На старых дачах

Первая часть.

   хх.хх.хх г.               
   Ну, здравствуй, старый друг! Опасения твои по поводу имени-отчества мне понятны – и сам когда-то таким был, как ворона пуганая своей тени боялся. Но я тебя испугаю и того больше – придёт почтальон, адрес ему твой известен, и вычислят твоё местонахождение. Да и захотели б найти – давно нашли. А я устал бояться. Да и усталости этой давно нет.
   И кого нам бояться, сам посуди? Судья, что подписывал нам смертный приговор – давно в могиле. Исполнители – кто за кордоном, кто сам под расстрел пошёл, а кто и давно уволен, и не при делах. Страна нынче совсем другая, и по новому закону нас судить не за что. А старый – отменён. Да и что я тебе доказываю – ты сам понимаешь. Но страх – он въедается в душу, в сердце, в разум. Подобно разведчикам, привыкаем жить на нелегальном положении. Или шпионам…
   Не говори мне, что это не жизнь. Что многие вещи, доступные простым смертным, для нас – под запретом. Что невозможно устроиться на работу, сидеть в кафе. Семью завести, в вуз поступить. Сам-то собирался, пока возможность была? То-то и оно. И без этого можно прожить. А в кафе и так сидели, нелегально, по чужим паспортам. Вот выйдем сейчас, начнём бюрократическую волокиту – кто, откуда, куда. Будешь скучать по обычной жизни? Вот она – бери.
   А всё-таки есть он, этот романтический момент – смертник, укрывшийся от правосудия, привыкший не верить собственной тени, но безоговорочно доверяющий первому встречному, потому что по-другому – не выживешь. А вот и неоромантический – смертник, которого больше некому судить, и который может вернуться в нормальный мир. И чего ты расхандрился?
   На моих дачах – давно весна. Тёплый ветер не даёт спать. Я ведь давно привык спать спокойно, и не прислушиваться к звуку каждой проезжающей машины. Но галдят грачи, шумят крыльями, выписывая в небе пируэты; поют по ночам соловьи, а утром кличут горлицы; а в вечер хлопнет крыльями над огородом сова, что ищет мышь. Больше нет нужды ходить в ближайшую лесополосу за дровами. Я, честно, опасался вначале, что на заброшенные дачи броситься народ, когда вся эта кутерьма поднялась. Да мимо прошла. В городе, говорят, бои были. А здесь – тихо. Ещё раньше – так боялся, что город разрастётся, дачи снесут. Не успел разрастись. Ну да ничего, это всё поправимо. Мы лежали в могиле, считай, а теперь восстаём. Можно начинать жизнь заново, с чистого листа. Посуди, много ли у кого в жизни такие шансы выпадали?
   И не вздумай, кстати, говорить, что половина уже прошла. Мы заново родились – помни об этом.
   Жалко мне дом покидать. Сросся я с ним. Привык. Впрочем, так же и отвыкну. Хозяин так и не объявился. И объявится ли после всего – очень большой вопрос. Равно и наследники… Надо крышу подлатать, шифер переложить. А где его достать? За деньги купить?.. Есть у меня запас – на всякий непредвиденный случай (смешно в нашем положении о непредвиденных случаях говорить!), но эти бумажки нынче – просто бумажки. А ещё и привезти сюда… Надо достать досок и перестелить пол. Ставни покрасить. Стены утеплить к зиме. Печь переложить, чтоб не дымила.
   Раньше я этого не мог. И теперь не могу – надо брать разрешение, а я ведь и не хозяин. Пора, пора выходить из тени. Но нас в большом мире никто не ждёт. И возвращаться некуда…
   Тьфу, зараза!.. А раньше нас там кто-то ждал? И где жили, помнишь? И ничего, не тужили. Жизнь ругали почём зря. А она с нами очень мягко обошлась. Да ещё и наградила в придачу. Вот и почувствуй себя разведчиком, вернувшимся на Родину. Язык уже подзабыл, и страну подзабыл. Ордена хранятся в сейфе у командира, да и он тебя в первый раз видит. Не признаёт… Но всё равно – это лучше, чем скитаться на чужбине, пусть и в лучшие годы жизни, пусть и по важному заданию, за которое и жизни отдать не жалко.
   У нас ведь тоже было важное задание. Считай так. Выжить. Скрыться от палача. Помнишь, мы ведь и не думали, что так всё обернётся, и мы будем свободны. Да и никто не думал… А теперь учимся жить заново. Вспоминаем прошлую жизнь, которой здесь нет. А которая сейчас – она неплохая, и спасибо ей, и научила нас многому, и многое заставила переоценить и понять, - но да будет предана прошлому. Помни об этом. Вспомним бюрократическую волокиту и брожение по инстанциям. Вспомним стояние в очередях. А как мы её проклинали в своё время!.. А нынче я ей рад. Вспомним, как постоянно нужно помнить о сроках оплаты. И вот мы, Робинзоны, отвыкшие на своих необитаемых островах от условностей цивилизации, - опять возвращаемся, опять привыкаем.
   Да ты не можешь себе представить, как я рад!! Уладим юридические формальности – снимем квартиру. Работу найдём. Не пропадём. Много чего жалко, много чего не вернуть. А впереди – много лучше. Один единственный шанс на миллион, да что там – чудо, и в жизни так не бывает, но именно с нами и произошло, и грех такой дивный шанс упустить.
   Посажу пока картошку. Так, на всякий случай – собирать, скорее всего, уже не придётся. И сливы по весне собрать будет некому. Возьму самый большой мешок, набью, сколько влезет – и чтоб всё съел. И плевать, что там с твоим животом будет. Уж что хорошо было на старых дачах – а летом никогда не голодал. Да и на зиму запас неплохой был, вот только с сохранностью беда… Яблоки – те сушить удавалось на противнях, так и сухофрукты по мешкам.  А вот орехи подгнивали. Орехи будут осенью – не обессудь, не привезу. Вот и стал заправским садоводом-огородником! Чего только в жизни не случится…
   Прикину, куда идти, какие документы подавать. Нам бы старые документы уничтожить – улика лишняя, может и жизни стоить. А вот поди ж ты – сохранил. На что надеялся? Выходит, и в самые чёрные дни на что-то надеялся. На чудо надеялся. Которого и быть-то не должно. А нынче – всё по-другому. С документами порядок другой. И расположено всё по другим адресам. Посмеюсь, если с бюрократией ничего не изменилось! И техбюро стоит себе в том же здании, и те же люди бумажки принимают, и всё в том же порядке, и по тем же срокам… Вот тогда скажу – ничто бюрократа не сломит: ни война, ни революция, ни катаклизм. Хотя последнее мы не проверяли, и надеюсь, не проверим. Упаси Господь!
   Пертурбация последних лет дала нам шанс. А скольких она этого шанса лишила… Да и самой жизни. Нашего судью, к примеру. И ещё многих ни в чём неповинных людей.  Дорогой ценой куплена наша жизнь и наша свобода. Но ведь и не мы начинали. Обвинение и в те годы было неоднозначным, а сейчас – бессмысленно. И не мы заварили эту кашу. Она прекрасно заварилась и расхлебалась без нас. Просто диво – как эта буря стороной прошла, и нас не задела.
   Смотри – на радостях не пей. И с горя – тоже не пей. В жизни есть много способов выразить и радость, и горе, но лучше ничего не выражать, а просто жить – оно и надёжнее, и много лучше. Это помогало мне остаться живым, остаться человеком – здесь, в эти годы; поможет и сейчас. Есть вещи и пострашнее войны – мир, к примеру. Мало после крушения доплыть до шлюпки – надо ещё добраться до суши. И этого мало – надо дойти до ближайшего жилья. А прекратить борьбу – это всегда успеется. А о том, как прекрасно жилось на необитаемом острове, и какая вокруг нынче чушь и бессмыслица – так об этом лучше вспоминать и рассуждать в баре, или в тёплой гостиной.
   Можно вскипятить чайник на печке… Да ведь нам и здесь везло. Нам везло даже тогда, когда не везло. Где наши однокашники, где коллеги, оставшиеся на большой земле? Как они это пережили, и пережили ли?.. Ответа во многих случаях не будет, а чаще всего он будет печальным. Нас погребли заживо, а мы оказались живее живых. Верно гласит народная мудрость – знал бы, где упал… А никто не знал. И иной раз это к лучшему. Вот вернёмся к нормальной жизни, а дальше – что? Что там, за очередным поворотом судьбы? Не позавидовать бы отверженным. Но это всё – тоже чушь. Смертный приговор пережили, палачей и ищеек пережили, и что бы ни случилось – обратно переживём. Доплывшему до берега негоже ложиться и помирать, негоже перед густым лесом сдаваться. Продерёмся. Теперь точно можем сказать – и не в таких переделках бывали, было и много хуже.
   А ностальгировать… Да, будут воспоминания. Можно книги писать – только успевай продавать. Сценарии киношникам заталкивать. Много кто на наших историях руки погреет. А можно и не писать, и только друг с другом делиться – всё равно не поймут, это ведь пережить надо. Самому, без посредников.
   Мы ведь в написании писем поднаторели. И ещё одно везение – смогли б мы пережить это, если б не письма? Ловить нас ловили, выслеживали, разнюхивали, а писем перехватить так и не догадались. Иногда я думаю, старый друг, что ты – это не ты, а сыщик. Но зачем ему так долго было возиться? Те ребята – простые, без изысков – вычислили, поймали, куда надо доставили. Да и власть нынче сменилась. А вот это и самому гениальному сыщику не под силу. Что занятно – вскрыть конверт и прочесть, это ведь много легче, чем телефон прослушивать, чужие сообщения читать. Но вот – не догадались они. А мы – догадались.
   Время я теперь проверяю по утреннему автобусу. С тепла он доходит и до моего посёлка. Возможно, скоро здесь всё будет иначе, и будет много жителей, и по ночам будет музыка играть, а днём будут слышаться зверские крики – «И-э-эсь!!!» - что у нормальных людей обозначается как – «Апчхи!» В субботу вечером соседи напротив приезжают на своей машине, а вечером воскресенья уезжают. У них на участке высокое дерево, что шумит листвой в ненастную погоду. Тянет по вечерам дымом от горелых листьев и травы, и полосы дыма тянутся над дорогой в свете фар. Когда уходит последний автобус, мне всегда хочется уехать. И всегда хотелось, хотя я понимал, что это путь в никуда. Но теперь – это путь в неизвестность. И если раньше это означало только гибель, то теперь даёт шанс на жизнь. И даже больше – надо постараться, чтобы этот шанс упустить. Руки есть, ноги есть, голова на месте. Что же ещё нужно? Никто не гонится, и нашей смерти больше не ищет. Мы нужны только самим себе. Вся жизнь – перед нами.
   Ладно, бывай здоров, старый друг! Вечером доберусь до почтового ящика – так брошу. Не хандри. Теперь это совсем не к месту, если и раньше было не к месту. Всё только начинается.

   хх. хх. хх. г.
   Приветствие тебе, добрый товарищ! Опять ты мечешь лучи солнца сквозь бездну туч, а что я поделаю, если тучи не над головой, а в душе? И ты скажешь, что это даже легче. Ведь у тебя не было этих туч, пока они клубились над головами. А вот теперь – солнце. Некогда была в душе моей одна печаль. А теперь и её нет – пусто. Ты говоришь – мы во второй раз родились. Нет! Мы просто в первый раз умерли. А потом умрём и во второй. Мы – только призраки самих себя прежних. Наше время безвозвратно прошло. Пока другие жили, мы прятались. Прощались с жизнью в ожидании казни, не надеясь на чудо; не надеясь, что вдруг судья пощадит и заменит смертную казнь пожизненным заключением; велика же пощада… Та же казнь, только долгая и мучительная. Или пятьдесят лет. Сколько тебе будет, когда выйдешь на свободу? Живи и радуйся!.. Цинизм. Помнишь, сколько лет прошло, пока мы тут прятались? Напомню – одиннадцать лет. Которые нам никто не вернёт назад. Но проблема даже не в них.
   Проблема в нас. Сможем ли мы вернуться назад? Сомнительно. Сможем ли найти старых знакомых? Тоже сомнительно. Скажешь, что так оно и к лучшему? А я отвечу, что и то, и то уже никакого значения не имеет. И ещё через некоторое время мы бросим большие города, и малые городки, и вернёмся на свои старые дачи. И будем жить, как будто снова вынесен смертный приговор, а мы опять прячемся, живём на нелегальном положении, смотрим глазами на затылке за каждым прохожим, и особенно внимательно, когда их нет. А это значит, что мы снова мертвы; мы ведь привыкли умирать. И отвыкли от бюрократии; и не факт, что нас признают, выдадут документы. А даже если и выдадут, то не уедем ли обратно?
   Я давно перестал прятаться, добрый товарищ. Здесь живёт много таких, как мы - беглые заключённые, скрывающиеся от следствия; да и просто совершившие преступление – за ними никто не гонится, дела сданы в архив, оставшись нераскрытыми, это же мечта любого злодея! А они живут здесь, стараясь не вспоминать. Но вспоминают постоянно. Местный участковый старается сюда не заглядывать даже днём. Интересное местечко, верно? Не то, чтобы меня считали своим; но подозрительно смотреть перестали. За кусок хлеба, а чаще – за бутылку, вскапывают огород, сносят старые строения, помогают возводить новые. Кажется, я опять запутался и сбился с мысли…
   Главное – не пить много. Ссылаюсь на больной желудок. Вымениваю водку на соляр, чтобы дизельная печь работала. Работает – дышать невозможно. Не работает – холодно. Свыкся ли я? Можно ли свыкнуться со смертью?.. Нет. Но и опротестовать тоже невозможно. Никто из нас не привыкает к обстоятельствам, но и отменить их не может. Скоро наступит жара вместо мороза, а пока – скачет, скачет термометр…
   Судья, он может и умер. И законы нынче другие, и судить нас теперь не за что. И раньше, кстати, тоже было не за что. Как минимум, приговор был весьма спорный. Но это ведь казуистика. Приговорили бы нас к смерти бандиты, так чем это было бы лучше? Но и это не самое худшее. Худшее – это мы сами. Я отвык от города, от людей, от светофоров. Врос в этот мир отверженных, хотя это глубоко не моё. Раньше сказал бы, что он мне ненавистен; но теперь и ненависти нет.
   Ты говоришь, что ничего не будет, как прежде; это верно, но что нас ожидает? Не то же ли, что и всегда? Врастём ли мы по новой в новый мир? Не знаю… Надо учиться жить заново. Но мы уже немолоды. Мы устали. Мы помним тот мир, каким он был одиннадцать лет назад. Может, смогли бы принять, когда перемены бы вершились вокруг нас, и с нами, и мы бы менялись вместе с миром, незаметно. А сейчас? Вернуться, и ничего больше не узнать. Ничего старого больше не осталось, ибо всё погибло в тот час, когда прозвучал приговор в здании суда, а мы в этот момент уже покинули дома, и старались не выходить на улицу, и неделями просиживали в комнатах с задёрнутыми шторами; и ходили босиком, нервно прислушиваясь, чтобы не скрипнул паркет. А если и приходилось идти по улице с чужим паспортом в кармане, то постоянно оглядывались, не следит ли кто; нету ли служителей закона поблизости. А если и есть, то как незаметно уйти в сторону и разминуться. И не является ли стоящий рядом мужчина переодетым агентом; или девушка… Каждая сирена отдаётся в сердце ножом, не едет ли группа захвата. Но внешне надо оставаться спокойным, или весёлым, ибо малейшая паника выдаст тебя с головой. У меня лучше всего получалось оставаться печальным. И отпускающая боль, когда по улице летит пожарная, или скорая. Или звук сирены идёт мимо, скрытый домами, и затихает вдали. Хотя кто нам сказал, что группа захвата должна ехать с шумом и пылью? Можно и тихо. С переодетыми агентами, а то с одним – этого вполне хватит. И днём, и ночью. И вечером, и на рассвете. Сон вполглаза. Бодрствование вполуха. Тщательно вызубренная легенда. Да, про разведчиков – это ты прав. И про шпионов.
   Я уже давно смирился. Приучил себя к мысли, что проезжающая за воротами машина – это за мной. Спокойно выхожу на крики и стук. Не скрываю лица. Не ношу чёрных очков. Не надвигаю на глаза шапки. Не поднимаю воротника. Не беру с собой поддельных документов – я их давно уничтожил. И легенд никаких больше не разучиваю. Ещё немного, и я сам бы пошёл сдаваться. А сейчас? Сейчас и сдаться некому. Нас обрекли на смерть, а мы обрекли себя быть вечными беглецами. И если раньше у нас был выбор между вечным страхом и смертью, то сейчас остался только страх. Просто потому, что казнить нас некому. И прошедшие бои не тронули нас. А ведь был шанс уйти насовсем…
   Понимаю, добрый товарищ. Понимаю. Кажется, что мелькнул луч надежды из-за туч. А это всего лишь молния приближающейся грозы. Я ведь относился со страхом и брезгливостью к людям, рядом с которыми нынче живу. Но отныне я один из них. Я ничего не ращу в своём огороде, да и нету его у меня. У тебя тоже нет, но есть иллюзия своего. Я отказался и от иллюзии. Сторожу чужие дачи зимой за кусок хлеба; летом помогаю дачникам; и опять сторожу – на ночь, на рабочие дни. Чужие будки, домики в один кирпич, а то и шалаши… На дачи едут те, кого выгнали из квартир за неимением денег; за ссоры с родственниками; за выпивку. Те, у кого всё хорошо – они здесь гости, и притом нечастые. Я, кажется, смирился, а вот переворот спутал всё. Но кто помешает остаться здесь навсегда? Только ты сам.
   Не думай, что я пьян. Я давно бросил. Говорил уже о ссылке на больной желудок. Мысли сейчас по трезвому как раз и путаются. А хмелем ничего не поправишь. Раньше забывался, но как тяжко было приходить в себя, заново осознавая, кто ты, и что с тобой… А сейчас и забываться невозможно. Градус не берёт.
   Жизнь будет продолжать идти своим чередом, но нас-то скинули за борт. Есть ли надежда найти проходящий корабль? Положим, что есть. А если корабль всего один? Этот корабль не возвращается, ему нужно идти дальше. Подумаешь, упал кто-то… Остальным нужно спешить в порт назначения, нужно торопиться. А мы – мы плывём на спасательном круге, если кто-нибудь удосужится его сбросить. Или доску. Какое-то время продержишься на поверхности. А потом – удастся ли найти берег? Положим, нашёл. Выживешь ли? Может быть. А корабль давно исчез за горизонтом. И, может, в порт назначения прибыл. Или затонул по пути… А мы? Может, мы проживём чуть дольше. Это лучше? Наверное. Если так легче думать – то лучше думать так. Сиди у костра, вечно поддерживай огонь, потому что спичек больше нет; таскай черепашьи яйца, пеки их; гадай о судьбе парохода. Может, даже выбросит на берег обломки, до боли знакомые… Всё может быть. Всё. А легче ли от этого конкретно тебе? Легче ли знать, что кому-то пришлось ещё хуже, когда тебе самому очень плохо? Да пускай бы у остальных всё было ещё прекраснее, я не возражаю и не завидую. Но… Что есть, то есть. «Титаник» плывёт, и «Нахимов» плывёт. «Титаник» - в свой первый рейс, «Нахимов» - в последний. «Титаник» - за тысячи миль до берега, «Нахимов» - на выходе из бухты. «Титаник» - во льдах; «Нахимов» - в бархатный сезон. А в чём разница? Судьба едина.
   Ветер воет в проводах за моим окном. Подымает пыль, стучит мелкими песчинками в стекло. Шумят деревья голыми ветками. Станет тепло, пробьются первые листки. И тут заморозок… И всё замёрзло, и опало. Что противопоставишь природе? Ничего. Вот наша судьба, единая на всех. Всё приходит к единому знаменателю. Печальному. Бросил ли я бороться? Это смотря с чем и с кем. Есть необоримое. Борюсь кое с чем. С чем можно бороться. Невозможно победить судьбы, можно только сражаться с тем, кого судьба поставила тебе в спарринг. Вот и боремся. С другими борцами, но не с судьёй, и не с тренером.
   И уехав в город, мы ведь увезём и себя. И будем по-прежнему вздрагивать, услышав вой сирен, даже если прекрасно знаем, что это не за нами. Будем настороженно приглядываться к прохожим, исподтишка, чтобы они не заметили. Будем вслушиваться бессонной ночью в шаги на лестнице – замрут ли они этажом ниже, не доходя нашей площадки, пройдут ли дальше?.. И – о, ужас! – не стихнут ли напротив нашей двери? И так – всю оставшуюся жизнь. Не легче ли будет остаться здесь, где можно отслеживать любого чужака, и притом издалека. Здесь, на старых дачах, где обитают отверженные. Где свой мир, мир прекрасных осколков прошлого. И где нет никакого будущего… А сильно ли это отличается от города? Не иллюзия ли, что прекрасное и неизвестное ещё впереди? Те, кто остался после вынесения нам смертного приговора, они ведь тоже так думали. Да, неизвестное. Но совсем не прекрасное.
   Может, я тоже поеду в город; и мы встретимся все вместе. А дальше… Я не предсказатель. Думали ли мы, считая себя законопослушными гражданами, услышать смертный приговор? А потом, что катастрофа этот приговор отменит? Я зарёкся предсказывать. Ничего неизвестно. И лучше готовиться к худшему. И может, это спасёт жизнь; вернее, даст возможность прожить ещё чуть-чуть. Но вот радости, так её точно никто не обещал.
  На этом откланяюсь, добрый товарищ. Надо поспеть отнести письмо до ближайшей почты. Наше отделение опять затевает переезд, им никакая война, или революция, не помешают свою малую катастрофу учинять.

   хх. хх. хх. г.
   Здравствуй, уважаемый приятель! Как, не забыл доброго товарища? Я, как и прежде, сижу на своих дачах. Старый друг хандрит-печалится, но держится пока. А вот ты меня сильно тревожишь – любовь, знаешь ли, штука зловредная…
   И потом – я ведь на дачах, вдали от шума и суеты. А ты поселился на промке. Да, и там нынче не очень шумно, но – город близко, соблазнов много, добраться, кому не следует – много быстрее. Проконтролировать подходы – почти невозможно. Переодетому агенту по тайным ходам подобраться – раз плюнуть. Скажешь – легче уходить и прятаться? Верно, с дачи по полю не шибко и уйдёшь. На дачах – каждый человек на виду. И спрятаться негде. Вот и выбор – или прятаться надёжнее, или уходить в любой момент. А спрятался ты – спрячется и преследователь. Впрочем, волновались мы о тебе, когда стреляли. Промзона – поле для боёв благодатное. Говорят, что мимо прошло, и на то надеюсь. Знаешь, думал я тоже на заброшенных складах укрываться. Но вот скажи – что там есть-пить? Тому удивляюсь, как ты там жил. А как зимой грелся? Это надо к теплотрассе, но там – и рабочие-ремонтники, и просто прохожие, и бездомные, как и мы. Не укроешься. Говорят – в город выйти можно. Но там лучше не светиться. Хотя и много людей, и в толпе потеряться легче, и найти сложнее, а я вот вздохнул спокойно, как до старых дач дошёл.
   Но скажи мне, уважаемый приятель – ты ведь потому остался, что надеялся с ней встретиться? Хотя и надежды не было больше никакой? Вот и сила любви – кому даёт силы выжить, когда выжить невозможно, а кого и губит на ровном месте… Хотя место-то наше было совсем не ровное. На что надеяться, когда надежды больше нет? Спроси у влюблённого, он знает, хотя и сам объяснить не может. Я вот тоже не надеялся, что судьба отменит приговор, вынесенный судьями. А вот тебе и чудо, какого впредь не было. Но вот тебе пока что ничего не светит, и не будет светить никогда. Да и сможешь ли ты её принять? Да, она не поверила ни тебе, ни нам. А кто нам, спроси, тогда вообще верил? Мы и сами-то себе не очень верили. Жили-жили – а оказалось, что преступники, достойные смертной казни. Хотя юристы и говорили, что трактовать можно по-разному – от «невиновен» до «виновен по всем пунктам». Но вот идти в руки палачей не хотелось. Что-то останавливало, что-то говорило нам, что вины на нас нет. А для неё мы, как и ты, - просто беглые висельники. А теперь – что поменялось? Ничего. В доказательной базе ничего не изменилось, просто исчезли законы, под которые эта база подводилась. И всё.
   Не говорю тебе – забудь. Не забудешь. Не говорю – брось. Такими вещами не разбрасываются. Говорю – переживи. Любовь – штука зловредная, и её можно только – пережить. Даже и неразделённую. Даже и тогда, когда она сопровождает нас до гроба. И когда до этого гроба – сто лет.
   А вот у меня, видишь ли, свой персональный счёт, который предъявить некому. Помнишь того, которого мы называли нашим общим недругом, и из-за которого мы все здесь? А я ведь не всё вам рассказывал, да и ничего не рассказывал, и вы знаете только то, что слышали на судебных слушаниях, и то, что потом передали знакомые, уже после оглашения приговора. А я знаю о нём намного больше…
   Открою тебе секрет – была у меня цель. Найти его и отомстить. За всё. Но его нет больше. Во имя чего мне теперь свобода? Разве только рассказать вам, как всё было на самом деле… Как ты помнишь – обвиняли нас в покушении на убийство двух и более человек, с особой жестокостью, общественно опасным способом. И при этом убивать должны были не мы, а служили только подстрекателями – так трактовали наши разговоры и записи. Выглядит страшно, но ведь убийство совершено не было, и роль наша, мягко говоря, была странной. Но именно тот человек, наш общий недруг, давал толкования разговорам и записям – что мы имели ввиду, когда говорили то-то и то-то. Мало ли кто и что толкует – может, он и в самом деле считал нас за подстрекателей. Да, нам не нравилась деятельность определённого чиновника, и мы считали его решения разрушительными. Но подстрекать к убийству никого не собирались.
   А общий недруг – он этого и не понимал. И толковал слова превратно. Но именно его, а не наши трактовки, легли в основу приговора. Но я говорил с ним много раньше…
   И он излагал мысли, которые я не принимал всерьёз, как и наши рассуждения о ликвидации опасного чиновника. Если б он возненавидел нас только за эти рассуждения!.. Или посчитал деятельность объекта критики правильной. Но он говорил о той ситуации, что случилась недавно, - он ждал её, готовился к ней. Его нисколько не смущали жертвы грядущей войны. Но и за это я не стал бы мстить – всё-таки обошлось довольно мягко. Он ненавидел тебя, и именно за твою любовь. Он питал те же чувства к объекту твоей страсти – но был далеко не столь щепетильным человеком. Боюсь, именно он первым известил власти о наших беседах. Причём далеко не из идеалистических побуждений. И не из благих. Он добился своего, убрав тебя с пути. Она стала его женщиной. Он добился своего, когда произошёл переворот, а вот смерть во время перестрелки – это обычный результат подобных деятелей. Только вот мстить теперь некому. И за тебя, и за всех нас.
   Уж прости – надо было когда-нибудь тебе рассказать. Странная штука – жизнь. Мы готовимся к смерти – и прячем друг от друга тайны, чтобы легче было умереть в неведении. Не спрашивая, хотел ли об этом не знать незнающий. А во время жизни молчим, чтобы было легче жить… Готовимся к смерти, хотя страстно хотим жить – но с гневом встречаем событие, что даёт нам эту жизнь. Да, я рад дарованной вновь жизни, но вот что будет теперь с окружающим нас миром, который безвозвратно рухнул? Дорогой ценой досталась нам жизнь… Мы живём снова – и мир вокруг снова новый. Мы когда-то родились, росли, познавая неизведанное – самое простое, самое обыденное. Потом привыкли, стали взрослыми, и обычное перестало тревожить, и перестало радовать, и мы его даже не замечали – глаз замылился. А вернее – ум. Но вот – мы родились опять, и надо заново узнавать окружающий мир. В этом плане нам повезло, конечно… Тем, кто был в городах – им труднее, мир-то переменился, стал чужим – а они и не умирали вовсе, и не могут теперь родиться заново, как мы. Нет, определённо не знаю, как бы мы жили, если бы приговор отменили, а всё осталось по-прежнему. Надо жить, будто ничего не случилось, а ты ведь заново всё узнаёшь. Но на самом-то деле – знаешь…
   Вот такая интересная жизнь. Вот такие интересные люди. В том числе и мы. Но это так, частности. Сумею и без мести прожить. Мстить могилам глупо. Мстить можно только живым. И это тем более – новая жизнь, новое рождение. Пока живёшь, накапливаешь долги. Кто должен тебе, кому должен ты сам. И эти долговые расписки уносишь с собой на тот свет, оставляя живых с носом. У одних – не сходится баланс, потому как сумма не внесена; у других – непонятно куда девать платёж, предназначенный умершему. Сумма-то списана… Но вот умерший ожил, и все опять строятся у постели выздоравливающего. А у нас? Никого не осталось. Мы опять пришли без долгов. Чему я рад.
   А всё-таки этот общий недруг стоит передо мной… Что он сделал с нами? Заставил познать то, чего мало кто знает, пройти через то, что мало кому удалось пройти. Если вообще удалось… Но он же избавил нас от своей участи, погибшего в войне, причём глупо погибшего. Или участи живого, но всё равно погибшего, ибо погибла часть нас, если не всё, что было у нас. Старый друг вон боится, как бы не повторилось ещё. Не знаю. То, что произошло – случай исключительный, почти невероятный. Не выяснить бы, что мир в принципе невероятен и исключителен. Но это – потом. Это – не сейчас. Сейчас мы – живее живых. А если повезёт, как и сейчас – таковыми и останемся. Вот, и спас недруг нас от гибели.
   Но вот тебя лишил самого важного в жизни. Кто-то скажет – и больше, чем жизни. Не знаю… Начну тебе советовать, мол – не твоё твоим никогда и не будет, а твоё – никогда и никуда не исчезнет. Но это – фальшиво, и притом – больно. Хотя куда уж больней… Можно снова встретиться с ней, сделать вид, что ничего не было. Но вот она – это тот осколок прошлого, тот якорь – что надёжно держит корабль на месте. Не знаю, что было бы, если бы её тоже не стало. Но она есть. Она хранит память о былом, а мир вокруг неё рухнул и отстроился заново, но ей в нём места нет. И мне много легче – я с прошлым миром ничем не связан, кроме смертного приговора. Но судьба вынесла приговор миру, а он – не успел надо мной привести в исполнение… Я ожил, и живу в новом мире. А вот ты… Да, ещё моя месть. То, что я знал, что мне известно. Вот о тебе думаю.
   Если бы он не дал показаний, то может быть, ты был бы счастлив с ней. И даже рухнувший вокруг мир не смог бы разрушить этого счастья. И даже сама смерть… А мы… Нам бы пришлось туго. У нас не было этого счастья. Но я без разговоров пожертвовал бы своим во имя твоего. Но – что было, то и прошло. И сослагательного наклонения не терпит. Месть горька, и не даёт счастья. Это ведь только долг, ещё один моральный долг. Кому отплатить. И чем отплатить. Кому добром, кому – лихом. И ушёл наш общий недруг, унося долговые расписки; и баланс мой так и не сошёлся. И я тебе, уважаемый приятель, ничем не заплачу – средств не хватит.
   Видимо, так и рождаются дети должников. Долг на тебе уже висит, неподъёмный, а потому будут только штрафные проценты набегать. И дальше – передаётся по цепочке… Но ведь и кредитор никогда долга не получит, и сам разорится. Он так же нищ, как и ты сам. И вы вместе скитаетесь под крышей неба, в поисках крошки хлеба на помойке. А баланс – миллионы… На бумаге вы – богачи. Весь мир можете купить. А потом продать. А можно ли зачесть долги друг другу? Так ведь оно уже и так – всё зачтено! Богачи, которым все вокруг должны, скитаются по свету. Сколько тебе должны? Миллионы. Сколько должен ты сам? Миллионы. Взаимозачёт – и в итоге ноль. На том и разошлись – по свету счастья искать, которое в корке хлеба, не сильно плесневелой. Или пошли вместе.
   Ну, до встречи, уважаемый приятель! Долго думал, стоит ли рассказывать. Надеюсь, почтальон в промзоне не заблудится.

