неопределённость в этой жизни. Потому что, стоит ему только на миг оставить всю эту… скажем банально, суету и сбежать в ближний лес, как… как «зазвучал, опять воскрес / во мне почти забытый голос», родилась нежданная рифма, заполонила всю душу, и вот уже шагает он во вновь охватившей его тревоге и сомнениях: «А может, в том была судьба: / писать стихи и быть – поэтом?»
А может – в том?