   хх. хх. хх. г.
   Здравствуй, добрый товарищ! Обо мне не шибко беспокойся. У твоего уважаемого приятеля только один враг: это он сам. Других врагов у меня нет, и никогда не будет. Да и есть ли они у нас, враги-то эти самые?? Только внутри нас: они терпят поражения, когда мы проигрываем, и они же терпят поражение, когда побеждаем. Сладу с ними никакого. Вот его победил, так и выиграл.
  По твоему письму понял, что ты, сознаваясь, что-то не договариваешь. Впрочем, исключительно твоё дело: каждый из нас имеет право рассказывать о том, что посчитает нужным, и право умолчать. И никто не имеет права требовать признаний или хранения тайны. И месть твоя – она ни к чему. Это никого не вернёт, и никому не сделает легче. Вот человек, что убил твоего близкого. Если убьёшь, воскреснет ли ближний?? Нет. Ведь убийство это чисто социальная и педагогическая задача: вот этот человек изведал вкус крови, и может убить кого-то ещё: значит, надо его остановить. Либо изолировать, либо обездвижить. И чтоб другим неповадно было: глядите, что будет, если сделаете так же. Но и это, как показывает история веков, никого ничему не учит и не останавливает. Человек абсолютно свободен и неуправляем: его невозможно сделать рабом, невозможно заключить в темницу, невозможно запугать: он остаётся свободным в выборе зла.
   А мне – остаются только мои воспоминания. И непонятно, хорошо это или плохо. Больней мне от этого, или, наоборот, легче. Кто знает… В первую очередь не знаю я сам. Ты прав: я оставался на промке только потому, что надеялся, что удастся встретиться с ней. А если нет, то хотя бы видеть её лишь изредка. Безумец ли я?? Пожалуй, да, как и все влюблённые. А те, кто не любит, намного ли нормальнее? Вот мы все: пошли прятаться от неизбежного. Хотя можно сослаться на то, что выбор был невелик. Либо камера смертников, либо вот такая жизнь. Причём очень недолгая: ну, кто из нас рассчитывал, что нам так повезёт?? Мало того: мы и не рассчитывали, что сменится власть. И не просто сменится, а полностью исчезнет. И вот – мы свободны. Могло повезти и мне. Могло… А вот – не повезло. Приблизительно на это я и рассчитывал, оставаясь на промке. Впрочем, теперь никаких чудес.
   Может, оно и лучше было бы, если бы я осел на старых дачах. Мы же условились разойтись по разным углам: найдут одного – другие будут целы. А в куче зато легче заметить опасность. А мы и остались в куче, связанные письмами, которые бдительные стражи закона так и не удосужились проверить. Видимо, понадеялись, что не дойдут…
   Может, на дачах было бы лучше жить. Промышленные корпуса зимой довольно холодные, и жаркие летом. Высокие потолки, широкие окна, широкие ворота, которые просто так не закроешь. Куча оборудования, о которое легко споткнуться и разбиться, а в лучшем случае – покалечиться. Легко провалиться в подвал, на нижние этажи, в технологические резервуары. Дым от костра виден далеко. Чтобы ночевать, нужно забиться в найденную щель. Но мне тоже повезло: рядом растут сады и заброшенный парк. Вот и дрова, вот и еда. Белки скачут по ржавым лестницам старых корпусов, забираются в обустроенные в парке кормушки, а вот воды им налить никто не догадывается, и они пьют из маленьких грязных луж на земле. А при приближении прохожих забираются обратно на деревья и сердито цокают.
   Ты как-то боялся, что промзону застроят раньше, чем дачи. Но вот вопрос: если ты собирался отомстить, убить нашего общего недруга, то как ты это мог сделать, оставаясь на дачах?.. Можешь не отвечать, я уже писал в начале.
   Раньше мы были равны. Ну, хотя бы приблизительно. Каждый из нас расстался с жизнью. Приговор есть, приговор в силе, если схватят – на юридические формальности уйдёт минимум времени. И стали мы беглыми каторжанами, в розыске, или революционерами-подпольщиками, или шпионами-разведчиками. Правда, нас к такой жизни никто не готовил. Премудростям конспирации не учил. А мы – мало того, что тайные агенты, так ещё и проваленные. Проваленный агент немногого стоит: только обратно его вывезти, либо на кого-то обменять. Куча мороки. И делать это будут за него. Наши рожи были всем известны, и приметы известны. Даже повадки и склад характера. В общем, ничего нам не светило. И легенды никакой не придумаешь. А жить по поддельным документам – дело более, чем ненадёжное. И подделка-то кустарная. И гримёров у нас профессиональных не было. И пластических хирургов. В общем, прячься, пока хватает сил и удачливости, и нерасторопности охотников. Но теперь – мы не равны. Вы можете начинать жизнь сначала, а я – нет. Потому как и её тоже нет. Странное явление, правда? Она как раз-таки жива, и здорова, хотя бы в физическом плане, но её больше нет.
   Раньше не было её, не было и меня. Я был загнанным зверем, отсчитывающим последние секунды. И главное – никак не узнаешь, сколько ещё их, этих секунд. Да и жизнь в потайном логове, с постоянным контролем пространства, в ожидании конца… А вот теперь я ожил, восстал из могилы, а её – нет. Ожил я, или нет?? Что я без неё… Ни жив, ни мёртв. Я – сам себе враг; мне самому нужно теперь победить себя. Как-то же побеждал раньше, когда хотелось пойти, сознаться, и принять смерть, потому что устал от борьбы. С совершенно глупой надеждой, что смерть на эшафоте много легче!! А ведь она, эта надежда, казалась менее глупой, чем дальнейшая борьба. Может, я сумею убедить себя, что такая нелепая и неожиданная удача приходит дважды, и что, раз я свободен от смертного приговора, то может, что и она вернётся… Или, я найду кого-то ещё, кто её заменит. Или сумею разлюбить, разбудить в себе ненависть, а то и равнодушие. Лечит ли время раны?? А лечит ли раны тела врач?.. Смотря какие, и смотря какой врач. Иной раз лекарь произносит приговор: и пациенту, и себе – раны несовместимы с жизнью; крепись, готовься встречать смерть. А иной раз и лекарь – полный неумеха. Или ему давно неинтересно, что будет с пациентами – обычная лень, а то и ненависть. Иногда этот лекарь убивает своим лечением того, кто выздоровел бы сам. А иногда убивает и совсем здоровых. Так же и со временем: это смотря что за время, и смотря что за раны. Время – всегда ли оно одно и то же, или каждый раз разное, как те лекари??
   Вот, погляди, добрый товарищ: как много мы стали философствовать, размышлять о жизни, а всё почему?? Задумывались бы мы об этом, будь всё иначе?? Жизнь не даёт и мгновения на раздумья, а размышлять можно только тогда, когда уже умер. И сейчас ты утверждаешь и обосновываешь один тезис, а спустя минуту – противоположный. И каждый раз уверен в абсолютной своей правоте. А прав тот, кто не думает: он не ошибается. Тот, кто думает, кто делает логические выводы, тот всегда лжёт, всегда отклоняется от истины, ибо её не достичь. Сколько бы мы не знали фактов, всегда останутся факты, нам неведомые. В нашей мозаике мира никогда не будет хватать фрагментов. И обычно – самых важных… А каких?? Сиди, гадай, что там, в пустом месте, должно было быть. Впрочем, наша мозаика – это обычно только несколько кусочков, а остальное – тёмный лес. Великое море для предположений и догадок. Как горько тому, у кого в мозаике не хватает последнего, и самого важного куска!! И как легко тому, чьё панно пустое: любой шаг, в любую сторону, самый незначительный – и он всегда правильный. А тот, кто почти всё собрал – права на ошибку больше не имеет.
   И мы заново научились писать шариковой ручкой. Рука отвыкла от клавиатуры. От сенсорного экрана отвыкла. Мы научились заклеивать конверты. Научились разбирать рукописный почерк. Отогреваем зимой дыханием, отогреваем в кулаке застывшую пасту. Нас подмывает оставить послание на стене, но мы помним, что по почерку можно легко опознать беглеца, хотя – кому они, эти признания нужны?.. Кто будет их читать??
   А я не могу её забыть, да и не пытаюсь. Пытаюсь только убедить себя, что хочу забыть, а думаю только о ней. Кто пытался пять минут не думать о белом медведе? У меня, между прочим, получалось: я думал о чём-то ещё. А вот теперь – нет. О ком мне ещё думать? Мы были молоды. А на молодость не спишешь. Теперь, спустя одиннадцать лет, мы всё ещё молоды?? Кто знает… Вроде и не старые. Дурачиться уже не выйдет, а поучать других жизни ещё рано. Как в старом анекдоте: ужинать уже поздно, а завтракать ещё рано, и что же теперь делать??
   Она носила короткие юбки, и когда садилась, то было видно её трусы. Я любил их разглядывать, а она возмущалась, и требовала, чтобы я не разглядывал. Или делала вид, что возмущается. Ещё она носила низкие джинсы, и опять было видно трусы, а иногда и отдельные волоски, выбившиеся из-за пояса. И опять она возмущалась, а я рассматривал. И ещё были прозрачные брюки, и опять было видно трусы. Иногда она надевала топ на бретельках, и если бретелька сползала, то выглядывал кусочек соска. И опять я разглядывал, а она возмущалась. Обзывала меня некультурным, и мужланом, но, чтобы не смотреть, надо было быть либо гомосексуалистом, либо импотентом. Либо быть человеком высочайшей духовной жизни, который сумел побороть все страсти и приблизиться к совершенству. А я – обычный мужчина, и собирался жениться, и завести детей, и конечно, она влекла меня, как женщина. Много женщин на свете, а нужна одна-единственная. А именно она недоступна… А более всего мне нравилось её платье-разлетайка. Мой друг-ветер любил играть с платьем, позволяя мне узреть не только её трусы, но и пупок. А если трусы были очень низкие, то и волосы на лобке. А главное: ветер любил неожиданные атаки. Вот всё тихо на улице, и тут взлетает пыльный смерч! А девушки и ахнуть не успевают… Но мне не до них. Пару раз он поднимал её платье до самой груди, позволив мне на миг увидеть соски. Сколько нелестных эпитетов я слышал в такие моменты!.. Один раз она даже ругнулась матом, и оттолкнула меня, после чего долго и стыдливо краснела, пытаясь одновременно изобразить гнев…
   Но – это всё в прошлом. Пустое. Она есть, но её больше нет. Какая-то часть меня умерла. Поверит ли она теперь?? Но ведь ничего не изменилось. Ведь не новые обстоятельства в деле открылись, не судья изрёк, что мы невиновны. Мир рухнул вместе с приговором.
  На этом откланяюсь, добрый товарищ. Спасибо за помощь, но кто мне поможет, кроме меня самого??

   хх. хх. хх. г.
   Доброго времени суток, надёжный спутник! Обо всех я беспокоюсь, а вот о тебе… И не знаю – что лучше. То ли беспокоиться больше всех, то ли вообще не беспокоиться. Меня, доброго товарища, ты знаешь прекрасно. Всем пишу, всем надоедаю. Пытаюсь помочь, а особенно – советом. Потому как с делами – полный швах. Но вот ты-то…
   Ты – фрукт особый даже среди нас. Остался в городе, в самой гуще, где кругом шныряет полиции. Или просто стоит и ходит. Где на остановках и в трамваях висят фотографии особо опасных. Где могут запросто остановить и попросить предъявить документы. А вот ты остался. Все мы пробовали так жить, с поддельными документами, на съёмных квартирах, в общагах, зубрили легенды, устраивались на работу, с наглым видом подходили к полицейским и просили показать дорогу. В общем, пробовали жить настоящей жизнью нелегала, внедрённого во вражеский стан. Меняли обличия, меняли маски на лицах, меняли речь. Но это только затем, чтобы уйти из города и залечь на дне. А ты – остался. Настоящий внедрённый нелегал, меняющий лица и легенды, меняющий походку и осанку. Всего лишь работа… Или жизнь? Жизнь, прожитая вдали от родины и своих. А потом – возвращение с триумфом, о котором никто не знает, кроме нас. И мы уже отвыкли от своих, а маска въелась в душу, и попробуй-ка её теперь отлепи. Оставшуюся часть жизни надо снова отвыкать и привыкать. Никто не знает о том, что ты сделал для окружающих.
   Но ведь это не о нас. Это только о тебе. Мы – спрятались, не выдержали, залегли на дно. Впрочем, мы ведь и не шпионы, не агенты – не собирались мы этого ничего делать. А пришлось. Просто чтобы выжить, будучи мёртвыми. Нас никто не готовил, надо было постигать эту науку методом проб и ошибок, и притом первая же ошибка – это смерть, которую так старательно отсрочиваешь, и надо с первой попытки отвечать правильно, и делать правильно, не зная, что в экзаменационном билете, ни разу не читая учебник. И чудо, что мы сдали. И всё на пять! Но ты – ты остался, и до сих пор жив, и здоров. Но пока мы каждый день ожидали прихода палача, и ещё более вспоминали о тебе, в самой гуще ищущих, - и вот мы дождались крушения вынесших нам приговор. И теперь нервов стало в разы больше, хотя и раньше их не осталось, и вот опять ты – в самой гуще перестрелок и боёв, когда ищут и убивают. И ты опять цел и невредим!  Но самое главное – даже не в этом. Мы ведь отвыкли и забыли, что есть большая жизнь. Она умерла для нас, и мы её уже похоронили. Мы не думали о возвращении. Вернее, не представляли, что это возможно. А ты – ты жил там, в гуще жизни. Она, опасная и смертельная, была рядом с тобой. И… И ты видел её гибель. Ты отличаешься от всех нас. Для нас – это лишь отзвуки дальних боёв, для тебя – летящие мимо пули и осколки. Не знаю, что нужно было для того, чтобы остаться – то ли недюжинное мужество, то ли трезвый и холодный расчёт, а может безумная храбрость и бесконечная глупость. Знаешь ли ты сам? Но вот – мы оживаем после смерти, восстаём из морга. Оглядываем, привыкаем, снова надо учиться жить. А ты? Ты-то – как?.. Ты был жив, не покидал пределов палаты, хоть это палата смертников. При тебе рушилась больница, при тебе её строили заново. Странно – ты ведь смертник вместе с нами. Но мы – умерли, вновь ожили, а ты – как? Ждал ли ты возвращения жизни, когда можно было умереть по второму разу?
   И поддерживать тебя вроде незачем – ты и сам кого хочешь, - поддержишь. Старый друг – хандрит, уважаемый приятель – тот с собой борется. А с кем и с чем борешься ты? Глупый вопрос, конечно. Каждый из нас просто хотел отсрочить казнь как можно больше. Это заставляло быть осторожными, умными, проницательными. Иначе – не выжить. И выжили. Я вот постоянно верчусь, как на шиле, пишу письма, хотя это опасно, и писать надо было как можно реже, а лучше – вообще не писать. Но не писать – могло быть ещё опаснее. А ты – загадка. О тебе известно меньше всего. И может, это потому, что ты обязан был быть постоянно кем-то ещё, и никогда – самим собой. А снять маску даже наедине, показать пустоте истинное лицо – смертельно опасно. Тем более, что нет у тебя никакой пустоты, и никакого наедине. Одна маска, вторая, третья… Всё синхронно, всё каждый миг – под контролем. Здесь, на старых дачах, мы можем предаться воспоминаниям, осознать себя, осознать жизнь, осознать смерть. И даже на промзоне у уважаемого товарища, где расслабляться – некогда.
   Но я, знаешь ли, волнуюсь. Вот мы воскресаем, реанимируемся, снова начинаем жить, снова учимся жить. Мы – новые, мир – новый. А ты? Вроде бы ты и умер, когда прозвучал приговор, но понял ли? А вот теперь – не обрушится ли на тебя осознание, что это уже другая жизнь, и это живёшь уже не ты, а кто-то другой? И мир вокруг нас – тоже умер, рухнул, исчез, а нынешний мир – уже новый, и здесь всё по-другому? Осознал ли ты это, когда всё произошло прямо у тебя на глазах? И сумел ли всё понять и принять? Если да – молчун ты первостатейный. Такое ощущение, что осознаёшь не ты, а твоя маска, тот вымышленный человек, на которого выданы твои фальшивые документы; твоя легенда, вызубренная до самого дна подсознания. И ещё маска, и ещё легенда, и ещё, и ещё… Новые маски, новые легенды, сменяющие одна другую. И нигде – ты сам.
   Не знаю. Может это и к лучшему. Может, так много легче пережить то, что нам пережить пришлось. Не задумываться. Просто надеть маску. Просто изложить легенду. И всегда носить запас масок и легенд на все случаи жизни. Не пытаясь ответить на вопрос, а кто ты есть сам. Потому, что ответь-ка – а кто ты? Где не маска и не легенда? Но как при этом жить, когда всё закончится? Есть ли такая маска и легенда – для обычной жизни?.. Я вот пишу тебе и думаю: а как ты это читаешь? И где? На людях, надевая маску скуки, или живейшего интереса, или тихой радости? В парке, на скамейке под старыми деревьями, в автобусе, когда мало пассажиров? Пытаюсь представить – не могу. И ещё меньше – как ты пишешь ответ.
   Ну, это ладно. Как говорит наш уважаемый приятель – каждый из нас вправе сказать то, что думает, и вправе смолчать, но никто не вправе выспрашивать. Если дела настолько плохи, что хуже быть не может, то дальше будет только лучше, или, как минимум, хуже не станет. А если всё-таки станет, значит, сейчас ещё не всё плохо. И если ты не крутишься в одном колесе с изгоями, то можешь хотя бы изображать не изгоя. Может, привычка изображать нормальную жизнь, забывая при этом, кто ты есть, и кем ты был, и как ты до этого дошёл – она поможет тебе и в дальнейшем, играя роль человека, с которым ничего особенного не случилось, да и совсем не случилось. Кстати, как там с едой, в городе? Революционные перемены расширению ассортимента и снижению цен явно не способствуют. А дивный новый мир тем и дивен, что социалка рухнула. И пока она ещё восстановится… А как восстановится – то значит, что мир стал старым, и его надо по новой снести. Круговорот революций в природе. Весело и радостно.
   Может, ты станешь нашим гидом по этому новому миру, когда мы выберемся из своих убежищ. Расскажешь, какого это – постоянно быть на арене, постоянно играть роль, постоянно класть голову в пасть ко львам и обвивать вокруг шеи удава, не зная, пройдёт ли трюк ещё раз. Или всё-таки клоуна, над которым все потешаются?.. Гимнаста, висящего без страховки под куполом? И как ты перевисел, когда тигры вошли в зрительские ряды, и съели некоторых, а сам цирк – сгорел? И как избежать падающих горящих обломков? И главное – когда над тобой снова начинают возню строители, возводя новый купол? Кстати, вот почему мы до сих пор не в городе – отстроен ли наш цирк? Может, потребуется наша помощь, и скорее всего так, ибо постройка нового – это годы и десятилетия. Но пока ничего не понятно.
   А мы – пока только готовимся, осознаём. Выходим из камеры смертников на свободу по милости судьбы. Ты – стоял в праздной толпе в чужой маске, изображая невинного, а мы отсиживались в подвалах и чуланах. Отвыкли от света. Отвыкли от свежего воздуха. Привыкли к затхлой воде, сырой постели, плесневелым коркам. А ты - привык к маскам, к чужому акценту и выговору. Да, твоя судьба – это особый жребий даже среди нас, и так выделенных из всех.
  Я – пытаюсь это понять. Пытаюсь осознать. Пробую принять то, что произошло. Ещё раз повторяю себе, убеждаю самого себя. Давлю внутреннее неверие. Надеюсь, у старого друга и уважаемого приятеля это тоже получится. Даже надеюсь, что и у меня – получится. А вот ты… Мы ведь могли остаться с тобой. И навряд ли бы из этого вышло хоть что-то хорошее. Скорее всего, давно бы встали к стенке… И ты мог бы быть с нами. Но – в тот памятный вечер, тихонько оглядываясь и прислушиваясь к каждому шороху, а вернее – пытаясь разобрать в городском шуме непривычные, угрожающие нотки и отзвуки, пытаясь углядеть в мерцании огней признак неминуемой опасности, мы решились разойтись. Четверых найти легче, чем искать по одному. И споры же были… Останься мы вместе, то и судьба была бы у всех одна – будь она горькой или счастливой. А разбежавшиеся друг за друга больше не в ответе… Нам повезло несказанно. Вот выжил бы я один. Или двое. Да что там – и трое. А что дальше? Как смотреть по утрам в зеркало? Убрать зеркало, подобно вампиру. Там нет ничего – ты умер. Умер как человек. Остался призрак, некая видимая оболочка. Ведь многие, умершие достойно, а тем более – героически, они видны в зеркале, хотя их оболочка давно превратилась в прах. Они живы как люди. Многие ли из тех, кто глядятся в зеркало по утрам, видят там себя? Но вот – тебя в зеркале нет, а ты вроде бы и жив, но стоит и глядит другой, которого давно нет на свете. Можно разбить зеркало. Но что это изменит?!?
   И, хотя нам не в чем упрекнуть друг друга, и мы снова живы вместе, но разве это твоя личная заслуга? Это заслуга каждого, но по отдельности, кто прятался и уходил. А будь мы вместе, то твой личный успех в игре в прятки – это и успех всех остальных. Провалился один – провалились все. Только одно слабое утешение – каждый из нас знал, что его смерть повлечёт непоправимый удар для остальных. Взять хотя бы эти письма… Они и соединяли нас в единое целое, помогали держаться, они же и грозили погубить всех в случае провала одного. Я вот не знаю, кто хранит эти письма, а кто уничтожает, и даже не представляю, как для тебя возможно их сохранить, но мои – вот они, все рядом. Тщательно сложенные и сохранённые. И не съесть, ни сжечь в случае опасности – тут физически времени не хватит. А вот могли бы мы без этой связи продержаться одиннадцать лет? Вопрос…
   Впрочем, до встречи, надёжный спутник! Скоро постараемся выбраться к тебе.

   хх.хх.хх. г.
   Доброго времени суток, добрый товарищ! Ты верен себе (по сто раз повторяешь одно и то же). Впрочем, я из тех маньяков, которые считают, что дважды рассказанный анекдот смешон вдвойне. Да нам сейчас видимо только и нужно, что постоянно болтать, не умолкая. Такое уж наше весёлое положение. Да и обо мне беспокойся не очень крепко (нам всем приходиться соблюдать конспирацию и надевать маску (а вам и того хуже – вы в незнакомой местности, в незнакомой ситуации, и любая щепка в ваших краях за версту видна)). Так что за надёжного спутника не переживай.
    Правда, твои выводы меня иногда, прямо скажем пугают (ты, часом, в экстрасенсы не подался? Или в детективы…). И ты, добрый товарищ, бываешь на удивление точен, вскрывая суть нашего положение, да и чужие мысли (мои, например). Так это, или нет, на логику ты полагаешься, или на звериное чутьё, но что есть, то есть. А я – никакой не гимнаст под куполом, и не укротитель, а самый обычный клоун, что шастает по улицам и смешит людей. Каким был до приговора, таким и остался. Проблема в том, что клоуна не принимают всерьёз (скажи – возможно ли, чтобы клоуну вынесли смертный приговор?!). Тогда это уже не клоун. А я им остался. Проблема непонимания – либо для клоуна, либо для зрителя. Клоун не может сказать никому ничего серьёзного. А может издеваться над непонимающим зрителем. Я, по мере возможности, издеваюсь. Клоуном и останусь, и до сего дня остаюсь. И в самую тяжкую годину клоун выживает.
   Буду ли я шутить и смеяться на плахе? Нет. Но смех позволяет избежать плахи. А в каждой шутке далеко не всегда есть хотя бы доля шутки. Иногда шутка – это сама соль и суть вещей, сама серьёзность и голая правда. Но когда этого не понимают – смеются (очень тяжело придумать ложь, в которую поверят, но много легче изречь правду под видом анекдота, и её будут считать шуткой). Это и позволяет мне жить, как я жил и живу. Я смеюсь надо всеми и над всем, и мне верят. Фотороботы, висящие в людных местах, вручённые сотрудникам полиции – они слишком серьёзные. Смешных и весёлых там нет. А если ты весел и смешон – то и полиция внимание нем обратит. И даже документов не спросит! (Помнится, я исхитрялся входить в автобус без билета, и мне верили). Вот брать продукты без копейки в кармане ещё не пробовал (а надо попробовать!). И ты, прочитав, тоже поверишь, а мне верить следует не всегда (привык водить стражников за нос). Но вот многое подозреваешь, и подозреваешь правильно.
   Легко ли вжиться в роль? Тяжело. Практически невозможно. Но мне повезло (я давно вжился в эту роль). А главное – в какую-нибудь роль придётся вживаться всё равно, будь то роль гимнаста, или укротителя, или фокусника. Вот роль фокусника – это интересно! Почти такая же загадочная фигура, как и клоун. Хотелось бы быть фокусником… Внимательно смотрим за руками (а главное – не в руках!). И кролик исчез, а явился красный платок, и попугай выпорхнул, и полетел, ругаясь матом… Такой же неуловимый, как и клоун, фокусник может стоять посреди стражей порядка, и никто его не опознает (опознали, хвать – а нет его! И явился кто-то ещё, и все в недоумении. А фокусник тихо уходит задними дворами.). Вот это тот, кто может выжить и на плахе – голову отрубили, а не ему. В отрубленной голове с ужасом узнают палача, а то и самого судью. Поди, разбери – кто же теперь виноват, кого наказать, и как (а фокусник опять тихо уходит задними дворами.).
   Да хоть пилой его пили! Ящик пустой. Вот этого мастерства мне остро не хватает. Фокусник никогда не говорит и не показывает правды (только иллюзию правды, да и та – ложь). Конечно, есть ещё укротители, а с тигром или с удавом не сильно поспоришь. Но и самый мощный зверь рано или поздно умрёт, а без такой поддержки укротитель – ничто. Можно взобраться, подобно гимнасту, на самую высокую башню, и никто тебя оттуда не стащит. Но вечно сидеть на верхотуре – печально.
   Такой вот цирк жизни. Зрители думают, что они зрители. Что львы их кушать не будут. И что не им срываться с трапеции под куполом. И что не они вызывают всеобщий смех. А главное – понять. И принять. Уж лучше – клоуном (зверь тебя не съест, лонжа не оторвётся). И, конечно, фокусники… Но кто умеет прятать чужие кошельки? И вручать другим? Незаметно… Те, кто думают, что они зрители, надеются на своих людей, сидящих в зале. Кто будет добровольцем? Вот он! Поглядите в шляпу. Ничего нет? (правильный ответ – нет, даже если шляпа переполнена). И никто из них ничего не сможет, когда своих добровольцев нет! Глупо рассчитывать на пластиковые кирпичи, демонстрируя зрителям крепость черепа. Ну, это если своего… На чужом – можно и настоящими кирпичами. Но это дозволительно только клоуну. А на самом себе – только настоящему фокуснику, что умеет незаметно подменять кирпичи. Великое цирковое искусство – да ты есть сама жизнь!..
   Кто-то догадывается, что проделал фокусник, и куда он спрятал верные карты, и откуда вытащил краплёные. Кто-то догадывается, что на самом деле имел ввиду клоун за глупой и сальной шуткой, и тогда становится не по себе… А вот ты, добрый товарищ, о многом догадываешься, и надеюсь, что сам этого не понимаешь (а то ведь и клоуну, и фокуснику тоже становится как-то не по себе). А укротителю и воздушному гимнасту – им всегда не по себе (впрочем, недолго).
   Нет, есть у вас передо мной преимущество, если это преимуществом можно назвать (скорее, мы просто разные, и даже не в силу характера, а в силу сложившихся обстоятельств). Вы имеете возможность погрузиться в себя, осмыслить впечатления, опыт, отлучённые от бурного течения жизни (этакая старица, давно отгороженная от течения реки песчаными наносами). У вас есть время остаться наедине с собой. Лицом к лицу. А у меня этого нет. Я продолжаю наблюдать цирк жизни во всём его великолепии! Съеденных укротителей, разбившихся гимнастов, незадачливых фокусников (которые, в силу небольшого ума, полагаются на купленных зрителей, готовых подтвердить, что шляпа пуста). Мне приходится думать о себе, думать постоянно, но (!) исключительно в рамках роли клоуна. Представления никто не отменял. И я – один из игроков и участников. И несёт меня бурное течение, по всем лихим изгибам русла; и как-нибудь принесёт обратно, где мы встретимся (когда течение вновь вскроет древнюю старицу). Что бы я там делал, на старых дачах?! Играл бы перед зеркалом?!? Это можно, конечно… Но ненадолго, в гримёрке, чтобы поглядеть, кем ты предстанешь перед зрителями. Конечно, тяжеловато без гримёрки… И без репетиций. Но клоуну простительно и это. И пусть говорят даже такие мастера экспромта, как французы, что лучший экспромт – это заранее подготовленный экспромт! А кто сказал, что у меня ничего не подготовлено?! Есть набор дежурных шуток, ибо мир не меняется. Что смешно сегодня – будет смешно и завтра, и целую вечность. Воистину шутка судьбы – что наш смертный приговор отменён. Вы удивитесь – но с крушением старого строя ничего не поменялось. И вдвойне шутка, что нам, абсолютно безобидным людям, этот приговор был вынесен. А те, кто заслуживали подобной кары – они остались на свободе, и снесли государственную машину! Более того, вы ещё более удивитесь, но те, кто нам выносил приговор, они и были теми людьми, что крушили систему. Они уничтожали сами себя! Пилили сук, на котором сидели, собирая яблоки. Но то ли им было лень яблоки по отдельности собирать, то ли дотянуться не могли – а пожадничали.
   Это их поведение я так себе объясняю. А может, они так полюбили нас, и так пожалели о своём решении, что решили исправить ошибку, сохранив лицо (лучшие шутки получаются, когда что-то делаешь слишком серьёзно). А может, решили выудить нас, вынудить выйти на свет, создав иллюзию развала, да сами и не справились с процессом (то ли увлеклись, то ли что-то пошло не так). Но воздадим должное противнику, стрелявшему в нас и промазавшему, и давшему тем самым нам возможность выстрелить в ответ, и точно. Конечно, людей стоит судить за намерения, а не за то, что получилось в итоге (иначе пришлось бы вешать героев и восхвалять мерзавцев). Каждый отвечает только за самый ближний по времени и пространству участок, а не за глобальный миропорядок. И не солдатам Кутузова думать о Гитлере (им надо думать о Наполеоне). А нам и своих забот хватит. Надо возвращаться к повседневным делам. Много чего могут сделать без нас, а в итоге выходит, что кроме нас-то особо делать и некому… И незаменимых нет (что может решить один простой солдат в войске?!). Но каждый штык – на счету!
   А в нашем случае – нужно восстанавливать разрушенное, не дать развалиться тому, что ещё не упало (например, мы сами), благо возможность теперь есть. Клоун, повторюсь, и без всякого цирка остаётся клоуном. А гимнасту нужна трапеция, а укротителю – клетки со зверями. Настоящий фокусник и из воздуха вытащит инвентарь. Так что восстановится наш цирк. Куда же без него? А ты, добрый товарищ, и без меня до многого додумавшийся, поищи себе работу рабочим сцены. Ты привык быть незаметным. А это тоже весьма интересная роль. На рабочего сцены никто не обращает внимания – вроде бы что-то такое, как и бутафорский предмет. А одно его движение руки – и падает гимнаст из-под купола, и крокодил кушает укротителя, или зрителей, и даже клоуну, а то и фокуснику как-то не по себе… А главное – никаких талантов особых не нужно. Только понимание того, как механика цирковой сцены работает. А понимание у тебя есть. Без цирка вот прожить не сможешь – но кто тебя запомнит, когда цирк сгорит?
   На этом откланяюсь, скорчив смешную рожу, от которой давно никому не смешно. До встречи на арене! Без подстраховки и конферансье. Твой надёжный спутник.

   хх.хх.хх.г.
   Ну, здравствуй, уважаемый приятель! Привет тебе со старых дач, от старого друга. Пока нас активно пытаются расшевелить - добрый товарищ своей активной мотивацией, надёжный спутник своими плоскими шуточками, - мы же предаёмся печали; я от того, в какую кашу мы попали, а ты от своей погибшей любви. И никто нас от хандры не излечит; только время зарубцует раны, ноющие к непогоде. Протез – не замена рукам и ногам; слуховой аппарат – не замена перепонке. Тем более – инвалидная коляска, или белая трость в руках… Таковы теперь будут и наши души. Добрый товарищ пытается бороться с ситуацией, надёжный спутник – тот вообще хитрец скрытный; но сдаётся мне, что в душе у них те же протезы, коляски, белые тросточки. Мочесборники, электронные табло для немых… Душа остаётся покалеченной, как ты от людей протезы не прячь. Люди об этом не подозревают – так молодцевато идёшь. Но дело не в людях, а в тебе; и дома снимешь натирающий культю протез, оставшись со своей бедой наедине. А даже если б люди и знали, могли б хоть чем-нибудь помочь? Никто не сможет отрастить тебе новую руку и ногу; и ты тоже не сможешь. Остаётся жить с этим; будем жить. А сочувствия – это ни к чему. Скрываем, как можем, свою печаль от людей; и чтобы никто не стал пытаться помочь при полной невозможности помочь. От такого участия только больней.
   Вот и суди сам – мы все четверо пережили одно и то же. Но сумеем ли мы понять друг друга? Положим, сумеем понять. И что с того, что сумеем? Положим, остались бы все вместе. Но сумели бы и тогда понять лучше? Или стать другими? Пережить по-другому? Стать кем-то ещё, отличным от того, что мы есть сейчас? Вопросы, вопросы… И никакого ответа. Вот и ты – переживаешь о разбитой любви. И если б не случилось приговора в нашей жизни, а недруг всё-таки её увёл – то для тебя это было бы тоже, что и сейчас. Такая же трагедия. Она ведь просто наложилась на этот приговор; приговор стал причиной. Причина могла быть и другой. И ты бы переживал не от приговора, не на промке, а у себя дома. И мир был бы таким же чёрным и безнадёжным. И ничем не отличалось бы твоё положение от нынешнего. Мы бы жили, были бы счастливы, или ругали жизнь. А ты – был бы, как и сейчас, в горе и печали.
   А я – разве смог бы так убиваться по женщине? Да, тяжело. Но не смертельно. Бывает. А вот смертельный приговор – это сломанная жизнь. Годы на нелегальном положении, в ожидании смерти. И смерти позорной. Я вот думаю – если бы она всё-таки не ушла от тебя, мог бы ты спокойно встать к стенке, согреваемый любовью? Мне это недоступно. Может, что я не умею так любить, а может, просто не случилось. А может, ещё и случится. Но ведь тебя печалит именно не наше положение; не приговор, не тайный страх быть выданным. А меня – только это. Можно выйти на свободу с чистой совестью; можно сказать себе – я оступился; а можно сказать – да, я был прав, а вот судили меня неверно. Но даже если удастся выправить документы – это ничего не значит; тюрьма будет запечатлена в душе. Изменится взгляд, изменятся повадки, изменятся слова. Тон голоса, словарный запас, грамматические конструкции и обороты. Может, что никто не догадается, да и знать об этом не будет – но главное, что перемены есть. Да и сам можешь об этом не догадываться. Только тот, кто знал тебя раньше, подивится переменам.
   Мы не знали тюрьмы; мы знали только смерть. И она наложила на нас свой отпечаток. Да, все мы умрём. Но какое из этого утешение, пока мы живы? Этак можно сразу лечь в гроб и ждать смерти. И не утруждать себя никакими земными заботами. И каждый хотел бы умереть глубоким старцем, на своей постели, тихо и мирно. Но есть что-то ещё… Ведь и у нас есть этот шанс, и он снова появился; но что же сейчас с нами? Есть ли рецепт, как смыть печать близкой смерти? Или эту печать можно носить десятки лет до глубокой старости? Чем-то я себе напоминаю древнего Агасфера – он живёт вечно, и не может умереть, пока стоит мир. Мне предстоит смерть более быстрая; но вот сейчас, когда приговор самоотменился, я чувствую себя тем самым Агасфером. Так было с Достоевским; люди стоят у стенки, ждут залпа, и тут звучат слова о монаршем помиловании… Двое сходят с ума. Дивно, как никто из нас ещё с ума не сошёл, хотя и в этом я не уверен. Розовые слоны не летают по небу, а из-под кровати не лезет грязевой монстр. Разве что ёж, но он – совершенно реален, и летом приручен. Надёжный ли это признак, что ты – не сумасшедший? Палата №6 намного надёжнее кукушкиного гнезда – в ней нет гидропульта, чтобы прорвать сетку на окне, да сетки нет, и окна нет. А самая большая тюрьма – это мир. Ходи, куда хочешь; но из мира не сбежишь. Есть только один способ сбежать, и он неприемлем. И не больше ли мужества нужно, чтобы принять неизбежное, чем пытаться побороть необоримое, заведомо зная, что ничего не получится, а всё равно бороться?
   Говорил мне один знакомый, переживший клиническую смерть, что самое тяжёлое – это возвращение к жизни; это очень больно. Физически. А вот мы попрощались, помахали провожающим, сели в самолёт… А потом нас ссадили, и мы возвращаемся обратно. В свои дома, где наши кровати уже выброшены, и комнаты заняты. И чемоданы поставить некуда. И нас больше не ждут. Как неожиданно вернувшийся из тюрьмы заключённый, которому сократили срок. Или смертник, которому отменили казнь… Восставший из могилы мертвец, вернувшийся домой. Бумбараш, которого похоронили, как героя. А живых героев не бывает, они только мёртвые. Поставят твой портрет, будут говорить с гордостью… И тут ты. Живой, и даже здоровый. Интересно, нас не будут поминать, как жертв предыдущего правления? При одной мысли об этом страшно становится. Если бы всё можно было вернуть, как раньше; хотя бы внешне. Обычные люди в обычной толпе. В толпе неповторимых индивидуальностей.
   И у тебя этой прежней жизни уже не будет в любом случае, уважаемый товарищ. Я бы смог найти себе другую женщину; по крайней мере, я так думаю. И ничем не могу тебе помочь. И никто не может. Да и ты сам… Это как стоять у постели умирающего, держать за руку, клясть врача. А врач понимает, что дошёл до предела своих возможностей и мастерства. Травмы, несовместимые с жизнью.
   Странное у нас положение. Вроде бы мы мертвецы. А вроде и поддерживается жизнь искусственно, а мозг умер. А вроде и живые, но не можем ни пошевельнуться, ни дать о себе знать; но всё прекрасно слышим и чувствуем… …как нас хоронят. А вроде бы и живые, но инвалиды. А может, не инвалиды, а зачумлённые, прокажённые, к которым никто не смеет приближаться. И главное, любой прохожий скажет нам – идиоты! Живите, и радуйтесь!.. Кто же вам мешает?! Он не был в нашей шкуре, вот и весь ответ. И пускай это стандартный ответ любого слабака. Эти силачи не пытались поднять наших тяжестей. И бахвалятся. Они ругают врача, ругают столпившихся у постели. Но никто из них не подойдёт к умирающему. Так кто же из нас злодей – мы, или они? Легко судить других, не испытывая то же самое. Вот и нас судили… Но с теми судьями вообще разговор отдельный; они знали, чего добивались. Они видели в нас опасность, выходящую за рамки закона; даже если мы на самом деле никакой опасности не представляли.  Нельзя судить по закону – надо быть выше закона. А праздные зеваки, так им всё равно; они ничего не понимают. Они видят и оценивают других только в своих узких рамках. И не в состоянии взглянуть дальше.
   Добрый товарищ думает, что всему виной – наш общий недруг. Но ведь дело не в нём, а в судьях, что послушали. Он ведь ничего не придумывал. Да и мы не скрывали. А женское сердце… Да и не только женское. Если тебе не сохранили верность, не стоит о том убиваться. Этот человек тебя не стоит. Скажу тебе, вне зависимости от того, как ты это воспринимаешь; вне зависимости от того, поможет ли это тебе, или нет. Не поможет. Но мне ничего не остаётся, кроме повторения. Как и у врача, который умирающему человеку назначает то же лекарство, которое в данном случае слишком слабое; потому что не может не лечить, и спокойно опустив руки, ждать смерти. И все мы пытаемся друг друга лечить, и никто не пытается лечить сам себя. Виднее ли со стороны, в чём причина, и как с ней бороться, или всё-таки изнутри, из тех глубин, которые доступны только тебе самому, и которые ты не выскажешь, даже если и попытаешься?                Как много вопросов… Как мало ответов… А может, что никаких ответов нет, и даже вопросов тоже нет. И лечения никакого нет, и никто не умирает. И никто не остался инвалидом. Может, это наше воображение, и ничего больше.
   А может, что и мира никакого нет, и всё, что происходит, это только картина в нашем мозгу. Предполагать можно всё, что угодно. Но мы упираемся в наши рамки, за которые заглянуть не в силах. А гадать можно, и придумывать, но опять мы упираемся в эти же рамки. Ньютон пытался выяснить скорость света при помощи двух фонарей. И мы пытаемся понять, как должен жить человек, которому отменили смертный приговор путём уничтожения старого суда. Как надо выйти из своих нор, и куда потом идти. Есть надежда… Ведь и в норах мы не жили, и не представляли себе, как это. А вот научились же. Надеюсь, и ты научишься жить без любви; вернее, с разбитой любовью. Научились искусству шпионской жизни, не будучи шпионами. И никто нас не готовил… А может, что так оно и лучше.
   А мир катится вперёд, и нас не спрашивает. И мы поневоле катимся вместе с ним. Пассажиры мы, или водители? Скорее всего, водители, но на узкой и скользкой дороге. И заносит нас, ударяя в бордюры, снося в кюветы. И застреваем на обледенелых подъёмах, и жди оттепели, пока растает. А на обледенелых спусках летим вниз… Вьёмся по горным серпантинам, стараясь не глядеть в глубокие пропасти; несёмся по равнинам, где нет никаких поворотов, и вообще не за что глазу зацепиться, и где монотонность убаюкивает, усыпляет; на длинных мостах боковой ветер сдувает к перилам. А мы – продолжаем путь. Кто-то сорвался в пропасть; кто-то заснул и на полном ходу ушёл в кювет. Другие останавливаются, смотрят… Ничем не могут помочь. В пропасть может спуститься только альпинист; на дно реки – только водолаз. Едем дальше. Кто тебе поможет, если сам слетишь с дороги? Не слетай. Баранка – только в твоих руках. Тормоз, газ. Фары ночью. И никакого встречного движения. Никто не расскажет, что впереди. Каждый – первооткрыватель.
   На этом прощаюсь, уважаемый приятель. Береги себя.

   хх.хх.хх. г.
   Здоровья тебе, старый друг! Физического, и не менее того, душевного. И опять же, не беспокойся об уважаемом приятеле. Мне вот наш добрый товарищ не шибко нравится: уж больно он храбрится, всё сильного изображает. А на душе у него, видимо, полная темень… У нас не сильно светлее, но мы того не боимся: привыкли, сжились. А он делает вид, что не сломан. А если и сломан, то починился, и свеж, что огурчик. Но ему, возможно, придётся много хуже, чем нам. О надёжном спутнике ничего толком не скажешь: хитёр, молчун… Что там у него в душе – загадка без ключей. Может, ему всех хуже, а может, что и веселее. Надо бы взглянуть, если это может хоть что-то сказать.
   А мы на виду, со своими бедами и горестями. Раскрытые книги. Бери, читай. История любви, история печали. Сломанная жизнь. Неважно, как её сломали. Отобрали мечту. У меня она заключалась в ней, единственной, у тебя – в каких-то жизненных планах. Жить дальше можно, найти некую замену, некий суррогат мечты. Другую женщину, и вообразить, что это и есть – одна-единственная. Не получилось стать космонавтом, стань школьным учителем, заводским инженером, и думай, что это и есть дело всей жизни. Иногда суррогат помогает. Вместо картины – репродукция. Вместо машины мотоцикл, а то и велосипед. Можно и без машины – автобусы на что? Верно высказался Чехов, что от горя ещё никто не умирал, и от счастья – тоже… Ты говоришь о покалеченных судьбах, о мертвецах, подключённых к аппарату искусственного дыхания, о колясочниках, и всё это не то, и не совсем верно, и не совсем точно. Скорее мы – мигранты, волею судьбы заброшенные на чужбину, спасающие свои жизни. Вот высадились мы в чужом порту, сидим в депортационном лагере. Пустят, или обратно отошлют?? Туда, где смерть верная? Пустили. А дальше? Всё кругом чужое. Чужой язык. Знаешь? Тогда чужой акцент. Чужие повадки. Всё чужое. Иной менталитет. И мы ведь никуда не бежали: всё время оставались на месте. Как тот старый еврей из одесского анекдота, что родился в Австро-Венгрии, в школу пошёл в Чехословакии, а умер в СССР, и не уезжал со своего места. А уедешь? Начнёшь забывать язык. Сначала появится акцент, потом начнёшь делать ошибки. Даже если сохранится диаспора – у вас будет свой язык, свой диалект. А дома – так там и говорят уже по-другому. А кому ты нужен в чужой стране?? Особо никому. Из инженера становишься грузчиком. Вместо дома – комната, маленькая и тёмная. Пожалуй, даже нам сейчас немного, а легче. Мы как те мигранты, но потомки давно скитавшихся на чужбине, и вернувшихся домой. А на тебя смотрят, как на чужака. Помнишь ли язык? Положим, помнишь. А он уже и тот, и не тот. И повадки не те. Родина осталась в мечтах, а реальность намного сложнее. Ты и не из тех, и не из этих. И надо всему учиться заново, и никто не даст гарантии, что научишься. И у нас: власть сменилась, дом стал совсем другой, и надо заново учиться жить. Заново учить язык. Заново приобретать повадки, манеры, жесты.
   Вот мы вчетвером – тоже диаспора. Хотя я абсолютно не уверен, что мы друг друга понимаем. Вот надёжный спутник, так он в этом борще варится, переживая все перемены, вживаясь в обстановку. А мы?? Нам эта мигрантская радость ещё предстоит. Добрый товарищ храбрится, ты печалишься, а мне, кажется, всё равно. Много ещё предстоит понять и принять. Да, мы и есть мигранты, что вернулись в родной колхоз, или в родной микрорайон спустя много лет. Всё перестроено, друзья состарились, старики умерли, нас никто не помнит, да и мы никого не помним уже. А вопрос - «зачем вернулся?», пожалуй, много хуже вопроса - «зачем приехал?». Зачем уезжал?? За славой, за карьерой, за деньгами. Вернулся? Неудачник. Высокопарный хвастун, что собирался сделать много, а ничего не сделал: поделом! Но ведь мы спасались от смерти… Кому это объяснишь. И более того: останутся люди, тайно жалеющие о прошлом. Отчасти и потому же, почему и мы: там умерли наши мечты, да и мы сами вместе с ними. Но эти люди, тайно жалеющие о прошлом, так мы для этих людей останемся преступниками, висельниками. И эти люди будут тайно, а потом и полуявно выражать нам своё презрение. А те, кто обделен властью, так те могут сделать и более серьёзные вещи. А за каждой революцией всегда есть тайная контрреволюция: пошумит, утихнет, и начнёт потихоньку возвращаться на круги своя. И боюсь, нам будет от этого не лучше. Вроде бы всё изменилось, до боли, до полной неузнаваемости, а на самом деле самое мерзкое остаётся на своих местах, и никуда не девалось. И не пришлось бы нам опять прятаться…
   Впрочем, храню надежду, что этого не произойдёт. Суррогат смысла жизни лучше, чем его отсутствие. Некая другая женщина. Либо холостая жизнь. Смерть и без того ходит очень близко: ахнуть не поспеешь, и вот уже седая старость, и немощь. И это в том случае, если тебе повезёт, и ты до этой самой старости доживёшь. Посему самоубийство лишено смысла. Это в жизни некоторый смысл есть: успеть уладить важные дела, написать завещание, раздать долги, сказать всё, что ещё сказал. Лишние несколько часов, или дней, или лет. Странная эта штука – мировосприятие. Что значат слова: «Спасти жизнь», «Загубить жизнь»? Что может быть смешного в смерти, если это смерть от смеха?? И поневоле, оставшись в живых, но постоянно ожидая гибели, задаёшься вопросами, от которых в спокойное время отмахиваешься, и делаешь вид, что нету их. И может, нам много легче: ведь смертный приговор вынесен всем, вот только отсрочка у всех разная. Иные не успевают познать всю горечь жизни, и мир для них остаётся светлым и радостным; другие же не успевают обдумать и понять, и мир для них будет навечно горьким и беспросветным. А у нас – у нас есть это время. Вот живёт счастливый человек, окружённый друзьями и родными, и не беден, но попадает в аварию и гибнет. Чем не приговор?? А мы, вечно преследуемые, изгнанные, без близких, без друзей, без гроша в кармане, но мы живые. Так кто из нас смертник?? Мы? Или всё-таки те, что живут, радуются, возмущаются высокими ценами? И им досталось нечто более серьёзное, чем нам: пережить все радости смены власти, вооружённым путём при этом. Не успевший на поезд нередко остаётся единственным выжившим.
   Было бы мне утешение, старый друг, если бы она дала хотя бы единственный шанс? Хотя бы намёк? Если бы решила добровольно остаться со мной, с нами?? Не знаю. Ответ на этот вопрос мне неведом. Вот пошла бы она добровольно на смерть, на верный приговор, хотя бы в тюрьму, за пособничество и укрывательство, и всё это во имя любви ко мне, хотя ей ничего не угрожало. Да, это был бы её сознательный выбор. А каково было бы мне?? Может, это и счастье, что она осталась там, но вот и с нашим общим недругом ей так и не выпало счастье. Он, выдавший нас, мёртв. Мы, приговорённые к смерти, живы, и даже получили возможность выйти из подполья. А каково сейчас ей?? Мы сами, наша жизнь, наше счастье, всё это покупается дорогой ценой: ценой смерти и горя других. Не все думают об этом. Может, и счастье для меня, что она осталась не со мной… Может, и счастье для неё. Но для меня и в этих мыслях есть утешение, а вот если оно у тебя, старый друг?? Не сгорел ли твой мир дотла? Мой, может, что и сгорел, но есть остатки стен, или холст с нарисованным домом. И не успевший на поезд, что разобьётся, не есть ли самый несчастный из всех пассажиров? Как ему жить дальше?? Как он будет смотреть на самого себя? Как будут смотреть знакомые, даже если и не выскажут вслух?
   Нам легче. Знакомых не осталось. Мы сами слишком долго были мертвы, или хотя бы на грани смерти. При смертельном диагнозе не прибегли к эвтаназии, уповая непонятно на что, при полном бессилии медицины. Вылупилась ли из личинки бабочка, когда червяк умер, замотавшись в кокон?? Поживём, поглядим. Кто узнает наше нутро, наши самые сокровенные мысли, кроме нас самих? Кто оценит наши поступки, кроме окружающих? Какая оценка справедливее? Много вопросов. А ответы… Есть ли они в принципе? И так ли необходимо знать эти ответы? Мы продолжаем доверять письмам в надежде, что почтальоны их не читают. Хотя наши переживания особо никому не нужны, а важны только наши адреса. Для нас важны сложенные тетрадные листы в конверте, для тех, кто охотится за нами – сами конверты. Мы – это наши души, наши сердца, наши мозги, а им нужна только оболочка. Да и должен ли закон пытаться залезть в душу, и пытаться её отрегулировать?? И возможно ли это хотя бы теоретически? И встаёт перед нами вся фундаментальная философия во всём её бессилии, и при этом без неё невозможно: невозможно выжить, невозможно остаться человеком, невозможно остаться самим собой, да ещё и с ума не сойти.
   Но это всё рассуждения, а возвращаются в памяти те времена, когда мы ходили с ней по паркам, и я любил разглядывать её трусы, а она стеснялась и просила этого не делать, но снова и снова надевала короткие юбки, низкие джинсы, прозрачные брюки… И платье-разлетайку в сильный ветер. А что было бы потом, если бы не?.. Что толку гадать об этом. Этого никогда не было, и не будет вовек. Ищи кого-то ещё. Или не ищи никого больше. В любом случае всё прошло, чтобы не повториться. А новое… Оно уже не то. Может, я самый счастливый человек, потому что узнал то, чего так и не узнали другие. Почувствовал, прожил. Теперь мне осталась хотя бы память, а у других нет и этого. И есть ли счастье в том, чтобы никто его не узнать, для того, чтобы никогда не лишиться?.. Вряд ли. Чтобы не понимать горя, потому как сравнить не с чем?? Нет. Я не изберу другой судьбы. Я повторил бы всё от начала и до конца. У меня остаётся хотя бы память. А это значит, что у меня остался я сам. Но вот ты, старый друг, есть ли у себя? О добром товарище и надёжном спутнике я вообще пока не говорю.
   На этом закончу. Не хворай! А с печалью можно и справиться: это не смертельно.

   хх. хх. хх. г.
   Здравствуй, надёжный спутник, вечный весельчак и балагур! Пишет тебе тот, кого ты вечно пробуешь развеселить – старый друг. Подошёл клоун к плачущему на улице, и ну давай кривляться и гримасничать! Ещё удивляюсь, как там тебя за такое не убили. Или хотя бы крепко не побили. Вряд ли стражи закона поймут, когда клоун им начнёт анекдоты рассказывать. Или поднимется на баррикады и скорчит рожу снайперу. Сможет ли смех остановить пулю? Не уверен. Пуля она ведь дура, юмора не понимает. Танкист в смотровую щель клоуна от бойца не отличит. И уж тем более, не услышит юмор. Конечно, ты ведь не в те игры играешь; в разведку и контрразведку. Но ведь оно только до тех пор, пока не появился полицейский спецназ…
   Может, у меня неправильное представление о жизни; может, не стоит вечно хандрить, всё преувеличивать, от всего прятаться; может, именно подобное отношение к жизни меня и погубит; но уж дозвольте мне иметь своё собственное представление, и очень возможно, что оно меня и спасёт. Я не рассчитываю ни на какие счастливые случаи и обстоятельства; даже на самого себя особо не рассчитываю, и на друзей тоже; слишком много случаев, когда и друзья, и ты сам окажетесь бессильны. Так вот, не стоит усложнять и без того сложное положение, и самому себе искать тупики, откуда поможет выбраться только удача. И я держусь от этих тупиков подальше, по мере возможности. Может, место где я нахожусь, это и есть безвыходный тупик; но место, где находишься ты, представляется мне ещё более безвыходным тупиком. Можно смешить публику, когда всё относительно мирно; но вряд ли детектив, или контрразведка, или просто бандиты будут обращать внимание на твоё амплуа. Да и фокусники, тобой поминаемые, много ли смогут без своего инвентаря? Любой хирург и светило есть светило в больнице, где есть бригада врачей, где есть лекарства, есть сложнейшее оборудование.
   Нет, мы далеко не разведчики и не шпионы. У всякого шпиона есть хитрые приспособы, позволяющие ему собирать нужную информацию; следить за окружающими; вовремя усыплять, а то и вовсе ликвидировать преследователей; а у нас ничего этого нет. Любой разведчик всего только часть системы, часть мощной организации, и успешен он ровно настолько, насколько успешна сама организация, и насколько он работает как часть единого механизма. На каждого разведчика работает несколько десятков обеспечивающих сотрудников за линией. Это и связисты, и шифровщики, и штабные сотрудники, и техники. А мы, скажи честно, часть какой системы? Той, что приговорила нас к смерти. Система сменилась, можно попытаться встроиться в новую. Но опыт прошлого учит меня быть осторожным; и мы, не сделавшие ничего, что заслуживало бы наказания, заслужили самое тяжкое. А чем новая система лучше старой? Вероятно, лучше, и намного, но от случайностей никто не застрахован. И мой скептицизм, что многие принимают за хандру, до нынешнего времени позволял мне выжить. Я слышал много исповедей и откровений; но мою исповедь слышали только вы, трое; и то далеко не полную. Да и много ли мы друг другу сами о себе рассказать успели? И нужно ли это? Нужно ровно в той мере, что позволяет выжить; и запрещается там, где это опасно для выживания. Где эта красная линия, за которой наступает опасность выживания, начинается угроза провала, выдачи властям, попытки суицида, алкоголь и наркотики, чтобы сбить несбиваемую боль? Это опытный путь; это надо проверять. Но лучше и не приближаться к этим границам по мере возможности.
   И клоун это ведь тоже только часть системы. Часть циркового представления. Здесь и крокодилы, и змеи, и гимнасты, и только тогда публика наглядится всласть. И незаметные техники, что обслуживают этот сложный комплекс под названием цирк. И клоун, как часть системы под названием государство. Он до тех пор клоун, пока является частью единого целого. И не ему эту систему ломать. И сама сломается. Так что не нужно меня пытаться развеселить – твоя весёлость наигранная. В душе у клоуна трагедия; слёзы в глазах стоят; или готов от гнева взять пулемёт и перестрелять почтенную публику; но он вынужден выходить на арену и смешить. Какой там спектакль наблюдают жители города, неведомо; я о том не знаю. Но вот в письмах я вижу спектакль. Что у тебя в душе, клоун? Вот добрый товарищ тоже играет спектакль; но он и не пытается скрыть, что это спектакль. А я не хочу никакого спектакля. В душе печаль – я прямо говорю об этом. Иной раз защитная окраска не только спасает от хищника, но и приводит к тому, что затаптывает ногами друг, который тебя не заметил, а ведь и давить не хотел, только помочь. Защитная окраска хороша на войне; а в мирной жизни необходимо быть видимым как можно дальше, чтобы вовремя заметили и спасли. На войне ли мы? Или это всё-таки плохой, но мир? Всё относительно. Со скольки убитых начинается война? Перестрелки с жертвами не в счёт. Кроме родных этих жертв; для них это война. А сколько гибнет в мирное время, от пожаров и катастроф? От некачественной медицинской помощи? Вот нас приговорили к смерти; и небо не рухнуло на землю, и солнце не перестало всходить. И люди продолжали жить себе спокойно. А потом революция, и конфликт, и люди гибнут; а мы себе живём спокойно. Даже получили шанс вернуться. Может, я и вернусь; чтобы при первом признаке бури сбежать обратно на старые дачи. И наше возвращение оплачено дорогой ценой. Сможем ли мы пережить осознание этой цены? Не знаю, пока не пробовал. Вот на старых дачах – это можно выжить, это проверено; и не такая уж это плохая жизнь. И мечта о возвращении в город отнюдь не представляется мне столь радужной, как это было одиннадцать лет назад. Хотели чуда? Хотели невозможного? Получите, распишитесь.
   Да мир просто переполнен чудесами! Но это за чудо никто не считает. Либо за ловкость рук, либо за нечто обыденное. Свершившееся чудо становится чем-то обыденным; к нему привыкают, ему находят логическое объяснение, которое не выдерживает никакой критики, потому, что невозможно это объяснить. И мы легко говорим о том, что находится за горизонтом событий, как будто уже побывали, и ничем нас не удивишь, хотя того никто не видел, и даже представить не может. Люди знали всё о звёздном небе ещё в архаичные времена, и календари составили, и ориентировались. Пока не появился телескоп… И опять мы узнали всё о небе. И нет никаких тайн. Но вот мы вошли в старый чулан, и нет там никакого монстра. Но что мы о том знаем? Нашли старые вещи, альбом с фотографиями. И теперь мы знаем всё, потому как судим по фотографиям. Но самое важное – это то, что осталось за кадром; и этого-то мы не знаем. Судим по тому, что остаётся, а самое важное осталось неизвестным. Вот и добрый товарищ всё на общего недруга гневается; а ведь многого мы не знаем. Что было на самом деле, и почему нас отправили на эшафот. Клоун на эшафоте смеётся, а мне не до смеха, а в душе у нас обоих тошно. Что же есть героизм – это умение смеяться, когда душу рвёт, смеяться в лицо врагам, или найти в себе силы не скрывать своих чувств, и плюнуть в лицо палачу и судье? Кому что. Кто-то рассудит, и будет неправ, кто-то откажется судить, и будет слаб. Сила ли в том, чтобы уметь совершать ошибки, зная, что правым тебе не быть? Кому поставят памятник – сильному, или правому? Но лучше участь того человека, у кого памятника нет; памятники ставят исключительно затем, чтобы снести.
   Мы не можем влиять на погоду. Вот добрый товарищ пытается с погодой бороться. Пытается разогнать тучи. А я знаю, что невозможно их разогнать; что ветер их раздует и без нас, и рано или поздно, но это произойдёт. И знаю, что опять надует тучи. Может, будет несколько лишних тёплых дней. Или дождливых. И зависеть это будет не от нас. Можно только вовремя обратить внимание на красный закат и тонкие перистые облака. И укрыться от грядущего дождя… И люди – это ведь те же самые тучи, и не справишься с ними. Они обратились с нами, подобно злому року. И все свободны, и никто их палкой не гнал, и каждый мог совершить свободный выбор… Боюсь, что это приговор. И не я его изобрёл, а только озвучил. Можно выйти нагишом по снегу в самый сильный мороз, протестуя против погоды. Кто не выдержит первый, ты, или погода? Можно только одеться потеплее. И я одеваюсь. Можно выйти нагишом и летом, протестуя против производителей одежды. Кто сломается первым, ты, или общество? Даже клоуну не дозволено бегать голым; а шутить – только в разрешённых рамках, а это практически тоже, что полный запрет на шутки. Возможно, фокусник и сможет ходить голым, создавая у окружающих иллюзию, что он одет; либо создавая иллюзию, что гол, и наблюдая за смущением стражей порядка, явно ошибшихся. Но в том-то и дело, что это только иллюзия; а иллюзия правды – это ложь. И если клоун ещё может сослаться на то, что сказал правду в форме шутки, то фокусник – уже нет.
   У нас не очень богатый арсенал средств для борьбы; даже если допустить, что он вообще есть; даже если допустить, что борьба возможна. Есть ряд несчастных случаев и счастливых случаев, и мы ими пользуемся. Или не пользуемся. Вот мы сидим, думаем о великом и ничтожном, а те, кто остался в городе, ни о чём подобном не думали, так как не имели надлежащего материала для раздумий; не имели времени, а теперь вот целых одиннадцать лет, и куча бумаги, чтобы исписаться, изложить всё товарищам по несчастью, по три раза перечитать простыни, которые тебе исписали в ответ. И попытаться всё это понять. Но вот произошёл слом, революция, война, и это прошло мимо нас, а вот у городских теперь много материала для размышлений. Правда, есть ли у них время, и есть ли у них бумага, и тот, кто сможет это прочесть, да ещё и написать в ответ? Перечесть путаные мысли, многократные повторы, уяснить это себе, да ещё и принять всерьёз?
   Мы изменились; мир вокруг нас тоже изменился. И сегодня готовы дружно осудить то, что громко приветствовали вчера; а завтра всё повторится. Боюсь, не пришлось бы опять бежать на старые дачи. И не потому, что я пессимист, а потому, что я реалист. Может, всё закончилось бы очень плохо, если бы мы, и я в том числе, готовили свои укрытия заранее. Может, и спас нас нынче именно экспромт, казавшийся нам столь глупым и неудачным. Вот если б были мы профессионалы!.. А Мюллер говорил, что не любит любителей. Действия любителя непредсказуемы; он противоречит любой логике. С профессионалом легче – его можно просчитать. Может, потому нас до сих пор и не поймали, и даже дали шанс вернуться. И если сейчас произойдёт что-нибудь подобное… Но история не повторяется. И не потому она никого ничему не учит, что ученики плохие; она просто не имеет повторений. Кто бы мог предположить двенадцать лет назад, что мы будем укрываться здесь? И если что-нибудь случиться снова, то этого мы сейчас предположить не в состоянии. И вместо старых дач будет что-нибудь ещё. Пожалуй, я говорю о старых дачах, как о чём-то символическом; о чём-то, где можно укрыться. Переждать, пока мир в очередной раз не рухнет. Попавшие в опалу при Анне Иоанновне были возвращены при Елизавете; попавшие в опалу при Елизавете возвращались при Петре Фёдоровиче; а попавшие в опалу при Петре Фёдоровиче возвращались при Екатерине. И так много раз; если только хватит здоровья пережить ссылку, снова станешь фаворитом.
   Вот так-то, надёжный спутник. Не думаю, чтобы жизнь была похожа на цирк. Искренне твой, и всех нас – старый друг.

   хх.хх.хх. г.
   Доброго здоровья, старый друг! А надёжный спутник тебя всё-таки порадует своими плоскими шуточками (уж слишком ты серьёзно к жизни относишься). Вопрос ведь не в принципе действия, а в силе мастерства (может ли клоун скорчить столь смешную рожу, что прицелившийся снайпер свалится от хохота и не сможет выстрелить? (или скорчить такую рожу, что и смертельно больной человек, и потерявший самых близких, рассмеются, забыв о боли?)). И – нет, не думаю я о себе, что я столь гениальный клоун. Когда подумаешь о себе так, то ты погиб. Всегда сомневайся в своих возможностях, всегда ищи новые. Достигай новых вершин, которых ещё не достиг. Взошёл на Эверест? Взойди на пик Жанну. Всегда останутся непройденные маршруты, много сложнее тех, что остались позади. Есть ли шанс остаться навеки в горах? Есть, и притом большие! Можно отказаться. Выбор богат – сплав по горной реке, спуск в пещеру. Много есть областей применения. И есть много маршрутов в каждой из областей, и много шансов остаться навсегда в реке, или под землёй. И у клоуна много чего неизведанного (чего ещё никто не делал). Рассмеши стражника в камере (и не одного, а всех). Рассмеши палача. Рассмеши судью и обвинителя. Рассмеши сражающиеся стороны. Рассмеши того, кто никогда не смеётся. Того, кто вечно плачет, или вечно злой. Но вот хуже – так это равнодушный (и это ещё не самое трудное). Есть усмехающийся, но не смеющийся! А самое тяжёлое – это ты, старый друг, хотя и с остальными ненамного легче. Добрый, но абсолютно не смешливый. И с тобой, пожалуй, мне много тяжелее, чем с полицией и с войсками, недавно учинявшими бои прямо в городе. Этих-то я перехитрил и выжил. А вот как быть с тобой… Как быть с вами… Не дойти бы до предела своей шутовской гениальности.
   И пойми же, наконец, - нет в жизни ничего серьёзнее шутки. То, что нас приговорили к смерти – это шутка. Вероятно, тупая, жестокая, и ничуть не смешная. И то, что война смела наших обвинителей, палачей, отменила вынесенный приговор – это, тоже, согласись, шутка. У судьбы маска клоуна, и многие этой маски боятся, и шутки понимают далеко не все. Но самые идиотские и смешные вещи – это серьёзные вещи. И мораль человеческая переменчива, как наш приговор. Боюсь, обвинишь ты меня в софистике и моральном релятивизме, если я замечу, что ни абсолютного зла, ни абсолютного добра в человеческих поступках нет. И нас приговорили к смерти, как будто бы мы бессмертны (не всё равно, сейчас, или полстолетием позже?). Могли приговорить к пожизненному заключению, как будто мы были свободны, и могли ездить, куда захотим (а на такие поездки нет денег, и работа не оставляет ни малейшего свободного времени). Но вот приговор освободил нас и от смерти, и от тюрьмы (исчезла общая камера офиса, и одиночный карцер квартиры, съёмной или ипотечной). И мы сказали себе, и почувствовали, что живы, когда металл стволов почти коснулся нашего затылка. И вот – что такое бумажка? Что такое след от чернил? Как это может сравниться с зарядом пороха, метнувшим свинцовую пуля? Бумажкой не защитишься от выстрела. Но вот бумажка и чернила привели в действие руки, держащие оружие. А ты говоришь – искусство клоуна ничего не значит! В мире людей много чего значит (какие-то надуманные дурацкие правила, условности и прочее (и сохраняющие свою силу даже в экстремальных ситуациях, когда, казалось бы, вся эта условная шелуха должна бы слететь; но не слетает!)). И даже наоборот – в экстремальных ситуациях условности достигают своего пика, своей квинтэссенции.
   Такая вот весёлая жизненная философия. И наши маленькие и большие секреты. Иногда мне кажется, что давно вы знаете меня, как облупленного, и все мои тайны… Полицейские меня так не пугают. Вы явно не глупцы, и мы все открыты друг другу. И даже уговорились, чтобы не рассказывать о том, о чём не хочется. Но вот вопрос – не предполагал я тогда, что это потому, что мы друг о друге будем знать всё! Даже то, что ни разу не изречено вслух. Я предполагаю, что вы тактично молчите обо мне… В условиях экстремальной ситуации неосторожно сказанное слово может человека убить (или спасти). В обычной жизни сказал – ну и сказал себе. И ничего не произошло. Кто-то обиделся, кто-то настроение на весь день испортил. Цена ошибки минимальна. Цена точного решения – тоже. Ставки невысоки. Лишился работы, да что там – обычный выговор получил! Возможно, остался без премии. А в экстремальной ситуации минимальная ставка – здоровье, а максимальная жизнь. Ну, и такая зловредная малость, как честь. Готов ли ты пожертвовать своей жизнью во имя спасения других? А готов ли пожертвовать чужой во имя спасения своей? Или – пожертвовать жизнью одного человека, чтобы спасти другого (то есть делать выбор между двумя жизнями (и не своей притом!)). А готов ли ты принять жертву другого? Или – если гибнуть, то всем, а спастись – тоже всем? Нам, живущим в столь странное время (хотя какое время было бы не странным), приходится решать подобные вопросы. А потом наступает самое интересное – посмотреть людям в глаза. И посторонним, и живым участникам, и свидетелям событий. И вот разные люди могут оценивать один и тот же поступок по-разному – от героизма до предательства. Особенно на сломе эпох. Были это мы беглыми висельниками, скрывающимися от справедливой кары закона, а вот теперь самые обычные люди. И практически невинные жертвы. И я, между прочим, тоже очень сильно боюсь, как бы не стали рассказывать о нас, как о героях. Верно, что памятники ставят затем, чтобы потом низвергнуть… Впрочем, не хотелось бы ударяться в моральный релятивизм. Кто сможет рассудить солдат гражданской войны, которая закончилась миром? Историю войны пишут победители, и горе побеждённому. А победа есть понятие релятивное. Даже разгромленный в прах может объявить себя победителем, сославшись на то, что даже сразиться было невозможно, а он это сделал. Любая война заканчивается либо мирным договором, либо капитуляцией (почётной или полной и безоговорочной). И если вторая расставляет точки над «и» (хотя проигравший начинает ссылаться на жестокость врагов, на запрещённые приёмы и т. пр.), то первый открывает прекрасные возможности для манипуляции словом «победа». Ну, и сам договор может быть весьма унизителен для одной из сторон.
   Мёртвому много легче – он не может быть побеждённым. Он не может стать пленником. Он не капитулирует, не выбрасывает белый флаг, не устраивает переговоров об условиях сдачи. Не подписывает мирный договор, который одной стороне кажется позорным, а другой – явно недостаточным. Над его телом враг может глумиться, но это позор не мёртвому, а врагу. А вот живому придётся туго… Он должен отвечать за преступления, которые совершил, или никогда не совершал. Должен отвечать за то, что сделал, и за то, что так и не сделал. Сделал слишком много, перестарался, или наоборот, сделал слишком мало. Немного радости живому… А мы всё-таки живы. Хотя и считали себя мёртвыми. А это значит, нужно готовиться отвечать за дела, и за бездействие. Единственное наше оружие – ответить вопрошающим тем же: где вы были, и что вы сделали, или не стали делать? И отвечать надо так, чтобы не заткнули рот, не стали в позицию судей, а нас – в позицию обвиняемых. Благодарю покорно, уже испробовал… И поскольку подобные обвинения лишь вопрос времени, и притом очень недолгого, то атаковать нужно первым, и обвинять самим. А чтобы не возникало лишних вопросов, то ведь здесь искусство клоуна и пригодится. Обвиняй в форме шутки, злой, плоской, грубой, ибо не всем дано понимать шутки тонкие. Только фокусник может подменить себя одним из обвинителей, а нам можно злорадно хохотать над толпой (которая есть собрание вполне конкретных людей…). Пока мы живы, должно зубоскалить над всеми, кроме мёртвых – они ничего не ответят, а камень шутки прилетит обратно в тебя.
   Вытащенное из ножен оружие должно отведать вкус крови, прежде чем быть вложенным обратно в ножны. То же и со словом. Посему не стоит махать клинком без дела. Никому не стоит грозить, все всё и так знают. А вытаскивать и бить нужно только в случае крайней необходимости. В общем, старый друг, начал я вещать очевидные и самоочевидные вещи, подобно Капитану Очевидности. Иной раз и это полезно – самоочевидные вещи люди забывают… И мудрец, знающий нелинейную математику, забывает подчас таблицу умножения. И Холмс, раскрывающий самые хитроумные загадки преступников, не знал, что Земля вращается вокруг Солнца. А когда узнал об этом, то постарался скорее забыть. Кому нужна правда? Правду и так все знают. Тогда что же нужно? Сладкий обман? Тогда наркотики и алкоголь к вашим услугам! И что составляет искусство комика? Умение горькую правду подавать под сладкой приправой шутки? Цыплята Маренго… И Наполеон рад, и повар жив.
   Так-то вот, неизменный старый друг. Много ты знаешь о надёжном спутнике (хотя, вероятно, и не догадываешься). До скорой встречи в городе (надеюсь!).

   хх. хх. хх. г.
   Здравствуй, надёжный спутник! Близко ты ходишь от уважаемого приятеля, да вот к нам на промку так и не заглянул. Вот как выправим документы – так я здесь и останусь: сделаю себе лофтовую квартиру. Не очень удобно, да я тут привык. Да и в городе каждый камень напоминает мне о ней… А встретиться… Может, что теперь мне уже всё равно. Молчать, или сказать пару банальностей. Да что может быть хуже подобных встреч? Сделать вид, что ничего не было. Или сделать вид, что отношения теперь почти что приятельские… Как жить в распавшемся государстве, когда вчерашние сослуживцы ныне сидят во вражеских окопах? Как убивать в того, кто спасал тебе жизнь? А иногда государства объединяются, и вчерашний противник, убивший лучшего друга, теперь твой сослуживец, и клятва твоя отомстить бессильна перед присягой, и ещё надо спасать этого нового сослуживца, не щадя своей жизни!.. Впрочем, и он ровно в таком же положении. Жестокие шутки порой играет процесс государствообразования. Об этом думаю и я, когда представляю себе жизнь после развода, и новой свадьбы. Вот твой новый папа, а вот старый, и у него новая мама, и новые дети, и даже твои братья и сёстры. А у тебя самого тоже новые братья и сёстры. А может, и новая мама.
   Ничего такого не было в моей жизни. Вот только эта счастливая, или несчастная любовь… Но может ли любовь быть счастливой или несчастной?? Мне кажется: она может только быть… Или не быть. Как же мало нужно человеку, чтобы его сокрушить! Вот люди борются с загрязнением окружающей среды, пугают друг друга всеобщей смертью, а тут прилетает астероид, и всё… И все эти заводы, и фермы, и карьеры: это же ничто перед силами природы. Пытаемся сохранить вымирающих животных: а они прекрасно вымирали и без нас. Неприспособленные к окружающей среде погибнут всё равно, раньше или позже. Мы ведь такая же часть природы, но мним себя царями и властителями. Волк уничтожает оленей, не задаваясь вопросом, сохранится ли вид оленей. Ему надо есть, он и ест. А когда олени вымрут, вполне вероятно, вымрут и волки, оставшись без пищи. Всё жёстко: изменилась окружающая среда, и приходит смерть к тем, кто не сумел приспособиться. Много животных вымерло при нас, и может настать и наш черёд. Как тогда будем самих себя в красную книгу заносить? Или в чёрную? Пытаемся сохранить китов, зубров, бизонов, а в это же время беспощадно уничтожаем тараканов и крыс. А крысы и тараканы множатся, и в ус не дуют! Хоть бы хны… Ещё и нас переживут.
   Так ли хорошо, когда нам хорошо?? И опять древняя философская проблема о слишком хорошей жизни. Попытки построить рай на земле обычно заканчиваются чем-то похожим на ад. Так не стоит ли сразу попытаться построить ад, и может, хоть тогда получится что-то похожее на рай? И в самых жестоких условиях люди находили в себе силы бороться, и не ломались, но вот когда условия были слишком хорошие, кем люди становились тогда?? И кем были бы мы сейчас, не услышав в своё время смертный приговор? Конечно, можно всячески отрицать этот факт, и называть оправданием преступлений, но не сможем мы выйти из природы, и изобразить из себя властелинов. Есть ли тот кудесник, что вернул бы мне её? Нет. Потому что её уже нет. Та, что сейчас, это уже не она. Да и мы сейчас, это мы, или кто-то другой? Узнают ли нас старые друзья, если даже допустить, что они живы? Нет, не в лицо, хотя время нас не особо щадило, да и других. Узнают ли они нас по повадкам, словам, жестам, речам? По нашим убеждениям… Иным везло прожить всю жизнь без малейших встрясок, мягко: но кто же это сумел пережить, не покончив с собой, не спившись и не убив себя наркотиками?? Мягкость: это ведь самое суровое испытание. А нам – нам всё-таки легче. Легче оставаться человеком, цепляясь при этом за жизнь зубами, за жизнь, которая может в любой момент уйти, да и почти ушла. Цепляясь в самую последнюю секунду, когда жизни уже нет. Быть человеком и в жизни, и в смерти. Но вот можно ли быть человеком в жизни??
   Можно ли проявлять свои лучшие качества, когда тебе это ничего не стоит? Куда как проще, когда за эти качества – смерть. Тогда они и в самом деле лучшие. И цена всей жизни – это тоже смерть. И тот, кто от неё далёк, начинает сам к ней приближаться. Как в старой песне: это лучше, чем от водки, и от простуд. Зачем лез ты на гору?! У нас и так мужиков мало!.. Потому и лез на гору, что мужик. Сидишь себе тихо на месте – не мужик. Он идёт в горы, сплавляется по горным рекам, лезет в пещеры, а то и в пещеры подводные. Испытывает себя перед лицом смерти, испытывает свою человечность в тех обстоятельствах, когда бесчеловечность может и спасти. Не все остаются людьми, и не все остаются живы. А те, кто лишён возможности идти в горы, или в море, тот отдаётся наркотикам и алкоголю.
   Нам это не грозит. Мы столь долго были перед лицом смерти, что как-то свыклись. Выкопали себе могилу, и ждём выстрела в затылок. Встречаем рассветы, провожаем закаты. И тут палач умер… И надо от выкопанной могилы отвыкать. Или продолжать стоять на коленях на краю могилы, и так жить до самой смерти, хотя она в любом случае неизбежна. И всегда близка. А больше ли смерти потеря любви?? Когда некому оплакать твой надгробный камень? Самое ли важное, или всё равно?.. Жизнь не даёт ответа на вопросы: она просто идёт дальше.
   Надо бы, между прочим, идти и нам. И мы идём, даже если и не хотим, даже если и не отдаём себе отчёт в этом. Приготовившись к героической смерти, мы оказались в позорной жизни. Или в обыденной. А дальше-то что?? Может, краткое ожидание смерти и пройдёт мимо. А долгое? Надо создавать жизнь заново, а мы, между прочим, немолоды. Всё сначала. Может, в детский садик пойти? Аттестатов наших давно нет, и дипломов тоже. Мы явились в этот мир подобно инопланетянам, и никто не знает, куда нас теперь приспособить. И мы не знаем. Или мы – призраки давно умерших, что так и не поняли, что их больше нет. Но скорей наоборот: мы живы, хотя считаем себя умершими, и до сих пор не поняли, что живы. Особенно я, со своей страстью… Возможно, я был бы таким же, если бы она просто ушла, и ничего больше, но тогда у меня не было бы вас.
   Возможно ли отказаться от предложения, от которого невозможно отказаться?? Есть ли другие выходы из положения, из которого только один выход, или хотя бы один, но из безвыходного? Выходов всегда много. Но мы их отвергаем, как неприемлемые. А если нет приемлемого, придётся выбирать из того, что есть. Много чего можно утратить, но вот хуже всего утратить себя. И именно себя мы никогда и ни при каких обстоятельствах сохранить не можем. Мир меняется, или остаётся прежним, но вот меняемся мы, и наши убеждения и установки – тоже. Самые незыблемые и нерушимые вещи крошатся в прах, а вместо них возникают другие, столь же незыблемые и нерушимые. Отвергаем то, во что свято верили. Но как же хочется поверить в то, что действительно нерушимо!! И каждое убеждение нужно проверять в самых отчаянных испытаниях, и только тогда станет ясно, достойно ли оно веры.
   И пройдя испытания, мы снова начинаем отсчёт с таблицы умножения, с прописи, с расклейки гербария. Снова дотошно проверяем, боясь ошибиться: вот только юной наивности у нас больше нет, а есть только взрослая подозрительность. А что хуже: чистота и наивность, что ведёт к обману, или подозрительность, что мешает поверить правде, и во всём ищет подвох?? О, где же мудрость, что позволила бы отличить одно от другого… Мужество принять непоправимое, кажется, есть. И даже силы исправить поправимое. Ну, пускай не мудрость, что позволяет не попадать в трудные ситуации: в неё-то мы уже попали; хотя бы ум, что позволяет нам выкрутиться. Мы выкрутились, или нет? Вот расстреляли бы нас: и стали бы мы от этого опытней? Рискну предположить, что ум у нас всё-таки есть. Хотя так хотелось бы оказаться мудрым, и не ошибаться… Не влюбляться в женщин, или хотя бы не влюбляться в одну, по гроб жизни. Не знаю, много ли вам легче: и более всего – тебе. Пытаясь всех смешить время от времени, что познал ты, бродячий клоун, прячущийся от ищеек под маской? Иногда мне кажется, что только ты один из нас мудр. Старый друг не скрывает печали, а добрый товарищ скрывает, но у него выходит плохо. А ты остаёшься неизвестным даже для нас. Печален ли в душе, под маской?? Радостен ли? Злобен ли? Кажется, что нас после стольких лет крайне тяжело провести. Или это нам только так кажется??
   Снова думаю о ней. Буду ли я рад тому, что была в моей жизни любовь, какой ни у кого не было? Это моя бесконечная беда и бесконечная радость. Тепло, что погасло, греет до сих пор. Или это только кажется… Или горит, но уже другим огнём: не обжигающим, но не дающим погибнуть. В конце концов, я её не перестал любить. А попытка рассказать об этом выглядит жалко и нелепо… Но что же тогда греет вас? Что не давало свести счёты с жизнью, или плюнуть на всё, и перестать бороться?? Добрый товарищ, он вроде старается заботиться о всех нас. Старый друг, он принял случившееся, как неизбежность. А о тебе сказано много, и ещё больше повторено. Кто мы? Как быть дальше? И в чём найти себе опору, когда вернёмся в город? Не станем ли снова искать преследований, чтобы жить, как и прежде? Впрочем, бред. Преследования в любом случае найдут нас, если будем честны и справедливы; и даже если будем всё подстраиваться под чужое мнение, тоже будем преследуемы… Хотя, это, пожалуй, уже напоминает манию преследования. Смешно! Нас одиннадцать лет искали, чтобы предать смерти, а я говорю о мании преследования. Но вот преследователь настигает тогда, когда его не ждёшь: значит, если его ждать постоянно, он не сумеет к тебе подобраться. А вот тогда и появится мания преследования: невозможно всё время ждать, каждое мгновение, даже во сне. И всё время верить, что свершится чудо, и она вернётся… Нет. Её уже нет. Да я и сам её не приму – ни к чему это теперь. Любовь в её душе погасла. Возможно, горела к нашему общему недругу; возможно, и до сих пор горит. А может, что она его никогда не любила. Но её отношение ко мне, её уход – нет, это не жест отчаяния. Просто любовь ко мне угасла, вот и всё…
   Надеюсь, я не утомил тебя, надёжный спутник. Хотя это и звучит глупой шуткой, и мы перечитываем друг друга с большим чувством, чем любой философский трактат. До скорой встречи!

   хх. хх. хх. г.
   Доброго времени суток, уважаемый приятель! Впрочем, надеюсь, что ночью почтальоны не шатаются, и уж тем более по промзоне. Их там собаки не загрызают? Все вы говорите о моей тайне и непроницаемости, и все вы правы. Надёжный спутник ещё преподнесёт вам сюрприз (надеюсь, он будет приятным (и ещё более приятным, если на самом деле никакого сюрприза нет, и все вы ошибались)).
   А сюрпризов в жизни никаких нет, и всё вечно под луной, и всегда происходит одно и то же. И кто знает жизнь, тот ничему не удивляется (и ко всему готов). Жизнь не плохая, и не хорошая, она просто жизнь (хотя будь она плохой – нас бы не было). И отсутствие проблем убьёт всех. Во имя чего жить? Какие задачи решать? И вот тут и выяснится, что, если задач нет, их надо придумать самому, на пятую точку (что ложь, ибо это точка наипервейшая). И нам безусловно следует возрадоваться до плеши, потому как ничего придумывать не надо, и все задачи прямо лезут в руки (а то и сыплются на голову (только поспевай первую точку спасать!)). В этом ты, уважаемый приятель, безусловно прав.
   А по поводу любви… То здесь палка о двух концах. Одних спасает, а других губит. Это ведь зависит только от того, как ты сам к этому относишься. И всё остальное тоже зависит только от нашего отношения. Можно сказать, это зависит не только от нас, но и от нашего визави, но опять же – это относится ко всем ситуациям. Один зритель понимает актёра, а другой – нет. Один сыщик может поймать именно этого преступника, а другой (весьма грамотный!) – нет. И этот другой может переловить всех, а вот этого злодея – не раскусил. Мы в вечном споре с нашими визави. Даже если они наши друзья и соратники (и от этого зависит успех всего дела!). Даже если они наши враги (явные, открытые). И даже если они – это мы сами (наше второе «я», наши страхи и комплексы). И даже если это наш визави, о котором мы не знаем (до поры, до времени…). Вот добрый товарищ вечно утешает старого друга, а старый друг твердит, что это и не нужно. И сам добрый товарищ всё собирался отомстить общему недругу. А ты, уважаемый приятель, воюешь только с собой (а в неразделённой любви по-другому и не бывает). Ну, а я – готовлю вам сюрприз…
   Многое ли могут простить клоуну? Вот могут ли ему простить серьёзность, например? Был это ты комик, а тут взял, да и сыграл трагическую роль. И сделай это ты тысячу раз гениально – но кто ж тебе поверит?! Кто будет лить слёзы?! Наши маски играют с нами вредные шутки. Иной раз они приклеиваются слишком плотно. Но остаётся только один выход – говорить правду под видом шутки (ибо ничего серьёзней шутки в мире нет). И пусть попробует трагик сыграть шута! Вот как умирать шуту? Смерть – штука слишком серьёзная, чтобы шутить над ней. Так вот и выходит, что шут и клоун бессмертен (нельзя ему умереть; не может такой типаж умереть). Иногда я думаю – не слишком ли я тяжёлое бремя водрузил на свои плечи? (да, это помогло мне пережить одиннадцать лет слежки, постоянной угрозы смерти, но вот сейчас, после освобождения, это может убить). Частенько потерпевшие бедствие цепляются зубами за жизнь до прихода спасателей, но вот с появлением спасателей спокойно умирают у них на руках… И смертный приговор, и постоянная угроза его исполнения, так всё это не то, не самое страшное в жизни. Есть и страшнее. И есть мир, который много страшнее войны.
   Вот кончится война, дожить бы!.. А дальше – что? Некая абстракция. Кончилась война. Дожили. И абстракция обернулась суровой конкретикой. Вместо мира – новая война, но уже с другим противником. С собой. С друзьями. С друзьями, которые стали врагами. Смех – он может помочь, а может и убить, как и любая другая вещь на земле. И всё зависит только от тебя, и ничего не зависит от тебя, а от других людей, и от обстоятельств. И надо хранить трезвый и холодный ум, чтобы это понять, и надо сойти с ума, чтобы стало понятным. И надо хранить верность своим убеждениям, чтобы принять это, и не иметь никаких убеждений, либо менять их, как перчатки… В общем, удачи! Разбирайтесь. Примерно, как в отношениях с женщиной. Но ведь наша жизнь – это тоже женщина.
   Робот может выжить в тех ситуациях, когда надо выключить эмоции, но, когда надо принимать логически невозможное решение – у него сгорит процессор. А вообще, слишком много вводных в жизни для любого робота, и он физически не может знать обо всех вводных. И уж тем более, когда нужно принимать решение, не входящее в сферу твоей компетенции (и вот агроному надо спасать человека, врачу выращивать овощи в огороде, токарю брать в руки оружие, а парикмахеру тушить пожар (как тебе такое, робот?)).
   Вот она, наша победа. После которой ещё нужно сражаться. И которую другие потом обзовут поражением, и снова соберутся нас повесить. Победа есть, но сражение никогда не закончится. Конец сражению – смерть (даже если в глубокой старости (и никакого покоя больше не жди)). Но и умерев, люди продолжают сражаться (и в могиле не будет покоя (хотя некоторые утверждают, что под могильной плитой ничего больше нет)). И старость, глубокая, седая – это будет очень быстро. К чему же ускорять неизбежное? Я желаю ещё пожить, и помучиться, и думаю, все мы вчетвером хотим того же…
   А вот если бы один из нас стал предателем? Не тот общий недруг, а именно один из нас. Тот, кто пережил плечом к плечу самые тяжкие испытания… И вот в один прекрасный момент человек ломается, хотя кажется, что его уже невозможно сломать ничем. Кто знает ответ на этот вопрос? Иуда Искариот? Но он давно удавился, а удавливаются далеко не все. Некоторые тоже доживают до старости. Свершив предательство тайно, или на глазах у всего изумлённого мира. Не говорю о том, что сейчас, а говорю о том, что будет после. Может ли клоун быть предателем? Или беспредельно любящий? Или беспредельно печальный? А может, постоянно поддерживающий других? Не думай об этом (но и не забывай никогда). Почему я спрашиваю об этом? Ты знаешь наше правило – каждый имеет право говорить то, что посчитает нужным, не больше, и не меньше. Знаем ли мы друг друга? А себя-то мы хорошо знаем?! Может, что друга знаем лучше, чем себя (если такое вообще возможно). Могли мы представить себе, что переживём то, что пережили, расскажи нам об этом кто-нибудь в прошлом? В предсказании смысла нет…
   И знать не хочу, что будет дальше. Ведь я и раньше был клоуном – весело хихикал, пока шеф учинял разнос. Боюсь, маска приклеилась ко мне навечно. Твоя любовь не пройдёт. И старый друг будет печальным, а добрый товарищ будет его утешать, и находить смысл только в служении другим, и в постоянной борьбе за радость. А клоун раздаёт радость разве что глупым (но задумайся над его словами, и заплачь, или разгневайся). А с вами шутить бесполезно (вы всё видите насквозь, меня – совершенно точно). Но что есть наша маска? Не мы ли это сами? И человек без маски – просто стоящий в углу робот? И только надев маску, мы становимся людьми, и играем выбранную роль (или навязанную)? И только наша маска – это есть «мы», это есть «я»?..
   И не являются ли зрители актёрами в просматриваемой пьесе? Так да грянет же спектакль жизни!! А смерть, как нечто непонятное живым, да будет просто частью жизни. Не пытайся снять маску – за ней ничего нет. За ней только текст роли, опустившийся в ноги. А без текста – нет ничего. Желания, самые тайные, самые выстраданные. Всё наше знание, весь опыт. Мечты. Фантазии. Чувства. Это только текст роли, и ничего больше. Не спрашивай суфлёра – он тоже играет свою роль. Не забывай роли. Не выбирай роли злодея (и без тебя от них отбою нет). А клоун – это только воплощение очевидности, которую почему-то забывают в первую очередь, и верят наиболее диким небылицам. Но кто такой клоун, чтобы ему верить?! А верят в чушь, произносимую с умным видом, авторитетно, человеком, который не разбирается в вопросе (а тот, кто разбирается – говорит на неведомом языке). Цирк, да и только…
   И вот висят под куполом воздушные гимнасты, укротители выводят диких зверей из клетки, а фокусники опять растворились в воздухе… Искусство фокусника сродни искусству тех людей, что, будучи дураками, успешно ведут за собой таких же дураков. Разница одна – фокусник знает, что обманывает публику, и публика тоже знает, но верит. И если случайно фокусник порезал себе палец, все шумно выдохнут – вот это номер! Фокусника можно расчленить на части на арене, и никто в это не поверит!.. Но вот расчленить фокусника способен только сам фокусник. Никто не в состоянии фокусника поймать.
   Не скучна ли моя речь, уважаемый приятель? Я вызубрил роль, и вышел на бис. Площадка заполнена, билеты раскуплены. И то же вчера, и сегодня, и завтра. Да и у всех нас роль расписана на годы вперёд, до самой смерти. Раз опустившийся в ноги текст сложно изменить. А вот нужно ли? Пробуем роли, но вот по нам ли они? И снова возвращаемся к тому, с чего начинали. Пытаемся придать больше чувства, а потом пригасить, потому как переигрываем. Ищем новые оттенки, новые нюансы, но опять же – понравится ли это нам? Не начнёт ли старая роль отдавать фальшью? И ничего не меняется в спектакле жизни, и многие годы - это всё одно и то же. Те же актёры, хотя сменились эпохи (а на самом деле это ведь только роли). То же действие. Та же вечная борьба добра со злом. И всё те же попытки зло оправдать (то через некий принцип равновесия сил, то через слом морали, якобы устаревшей, а то и через принцип философского различия – мол, не было бы зла, и не было бы понятно, что есть добро). Зло сражается открыто, зло проникает под видом друзей, а иногда падают и друзья…
   Роль твоя хороша, уважаемый приятель, но на промке делать тебе нечего. И никакого лофта. Я и сам, конечно, не есть нейтральный и третейский судья (сам обитаю в городе). И старому другу на старых дачах делать нечего. В случае чего – заново убежать всегда успеем. А возможно, и не придётся убегать. Или придётся бежать в другое место. Может, ты и встретишься с ней, и ничего не произойдёт, потому как всё давным-давно произошло. И то хорошо, что общего недруга больше нет (а то добрый товарищ мог бы дров наломать). Но и в этом случае – уже всё произошло.
   А то, чему сбыться не довелось – более не сбудется. Может, что-нибудь похуже приключится в дальнейшем, но да не будем сейчас об этом думать. Времени подумать всегда хватит. От первого порыва ветра до бури проходит много времени, но попадают в беду те, кто делает вид, что ничего не происходит, и переигрывают сами себя. Роль должна соответствовать пьесе, и вот здесь приходит самое время корректировать роль, а то и взять на себя новую. И много их, ролей этих, было отыграно до нас, и буря далеко не первая и не последняя. И всегда есть время вычитать новый текст, чтобы он опустился в ноги.
   Ну, как, готов к новой роли, уважаемый приятель? Учи! Скоро свидимся. Искренне твой и всех нас, - надёжный спутник.

Вторая часть.

   хх. хх. хх. г.
   Здравствуй, старый друг! Как, не хандришь по старым дачам? Снятся мне они время от времени, и прожито на них много. А городская жизнь засосала так, что уже год я ни с кем из вас не встретился. Вот оно – вожделенное и сокровенное… Куча бюрократических бумажек, восстановление мирной жизни в городе, до сих пор залечивающем раны войны. И мы стали-таки героями и символами, да вокруг нас почти все – ещё более геройские герои и символические символы. И вернулись мы в то состояние, в котором были до приговора. И даже немного хуже – вся жизнь вокруг нас начинается с нуля. Как и прежде – не пересекаемся мы, а пишем простыни писем, об одном и том же. О том же, о чём писали перед лицом смерти…
   Добрый товарищ обнаружил в полном здравии сотрудницу загса, которая расписывала ещё моих родителей. А начальник нашего паспортного стола теперь заведует отделом в автоинспекции. А паспортным столом заведует наш бывший участковый. В общем, если перемены и есть, то разве что косметические… И это при том, что жизнь и в самом деле начинается с нуля! Но вот незаметные люди, с которыми сталкиваешься каждый день – они вот никуда не исчезают. Это публичные фигуры исчезают, и обнаруживаешь их иногда вот в таком незаметном окружении. Теперь я начинаю понимать, как надёжный спутник прятался все эти одиннадцать лет – ведь он был таким незаметным, что никто не пытался извлечь его, разглядеть мелкую рыбёшку, поставить сеть и процедить улов. Но какому рыбаку нужна мелочь?! Мелочь спокойно общипывает хлебный мякиш, насаженный на крючок – крючок она проглотить не может! И пока есть крупная рыба – мелочь в безопасности, и, если крупной рыбы не будет – обратно окажется в безопасности.
   Моего дома больше нет, а, следовательно, нет и квартиры. Тебе безусловно повезло, старый друг, что квартира оказалась на месте, и тех, кто в неё вселился с нашим бегством, уже растворились за горизонтом. Сначала бежали, теперь бегут они. Круговорот беглецов в природе. А я к съёмным квартирам уже привык. Можно оставаться всё тем же странником, у которого нет за душой ни мебели, ни жилища. И в любой момент сбежать. Конечно, никуда я сбегать не собираюсь – набегался уже. Но душу определённо греет. И вроде бы очень быстро привык к тому, что ты больше не преступник, и в каждом страже закона не таится более неведомая угроза – но вот нет-нет, да и проснёшься ночью в холодном поту. Или вдруг, посреди улицы, захочется исчезнуть, спрятаться, а то и стремглав убежать, спасая свою шкуру, хотя спасать её давно не надо, и ничего не угрожает. Звук подъехавшей машины, к которому напряжённо прислушиваешься. Кто приехал, зачем, а главное – к кому? Боюсь, это останется с нами до смерти. И может, что это и к лучшему. Но и сейчас, переезжая с места на место, я таскаю с собой кипы писем, накопившиеся за двенадцать лет. И снова перечитываю, от самых первых, когда мы только осознавали, вживались в роль, учились спасать свою жизнь, и до самых последних, как мы пробуем вернуться к мирной жизни. Ничего страшного. И это тоже пройдёт.
   И, конечно же, та самая мечта – снова встретиться, посидеть, поговорить всем вместе. Может, исправить тот неисправимый момент, когда было принято совместное решение – скрываться по отдельности. Хотя ничего и не исправимо… Всё равно пишем мешки писем, которые могли выдать нас больше, чем любая ошибка одного из нас – при совместном бегстве. Как-то привыкли мы к письмам… Может, пора бы уже и отвыкать? А если не получится встретиться вчетвером – то хотя бы втроем, а то и вдвоём. Как же много надо сделать в мирной жизни! Особенно, чтобы она снова стала мирной. Город в значительной мере отстроен заново. На месте разрушенных микрорайонов – теперь новые. На месте старых исторических зданий, на месте частной застройки – теперь административные здания, магазины, и обратно – микрорайоны. Ни разу не был в других районах, и в твоём – а пора бы и наведаться. Город уже не узнать. Вся наша память двенадцатилетней давности рухнула в одночасье при виде руин, где провели детство и юность. А сейчас рушится память уже годичной давности – жизнь берёт своё. Да, это абсолютно новая жизнь, а наши воспоминания – это дежавю. Ничего этого уже нет, и никогда не будет. Мы воскресли – город воскрес. И это уже не мы, и город не тот.
   Мечты сбылись. И перестали быть мечтами, и стали, в самом лучшем случае – повседневной обыденностью, в худшем – суровой реальностью. Такова судьба любой воплощённой мечты – она остаётся мечтой до момента исполнения, но не боле. И в наших мечтах нет изъянов, либо они настолько несущественны, что можно ими пренебречь. А у повседневности – есть целая куча недостатков, а реальность – вообще один сплошной недостаток. Иной раз после сбывшейся мечты понимаешь, что лучше было бы без неё… Впрочем, мечты – это и есть наше мерило. Скажи мне, о чём ты мечтаешь, и я скажу, каков твой интеллектуальный уровень, но самое главное – моральный. И мы мечтали если не о самом лучшем, то, как минимум, далеко не о самом плохом. Разве плоха мечта – остаться в живых? И при этом – вернуться к нормальной жизни! И те, кто мечтал о переустройстве, сокрушившие наш старый город, вряд ли теперь радуются плодам своих трудов и чаяний. Но именно благодаря им сбылась мечта наша.
   Так за что же судить людей? За дела? За результаты этих дел? Тем более, что результаты эти могут скрыться в глубине грядущих веков. И никто не сможет предсказать, к чему приведёт наше решение спустя столетия. Но не за это – есть тысячи, миллионы решений других людей, и все они вместе как-нибудь да скажутся. Врач, спасающий пациента, может пойти на риск, а пациент умрёт, и врача отправят за решётку. Тогда – за что? За намерения? Вор украл сумку в электричке, а в сумке было взрывное устройство, и пассажиры спасены, потому как взрыв прогремел в тихой лесополосе, где незадачливый вор потрошил свою добычу. Но если он и выживет – вряд ли его наградят. Скорее всего, тоже отправят за решётку. Вот вам и дела, вот вам и намерения. Мерзавец, дела которого обратились во благо – остаётся мерзавцем. Добряк, чьи дела обратились во зло, получит – нет, не за доброту – за глупость. Но если врач всё-таки спас пациента, а он стал убийцей – то это не вина врача. Это вина лежит исключительно на убийце. Где бы нам добыть соломоновой мудрости… Чтобы добрые намерения не обращались во зло. Хотя бы при нашей жизни.
   Я почти не вспоминаю нашего общего недруга. Он ушёл, оставив после себя пустоту. И многие ушли за ним, с кем теперь не мешало бы поговорить по-мужски. Возможно, его участь много легче нашей… Но это не значит, что она лучше. Хорошее лёгким не бывает. День за днём проносится в работе, поскольку дел вокруг – невозможное количество. Город рождается, и мы тоже соучастники этого рождения. Выходной день – работа; и в часы досуга – тоже работа. А иногда – и за обедом, и в ночь. Глубокое погружение спасает от тоски и отчаяния, и просто диву даёшься, как мы пережили одиннадцать лет изгнания, будучи предоставлены сами себе и друг другу, да и то – заочно. Возможно, это был постоянный стресс, и страх за свою жизнь, и смерть ходила близко, и в самоубийстве не было смысла – вот оно, чуть-чуть неверный шаг, и ты – у стенки. А теперь… Теперь всё это сгинуло, как дурной сон. И не вся ли наша жизнь – подобный сон? Хотя бы только – прошлая?.. Вот здесь был дом, а вот тут был парк, а вот тут был пруд. Но ничего этого нет, как будто никогда и не было. Вместо дома – транспортная магистраль, вместо парка – универмаг, пруд засыпан, а сверху отстроена многоэтажка. Зрение нас обманывает? Память? Всё переменилось. Мы переменились. О чём мы мечтали когда-то? Чего хотели добиться? Вспомни, посмейся, глядя на себя нынешнего. Теперь мы знаем много больше, чем знали, пережили то, что и представить не могли. Мир перевернулся, встал с ног на голову, и стало ясно, что стоял-то он раньше на голове… И всё то, что мы знаем сейчас – не навечно, и грядёт час, когда мир снова перевернётся. И опять все к этому привыкнут. И мы привыкнем.
   И нет никакой фантастики – только реализм. Фантастика должна казаться правдоподобной, а жизни не нужно это – она может быть абсолютно фантастичной, за пределами любой логики и здравого смысла. Логика и здравый смысл – есть и сами порождения жизни, а как породила – так и убьёт. И это не её проблема – только наша. Ей до нашего хрупкого и нежного, чрезвычайно утончённого и интеллегентного мировосприятия – и дела никакого нет. И сойдёшь ли ты с ума, или с собой покончишь – ничего страшного. Просто отсеялся ещё один нестойкий, зато – другие стали крепче. И не думай ссылаться на то, что ты – чурбан бесчувственный, никакого отношения к тонким натурам не имеющий. Или на то, что ты крайний реалист и материалист – жизнь сокрушает эти воззрения без пощады. Или на то, что ты последний циник и софист, чтобы не сказать – крайний мерзавец. Бесчувственные и циники ломаются в столкновении с жизнью раньше других. Они не могут понять моральные законы, которые сохраняют свою силу, даже будучи попираемы, даже будучи извращены до полной своей противоположности. Только этот моральный закон и остаётся с нами, когда нас уничтожают и бесчестят за соблюдение этого закона.
   И только тонкие и чувствительные натуры, которым нельзя без слёз глядеть на чужие страдания, а это значит – плакать много и вечно, только они, эти натуры, переживают любые испытания. Даже если бросаются помогать всем – и никому не могут помочь.
   На этом заканчиваю, старый друг. Надеюсь, всё-таки скоро свидимся. Вечно твой – добрый товарищ.

   хх. хх. хх. г.

   Доброго времени суток, добрый товарищ! Как любит шутить надёжный спутник – почтальоны по ночам не ходят. А от меня все привыкли слушать только жалобы на жизнь, хотя старый друг ни на что не жалуется; он просто привык рассчитывать на самое худшее из возможного. Хотя бы затем, чтобы морально быть готовым; а по возможности – и материально, и физически. При этом жизнь, как ты верно подметил, может далеко переплюнуть и самые смелые наши расчёты; и как правило, в худшую сторону. И подготовиться к испытаниям нельзя ни морально, ни физически. Непонятно, как мы вообще выживаем и переживаем. Поэтому и говорю – готовьтесь к худшему! И может, наша жизнь сжалится, и подаст нам нечто лучшее, чем мы ожидаем.
   Да, именно на это я и надеюсь; и иначе выжить просто невозможно. Ни логически, на математически. Но мы живём, опровергая логику, опровергая биологию и химию. Вот, и квартира моя, которая осталась моей, из которой самым удивительным образом сбежали новые хозяева. Это счастье; но я готов к тому, что меня снова выселят, или дом снесут, или опять придётся бежать. Мебель здесь нынче чужая; всё моё было выброшено теми хозяевами; а своего они забрать не успели. Может, ещё вернутся, начнут чего-то требовать. Всё может быть.
   Город и в самом деле наш; и не наш. Ничего невозможно узнать, а что можно, так то вызывает больше горечи. Трудно оживать старым, когда жизнь почти прошла. Времени твоего никто не вернёт, даже если и начал жить заново. Да и память остаётся с тобой, груз прожитых лет; а без неё и ещё горше. Наивный старик много хуже опытного горечью старца. Мы как вампиры, что вынуждены раз в десять лет переезжать; отсутствие старения начнёт вызывать дурные вопросы. А ребёнок-вампир – он будет вынужден переезжать намного чаще. Мы как вампиры, но только наоборот – те не стареют, и не умирают, а мы умираем, снова рождаемся, но при этом стареем…
   Невозможно выиграть в рулетку; в неё можно только играть. Заведение всегда отыграется; таков принцип любой рулетки, любого игрового автомата. Случайный выигрыш не компенсирует затрат прошлого. Получив зарплату, отдели часть на самые необходимые расходы; а остальное поставь на кон, и проиграй. А если и свалится выигрыш, то снова ставь, и снова проигрывай. Такова наша жизнь, и никак иначе. Думаешь, это пессимизм? Нет, это реализм. Выигрыш в жизни, если и есть, будет проигран с новыми ставками. Поэтому никогда не рассчитывай сорвать куш и стать богатым; не будет этого. Играй в рулетку только ради игры, ради мельканья фишек и мелькания секторов барабана. Ради шелеста карт и мерцания картинок на экране. Забудь о богатстве, его нет и не будет; и не это в жизни главное; а главное – так это сама игра. Жизнь – только большое казино. Никаких альтернатив нет. Можно, конечно, сказать, что это не так, что жизнь есть золотой прииск, или серебряный. И что можно добыть много золота и самородков. Но потом ты тратишь всё золото на поездку к новому прииску, где ты снова начинаешь искать жилу; и не факт, что найдёшь. В чём смысл кучи золота? В чём смысл кучи денег, сорванных в казино с банком? Ничего. Только в новых ставках и новой игре. И получается этакий вечный двигатель; и полученное в результате игры тратится исключительно на новую игру. И так до самой смерти.
   Есть вечный двигатель; это мы. Оптимисты, пессимисты, реалисты… И всех нас, рассевшихся в тёмном тоннеле на рельсах, наблюдает машинист поезда, единственный и неповторимый. В своё время мы не будем знать, куда деться из этого тоннеля; и, видя приближающийся поезд, попытаемся вспомнить прошлую жизнь. А их было много; и какую из них вспоминать, не очень ясно. Выходит, мы умирали много раз; а что же происходит в этот? Несущийся поезд остановился перед нами двенадцать лет назад, и стоял одиннадцать лет, освещая прожектором; а год назад пошёл обратно, и исчез в темноте тоннеля. И снова можно сидеть на рельсах, и радоваться жизни, или жаловаться на неё, или ругать. Пока снова не возникнет свет вдалеке… На этот раз уже не остановится? Или всё-таки ещё не всё?.. Новая философия. Новая хандра. Привычные за двенадцать лет письма. И невозможность увидеть друг друга. Или просто причина? Отговорка? Кто знает… Можем ли мы сказать друг другу в лицо всё то, что было написано, предано бумаге шариковыми и гелевыми ручками, а то и карандашом? Рассказать по видеосвязи? Или по обычному телефону… Что это? Несчастье, о котором можно рассказывать всю ночь? Счастье, о котором можно рассказывать больше пяти минут? Наши исповеди останутся после нас, никем не понятые, и даже друг другом, и даже нами. И кто-то, приговорённый к смерти, будет читать нас, и ничего не поймёт. И даже перед лицом смерти мы, четверо, оказались очень разными. А если это будет читать тот, от кого смерть неизмеримо далека, даже если это и не так, ибо смерть в этой жизни всегда идёт с нами рука об руку?
   Думаю, мы пытаемся в этих письмах понять сами себя; и понять самих себя в том числе и через других. И иногда лучше не понимать, и не задавать самому себе вопросов. Но кто же знает, когда задаёт себе вопрос…
   И вот мы пытаемся сказать, кто же заставил нас воевать друг с другом? Где истоки гражданской войны? Где тот злодей, что заставил нас биться насмерть? Нет этого злодея. Мы сами взяли в руки оружие и принялись друг друга убивать. Положим, был тот злодей, что науськивал нас. И что же? Мы его послушали. Неужели не ясно, что если тебе говорят совершить убийство, кражу, то никакие красивые слова не оправдают этого?.. Положим, никто вслух не произнёс таких слов. Но ты-то сам чем думал?! И никакого оправдания нет.
   Нам легче. Мы избежали этого. Пересидели на старых дачах. У нас был свой счёт, и своя борьба. И больше нет тех, кому надо посмотреть теперь в глаза, и кто сам хотел бы заглянуть в наши глаза. Наш общий недруг мёртв, и ты, добрый товарищ, можешь только изучать скромную красоту надгробия на старом кладбище, столь сильно разросшемся в последний год. А она… Это к уважаемому приятелю. И что он ей скажет? И что скажет она? Разве одно – любовь ушла, и ничего больше. Но люди вокруг нас, они пережили эту войну, они стояли по разные стороны баррикад. Они рассматривали друг друга в прицел. А теперь должны смотреть друг на друга в магазинах, в автобусах, во дворах и в подъездах. И ответить себе на вопрос – почему? За что? Кто виновен в смерти друга, павшего рядом? Кто повинен в смерти бывшего друга, ставшего врагом, и павшего с той стороны? А те, кто ничего не понял, либо понял, но оказался мерзавцем, те и до сих пор готовы взяться за оружие и продолжить. И те, кто победил, но кому оставшиеся враги до сих пор покоя не дают; и те, кто проиграл, но не смирился. И мы среди этих бывших ветеранов войны с обеих сторон просто чужаки. Тех, кого приговорили прошлые исчезнувшие власти – давно расстреляны. Это только мы такие удачливые и хитрые. Выходит, нам легче; и нам же и тяжелее.
   За любую победу нужно платить, и мы заплатили за свою. Но чем и за что заплатили проигравшие? Выходит, лёгкий выход далеко не самый простой, а подчас и самый сложный; и лучше всего не сдаваться. Другой вопрос состоит в том, в чём же мы выиграли, и в чём проиграли? Легко ли проиграть со словами – я хотя бы попытался? А если победил, то что будет после победы? Не новое ли сражение? И надо постоянно доказывать, постоянно драться, не знать покоя до смерти. И после неё…
   Общий недруг проиграл. И, кажется, до сих пор жив в наших сердцах; в том, что произошло с нами. Он жив в шрамах отгремевшей войны. Он служит нам мостиком к тем людям, которые не знали нашей доли, и чьей доли не знаем мы. Сейчас мы восстанавливаем то, что было разрушено; и вроде бы мы вместе, и теперь объединены. И новые кварталы, и новые дома… Да, это плоды нашего труда. Труды нашего единения. Но вот как легко плоды прошлого единения были превращены в прах, в обломки, в крошево и руины? Исчезнут разрушенные дома; всё будет отстроено заново. Исчезнет и само напоминание о прошлой ненависти и вражде. Но исчезнут ли шрамы из сердец и судеб? Положим, исчезнут. Но ведь в прошлый раз ничего не помешало схватиться не на жизнь, а на смерть. И шрамов никаких до этого не было. А вот ведь схватились…
   Одну систему меняет другая. Чем она лучше? Где та грань, где нужно менять систему, а где нужно исправлять себя? Вот в городе огромные мусорные кучи. Потому, что нет ни одного мусорного бачка, никакой системы вывоза, никаких полигонов. Значит, нужно установить эти бачки, организовать работу мусоровозов, и за всё это заплатить. И кому-то работать мусорщиком. Но вот мусорные баки есть, а кучи мусора опять лежат. Потому, как теперь никто не выбрасывает мусор в баки, и кидает мимо. А это уже не система; это уже личная ответственность. Надо наказывать разгильдяев, и на этом свобода закончилась. Бумажка просыпалась мимо – плати штраф. Следи за собой, следи за другими, и страж закона следит за всеми. Никакой пощады, никаких поблажек. А как только пошли поблажки, так и кучи мусора появились опять. Конечно, в идеальном обществе все должны кидать мусор в бачки сами, без напоминаний; быть всегда правильными, просчитываемыми, и до предела скучными людьми, которым в голову не приходит никаких идей – ни плохих, ни хороших. Может ли такое общество выжить, когда возникнет непредвиденная ситуация? Ибо природе всё равно, правильные ли вы, и сколько там у вас мусора. Вопрос открытый…
   Мы ведь не были сознательными борцами. Весь наш бунт не шёл дальше общественной и публицистической критики; но мы получили сверх меры. А потом… Потом уже никакой сознательной борьбы не было; мы просто выживали, и никак не хотели умирать. Нас поставили в такие условия; и выбор наш был не богат… А когда выбор бывает богат?
   Такие вот дела, добрый товарищ. И очень мало поводов для оптимизма. И все поводы для реализма. Искренне преданный, старый друг.

   хх. хх. хх. г.
   Доброго тебе, уважаемый приятель! Недалеко ты от промки уехал, а можно сказать, что на ней навсегда остался. Выбрал себе местечко поближе. Боялся ли с ней встретиться? А вот с добрым товарищем? Или с кем из нас? Сколько лет, а всего-то год, но в одном городе, а так до сих пор и не встретились!
   В конце концов, мы подобны корсарам – если корабль тонет, то главное – это успеть подойти на абордаж. Превосходство в артиллерии отнюдь не всегда означает превосходство в рукопашной, и взамен потонувшего корабля можно разжиться вражеским. То же произошло и с нами – мы скрывались на старых дачах, как в пиратской бухте, а теперь вот захватили вражеский корабль. Вернее – вернулись на государеву службу… Сменился государь – вчерашние фавориты в опале, если только не в темнице и не на эшафоте, а дожившие опальные вышли из тюрем, вернулись из пиратских гнёзд, и вот уже снова служат, и им возвращены награды… И так – до следующего раза, до следующего государя. Но не думай об этом. Я вот стараюсь не думать, и живу сегодняшним днём. Есть жизнь – есть шанс прожить ещё. Каким бы не было нынешнее положение – надейся на завтра. Какой бы ни была мрачной перспектива – надейся на завтра. И что бы ни было вчера – надейся на завтра. Есть экипаж – сыщется и корабль.
   И ты, кому надеяться больше не на что – надейся на завтра. Можно прожить и с деревянной ногой, и с одним глазом. Нет, завтра глаз не появится, и нога не вырастет, но можно остаться и без глаза, и без ноги, и с деревяшкой вместо руки – но на корабле. И ты – оставайся с нами. Даже если без неё. Иногда мне кажется, что мне ещё хуже – я так и не успел поглядеть в глаза нашему общему недругу, и так и не успел ничего ему сказать, и ничего с ним сделать. Хотя… Что я мог такого сделать с ним? Что я мог сказать ему? И что прочитать во взгляде? Может, оно и к лучшему, что его больше нет. А внутри – всё-таки пустота, которую ничем не заполнить. Неудовлетворённая ненависть и месть. И может, просто плевок в лице, просто краткое ругательство – вполне бы удовлетворили меня. Если бы увидел, в каком он положении сейчас… Но это положение – ещё более жалкое. Он отмучился, ушёл, исчез из нашего мира, оставив только надгробие, да след в памяти. Выкопанные кости не дадут ответ. Да и живые тоже не дадут ответ. Осознавшему вину нечего ответить, а тому, кто осознал, и вовсе непонятно – что говорить?
   Любовь – отверженная, оплёванная, попранная, преданная, - она остаётся тёплой, оставляет хотя бы воспоминания, когда было счастье. Ненависть не оставляет ничего этого. Говорят, от любви до ненависти – один шаг. А ты так и не сумел возненавидеть её, да и я не сумел полюбить нашего общего недруга. Но чего я боюсь больше всего – так это нашего нынешнего спокойствия. Раньше у нас была цель, было стремление, которое не могли подавить никакие невзгоды, никакая боль, никакая горечь. Выжить. А теперь этого нет, и мы лицом к лицу с бедами и несчастьями, со своей памятью, сами с собой. И вроде выжили… К чему стремиться теперь? Вот так выходит, что мир иногда много страшнее войны. И войны больше не хочется, и мир – худший войны. Обрёл счастье – и боишься его потерять. А когда несчастлив – так и терять нечего. И каждый раз выясняется, что до полного счастья не хватает чего-то ещё, а и в самом несчастливом состояние всегда есть что-то, что можно утратить…
   Ну вот, - скажешь ты – вот и наш добрый товарищ, который всегда всех поддерживал и вдохновлял, - стал хандрить. Может, так оно и есть. И ты, уважаемый приятель, и наш старый друг, вечный печальник, может, что именно вы и оказались самыми стойкими. А я поломался. Или всегда играл роль этакого неунывающего весельчака – а на душе при этом кошки скребли. Но я не умею играть другой роли. Не мне хандрить. И в печали я буду утешать других, и вечно призывать к подвигам. И сам пойду впереди всех. Что там у нас на душе – дело никого не касающееся. Наше дело – это только дело, игра на публику, подвиги на миру. Никто не спрашивает у артиллериста, что он чувствует – пушка должна стрелять, и попадать по врагу. Другое дело, что я стал откровенен с вами, хотя вы прекрасно знали всё обо мне намного раньше. Мы многое друг о друге знаем, но почти ничего не говорим. Смерть сблизила нас, и бегство от смерти сблизило нас. Мы и теперь – почти одно целое. А вот чего я боялся – что после всего мы просто разбежимся в разные стороны, забудем друг о друге. Впрочем, того же я боялся и на старых дачах. И если бы мы решили прятаться вместе – то всё равно бы боялся.
   А мы – установили некую дистанцию, установили некие барьеры – чтобы не дальше и не ближе. Когда-то мы смотрели друг другу в лицо, и могли дотронуться рукой, и могли говорить языком, а вот теперь – только письма, длинные простыни, об одном и том же, и никогда – о запретных темах. И почтальоны, наши тайные адвокаты, наши связные друг с другом, в старой тюрьме, в тайном подполье, а теперь вот и на свободе… Так что же, свобода – это не более, чем новая тюрьма?! Или это тюрьма – только в нас самих, и мы давно встретились бы, если бы на самом деле хотели?
   Моя ли роль, которую я давно играю? Быть утешителем, мотиватором, вечно поддерживающим печальных и разуверившихся? Даже безотносительно того, нужна ли эта помощь им, и не они ли меня на самом деле поддерживают… Можно было бы отказаться от роли человека, который всем помогает, словом и советом, поскольку делом помочь невозможно – и только для того, чтобы понять потом, что именно она и была твоей и только твоей ролью, и вернуться к ней. Но зачем? Я уже вышел из того временного, допустимого для ошибок отрезка, чтобы экспериментировать, доказывать что-то самому себе. Уже всё доказано – осталось только дело. Принимаем за аксиому, что дело это моё, и только моё, и без этого больше никак нельзя. В самые тяжкие годы наша переписка, наша нерушимая связь – дала нам возможность выжить. И может, даже больше, чем тогда, поможет выжить сейчас. А возможно, и в будущем, хоть я даже и стараюсь не думать о грядущих бедах. Достаточно и того, что мы уже пережили – достаточно и того, что переживаем сейчас. Не время мне умолкать, и становиться эгоистом. Не время забывать старых друзей во имя новых. Думаю, что и другим умолкать – не время, хотя пускай скажут они сами… Не время откладывать листы и ручку, прекращать проверять дважды в сутки почтовый ящик.
   А значит, я – всё тот же убеждальщик, клятвенно уверяющий в необходимости борьбы и жизни, всё тот же капитан очевидность. Это моя роль и моя маска, что приросла ко мне. Квазимодо и в любом кривом зеркале выглядел страшнее всех уродцев, и без кривого зеркала – тоже. Ему на роду написано быть королём уродцев. Только Клод Фролло этого не хотел. Счастье, что нет Эсмеральды, что могла бы положить между вражду, войну не на жизнь, а насмерть. Единственное, с кем нас поссорила она – так это с общим недругом, но и этот вопрос разрешён, и без нашего участия. И вроде бы хотелось мне обагрить руки его кровью, и только у меня было это право – а вроде бы и нет, и убийцей, причём в самом худшем смысле этого слова, становиться как-то не хочется. И вроде бы легче, что не мне довелось его убить – хоть бы потом и никто не осудил по закону, хотя осудили бы обязательно. Тайная смерть? Чтобы никто не догадался? Или явная, на глазах у изумлённой и шокированной публики, с демонстрацией обагрённых ладоней, и словами: «Да, я отомстил!» Взглянуть перед смертью в глаза приговорённого, чтобы увидеть в них что-то… Раскаяние? Страх? Ненависть? Убеждённость в своей правоте? Кто знает… Или убить тихо, в спину, чтобы он и не понял, что же случилось?
   Но нет этого. И мы сами не прошли ли через это? Прощаясь с жизнью, вспоминая, где же мы согрешили, что сделали не так… И видели перед собой глаза нашего общего недруга, но он не видел нас. Не видел ни правоты, ни страха – ничего. И мы не видели его глаз перед смертью. Слишком многое в жизни совершается без нас, за нас и помимо нас. Для корабля, у которого нет цели, никакой ветер не будет попутным. А если наоборот – любой ветер будет ему попутным? Есть у тебя цель. А дальше что? Что ты будешь делать со встречным ветром? Можно идти галсами, но шторм всё равно отбросит тебя назад. А даже если не отбросит – то время достижения цели окажется слишком большим. А штиль – вот это беда для всех. И для тех, у кого цели нет, и для тех, у кого она есть. Но тому, у кого цели нет, и плыть особо некуда. И бродят потом по морям летучие голландцы, что при земной жизни так и не смогли преодолеть ветер, и дойти до назначенной точки маршрута – а теперь пытаются это сделать уже в загробной жизни, раз земной не хватило…
   Часы идут, календарь тощает, чтобы исчезнуть с новым годом, и быть заменённым на другой. Спираль дня, спираль недели, спираль года… И главное – нам ведь неведомо, когда этим спиралям конец. Чтобы вместо новых начинаний, сменяющих заброшенные старые дела, доделать, наконец, хотя бы одно дело. Но нет – и мы снова бросаем начатое на полпути, и снова начинаем, будто впереди миллионы лет жизни. А после нас – болванки, заготовки, почти готовые вещи, но всё равно – незаконченные. А стоило бы закончить хотя бы одну, готовую, к которой ничего невозможно добавить, и ничего нельзя отбросить. Ложь – к любой вещи, оставшейся после нас, ничего нельзя добавить, и ничего нельзя от неё отнять. А законченные вещи – всё равно не будут устраивать нас, и мы будем отрезать, и пришивать, и переделывать, а потом уничтожать, и всё начинать снова. И будем портить идеальные, прекрасные вещи, хоть нам будут советовать не делать этого. Но советчиков много, и советы у них у всех абсолютно разные, и все их выполнить невозможно. Так что – решать только нам. Проблема в том, что мы и сами себе не советчики, и сами не можем оценить свой труд…
   Много ли я сделал для вас, друзья? Вот именно для тебя, уважаемый приятель? Чем я мог помочь в твоей любовной беде? И разве был способен хоть кто-то помочь?.. Но я не мог иначе. И может, это только твоя тактичность спасала нас, и меня, а не я, мотиватор и утешитель. До скорой, надеюсь, личной встречи! Твой, и всех нас, добрый товарищ.

   хх. хх. хх. г.
   Доброго тебе здоровья, и покоя душевного, добрый товарищ! Хоть уважаемый приятель и не знает, чем он, этот душевный покой, для нас обернётся: может, что постоянные нервные потрясения и вечное напряжение спасают нам жизнь. А в общем – дожили: наш постоянный агитатор стал хандрить… И впору утешать его самого. Хотя и раньше душевные надломы у тебя маскировать не получалось. А теперь и подавно. Куда мир прикатился??
   В конце концов, мы со старым другом привыкли к беде, а ты её всячески отрицал. О надёжном спутнике не говорю: это его профессия играть, пряча чувства за маской… Может, оно и к лучшему: хорошо выученная роль становится частью жизни. И в зеркале тесной гримёрки тоже маска. В процессор можно загрузить любую программу, а без программы он только кусок железа. Мёртвого, и ни к чему не пригодного, кроме загрузки программы. Остальное всего-навсего технические детали: не всякий процессор всякую программу выдержит, и так далее. Но главного это не поменяет. А дальше…
   Дальше можно будет применять это правило и к другим ситуациям жизни. Вот как с пиратами, чей корабль идёт ко дну, а они успели пристать к борту противника и закинуть абордажные крюки. Здесь шансы выравниваются, и есть возможность поплыть дальше на вражеском корабле, продолжая свой промысел… Кажется, и мы успели взять чужака на абордаж. Наш родной корабль на дне, а мы вот плывём далее на захваченном. И много кораблей могут успеть сменить удачливые пираты… Конечно, есть и старые удачливые корабли, которых седые матросы помнят ещё, когда в юнгах ходили, а нынче доживают на берегу, а корабль всё ещё крепок и грозен. Но это всё не о нас.
   Вот встали мы из могилы, и вроде бы в нашем процессоре ничего не должно было бы остаться, но вот старую программу так никто и не удалил, зато догружена новая. Вот вам и конфликт программ, и сбои, да и процессоры наши далеко не новые, и со всем этим надо разбираться. Не все выдерживают. Так и люди в переломную эпоху: старая программа на месте, и новая запущена. Кто-то отвергает новую программу, но это значит: отвергнуть саму действительность. Кто-то пытается забыть о старой, но это значит: забыть самого себя. Да, вот мы и взяли на абордаж вражеский корабль, и глядим, как старое судно уходит в пучину, сигналя вымпелом, и исчезают там же сброшенные за борт вражеские матросы: такова революция, такова смена власти, такова смена эпох.
   Но нам повезло: мы были на родном судне пленниками. Мы ждали, укрываясь в трюме, когда нас найдут и отправят под киль. И только пробоины от ядер, приговорившие старый корабль с капитаном, дали нам шанс выбраться и присоединиться к абордажной партии. Правда, когда абордажная партия уже взяла верх… Чем нам ещё повезло?? Мы получили прививку от смерти. Смерть в малых дозах даёт невосприимчивость к смерти. И, может, мы станем теперь бессмертными… Впрочем, это вовсе и не хорошо: всё время переезжать с места на место и придумывать легенды о прошлом. Но теперь мы и в самом деле получили иммунитет от отчаяния, от запоя, от наркотиков, от самоубийства. Надеюсь на это… На то, что прививка была удачной. И то, что скосит другого, мы не заметим, или перенесём на ногах. А чует моё сердце: много чего ждёт нас впереди. И старые дачи нас больше не спасут, и промзона, и даже клоунская маска. Но: всему своё время. И если нам повезло один раз, может повезти и в другой.
   В конце концов, я привык без неё, хотя она всегда со мной. Или это давно не она, а только её образ?? Начал перечитывать Петрарку. Начал читать Алигьери. Любовь, которая не могла закончиться ничем, кроме памяти и дивных канцонов. В ближайшее время возьмусь за Базарова. Мы храбримся, пока не встретимся с опасностью. Мы храбримся, пока не встретимся со славой. Храбримся, пока не встретимся с любовью. И может, много лучше, когда она разбита, или осталась неразделённой: тогда мы остаёмся всего лишь слугами, а не рабами. А может, это только хандра неудачника, ищущего себе оправдания… Может быть. Но если я буду таким же неудачником в любви, как и Франческо Петрарка, то да сочувствие моё всем счастливцам-любовникам!! Конечно, ты скажешь мне: кто Петрарка, и кто ты?? Но ведь и я отвечу: я не стихотворец, стихотворцев много, и далеко не все они Петрарки. Я равен ему в любви, в сердце, в душе. А кто сможет оценить нашу любовь, кто взвесит её, и скажет, чья была сильней?? Тот, кто познал любовь, не возьмётся за это. И может, эти мои письма, именно они и станут тем памятником, который будет рядом на полке, на древней библиотечной полке, стоять вместе с Тургеневым, Флобером, Гюго… Конечно, стоит спросить у всех вас: вы мои соавторы, и без вас не было бы ничего. Никто в мире не знает об этом, даже она: знаете только вы, слушатели моей исповеди. Мечтать не вредно, но я живу в мечте. Может, что это плохо: реальность мало согласуется с мечтами. А может, что и хорошо: мечта не обязана согласовываться с жизнью, и сокрушить её невозможно. Сокрушить можно только планы, предельно реалистичные. А мечта… Она вне реальности. Она неуязвима для бед и страданий. Она не станет недоступной: она и так недоступна. Она не станет дальше, чем есть: всегда бесконечна далека. Но она даёт нам тепло, когда уже ничего не греет.
   Может, это и спасло меня на промзоне, когда не осталось никаких надежд на жизнь, на реальность, на настоящее. Но у меня осталась мечта. У меня осталась память. Тёплые воспоминания. Мне на что было надеяться, и не во что поверить, но только мечта хранила меня от самого последнего шага. Есть ли у тебя такая мечта, добрый товарищ?? Не говорю об остальных, только о тебе. Может, что твоя установка всем помогать, всех взбадривать, поднимать, призывать держаться, может, это и есть твоя мечта. Мечта быть таким, хотя ты далеко не такой. Ты не сильный, не твёрдый, не бескомпромиссный. Может, что ты вообще слабее всех нас, и только тебя поддерживали твои постоянные поддерживающие речи. Чем не мечта?? Так не лишись же её, по своей или чужой воле, или головотяпству. Пиши нам свои письма, о необходимости бороться. Хотя это ложь. Кто-то рассматривает жизнь как вечную борьбу, а по мне всё это ложь: даже профессиональный борец очень немного времени проводит в схватках. Конечно, ты скажешь: но именно эти краткие минуты на ковре, на ринге, составляют весь смысли его жизни, а остальное только заполнение свободного времени, некие необходимые дела: поесть, поспать, отдохнуть, то, что несёт важный, но вспомогательный смысл: выжить. Но не жить!! И добавишь: основную часть жизни борца занимают тренировки, ибо победа на ринге куётся в спортивном зале. А на ринге только квинтэссенция труда, надводная часть айсберга. Но я отвечу: это и есть мечта!! Она, и только она. И ничего больше. И борец служит только своей мечте. Недосягаемой, нет. Ибо мечта не выражается в победах, даже в победах над собой, а не над противником. Она не выражается в медалях и кубках. Она не выражается в количестве учеников тренера, и даже не в их качестве. Мечта недостижима и бесконечна далека. И все стремятся к ней, дотронуться до неё, обладать ею. Зная, что этого не будет.
   И я бы хотел обладать ею, зная: не будет этого никогда. Не слиться нам с ней в том единении, которое весёлый Рабле называл: любили изображать зверя с двумя спинами, и тереться друг о друга. И плодов этого единения тем более не видать. А она, которая сейчас, это уже не она… Да, в чём ты прав, добрый товарищ: мы умираем, потом воскресаем. Но это уже другой человек. И она тоже умерла, а живёт нынче абсолютно другим человеком. Так и я, переживший смертный приговор, считавший дни и часы до конца, сейчас живу уже абсолютно другим человеком, а старый умер. Всё, что у меня осталось, это мечта. Новая мечта, не та, что я держал в своих руках, и держал её за руки, когда ветер задирал ей платье, показывая её трусы и пупок, чтобы она не прижимала подол обратно…
   Что было бы?.. Некорректный вопрос. История сослагательного наклонения не терпит. Машины времени нет, а даже если бы и была, то получилось бы, как у Дугласа Адамса: полное безобразие, и отсутствие порядка. И в конце должен был бы появиться тот, кто восстановил порядок, и строгую хронологию событий. Тот, кто убил все мечты… Мы, по счастью, лишены очень многого. С бедой ещё как-то можно справиться, но попробуйте справиться с чудесами. Попробуйте справиться с радостью и счастьем. Попробуйте встать у машины, которая исполняет любое желание. Какие у вас будут желания?? Глупец будет загадывать глупость, а мудрец ничего не загадает: он слишком много постиг. Умный подумает, просчитает варианты, и тоже ничего не загадает: риск любого желания слишком велик.
   Значит ли это, что мы постигли мудрость?.. Не знаю. Многое пройдено. Чего ещё никто не проходил. Но как же много непройденного!! Смертный приговор, умение скрыться и выжить, умение выжить в уединении, умение ужиться с другими отшельниками: это много, но ещё больше осталось за пределами опыта. Умение пережить разбитую любовь. Умение пережить безнадёжность. Умение пережить безнадёжность других. Умение скрывать своё лицо перед лицом врага. Это наш опыт: мы обретали его, не готовясь, не зная заранее. И вряд ли подготовились бы: теория одно, а практика другое. Конечно, лучше всё-таки теория, чем её отсутствие. Но что дальше?? Следующее жизненное испытание не повторится: оно будет совсем другим. И этот наш опыт уже не пригодится. Мы снова будем перед бедой, как в первый раз.
   Так и враг: сегодня он придёт с оружием в руках, и ты его победишь своим военным ремеслом, умением, совершенным оружием. А завтра он придёт с деньгами, и купит тебя с потрохами: торговать ты не умеешь. Положим, сумел ты его по миру пустить: послезавтра он приходит нищим с котомкой, и начинает вести убеждающие речи, а ты и рад уши развесить. И всё твоё мастерство воина, вся твоя храбрость, всё это будет не нужно. Забыть ли военное ремесло?? Нет. Кто знает, в какой роли явится враг завтра, и послезавтра??
   Такое вот дело, добрый товарищ. Береги себя! Твой и всех: уважаемый приятель.

   хх. хх. хх. г.
   Доброго тебе времени суток, наш верный клоун надёжный спутник! Всё так же мечтающий стать фокусником. Кажется, я, ваш верный убеждальщик добрый товарищ, нуждаюсь в помощи. Сумеешь ли меня развеселить? Никогда не просил – теперь прошу. Мы вдвоем взяли на себя роль агитаторов – или это была просто игра? Теперь один из них – надеюсь, что один, - сломался. Или это опять игра, и ничего нет? Когда мы ждали смерти – всё было легче. Вот она, с косой – и искать её не нужно. Лишняя секунда жизни – в радость. А целый день – это победа, которую должно отметить салютом, парадом и банкетом.
   И вот теперь… Теперь… Смерть прошла мимо, прошла дважды – когда война не зацепила старых дач. И прикинулась далёкой. И каждая секунда жизни нынче не в радость, а целая проблема. Какая-то надуманная, никчемная, ничего не значащая, - а проблема. Было б легче, переживи мы войну? Не знаю. Может ли война убить человека, который в ней не участвовал? И даже отношения никакого не имеет? А может ли она убить спустя много лет, того, кто и родился позже войны? Как древнее проклятие драконьего клада – если только дотронешься рукой, то станешь драконом. И всё пошло по-новой… А нынешний жестокий и беспощадный дракон – это только вчерашний рыцарь, честный и справедливый. Который победил дракона! Редко кто найдёт в себе силы не дотронуться до золота и бегом бежать оттуда подальше. А клад ждёт, ждёт своего часа, ждёт случайного путника, чтобы подчинить себе…
   Воины идут на смерть, чтобы их сыновья и внуки никогда не узнали, что такое война. И вот вырастает поколение, которое и в самом деле не знает, что такое война – со всеми вытекающими последствиями. Что ты расскажешь о войне, клоун? Разве клоуны о войне говорят? Говорят ли они о том, над чем вообще смеяться нельзя?! Юмор, жёсткий, хлёсткий, понятный фронтовику – воспринимается мирным обывателем как кощунство. Много есть в мире запретных тем, и притом самых важных. Как объяснить ребёнку, как зарождается жизнь, и что есть любовь? Об этом в приличном обществе не говорят! Как объяснить ребёнку, что есть смерть? И об этом тоже не говорят… И если клоун о зачатии детей ещё может отпустить пошлую шутку, достойную кабака, то что он пошутит о смерти? Это даже и не кабак…
   Что может сказать клоун, чтобы страждущий душевной болью человек, безутешный человек – рассмеялся, забыв о боли? Или нет, не так – примирился с болью? Вот уважаемый приятель – он примирился. И старый друг, кажется, тоже… А у меня перед глазами – наш общий недруг, и неотмщённое предательство. И даже не в нём дело. Я так долго ждал освобождения от смерти, сражался с ней, верил тайно и явно каждую секунду – но к освобождению оказался не готов. Руки срослись с мечом, а надо его отложить, и положить руку на плуг.
   Почему я вдруг стал тосковать об уничтоженном доме? Что мне такого нужно от прошлой жизни, которая закончилась? Что мне нужно от себя прошлого, который давно похоронен? Положим, что это новый человек, это я, который воскрес со смертью прежних судей и палачей. Но детского сада у меня больше не будет. И школы. Надо сразу включаться во взрослую жизнь. Обучаясь при этом на ходу. А память прошлой жизни всё никак не даёт покоя. Хотя мне-то цепляться за прошлое ни к чему – нет там ничего такого ценного, что было бы жаль выбросить. Всё здесь – я, мои друзья, мирная жизнь… Что же мне ещё нужно?!
   Впрочем, иногда хандра прорывалась и раньше. Иногда я жалел своих старых дач, где успел прижиться. И даже пустить корни… Ложь. Человек не пускает корней в землю, скорее – в небо. К нему прирастает. Надеюсь, что этот приступ пройдёт, как и все прочие – раньше. Может, я слишком долго давил хандру в себе, и вот она прорвалась, наконец… Значит, её можно задавить и сейчас. Не время печалиться, да и вообще – глупо, когда ждёт жизнь. А нас-то тогда ждала смерть… А может, я не боялся смерти, потому как видел её в лицо. А теперь – где она? Укрылась. Прячется за спиной. Готовится нанести неожиданный удар… Как бы не хотелось быть внезапно смертным! Успеть сказать всё, что не успел сказать, хотя – ложь, и всё нужное сказано давно. Успеть уладить дела, которые никогда не уладишь в принципе – потому как текучка. Много чего успеть… Из того, что надо было успеть намного раньше. Примириться с тем, что непоправимо – но это уже совсем не для меня, и я ни с чем не примирюсь. И может, только от этого – все мои проблемы, наличие которых отрицаю.
   Но вот – один внезапный удар. Сердце. Авария. Недописанные книги жизни. Недорисованные картины. Недоснятые фильмы. Недоигранные спектакли. Но разве будет что-нибудь иначе, если смерть будет предсказанной? А если нет разницы, то и волноваться бессмысленно. Иногда мне кажется, что я завидую уважаемому приятелю… У него была в жизни любовь – да она, видимо, и до сих пор есть. И было в этой жизни то, ради чего стоило жить, и ради чего стоит жить дальше. А у меня?.. У меня их было много, и все они ничем не закончились. Кажется, я не знал, на каком суку повеситься. А значит, не было той одной, единственной, и о тех, что были, жалеть не стоит. Кажется, то же было и у тебя, и у старого друга, но вы не сильно переживаете по этому поводу. Но ради чего живёте вы?! Я жил ради вас, но вот вы можете спокойно и без меня обойтись – куда же деться теперь мне?!
   Впрочем, я думаю, что сумею найти смысл жизни. Нужно только время. Может, меня ждёт такая же любовь, как у уважаемого приятеля, и тогда всё встанет на свои места. А может, и счастливая, хотя можно ли назвать уважаемого приятеля несчастным? Не знаю, счастье ли это, или печаль, или горе… Как разобрать? Как измерить? А став обладателем счастливой любви, не буду ли я трястись над ней, как скряга над своим золотом, как правитель над своим троном, ежесекундно боясь потерять? И будь у нашего уважаемого приятеля та любовь, что зовут счастливой – пережил ли бы он наше изгнание, и смертный приговор? Пережила ли она? А дети, если бы таковые появились? Может, одиночество есть лучшая доля – в экстремальной ситуации. И может, нам повезло в смерти, но не повезло в любви. И вот наш выбор…
   Если бы мог я выбирать между жизнью и любовью, что бы я выбрал? Не знаю. Может, оно и к лучшему – что не было выбора у нас, и всё было решено до нас и за нас. Нам неведомы были грядущие события, а всё, что казалось бедой – обернулось благом. И может, не стоит сейчас жалиться на судьбу – может, за поворотом нас ожидает счастье. Каково оно, счастье смертника? Когда ты жив, пока что жив, и есть надежда пережить и завтра. А самое высшее счастье – когда приговор отменён… Смешно! Право же, смешно, надёжный спутник ты наш!.. Все мы смертники. Вопрос только во времени ухода. И хотелось бы уйти в глубокой старости, седым стариком, окружённым шумной толпой детей, внуков и правнуков. Но насколько будет легче? Сможешь ли выпить столько воды?
   Ради кого мы живём, надёжный спутник?!? Ради себя? Что значит – жить ради себя? Всё, что ты делаешь – потребляют другие. Значит, всё-таки ради них? И никогда – во имя себя?.. Конечно, художник не может жить, не рисуя, но есть ли картины без зрителя? Скажи мне, клоун, скажи, кому ты говоришь свои шутки? Можешь ли ты остаться клоуном без зрителя? Кто услышит твои слова, когда нет зрителей? Нужен ли ты в этом случае хотя бы сам себе? Конечно, мы живём с другими, и не можем иначе – не существуем сами по себе. И Робинзон, оказавшийся в одиночестве на необитаемом острове, тоже приносит с собой других людей. Нет книг – остаются книги, прочитанные когда-то, сохранившиеся в памяти. Остаются другие люди в тебе, и ты сам – это образ всех людей. Вот, освободились мы из заточения, вышли из тайных убежищ, где прятались, но остаются наши письма, остаются наши длинные рассуждения и рефлексии о смысле жизни, остаёмся мы сами, и никуда от себя не убежишь…
   Навечно ли покалечены наши души? Тела на месте, но вот может ли палач искалечить души? И как их выправить потом? Бродят каторжане с отрезанными носами и ушами, выколотыми глазами, отрубленными пальцами, руками, ногами… Переломанными костями. Делай себе костыль, или протез. А кто сделает костыль для души? Кем мы стали теперь? Во что превратились? А с другой стороны – кем бы мы были, если бы не палачи? Публика, что брезгливо сторонится калечных каторжан. Расфранченная, боящаяся потерять место работы, или прогореть со своей лавкой. Боящаяся всего. А потом приходит война, и каторжане живы, и их уже ничем не испугаешь. Да им и терять нечего… Выходит, чтобы стать бесстрашным, надо утратить всё.
   Вот и вопрос – несчастный ничего не боится. Счастливый боится стать несчастным. Надо ли искалечить себя самого, заранее, чтобы никто больше не мог тебя искалечить? А что нам делать с нашими душами? Вот вопрос. В чём спасение? Смотря в каких обстоятельствах – что в одном случае спасает, в другом случае – убивает. И надо готовиться заранее, но невозможно предсказать, что будет через пять минут. Перед войной надо продать всё и закупить побольше оружия. А когда она начнётся? Может и не начаться. Кому тогда нужно будет твоё оружие? Уж точно не тебе – нищему. Перед голодом надо продать всё, и закупить запас еды. А вдруг следующие годы будут изобильными?
   Нам повезло. Сказочно повезло. Смертный приговор снят, а война прошла стороной. Надо радоваться, а я не знаю – что делать? Я не знаю – что будет дальше, и к чему готовиться. До самого смертного приговора я вообще о таком не думал! А потом действовал исключительно по обстановке… Может, так и надо сейчас, но я боюсь – я почему-то привык ко всему готовиться заранее. Хотя все удачи получались, когда ни к чему не готовился. Всё случайно. Но что же тогда – просто сидеть, и ничего не делать? Жить, как во сне, как в сказке? Ни о чём не задумываясь?.. Но до чего же тогда счастливы дураки и глупцы! Выжил – рад, не выжил – даже и не понял, что жил. И опечалиться не успел. Но это нам уже не дано – невозможно стать обратно наивным юношей. Разве что старым маразматиком. И нам по-прежнему остаются длинные письма, где в очередной раз изливается душа… Калечная, с костылями, но такая же живучая. И некуда нам от этого деться. И остался навечно на тех старых дачах, где и до сих пор прячусь от неминуемой смерти.
   Такие вот дела, надёжный спутник. Совсем твой добрый товарищ расклеился. Надеюсь, ненадолго.

   хх. хх. хх. г.
   Доброго тебе душевного здоровья, добрый товарищ! Надёжный спутник своей шутовской доли не избежит. Тебе нужно побольше спиртного (и жизнь сразу станет легче). Главное не переборщить. И может, это хорошо, что не было у тебя такой любви, как у уважаемого приятеля (не все могут это пережить – хлипких это просто убьёт). Он пережил (так и порадуемся за него). А наше мимо нас не пролетит.
   Есть одно средство… Не знаю вот, обрадуешься ему, или нет. Надо вернуться на старые дачи. Нужен новый смертный приговор, и ты снова станешь добрым товарищем, который утешает старого друга, вновь нырнувшего в меланхолию (он и сейчас, в мирное время – там, так теперь ещё и ты с ним), и утешает уважаемого приятеля, чьё сердце разбито (а сейчас ты ему завидуешь (хотя ему, пожалуй, сейчас даже хуже)). А я и до сих пор всё тот же скрытный клоун, не выходящий на улицу без грима. И никто не смог подсмотреть в мою гримёрку! Подглядевший видел новое представление под названием «Как клоун облачается для представления». Но не больше! Самые обыденные, самые бытовые вещи превратил я в представление. Ест ли клоун, спит ли, едет в новый цирк – а это только представление, и не больше (но и не меньше)!
   Есть такая интересная черта у людей – они вечно пытаются узнать, что из себя представляет автор на самом деле. Если картина – а что там у художника? Если книга – а что там с писателем? Если фильм – то что это режиссёр (и актёры)? Если спектакль – то что же с суфлёром? В каком доме жил автор? А какая была у него мебель? А на какой кровати он спал (а на какой – умер?)? А на каком унитазе сидел? А что он ел? А какими болячками болел? Какую одежду носил? А сколько было у него жён (или мужей – нужное подчеркнуть)? В общем, публику интересует всё, кроме твоих творений. Политические и мировоззренческие взгляды. Твои дети, к которым потом предъявляют счета, или подносят премии, а они тут совсем не при чём (у них своя жизнь!). Конечно, иной раз препарирование творений ничуть не лучше (особенно когда трактовщики видят в них то, что сами хотят видеть, а не то, что хотел сказать автор (а потом ещё и в школе детям об этом рассказывают)). И станет крайний консерватор пламенным революционером, балагур и весельчак – меланхоликом суицидным, патриот – предателем… Бывает. И так тоже бывает. Надо быть к этому готовым. Любое нетривиальное творение наиболее сильно воздействует именно на людей неуравновешенных. И они пытаются уничтожить картины, скульптуры, а то, что уничтожить нельзя – как фильмы или книги, то пробуждает к жизни маньяков, которые на телах своих жертв пишут цитаты из любимых книг и фильмов.
   Так вот, любезные мои авторы и соавторы! Вы показываете и озвучиваете свои шедевры в дурдоме под названием «мир», и любое ваше слово, любой жест, всё это будет воспринято неадекватно. Так-то вот, любезный мой добрый товарищ… В оправдание миру скажу только, что и сами авторы неадекватны. А главврач и медбратья куда-то исчезли, и никто не назначает лекарств, и никто не сажает особо буйных в смирительной рубашке в надлежащее случаю помещение. На окнах – никаких решёток, зато бронестёкла. Можно предсказывать будущее без опаски, но тебе за это по морде дадут.
   Признание правды – половина успеха в решении проблемы. Правда, есть ещё вторая половина… Это – эффект Анны Карениной. Строго научный термин, обозначающий редкие научные события. «Все счастливые семьи счастливы одинаково, каждая несчастная семья несчастна по-своему.» Перелагая на язык науки – чтобы событие «А» произошло, необходимо выполнение условий «Б», «Ц», «Д» и «Е» (есть варианты). Если хотя бы одно условие не выполнено, событие «А» невозможно, даже при соблюдении всех прочих. А нам повезло, добрый товарищ (мы попали в точку исполнения всех условий (надеюсь, попадём и дальше)). Впрочем, может я ошибся?.. Был и другой научный пример – раллийная группа «Б» и машина «Ауди-200-Кваттро». Ей противостояла «Лянча-Ралли-037», превосходившая конкурента по всем показателям. Лёгкий кузов обеспечивал лучший разгон, дополнительный механический нагнетатель к турбинному давал хорошую тягу на малых оборотах, а двигатель в средней части обеспечивал идеальную развесовку, а значит, и управляемость. Но у «Ауди» был полный привод… И все преимущества «Лянчи» растаяли, как мираж. Одно достоинство перевесило все недостатки. Значит, нам надо искать такое преимущество, что сделает несущественными наши недостатки. А может, и искать не надо, и у всех у нас четырёх такое преимущество есть. Так-то, добрый товарищ…
   Группа «Б» в ралли мелькнула быстро, но сколько оставила легенд!.. Может, и надо так мелькнуть (быстро и ярко). Но наше остаётся с нами. Погибли трое гонщиков. Группу прикрыли. Теперь всё медленно и безопасно. Но разве это гонки, ради которых нельзя рискнуть жизнью?! Во имя чего жить, если не угрожает смерть? Если нельзя рискнуть головой? И мы не хотели, а рискнули. Видимо, стоит рискнуть ещё раз (и боюсь, это опять произойдёт помимо нашей воли). Подожди немного, добрый товарищ, и мы опять будем скрываться где-нибудь ещё, и может, что на этот раз – все вместе. Отсутствие опасности удешевляет жизнь. Работа, отдых – и никакого героизма. Никакого преодоления самого себя, своих врагов, своего страха. Может, пойдём как-нибудь в горы, добрый товарищ, и будем штурмом брать восьмитысячники без кислорода. Или сплавляться по самым суровым горным рекам. Или залезать в самые глубокие пещеры. И пусть другие крутят пальцем у виска – их проблемы. Боюсь, что не сбудутся эти планы (скоро не будет нужды претворять их в жизнь).
   Но не стоит слушать умников – лучше послушать клоуна. Мне просто интересно, до чего может дойти человек, попирающий логику и здравый смысл. Если поставить пулемёт и расстрелять демонстрацию в поддержку абортов, то это куда как более мягкое деяние, чем деяние демонстрантов. А попутно можно расстрелять демонстрации в поддержку эвтаназии и смертной казни. Задача не для слабых умов – каким образом убийство перестать считать убийством? Я и говорю тебе, что земля наша – дурдом. Если хочется совершить самое чудовищное деяние, то самое главное – найти юридические зацепки (при которых это деяние больше не будет считаться таковым). Но капитан очевидность всегда стоит на страже правды. И клоун…
   Есть тут от меня недалеко постамент, на котором в разные годы успели побыть Александр III, Ленин, Сталин, Энгельс, а вот теперь храм строят рядом. Не всем нравится, но нет таких вещей, которые бы нравились всем (памятуя о том, что наш мир – это дурдом). Вот, говорят, больниц нет, школ нет, заводов нет (они есть, и тоже восстанавливаются). А памятник Ленину, или царю – он заменит школы или заводы? На старом кладбище, где бои шли, восстанавливают старые могилы. И рядовых людей, и особо заслуженных. Это поможет в строительстве больниц? А что без памяти делать? Вместо кладбища построить новый дом. Забыть о дедах и прадедах. Кому оно нужно? Мёртвым вроде не нужно, да и живым дел без этого хватает. Но люди ли мы, если дозволим себе забыть? Так-то вот, добрый товарищ…
   И никогда нельзя объединяться с мерзавцами против худшего мерзавца. А не то выяснишь, что твой мерзавец всё-таки хуже. Наймёшь убийцу, чтобы он ликвидировал насильника, а он просто займёт старое место. И ещё – очень тяжко верить людям до конца, а ещё хуже – не верить. Самый верный сосед может оказаться предателем в тяжкую минуту (а может, он давным-давно был предателем, но выяснится это через десятки лет). И предатель может внезапно помочь, чисто, бескорыстно. Почему? Не забывай – планета наша есть дурдом. И я не беру наш личный случай (политические дрязги – не то). Я беру вещи серьёзные, вечные, которые и спустя тысячу лет будут называть своим именем. Хотя люди путаются, и в угоду скорой политической выгоды совершают вечное и тяжкое преступление (и пытаются оправдаться политикой). А мы – исключительные политики.
   Всегда найдётся тот, кто нас осудит. И всегда найдётся тот, кто прилепит нас на свой щит (не спросив нашего разрешения). И наша совесть тоже несовершенна – она привязана к уму (не забывай, что наша планета – дурдом). И крайний предатель может недоумевать – за что же меня?! Я ж ничего такого!.. Я частенько и строго спрашиваю себя – не свершил ли я того, за что следует вечный, тысячелетний позор?.. Кажется, нет. Я хранил верность настолько, насколько её вообще в принципе можно хранить. И не шёл с теми, кто утрачивал эту верность… Много их было, попутчиков, казавшихся надёжными. Потом приходили другие, казавшиеся предателями. И только вы, единственные их моих знакомых, ни разу не совершали таких дел. И мне хочется, до боли хочется верить, что никто из нас не совершит подобного. В том числе и я сам… И что не разведёт нас по углам простая политика. Должно же быть в этом дурдоме хоть что-то, за что можно держаться, и в чём можно быть уверенным на триста процентов. Или это что-то может быть только за пределами дурдома?!.
   Но это – где-то там, за углом времени. Пока что у меня есть вы, и мы есть друг у друга. Много друзей было у нас двенадцать лет назад, но где они сейчас? А в последний год появились новые, и уж не знаю, надолго ли. В любой неприступной крепости есть лазейка, и только глупец думает, что она рассчитана на осла, гружёного золотом! Лазейки – они разные бывают. Кого не возьмёт золото – возьмёт женщина. Кого не возьмёт женщина – возьмёт бурдюк вина. Не поможет вино – поможет аппетитный шашлык. Но самое главное в крепости – это люди. Пока жив последний защитник, пока он не сдался – крепость не взята. И горе тому, кто решит, что его крепость неприступна! Надо знать все свои слабые лазейки, и всегда их прикрывать с особой надёжностью. А главное – надо самому выступать против вражеской крепости, и разрушить её, пока не разрушили твою.
   Так-то, добрый товарищ. Надеюсь, надёжный спутник немного помог тебе. Живи и здравствуй!

   хх. хх. хх. г.
   Добрый день, уважаемый приятель! Твой старый друг отсиживается в своей квартире. Удивительно! Всё, что вокруг меня, старое, знакомое; и в то же время абсолютно другое. И мы, самые слабые в четвёрке, теперь оказались самыми сильными… Добрый товарищ хандрит, а вот надёжный спутник, так с ним и до сих пор ничего непонятно. И тогда было непонятно. Возможно, мы привыкли отлёживаться; а добрый товарищ постоянно вставал и боролся, когда надо бы было передохнуть. Перегорел. Может, и ему надо бы понять, что она слаб? Кажется, понимает. Я понимаю, что слаб; ложусь наземь, ползу, если сил хватает. Добрый товарищ, понимает, что слаб; встаёт, или пытается встать, не давая себе ни малейшей поблажки. Но давал ли я себе поблажку хоть раз? Тот, кто дал себе поблажку, уже мёртв; а я пока что жив.
   В вечной схватке с притаившейся смертью добрый товарищ нас спасал, и сам спасался; а сейчас вещи и пострашнее смерти, это забвение и предательство. Тот, на чьих песнях мы росли и мужали, крепли, так тот повёл себя как самый настоящий предатель; и стал сочинять новые песни; но задора в тех песнях нет, мастерства былого нет. А в наших рядах те, чьи песни мы на нюх не переваривали. Те, кто остался верен…
   Сложно говорить о верности в такой час; сложно говорить о верности, когда непонятно, что же это есть, и чья из двух сторон вернее. Нас приговорили к смерти; кому же мы верны? Новые люди, новая страна. А кто-то осел за кордоном. Кого и как теперь судить? Мы отстраиваем разрушенное; в надежде, что это будет держаться дольше. Могли бы сами уйти за ленточку? Может быть. Такой вариант был, если помнишь. И мы однозначно решили, что это опасно. Но оставаться десять лет здесь, разве не было это опаснее? Кто-то вернулся; и он теперь здесь учиться жить заново. А мы – разве нет? Что есть наши старые дачи? И та страна, и вроде бы и нет. Можно жить старой жизнью; так мы ею и живём. Той, к которой привыкли за десять лет в бегах. Спасение ли наше в этом? Погибель? Кто-то жив, даже когда его нет; кто-то мёртв, хотя ещё и ходит по земле, и ест, и пьёт. Больно, значит, жив. Может, весь секрет в этом; я чувствовал боль, я весь был болью, да и ты, уважаемый приятель; а вот добрый товарищ делал вид, что ему не больно, и убеждал себя в этом. А теперь силы убеждения больше не хватает. Значит, и он тоже жив. Надёжный приятель… Вот это абсолютно непонятный фрукт. Больно ли ему? Надеюсь, что очень. Боль притупляется к смерти. Мы пытаемся примирить своё прошлое с нашим настоящим. С тем, что строили когда-то, с тем, что строим теперь… Ставим на паровоз светодиодные фонари; будут ли они гореть? Можно беспощадно выбросить паровоз на свалку; распилить на металлолом. Далеко ли уедем без памяти? Память – это  карта маршрута, с обозначением опасностей и условных сигналов. Без неё неизбежна катастрофа. Но маршрут не вечен; и старые семафоры заменены нынче на светофоры и локомотивную сигнализацию, которую на паровоз не поставишь…
   Вагоны, составы вопросов; и на все необходимо давать немедленный ответ. И подсказок нигде не найти. Остаётся полагаться на нашу удачливость, что сохранила нам жизнь в течение двенадцати лет. И даже раньше. Когда-нибудь срок везения истечёт; но что же есть смерть? Все мечтают умереть глубокими стариками, в окружении внуков и правнуков; но перестанет ли от этого смерть быть смертью? А что же вечная жизнь? Агасфер живёт вечно; и это его жесточайшая кара. Боль, совесть, память – всё это с ним. Разрастается до бесконечности… Кто же в силах выдержать это?! Иногда удачливость – это как раз умереть вовремя. Иногда и молодым; но до того, как начнутся великие перемены; когда всё встанет с ног на голову, когда чёрное станет белым, и наоборот. А мы ведь живём в такую эпоху. Так удачливость это, или кара? Что есть правильно? Как поступать? Чему хранить верность? Каким идеалам? Старые идеалы рухнули; а новые далеко не всем по вкусу. Кто-то живёт, будто ничего не было; но это только самообман. Невозможно нести вахту на корабле, который стоит на песке высохшего моря. Никто, конечно, нести вахту не помешает; но ведь новый корабль идёт по новому морю, где из-под воды выступают верхние этажи затопленных зданий. И там, на верхних этажах, тоже кто-то несёт вахту; кто не желает признавать неизбежного… И здание это скоро рухнет; и корабль на бывшем море занесёт песком.
   Вот в чём вопрос… На старом ли море осваивать профессию караванщика, и вести верблюдов там, где некогда ходили корабли, узнавая маяки, узнавая затонувшие давно корабли, и старая боль потери добавиться к новой боли?.. На новом ли море хранить старую профессию, и лавировать между выступающих из воды башен, вспоминая, что когда-то здесь ходил пешком, любуясь домами и улицами?.. Гостем, конечно. И тому, что твоё родное море – давным-давно суша. И пускай болит; пускай болит ещё сильнее! Значит, ты жив. Тот, кто не чувствует ничего, тот умер; тот, кто чувствует только радость, тот безумец. А нам остаётся только наше, и ничьё больше. Дошедший до цели путник стаскивает разбитые ботинки с окровавленных ног; но он дошёл, и никто не смог дойти иначе. И непонятно, чему радоваться больше – тому ли, что дошёл; тому ли что, больше не надо терпеть стёртые в кровь мозоли, и дать отдых распухшим коленям; тому ли, что не надо пытаться отремонтировать ботинки, которые в принципе больше ни к чему не пригодны. А ноги просятся идти дальше, превозмогая боль; и кажется, наш добрый товарищ не может привыкнуть к тому, что не надо идти, а можно сесть и отдохнуть, и отдыхать сколько угодно, не напрягая больше ног. Он рвётся куда-то идти, хотя мы уже пришли.
   А куда мы пришли? Туда ли, куда хотели? Так ли мы это представляли себе на старых дачах? Есть факт – мы пришли. И надо осваиваться здесь. Сюда нас привела дорога, которую мы выбрали. Может, карты соврали, хотя верных карт не было. А может, принёс по морю попутный ветер, или забросила буря. Но мы отныне здесь. Я был готов и к самому худшему варианту; а добрый товарищ всё хотел самого лучшего. Я знал, что нам выбирать не приходится, а добрый товарищ отвергал любой выбор, и стремился к идеалу. Может это и хорошо; а может, что и очень плохо. А насчёт любви… Не верю я в неё, уважаемый приятель.
   Может, она тебя и греет; но я не верю этому. Возможно, тебя греет то же, что и меня. А может, я просто холоднокровный, и впадаю на зиму в спячку. Оживаю только с теплом. Кто-то страдает от жары; а кому-то холодно. Погода не может угодить всем; так она и не угождает; и до наших проблем ей и дела нет. Чтобы спастись от мороза, необходимо тёплое жилище; чтобы спастись от жары, нужно прохладное жилище. От духоты вообще никакое жилище не помогает. В агрессивной среде проще; мы строим полностью изолированный дом со своими системами жизнеобеспечения, и никуда не выходим за его пределы. Разве только в скафандре… Так и наша жизнь; в агрессивной среде, когда нас искали, чтобы казнить, наши души и жили в таких домах. Полностью изолированные, не покидающие пределов дома. Вот и сейчас я бы предпочёл не выходить из своего дома, где я сам могу отрегулировать климат; а ведь хочется выйти в окружающий мир… И не все могут выдержать холод, зной, или духоту. В закрытом помещении мы сами определяли комфортную температуру, влажность, давление, насыщенность кислородом. А в окружающем мире этого нет. В мире происходят ветры, срывающие кровлю с домов; ливни, затапливающие подвалы и первые этажи; снегопады, заваливающие входную дверь; градины, разбивающие окна. И кажется, много легче спрятаться в доме, рассчитанном на выживаемость на чужих планетах. Но ведь как хочется выйти наружу!.. Древний инстинкт, что нужно подавить.
   Можно, конечно, сказать, что вечно жить в закрытом помещении, в четырёх стенах, это только пытка, пародия на жизнь, да и вообще не жизнь. Но в ответ я всегда спрошу – я разве на свободе это жизнь? И чем она принципиально отличается от жизни в четырёх стенах? Что в ней есть такого, ради чего стоило бы так рисковать? И чем жизнь в четырёх стенах хуже? Это даже романтично – воображать себя космическим странником, высадившимся на необитаемой планете; или обитаемой, но непонятными и агрессивными существами. Иногда эти существа добрые, но по непонятной причине вдруг становятся сущими зверями. И вот ты до конца дней живёшь в своём корабле, наблюдая за жизнью планеты. Разве это не романтично? Впрочем, никакой я не романтик, а сухой реалист; хотя меня и считают пессимистом. Помнится, и добрый товарищ говорил, что он не оптимист, а реалист… Странные же мы люди, реалисты; и один на другого не похожи. Или мы всё-таки не реалисты.
   Наша жизнь напоминает мне постапокалипсис; а разве не постапокалипсис, когда люди приходят в города, разрушенные войной или стихийным бедствием, и снова пытаются обжиться на руинах? Проходит время, апокалипсис всё дальше, и старое место больше не узнать. Вот здесь стояли давно дома; а потом их снесли в кирпичную и бетонную пыль; а вот уже и выросли новые дома, не серые, а сверкающие сплошным остеклением на солнце… До следующего раза. И проще представить себе, что ты – в космическом корабле, и приземлился на необитаемую планету. Или обитаемую и опасную… И это будет правдой! Сиди в корабле, спрячь в нём свою душу; отрегулируй климат. Душа отвыкнет от холода и зноя. Но ведь за стеклом иллюминатора – руины; или ураган, сносящий дома. Всё равно за пределами корабля невозможно выжить. А другие, так пусть они мечтают о конце урагана, когда всё утихнет, и снова можно будет выйти наружу, и без скафандра; осторожно приглядываясь к другим, ожидая внезапной атаки; содрогаясь от холода, ожидая обморожения; изнывая от жары, ожидая солнечных ожогов и теплового удара. Для нас ли эта планета? Мы привыкли, что это наш дом; привыкли к жёстким воздействиям, и не замечаем их, хотя многих они убивают, а нас ранят и калечат. Не сказать ли себе, что не для нас эта планета, и не это наш дом, и здесь жить можно только в скафандре? Может, так будет лучше. Но привычка мешает. И мы выходим со старых дач, когда опасность исчезла; или мы думаем, что опасность исчезла. И снова скрываемся на старых дачах в трудный, а то и смертельно опасный момент жизни. Тихонько выглядываем, нет ли чего; прислушиваемся; принюхиваемся. А самая серьёзная опасность незаметная; её не увидишь, не услышишь, не учуешь. Пуля, которая свистит, в тебя уже не попадёт; и трассер, который тебе виден, он тоже не в тебя.
   Вот так-то, уважаемый приятель; с надеждой на личную встречу, старый друг.

   хх. хх. хх. г.
   Доброго вечера, старый друг! Уважаемый приятель жив и здоров, и влюблён, как и прежде: по уши и безнадёжно, и всё в неё одну. Обычно инстинкт размножения губит особей, а особливо самцов, но в случае с людьми может и спасать. Нет, не род в целом: именно конкретную особь. Вероятно, я этой особью и стал. Не знаю, не берусь утверждать: так считает добрый товарищ. Я, конечно, думаю немного иначе… А что важнее: думать или делать? Дурень, как говорят, думкой богатеет. А сильно ли богатеет тот, кто делает не думая??
   Стадный инстинкт не всегда плох, что бы о нём не говорили. Стадо это ведь только способ выживания. Поодиночке звери гибнут, а в стаде могут и корм добыть, и от хищника отбиться, и от холода укрыться. И человек без коллектива тоже не проживёт. Это можно назвать стадом, можно союзом свободных и независимых людей, да только суть от этого не поменяется. Видимо, поэтому мы выжили в последние двенадцать лет, поскольку сбились в небольшую стаю. Отбивались от хищников, добывали корм. Но вот что отличает человека от зверя: первый враг человеку это он сам. И мы в стаде защищались сами от себя: от своих страхов, своих комплексов, от ночных кошмаров и дневной депрессии. Если уж и космический корабль, старый друг, то только с экипажем. Экипаж не даст никому застрелиться поодиночке. Если только друг друга не перестреляет… У нас пока застрелившихся нет: надеюсь, что и не будет. Если кто-то вылез без скафандра, и есть опасность от аборигенов, или от окружающей среды, второй номер всегда его вытащит: не сможет вытащить, так успеет вызвать помощь. Конечно, в экипаже все разные: нет двух одинаковых людей. А если и найдутся, так одинаковые быстрее всего уничтожат друг друга. Значит, надо уметь укрощать себя, свою волю, в тех случаях, когда это никому не нужно, а в первую очередь тебе самому.
   Сложно смотреть на человека, который вчера искал твоей смерти, а нынче готов и жизнь за тебя положить. И наоборот. И дело не в нас лично: дело в идеях. Мы пережили слом старых идей, и надо теперь привыкать к новым. Отвыкать от старых. И тем не менее, это наш новый экипаж. Кто не согласен с маршрутом, может пересесть на борт другого корабля. Но в том ли счастье? Куда плывут те корабли?? Маршрут мечты недостижим. Старый маршрут старого корабля погиб вместе с кораблём: из его обломков собран новый, и плывёт в другую гавань. На одном этапе мы вместе, а на другом уже враги. Ротация не прекращается. Хотелось бы стабильности, но море то сокрушает штормом, то полным штилем, то мёртвой зыбью. Тропическая жара сменяется арктическими льдами. Меняем одежду, спускаем паруса и садимся на вёсла. В одной гавани есть мазут, но нет угля. В другой нет ни того, ни другого, но есть буксиры, что за сходную плату дотащат, куда надо. В третьей есть уголь, но она мелкая, и к берегу не подойти: и хорошо, если есть шлюпка, что в десяток рейсов может наполнить угольные ямы. Пассажиры ли мы?? А если да, то в каком классе? В первом, втором, третьем?.. Что там на ужин? Чем развлечься вечером? Какая разница! Плывём, и это главное… А если мы в команде? Кто мы: кочегары, стюарды, грузчики? Вперёдсмотрящие? Зайцы, укрывшиеся в трюме за сходную плату? Кто знает…
   А жизнь напоминает вуз. Всем положено учиться пять лет, но уже многие вчерашние однокашники исчезли. Кто знает: куда?? Может, кто-то был столь умён, что уже сдал экзамен экстерном, и уже получил диплом. А другой был столь ленивым раздолбаем, что уже отчислен. Об этом знает ректор, но нам ничего не говорит. А те, кто остались? Кто-то может вполне выпуститься, но оставлен для занятий с отстающими. А кто-то давно просится на отчисление, но пока оставлен с надеждой на сдачу хвостов. Ведомости у ректора… Мы учимся очень недолгое время, получаем свои оценки, которые повлияют, и сильно, после получения диплома. Но кто об этом думает сейчас?? Никто не думает, что время пролетит быстро, и что зелёная пора студенчества быстро кончится. И надо будет возвращаться обратно, домой, покинув столь милую сердцу студобщагу. Для некоторых и много быстрее остальных… Но для студента жизни после диплома нет. Всё здесь: водка, однокашники, похабные анекдоты, однокашницы… Надо бы зубрить ночами скучный конспект, если, конечно, его записали днём, на не менее скучной паре. Читать учебник, который надо бы было взять в библиотеке. Собственно, именно за этим ты и здесь, но кто же об этом думает?? И только с грозной вестью об отчислении приходит понимание: но это так поздно! Поздно зубрить конспекты, и поздно писать шпоры, с которыми обязательно попадёшься и отправишься на пересдачу. Такова наша краткая человеческая жизнь: но стоит ли делать её ещё короче?? А всего-то: забыть о приятном, и заниматься ненавистной зубрёжкой, и будет тебе красный диплом… Жизнь судья суровый: положительной оценки у неё не купишь, и взятку ей не дашь. Ректору бумажки и железные кругляшки не нужны. Оплата за обучение не принимается: только бюджет. Только учись! Учатся не все…
   Дело свечки только в том, чтобы сгореть: ничего больше. Только сгорающая свеча даёт свет. Догорела, уберёт хозяин потёки парафина, поставит в подсвечник новую свечу. Пачка новых свечей ждёт своего часа. Много ли света даёт одна свеча? Но хозяин может за это время написать или прочесть что-то очень важное. А если свечей много, и горят они пачками в люстрах, подвешенных под потолком, или укреплённых по стенам, то можно бал проводить. Что такое одна свеча? Вот когда их много, и все вместе…
   Тот не умирает, кто не живёт, и никогда не жил. А мы пока что горим, и даём свет. Мы были живы, когда прозвучал смертный приговор: теперь приговор отменён, и мы ожили. Восстали, как спящие в пещере из летаргического сна. Нет, сотни лет не пронеслись мимо: но кажется, будто совсем другая эпоха, и так оно и есть. Для смены эпох столетий не нужно, и даже десятилетий. Но вот проснись мы на тысячу лет позже, и картина была бы другой: поняли бы, что абсолютно ничего не изменилось. Те же люди, те же проблемы, те же герои, те же подлецы. Но почему сейчас нам кажется, будто всё иначе, чем было двенадцать лет назад?? Возможно, большое видится на расстоянии. А двенадцать лет это ни так, ни этак: вроде бы немало, но совсем и немного. Неприступная крепость, которую не мог взять ни один полководец, ничто перед современной артиллерией: и только в эпоху ракет можно оценить труд фортификаторов. Самые совершенные, идеальные вещи являются слишком поздно, на закате своей эпохи, когда от них уже никакой пользы нет. Самый мощный линкор спускается на воду, когда первые ракетные корабли пробуют свои силы на полигонах.
   Не была ли и моя любовь к ней слишком поздней?? Вот, как старик, который много и успешно побеждал в любовных схватках, получает в старости самый ценный приз, когда сил уже нет… И она явилась ко мне слишком поздно, когда уже витал над головой смертный приговор. До него оставались месяцы. Месяцы счастья и полного забвенья. Чуть раньше, и мы бы поженились, и может, остались бы дети. Но этому уже не суждено было сбыться. Может, старый друг, и твоё счастье пришло слишком поздно. И к нам ко всем. Позднее счастье оставляет лёгкую горечь: вот, если бы это было раньше!.. Но смогли бы мы оценить это раньше? Это ведь и от нашего состояния зависит. Грозные линкоры, пока ещё несовершенные, слабые, сражаются в морских баталиях, тонут, а не потонут, так служат верой и правдой до гибели в пучине, или в доке для разделки. Ни один из них не может считаться совершенным: но они служат и плавают, и сражаются. Время идеала ещё не пришло: корабелы, методом проб и ошибок, подбираются к заветной формуле, не имеющей изъяна…
   Это как в логических играх: предел развития тактики и стратегии игры – беспроигрышный вариант. Дальше играть не имеет смысла. Либо ничейная смерть, когда игрок любого уровня, вызубрив единственно верный путь, сводит в ничью игру с любым игроком, если не допустит ошибок. Либо же нулевая ничейная полоса, когда побеждает тот, кто делает первый ход: второму для победы физически одного хода не хватит. Полное совершенство: полностью предсказанный результат. Так и наша жизнь: имеет смысл только то, в чём нет совершенства. То, что стало совершенством, уже мертво: застыло в граните, стало памятником. Не надейся на огромное количество возможных вариантов построения: это неправильный подсчёт. Ведь из этого огромного числа вариантов надо убрать явно проигрышные, а их очень много. Потом надо убрать варианты бессмысленные, не несущие какой-либо пользы. И останется очень небольшое число вариантов, необходимых для победы. Но и это ещё не всё: наш оппонент тоже стремится к победе, и предпринимает ходы против нас. А это значит, что количество оставшихся вариантов может вполне уместиться на пальцах одной ладони…
   Впрочем, я всё-таки надеюсь, что жизнь не шашки, а нарды: в них есть элемент непредсказуемости, сочетаемый с логическим построением. Карты, домино, не то: там закрытая стратегия, ничего не знаешь, что на руках у соперника. А в нардах вот она, доска: каждый ход виден. Сколько выпадет на кубиках? Кто его знает… Ведь и игры мы выдумали сами: есть ли в них смысл? Мы сами придаём им смысл. Говорим, что наша жизнь игра. А что есть не игра?? Что есть реальность? Игры реальны. Два биоробота пытаются сыграть в одну игру: да только у одного заложена программа для шахмат, а у другого для го. А доска вообще шашечная… Значит, мы ничего не решаем, и ни за что не отвечаем?? И это неверно. Мы в ответе за всё и за всех. Возомнили себя всемогущими, но слабые болячки валят нас вместе со всей цивилизацией. Даже если бы все наши предприятия работали идеально, и при этом вместе с аварийными службами, то и тогда есть огромное количество возможностей пропустить удар природы. Но ничего у нас не работает идеально! И мы сами для себя становимся источником бед. И природа нас побеждает, и сами себя побеждаем.
   Так-то вот, старый друг. Излил тебе очередную порцию души. А потом ты опять изольёшь, и так много раз. И опять будем читать и перечитывать. С искренними пожеланиями добра, твой уважаемый приятель.

   хх. хх. хх. г.
   Здравствуй, надёжный спутник! Я, старый друг, констатирую, что цирк наш становится каким-то печальным; а он и раньше был явно невесёлый. Я был самым занудливым нытиком, и с тех пор не изменился; но теперь самый занудливый нытик так это добрый товарищ. Что-то твои шутки веселят не сильно; хотя теперь я ничего тебе в укор не поставлю, потому как ты не маг и не кудесник. Маги и кудесники в цирке всего лишь актёры; и публика сама обманывается с радостью. Если на виселице вдруг оказался судья вместо обвиняемого фокусника, то это не чудо; а вот охранники тогда чудо в перьях.
   И пишем мы друг другу никому не нужные письма; и делаем вид, что они нужны нам, пишущим, и читающим. Это ведь некий ритуал, к которому мы привыкли за двенадцать лет; но ведь можем так же и отвыкнуть. Попытка осознанного изложения мыслей и раздумий; попытка понять другого. И непонятно, насколько удачная… Давно собираюсь сжечь три мешка старых писем; а заодно и прекратить писать. Да вот не собрался. Может, что буду писать и до самой смерти, хотя никто не будет отвечать. И буду хранить мешки нетронутых конвертов, не прикасаясь к ним. Или регулярно перечитывая, непонятно зачем. В конце концов, это бессмысленно, а значит, что и не страшно, и не полезно. Вероятно, это отнимет часть времени жизни; но на что его можно потратить, если не читать и не писать писем? Дел и без того много; а свободное время в любом случае надо на что-то тратить, хоть его и мало.
   Парадокс заключён в том, что самые нужные дела требуют очень мало времени. Может, что краткий миг. И вот он может пройти в молодости, а что потом до старости делать? Хорошо, если он придёт перед самой смертью; тогда жизнь проходит в ожидании. Странно – ожидание это не самое худшее в жизни… Но на наше счастье нам неведомо, когда придёт это самое нужное дело; неведомо, если оно уже прошло; и можно каждый раз изображать, что следующее дело самое важное и есть. И даже если мы ничего не сможем сделать важного, то этого никогда не узнаем. Или всё-таки узнаем?..
   Иногда мне кажется, что те дни, проведённые на старых дачах, были самыми важными в нашей жизни. Мы ведь и не знаем, в чём это важное заключено. А теперь?.. Кто знает. Можно дожидаться старости, хотя мы и не молоды уже. Может, что самое важное заключено в этих письмах? Ответь же, шут… Жизнь постоянно проводит контрольные работы, причём без предупреждения; мы пришли в первый класс, а нам уже интегралы задают, и «Войну и мир». Сочинение по книге, которой ты не читал. Не потому, что не выполнил задание; ничего задано не было. А что будет на завтрашней контрольной? Никто не предупреждал, но она будет обязательно. Я уже привык.
   Впрочем, нам ли привыкать к двойкам в дневнике? Покажите мне отличника. Отличник совершенно случайно попал на знакомую тему; но все остальные оценки его неудовлетворительны. И очень мало этих отличников, которым вдруг выпала знакомая тема; все остальные довольствуются только двойками. Сделаем же из наших листков с контрольными самолётики, подожжём и запустим из окна третьего этажа школы! Всё равно они пусты; только фамилия да класс. И оценка «два». Ей, отличник! Давай сюда свою отличную работу, да пускай с огнём вниз! Цена этому листку такая же, как и у нас.
   И это не только обучение. Мы приходим на торжественный приём; но не знаем, как правильно держать ложку. И ложку мы вообще видим впервые в жизни; и даже теоретически не знаем, что это такое. Знает ли современный человек правила средневекового придворного этикета? Что делать, если попадёшь туда? Нам предлагают попробовать наркотики, а мы не знаем, что это, и к чему приведёт. Нам предлагают яд, смертельно опасный; нам предлагают целебное снадобье. Это револьвер, в барабане которого пять патронов и одна пустая камора; и мы должны приставить его к голове и нажать на спуск… Родители убеждены, что учить детей должна школа; но кто их будет воспитывать? Улица? Бродячие проповедники? Бандиты? Что смотрят дети по телевизору, какие книги читают? И чьё это дело? Вот мы вроде бы не дети. Сами в совершенных летах. Но как нас судить? Как судить людей, сталкивающихся с непредвиденными и абсолютно незнакомыми обстоятельствами? Вот революция; и чью сторону выбрать? Можно сделать вид, что ты нейтрален; но это тоже выбор. И не самый ли худший? Можно встать на третью сторону, или самому создать её; но так ли ты умён и справедлив? А выбирать нужно, и сражаться нужно; и делать шаг, после которого возврата уже не будет. И это взрослые; а дети только отражение родителей. Или тех, кто оказался их воспитателем… Настоящим воспитателем.
   Знаешь, надёжный спутник, много раз порывался я прекратить переписку. Перестать читать новые письма. Но раз оно пришло и лежит, то с чего бы не прочесть? Беды в том много не будет. Даже если знаешь, что там написано; прекрасно знаешь. Решаешься не писать более никому никаких ответов. Но так вроде бы неэтично; и вы явно не заслужили. И может, прекрасно поймёте такое решение. Но сажусь писать ответ; мол, не пишите мне больше; я вам не отвечу, и даже новых писем не прочту более. А в итоге получается ответ, нудный, муторный, как и все наши ответы друг другу. И снова, и снова… Эта цепь крепче, чем на галерах. Я спрашиваю себя – в чём же смысл? Но ведь тогда придётся отвечать на вопрос, а в чём смысл всего, что я делаю. Ответа нет; а значит, бросать переписку нелогично. Письма наши нелогичны, как и сама жизнь.
   Жизнь ни перед кем не отчитывается; тем более перед нами. Так было, хотя быть не могло, и просто невозможно. Хоть всю голову сломай, а ответа не будет. А мы, люди, строим красивые логические построения; и всю свою жизнь, и всю свою работу и дела рук своих, и самих себя старательно пытаемся загнать в рамки логики, красивой и безжизненной. Мы определяем, что возможно, а что нет. Издаём указ, чтобы солнце вставало во столько-то, а заходило во столько-то. Можно было вообще запретить солнцу заходить. Можно запретить наступать зиме, а температуре падать ниже нуля. Запретить наводнения, засухи, стихийные бедствия. Засыпать самих себя бумажками и декретами. Но толку в этом? Вот часы – это исключительно плод нашего воображения; и календарь – тоже плод нашего воображения. Переводи даты, переводи часы. Если тебе от этого легче. Или утверди раз и навсегда, до скончания веков, если легче будет от этого. Издавай указы, дублирующие один другой, а значит, и бессмысленные. Издавай указы, прямо противоречащие друг другу, и потому тоже бессмысленные. Бумаги будет израсходовано много; и чернил много. Пиши!
   Раньше было лучше; и сейчас будет лучше лет этак через двадцать, когда придёт всё новое, и о нынешнем начнём думать с тоской. Чем плохо нам жилось на старых дачах? Жили же. Ожидали смертного приговора, в каждом шуме машины на дворе чудилась гибель. С ума не сошли. Человеческий облик сохранили.
   Вот раньше на раллийных трассах болельщики стояли вплотную к дороге, по которой на скорости под двести неслись машины. И стояли на самой трассе, скользкой, как каток, и разбегались в считанных метрах и секундах перед несущимся вихрем. Малейшая ошибка, и жертвы неизбежны. И среди болельщиков, и среди гонщиков. И были они, эти жертвы. Но люди жили! Только близкая смерть в состоянии повысить ценность жизни. В чём смысл гонки, когда не рискуешь ни жизнью, ни здоровьем?
   Может, стоило бы и нам выйти к карателям и принять смерть. А мы всё прятались… Рискнуть жизнью. Скажешь, это уже не риск, а гарантированное самоубийство? А ты ведь рисковал больше всех нас, надёжный спутник. Хотя и мы рисковали запредельно. А теперь и риска никакого нет. Кроме обычного для всех – смерти под колёсами машины, или от сердечного приступа. Некоторые из смертельно больных хотят умереть; но куда больше любят говорить об этом здоровые. К чему торопить неизбежное? Оно уже на пороге. Неудобства и унижения от своей слабости уходят на второй план; да и так ли они важны? А вот возможность ещё раз увидеть солнце, дотронуться рукой до травы – вот этого завтра, и даже сегодня, может уже и не быть. Но здоровые рассказывают только о тех, кто хочет умереть.
   На старых дачах мы вот так же радовались каждому дню. И искали волшебное лекарство от смерти. И мы его нашли. Оно несовершенно, наше лекарство, как и все прочие лекарства этого мира; оно может только отсрочить смерть. Можно, конечно, понадеяться на памятники и людскую память; но это, во-первых, очень ненадёжное средство, даже при том, что все средства в этом мире ненадёжны; во-вторых, это в любом случае фальшь. Тебя уже нет, ты не можешь обдумать и подкорректировать сказанное ранее; или признать, что ошибся. Сказанное, написанное и сделанное застывает в некоем монолите. Подобно пиктограммам древних народов, которых никто более не пишет. Разгадать их ещё можно; оживить никогда.
   Так что же есть жизнь?! И что же есть смерть? Более того, возможен ли ответ на эти вопросы? В рамках нашей красивой и абсолютно безжизненной логики? Нет, она не мертва, эта логика; умереть может только то, что живёт, и то, что мертво, некогда было живым. Логика наша не может умереть; она ведь и не жила никогда. Памятник можно поставить и снести; но это не живой человек, что ныне мёртв. Кусок гранита, кусок бронзы. А жизнь идёт мимо, и не даёт никаких зацепок, чтобы её понять, или даёт, но мы уже настолько ослепли и оглохли, а может, что и отупели, что не можем понять и заметить этих зацепок. Мы ставим памятники умершим, а жизнь посылает нам живых. Но мы опять не можем понять их при жизни; а вот по смерти ставим памятник, потому что ничего не поняли. И сносим памятник потому же.
   Надеюсь, что не очень сильно утомил тебя в прошлые двенадцать лет, надёжный спутник и клоун. Предупреждаю, что это может быть мой последний ответ. Хотя… Кому я лгу? Себе? Может быть. Но тебе-то не соврёшь. До скорой встречи. Твой старый друг.

   хх. хх. хх. г.
   Радуйся, старый друг! Клоун и надёжный спутник уверен в тебе. Что ты, как и все мы вчетвером, всё так же предсказуемы. Хочешь ответить, никто не знал, что мы сумеем выдержать десять лет в подполье? Чушь (лгать мы могли только сами себе, но не друг другу)! А ещё хранить оперативные тайны, и каждый из нас понимал, что у него есть строго определённый допуск по секретности, дальше которого – стена. И знать не положено. Мы говорили друг другу только то, что было необходимо знать этому другому, и не больше.
   Реализм далёк как от романтизма, так и от пессимизма. Есть набор совсем не джентльменских правил, позволяющий выжить. Но и от цинизма реализм далёк. Люди не забывают зла. Не забывают предательства. Иной раз доброта, верность и милосердие могут сослужить хорошую службу в нелёгком деле выживания. Всё хорошо в меру (да только никто не знает, где она, эта мера). И – вот она, королева нашего мира, – полная непредсказуемость. Нелинейные и неравновесные системы и философия иррационального.
   Что первично – природа или личность? Пушкин ли создал наш язык? Или мог бы (при желании) создать абсолютно другой, и мы сейчас говорили иначе? Или наоборот, гениальность Пушкина заключалась в том, что он предвидел направление развития языка, чего не углядели другие? И если б не было Пушкина, был бы кто-то другой, а язык всё равно стал бы таким, каким мы его знаем? (Да, клоун любит загадывать загадки почтенной публике; и именно те, на которые в принципе ответить невозможно). Так и история – попробуй, предскажи крушение монархии, кажущейся незыблемой, и приход республики (а затем крушение республики и реставрацию монархии). Где тот гений? А выбирать нужно. Да ещё и случайно попасть в точку. А не попадёшь – пинай на себя. Можно выбирать не умом, а сердцем (но кто сказал тебе, что сердце точнее?). Можно бросить монетку. Монетка встанет на ребро (или повиснет в воздухе (или в небо улетит)). Математик, как в том старом анекдоте, может с крыши горящего отеля улететь в облака, если перепутает знак. Впрочем, в отличие от анекдота, физик не всегда спасается, точно упав в бассейн с водой. Вот разбившийся философ – это точнее. Чудеса нелинейного процесса кажутся простому смертному чудесами. Да и гениальному учёному – тоже. А клоун, он живёт в цирке, и к чудесам привык. Фокусник творит чудеса самостоятельно. Клоун может потушить пожар бензином, а вот фокусник – нет (он только подменяет бензин водой). Если пожар от бензина только разгорится больше – публике потеха. Погаснет – обратно потеха. Клоун всегда выигрывает.
   Спросишь, почему я больше восхищаюсь клоунами теперь, а не фокусниками? Я ведь никому ничего не обещал (жизнь меняется; мы сами меняемся). Тот, кто был фанатом паровых кораблей, и противником паруса, вовсе не обязан оставаться таковым с появлением дизелей (напротив, куда логичнее, если он станет фанатом уже дизеля). Но людям это кажется предательством. Почему ты столько лет отстаивал паровые машины, а вот уже борешься с ними? Просто в те годы о дизеле ещё ничего не было известно. Но – предатель, поди ж ты! Так что перехожу на дизель.
   Не были мы врагами той власти, что обрекла нас на смерть, но нет её больше, а нам надо жить дальше. Наш дом, как и прежде, нуждается в хозяйских руках; а за кордоном мы – кто? Чужаки и пришельцы; прислуга за хозяйским столом. Можно ругать нынешнюю власть (бесконечно сравнивать со старой), но разве в первый раз на нашем веку власть меняется? Наше дело остаётся в наших руках, и никто, кроме нас, его не сделает. Кто будет смешить публику в цирке, кроме клоуна? Кто будет укрощать диких животных, кроме дрессировщика? Кто будет висеть под куполом на трапеции, кроме гимнаста? Можно, конечно же, упразднить цирк за ненадобностью – можно ведь и без него прожить (вроде бы…). Но не забываем, что наша жизнь есть крайний иррационализм. И можно ликвидировать искусства вообще, а оставить только науки (и уподобиться роботу). Но в том-то и дело, что человек никак не робот. Ему нужны конфеты, ему нужно пиво, хотя всё это вредно, и никакой пользы не приносит. Нужны сигареты. Не всем (каждый сходит с ума по-своему). И… правильно! Жизнь есть дурдом, и ничего больше. Без главврача и санитаров (то есть вдвойне дурдом).
   Не ищите рациональности в жизни (нет её)! Но вот рациональный робот обречён на гибель. Он будет вечно совершенствовать парус, и никогда не додумается до паровой машины. А если ему загрузить в память конструкцию паровой машины, то он будет совершенствовать уже её, и не додумается до дизеля. И только человек может отречься от полезного и нужного, и заняться самым гиблым и бесполезным (чтобы в один прекрасный день узнать, что именно оно и оказалось самым полезным!). Робот знает, что монета никогда не встанет на ребро, не повиснет в воздухе, не улетит в облака (да и гадать на монетке – верх глупости). А человек – он так и поступит, и поставит всё на повиснувшую монету. Просто мы так мало знаем о мире, что практически ничего не знаем, и нас будут удивлять необъяснимые с точки зрения нашего знания явления. Потом перестанут, но тогда начнут удивлять другие. Индеец из североамериканского племени знает, что железо плавать не может, и что лодка не может идти против ветра (и ему законы физики не объяснишь). Но современный человек может благополучно не знать законов физики, но стальной пароход его не удивляет, и идущая галсами против ветра шхуна. Он ждёт инопланетян в летающей тарелке и не заметит их, когда они рядом (просто потому, что их не видно). И не факт, что инопланетяне его заметят.
   Всё, что не вписывается в учебник физики, есть психическая болячка. Но в учебник физики не вписывается ничего (мы слишком мало знаем об окружающем мире). Всё, что лежит дальше горизонта событий Вселенной, есть психическая болезнь. Просто потому, что мы этого не видим. А раз не видим, значит этого и нет, а раз нет, то увидевший есть псих. Поэтому наш мир и является дурдомом. И только клоун рассказывает, что лежит за горизонтом событий, и все смеются. Кто из врачей-психиатров возьмётся ловить клоуна? И кто виноват?
   Если пожаров нет, можно упразднить пожарную команду (чего зря едят?). Но при первом же пожаре придётся расплачиваться за столь необдуманный шаг. Можно перевести пожарных на хозрасчёт (горит дом – плати по тарифу). Больше пожаров, больше зарплата. Тогда все начнут соблюдать правила пожарной безопасности, а пожарная команда разориться, и самоликвидируется. Пожарный – он во всём виноват. Если прикрыл твою лавочку, потому как никаким противопожарным требованиям не соответствует, то виновен (с чего я буду свои кровные на какую-то ерунду тратить?!). Когда загорится, то обратно пожарный виноват (поздно приехал, неправильно тушил, и всё сгорело). Правда, в тушении пожаров мы не разбираемся, но всё равно пожарный виноват. Врач, так он тоже во всём виноват. Вот он запретил нам пить и курить, прописал таблетки, чтоб вот это пить с утра, а вот это вечером. А когда опять прихватит, так это лечил неправильно, хотя мы не выполнили ни единого совета.
   Невозможно приказать человеку быть счастливым. Невозможно приказать человеку не лезть в петлю. Есть вещи неразрешимые. Есть вещи невозможные. А есть те, которые принято считать неразрешимыми или невозможными. И можно потратить жизнь на то, чтобы понять, как найти отличие между этими вещами (и всё равно не узнать). Никто ничем не доволен, и это заставляет изобретать что-то новое, к чему-то стремиться, что-то искать и находить. И когда ты нашёл и успокоился, то тогда – умер. Так может, нам следует порадоваться своему недовольству и неустроенности?
   Необъятная Земля, рано ли, поздно ли, а окажется очень маленькой. Исчезают белые пятна, исчезают сомнительные участки карт. Когда-нибудь мы заглянем за горизонт событий Вселенной. Но об этом пока можно фантазировать. К чему стремиться за тридевять земель, когда дома дел невпроворот? И здесь есть свой горизонт событий. И свои белые пятна, и сомнительные участки карт (только ищи и открывай!). И никогда ничего не будет открыто до конца (и всегда будет место недовольству). И неустроенности.
   Знаешь, старый друг, ведь надёжный спутник никогда не сдавался. И мы все четверо тоже никогда, и ничему, и никому не сдавались. В один прекрасный момент мы обнаруживали себя на другом участке борьбы, да зачастую уже и борьба была другой (а старый участок, где мы боролись с судьбой, бились за самих себя, уже заброшен, и бурьяном (и там мы ничего не добились, и всё бросили)). Не потому, что сдались, а убежали дальше сражаться (никто этого не сделает, кроме нас (а у нас всего две руки, две ноги, да по одной голове)). Сарай догорает, а мы отчаянно тушим хату. Кто знает, что придётся тушить уже сегодня (не говорю о завтрашнем дне)?
   Много есть на земле и совершенно бесполезных вещей (они такими учреждены, или стали). Вроде бы надо принять участие, но все понимают, что незачем. Конкурс актёрского мастерства, на котором может победить любой депутат. И поскольку посылать кого-то надо, все посылают самых бездарных актёров. Потому, как победитель ещё и платит взнос. Каково же удивление, когда побеждает один из актёров! Потому как другие ещё бездарнее. И давно бы пора прекратить, но этот конкурс живёт, и туда посылают своих участников, и определяют среди них победителя, и платят взносы. Наш мир есть дурдом…
   Разбойник, который хочет ограбить чужую квартиру, вместо того, чтобы оттачивать мастерство вскрывания замков, выслеживать, когда хозяев не будет дома, вместо того, чтобы запастись дробовиком побольше да ножом подлиннее, просто звонит хозяевам квартиры и просит отдать всё нажитое. Безоружный, без маски. С какой радости? Я же грабитель (мне нужно семью кормить). А нам семью кормить не нужно?! (ну, я вам потом милостыню подам, когда побираться будете (честью клянусь!)) И недоумевает разбойник, почему его отправляют лесом, захлопывают перед носом дверь, а то и подзатыльник дают. Наглость есть счастье сомнительное. Кто не рискует, тот не пьёт шампанского, да и под забором не побирается. Рисковые люди довольно часто умирают не своей смертью.
   Такие-то дела, старый друг. А твой надёжный спутник постарается заменить собой доброго товарища (хотя никто ещё никого не заменил). До личной встречи!

   хх. хх. хх. г.
   Здравствуй, вечный наш циркач, надёжный спутник! У меня на промзоне всё хорошо: потому как никакой промзоны давно нет. Уважаемый приятель привык к воспоминаниям о былой любви, а у вас такой никогда и не было, и я не знаю, кто из нас более счастлив: да и корректно ли в сложившейся реальности так ставить вопрос?? Что мы утратили, а что получили взамен? А как оценить? Бесценное оценить нельзя. А вот выменять одно на другое?
   Вот пишем мы о вещах, известных только нам четверым, а тот, кому попадётся это письмо, так ведь ничего и не поймёт: здесь только намеки. И если возьмётся догадываться, о чём это мы, то нам останется только со смеху покатиться: столь нелепыми будут догадки. Ватсон тоже пытался использовать метод Холмса, но это всё равно, что пытаться ездить быстрее Сенны. Да и не было никакого Холмса, а есть только Лестрейды. И преступлений таких, какие Холмс расследовал, никто не совершал. Правдоподобность сказке вредит. Может, я сам выдумал свою сказку от начала и до конца, и никакой её никогда не было: не было этой женщины, и меня тоже не было. И недругу нашему общему мстить не за что. Но вот есть такая штука, как реализм… А с ним спорить трудно. Можно, конечно. Но бесполезно: он всё равно победит. Можно его отвергать, можно его ненавидеть, но он остаётся с нами, и беспощадно сминает и нас, и всё, что вокруг. А значит, всё-таки была она, и не поверила ни мне, ни нам всем, и ушла к общему недругу. А мне остались только горечь и тепло воспоминаний, гаснущих с каждым новым днём: многого я уже не помню, кое-что начинаю путать, а жизнь мчится дальше, наполняя душу новыми воспоминаниями и событиями. И кажется, что она, та единственная, это далеко не самое важное в жизни: можно прекрасно прожить и в одиночестве, и сотворить много полезных и нужных дел. Может, её единственное назначение в моей жизни: понять, что это было не главным, хотя я и считал самым важным.
   Здесь, в этих письмах, кто мы?? В жизни мы работаем, впахиваем, встречаемся с людьми, делаем какие-то важные дела, по которым о нас будут судить потомки, и о чём будут поминать в годовщину смерти в коллективе. А здесь, на бумаге, остаётся то, что никто из наших коллег и соратников никогда не знал: переживания, рефлексии, чувства, и прочая, и прочая, о чём знают самые близкие. Которые знали тебя совсем не тем, что изображает барельеф на стенке дома. Что же мы есть?? Памятник, к которому раз в год, или раз в десять лет приносят цветы официальные лица, делегации, собранные школьники? Старая обтрёпанная фотокарточка, где мы позируем, а то и дурачимся? Эти вот листы бумаги, этот абсолютно непонятный незнакомцу шифр, а то и неожиданная отгадка, но при этом ложная, ибо полуправда?? Кружки, из которых мы пили, и рубашки, которые мы носили, и стулья, на которых мы сидели? А то и вовсе собранные в других домах, но долженствующие изображать реальную обстановку нашего дома? Или тот прах, остатки костей, покоящиеся под мраморной плитой? Или нас больше нигде не останется с нашей смертью? Или это дело, которому посвятили жизнь: построенные дома, получившие аттестат ученики, выигранные сражения, изменившие ход войны, изобретения, изменившие жизнь?
   За горизонт событий никто ещё не заглядывал, а гадать о том, есть ли Америка далеко на Западе, сидя на берегу Средиземного моря, невозможно: собирай корабли, плыви. Есть надежда, что вернёшься. А на самом деле обычная земля, и ничего в ней примечательного нет. И к новым открытиям человек привыкает быстро. Чудеса становятся обыденностью. Клиенты психиатрических клиник предсказывают недалёкое будущее: но никто о них не вспомнит. Учёному пишут хвалебные речи в газетах, а он живёт на хлебе и воде, в старой хибаре. Ему дарят цветы, а он мечтает о большом куске хлеба. Памятник, посмертные портреты в газетах напоминают фоторобот преступника: настолько же он похож на оригинал. Жизнь становится легче: морякам не нужно висеть в шторм на реях, рискуя сорваться вниз, потому как появилась паровая машина, и теперь нужно в шторм швырять в раскалённую топку тонны угля, глубоко внизу, у самого днища. А потом появляется дизель, и отдельная каюта, и корабль идёт считанные дни через океан, и стоит в порту несколько часов. Романтика сменилась серой обыденностью. То, что становится лёгким, привлекает слабых людей. То, что становится лёгким, теряет свою цену. Дефицитный товар, за которым гонялись по всем магазинам, лежит на каждой витрине кучей, и особо никому не нужен. То, за что платили бешеные деньги, теперь стоит грош. Индейцы ценили железо больше золота. И самые первые старатели успевали разбогатеть, а пришедшие после подбирали золотые крупицы из оставшихся жил, пока город-бум совсем не обезлюдеет, когда иссякнут и эти крупицы. И снова бредут старатели в другой конец света, чтобы успеть захватить жилу: но кто же успеет первым?? Кто догадается, что в этих невзрачных холмах скрыто богатство?..
   Кто же назовёт нас успешными?? А что есть успешность?.. А что есть успех… Если у тебя полный пиджак наград, но ты живёшь в крохотной комнатке? А если на счету денег хватит, чтобы купить небольшое государство, но ты всё равно живёшь в крохотной комнатке? А если у тебя дворец, доставшийся по наследству, и ни гроша в кармане? И успешен ли ты, получив огромное наследство, и твоего ума хватает только на то, чтобы всё подчистую не спустить? Правда, многие спускают… И если ты жил, как последний бродяга, но на твои похороны собрался весь город, да ещё и из других городов столько же? Лучше ли это, чем многие награды, богатые дворцы и необъятные счета в банках, когда на твои похороны и близкие не придут? Ответь, надёжный спутник. Если вообще возможно ответить.
   Нет, мне не нужен ответ, даже если бы он и был. И даже если бы был простой ответ: да и нет. Но простого ответа нет: есть куча вводных – если да, то тогда… Чем и во имя чего можно жертвовать? Выбирай. Вот перед тобой лавка: трать свой кошель. Вот сабля, вот богатый камзол, вот самый быстрый конь. Некоторые берут вина на всё, и с тем решают проблему выбора. А вот перед тобой двое нищих, умирающих от голода: кого из них возьмёшься спасти, когда спасти можно только одного? Для одного ты станешь спасителем, для другого – убийцей. Можно, конечно, отпираться: даже если бы не помог ни одному, всё равно это не убийство. Но отпирательства они ведь только для тебя, потому как никто не видел, и никто не может осудить. И осуждать не собирается. Но самый суровый судья это только ты сам.
   Нам выносили смертный приговор, но мы его отвергали. И не в том дело, что и любой преступник тоже будет его отвергать: мы знали, что осуждены несправедливо. Но что делать человеку, который осудил себя сам, даже если его никто не осудил?? А мы идём мимо горящих домов, и много рук тянется к нам из объятых пламенем окон, но вытащить мы можем немногих. И если бы каждый проходящий вытащил по одному… Ложь! Так не будет: идущих очень мало. И не время спрашивать, где сейчас остальные: огонь скор на расправу. Где тот гений, что догадается, как потушить пожар?? Посиди, подумай: может, что путное придумаешь. А люди в это время все сгорят, и никто не будет спасён. И на одного спасённого всегда будут десятки погибших. И с этим надо жить дальше.
   И мы живём, честно говоря себе: мы могли бы сделать больше. Могли бы… Почему не сделали?? Всё-таки не могли, значит. Замечаем мелкое, упускаем важное. Сурово осуждаем хулигана, ругающегося на улице, но молчим, когда политик призывает к жестокости. Влезаем в драку, когда кого-то бьют на улице, но слушаем молча, когда где-то идёт война и убивают людей… Возмущаемся, когда соседка на лавочке рассказывает невероятные сплетни о соседях, но слушаем самые невероятные обвинения из уст глав государств.
   Но что мы можем сделать?? Самые наши мирные устремления могут послужить, и послужат самому лютому и циничному обманщику. Что в одних случаях будет сурово осуждаться, в других будет столь же сурово одобряться. Одни бандиты будут правильные, а другие неправильные, и их жертвы тоже будут правильные и неправильные. Правильный всегда прав, какую бы мерзость не сотворил, а вот неправильный и в любом добром деле будет мерзавец. Как же теперь делятся люди на правильных и неправильных? Раньше делили по расовому, национальному, политическому, идеологическому признаку. А сейчас вообще не разберёшь. Все эти признаки налагали определённые и жёсткие рамки на идентификацию своих и чужих: теперь ничего этого нет. Либо ты был своим и чужим от рождения, либо по своему осознанному выбору: но выбор этот налагал жёсткие рамки на поведение, на оценку событий, на слова и поступки. Теперь слова и поступки делятся только на слова и поступки правильной стороны и неправильной. Полная аморфность.
   И чаще всего правильной стороной себя зовёт сторона наиболее отвратительная…
   Мы пережили смертный приговор. Мы пережили смерть палачей и судей. Что-то будет дальше… Мы помним, когда во имя свободы можно было убивать, запрещать, уничтожать. Нас называли сторонниками диктатуры: то, что наши обвинители звали диктатурой, было куда свободнее их свободы, демократических стандартов, демократических ценностей… И как же часто бунтуют сытые! Примерно так же, когда в кафе посетитель съедает все блюда, а потом заявляет, что они невкусные, и платить он не будет. Но Тартюфы не умирают, и нам, боюсь, до самой смерти испытывать на своей шкуре их деятельность. Они клянутся, что ничего общего с правильной стороной не имеют, но всегда говорят о демократических ценностях. Сейчас эта публика не при делах, а что дальше?? Они с придыханием вспоминают то время, когда нам выносили смертный приговор, когда мы прятались от длинной руки закона. И нам определённо повезло, что подобная власть сама убирает профессионалов: не то б давно быть на расстрелянными… Впрочем, профессионалы нас бы и не приговорили.
   Но скажи, надёжный спутник, есть ли среди нас, неправильных и недемократичных, то единство, которое есть среди правильных и светлых?? Как много среди нас тех, кто считает, что всё плохо, и нас предали, и демократические стандарты всё победили и всё купили…
   Ну, не буду далее о плохом. До скорой встречи! Твой уважаемый приятель.

   хх. хх. хх. г.
   Спокойной ночи, уважаемый приятель! Пробуждайся ото сна и бодрствуй (самое время устроить дискотеку (впрочем, можно и поужинать, а заодно и позавтракать)). Знай, что мысленно я с тобой танцую (или ем). Можно пойти погулять, благо комендантский час отменили, и теперь на улицах полно гопников (мысленно я тоже с тобой). Можно предаться воспоминаниям о былой любви (и я тоже мысленно предамся с тобой (хотя столь трепетной любви у меня никогда и не было)).
   Не бойся людей, несущих миру свет демократических ценностей, а бойся наших единомышленников (избави меня Бог от друзей – с врагами я как-нибудь и сам справлюсь). У них вечно всё пропало, и постоянно грядёт катастрофа (благодарю покорно – я, да и все мы четверо пережили то, благодаря чему мы несмотря ни на что). У нас пропадало такое, чего не пропадало ни у кого (а именно жизнь). Но как же много их, вечно страждущих и чем-то недовольных! Носители демократических стандартов тоже недовольны (особенно когда ты этим стандартам соответствуешь, поступая подобно носителям (и наоборот – когда поступаешь по этим самым стандартам, вопреки носителям)). И это ещё не самое страшное. И то, что мы пережили, тоже не самое страшное. И эти двенадцать лет, возможно, ещё будут самыми счастливыми в нашей жизни (особенно когда женимся (шутка, если что)). Я не знаю, что такое старые дачи, не знаю, что такое промзона. Я никуда не уходил из этого города, разделив его судьбу. Но я разделил и вашу судьбу. Одной ногой я твёрдо стою в социализме, а другой шагнул в коммунизм. Я и там, и там (а возможно – не там и не там). Возможно, вообще нигде. Не то, чтоб меня это радовало, но и повода к печали тоже нет. Это только констатация факта. Мигрантам много тяжелее, они никогда не станут своими в чужой среде, как ёлки посреди пальм, и то, что было им родным, остаётся на месте. Они могут сбиваться в кучи, изображая некий суррогат тайги на коралловом атолле. Могут пытаться стать пальмами, ободрать иголки, налепить на себя кокосы и бананы, но их всё равно видно (кокосовые и банановые пальмы – виды разные (друг другу особо и не друзья, и вообще чужаки)). Чудеса в этой жизни происходят, но проще подождать этих чудес у себя дома.
   Но не всегда становятся мигрантами те, кто покинул свой край (неважно, по доброй ли воле, или спасая свою жизнь, или будучи насильно изгнанным). Край может переходить из рук в руки, может внезапно обрести независимость, или потерять. И надо будет уезжать, чтобы не стать мигрантом. А иногда это невозможно, и на смену исчезнувшему государству приходит новое. Вот и мы удачно пропутешествовали из одной страны в другую (и благодаря этому сохранили жизнь). Более того, не понимаем страждущих по старой, поскольку приняли и усвоили новую. Недочётов достаточно, но именно здесь и сейчас мы дома. Старые дачи, промзона – это только место изгнания. Наше тайное укрытие. Мы вернулись в старый город, стёртый с лица земли, чтобы на его месте отстроить новый.
   А наши письма… Кто его знает. Всякий, не знающий нас, будет узнавать себя. Даже если это мерзавец. «Вот, и меня тоже к смерти приговорили, я и сбежал, и укрылся!..» Даже если приговорён за убийство детей. Но каждый человек смотрит на мир сквозь призму своего мозга. В этих письмах не видно нас, обитающих в реальном мире. Не видно, что за дело мы делаем, где живём, не видно плодов нашего труда. И наши коллеги и сослуживцы не узнают нас в этих письмах. И даже родные не смогут опознать. Это только наши шифровки, условные сигналы, пароли и явки. Конечно, может найтись свой контрразведчик и по нашу переписку (но мы ведь не лыком шиты, и маскируемся отлично). И боюсь, будем слать эти шифрограммы до самой смерти (впрочем, кто сказал, что это плохо?!). «Доигрались в войну, настоящие мужчины…» Что есть жизнь, и что есть игра? Не более ли свободен в своих мыслях клоун, надёжно скрытый гримом и маской? Не более ли свободен он и в слове? И даже в делах?.. Чем его убивать, проще сделать вид, что это шутка, и что это очень смешно, ах-ха-ха!! А серьёзные люди обязаны с серьёзным видом молчать, и делать вид, что не думают о серьёзных вещах, и ничего не делать. Или делать нечто столь глупое и бессмысленное, что достойно только клоуна (и говорить то же, кстати (а иногда и думать)). Но над этими глупостями смеяться нельзя, а нужно наблюдать и участвовать в этом с самым серьёзным, а то и печальным видом (Пьеро тоже быть неплохо – хоть здравый смысл оплакать можно (одно плохо – Арлекин постоянно подзатыльники даёт)). Будет удлиняться нос хоть у одного клоуна? Всё это риторические вопросы, и проверить их можно только эмпирическим путём, но за точность исследования никто не ручается. И за разработку методики тоже никто не возьмётся. Серьёзно, это когда взрослые люди замки в песочнице возводят. Но вот когда они задумываются о смысле жизни, так это уже смешно. Не думай о том, зачем ты сидишь в песочнице с совком и лепишь куличи, просто лепи, и всё.
   Надо нам быть благодарным нашим палачам и судьям хотя бы за то, что научили жить с тем, с чем жить невозможно. Проблема была в том, что и сам наш мир, где необходимо уметь жить с тем, с чем жить невозможно, но этому людей никто и не учит. Нас учат только тому, чего в жизни в принципе не бывает, а вот то, что как раз бывает, это табу, это зло, и даже наедине с самим собой не стоит того произносить даже про себя. А оно есть, и это и есть жизнь, но мы стараемся думать, что это некий ад, или просто страшная сказка, кошмарный сон, исчезнувший с первыми лучами солнца. И вот этой самой жизни (настоящей жизни!) учили нас наши судьи и палачи. Надеюсь, мы выучили урок.
   Вот опасную дорогу перекрыли, повесили знаки, и что же? Все продолжают ездить, как и раньше. Перекапывают покрытие, кладут балку поперёк. Но её объезжают (а если нельзя объехать – сносят (и разравнивают перекоп!), сдвигают в сторону), и снова машину идут по старой дороге! Ставят дорожный пост, но и здесь находится хитрый объезд, невидимый глазу постовых. Никто не пойдёт через парк по асфальтовой дорожке, а протопчут свою. Будут перебираться через оградки, продираться через кусты роз. Реку можно перегородить плотиной, и направить по другому руслу, но ещё никто не совладал с людьми. Прежде всего, сами люди. Оживают старые города, откуда выселили жителей, и запретили возвращаться. Но умирают, пустеют другие, куда пытаются заселить людей всеми правдами и неправдами. Не помогает жёлтый дьявол, верный и безотказный в любом другом деле. Не помогает столь же верный зелёный змий. Не помогает дело всей жизни (оно утекает, оказывается в другом месте). Не помогает верная любовь (и она не идёт на приманки). И в старых запретных городах снова обитает важное дело, и единственная любовь, привлекая жителей (и за ними прокрадываются жёлтый дьявол и зелёный змий (куда ж без них…)). Нам говорят, что там-то и там-то нас ждут с распростёртыми объятиями, а на деле после объятий висит в воздухе немой вопрос – какая нелёгкая тебя принесла? И только там, откуда тебя всеми силами старались изгнать, за запретными табличками, ты чуешь кожей, чуешь душой – ты жив, ты на своём месте. Здесь тебе жить, и здесь тебе умереть.
   Есть и такие места, где можно отсидеться, передохнуть, набраться сил, и снова пробираться в запретные города. По дороге из городов, куда тебя выселили. Но это ведь только география… Только точки на карте, только пространство. А вот время…
   А вот со временем всё намного сложнее (его нельзя выбрать (можно только подождать в надежде на то, что придёт время получше)). Но оно соответствует тем самым запретным городам, и разрешённым городам. И мы снова возвращаемся в прошлое, и пытаемся создать в этом времени некую декорацию прошедшего. Там нас ждали, а здесь тихо вопрошает окружающий воздух – зачем пришёл сюда, чужак? А иногда мы ждём чего-то с надеждой, что именно будущее, запретное сейчас будущее, примет нас, как своих. А мы тихо сооружаем декорацию будущего из своих фантазий. Придёт ли оно? Неведомо. Придёт, но может, что не то. Прошлое – оно хотя бы было. Но шанс на его возвращение чуть меньше нуля. А вот будущее может сбыться, но может, что и нет, и останется навсегда плодом наших фантазий.
   Мы продукт своего города, и своего времени. Город – вот он. Нас могут из него изгнать, его могут разрушить, а мы всё равно возвратимся. И даже если не мы, то заповедаем нашим детям и внукам. Город можно перестроить. Можно оставить, как есть. А вот здесь приходит время… В прошлое никто не вернётся. И никто не заповедает вернуться. Но и город может быть не твоим, а вот тот, который ты видел один раз, и только издали, или вообще – только в снах. И время может ещё прийти, когда ты сам вырос совсем в другом. Внешне ты чужак, нежданный гость, но что-то звучит внутри – вот оно, родное!.. Не все думают о подобных вещах. Многие могут ошибаться. Могут обмануть мечты. Может обмануть реальность. Всё это может быть, и бывает. Но у тебя нет иной поддержки, кроме тебя самого. Слушай себя, исследуй себя. Прислушивайся к окружающему миру. То ли, или не то? Тренировка, тренировка, и ещё раз тренировка своей души.
   Она может играть метровыми бицепсами, может поднимать полтонны, может бежать быстрее коня на короткой дистанции, или выдержать долгий марафон. Редко кто уделяет внимание тренировке души. Проще подхлестнуть её спиртным, а то и каким другим веществом, но чем это закончится? Иллюзия прекрасного мира растает с последними винными парами, и надо будет опять накачиваться спиртным. Да, если тренировать душу, форму потом надо постоянно поддерживать, чтобы не одрябла, не разжирела. И следить, чтобы не надорвалась во время тренировок.
   Так вот, уважаемый приятель, наши добрые палачи и судьи накачали наши души до железных мускулов. Ровно затем, чтобы мы могли дожить до лучших времён, и вернуться в родной город. Второе уже с нами, а вот с первым пока ничего не ясно. Засим откланиваюсь. Руку не жму (пожму при встрече). Искренне, - надёжный спутник.

Третья часть.

   хх. хх. хх. г.
   Здравствуй, старый друг! Добрый товарищ и сам в добром здоровье – и  о нём не беспокойся. Да вроде бы и ни о ком из нашей четвёрки особого беспокойства нет – но как быть с другими людьми?! Прошло двадцать лет с того рокового дня – год мы учились прятаться, были наивными, пугались смешного, но вытворяли смертельно опасное. Десять лет мы прятались на старых дачах – и девять лет, как вернулись назад. И мы встречались вместе, очно – не упомню, сколько раз – и вчетвером, и втроем, вдвоём.
   Но что же теперь творится?.. Вчерашних героев, ветеранов, нынче открыто осуждают, и чуть в лицо не плюют. Те, с кем мы работали, и те, благодаря кому мы остались на свободе, да и вообще – на этом свете, о них теперь говорят – как же много вас развелось! Зачем вам эти льготы? Чем вы лучше нас? Молодые люди, которые никогда не видели той войны, и те, кто в войну был на стороне противника, да и те, кто не был ни на чьей стороне – они теперь правят свой бал. Собираются памятники врагу ставить… Тем, кто осудил нас на смерть. И нашему общему недругу. Всего-то ничего времени прошло – и вот оно, уже во дворе.
   Не все ветераны выдерживают. Один мой коллега уже повесился. Другой спивается. Здоровья это не добавляет. Так что же есть доброе имя? Не есть ли это мы, наша человеческая часть? Или всё-таки прав был Яго, говоря о том, что доброе имя часто получают незаслуженно, и наоборот – незаслуженно теряют? Меняется эпоха – меняется отношение людей. Что мы такого сделали? Подумаешь – победили один раз… И гордиться тут нечем. Да и вообще – стоило ли побеждать? И так жили бы себе спокойно. Ничего не было бы разрушено. И надо было бы потом ничего отстраивать заново.
   Да, это те люди, что не помнят того времени. А мы помним. И те люди, мимо которых прокатился каток судей. А мы это на своей шкуре испытали. Вот наша прививка от беспамятства. И прививка от доверчивости. Да, ветераны спрашивают меня – за что мы воевали? Кого мы защитили тогда? Я им отвечаю – достаточно и нас. Мы уже пережили всё это – утрату доброго имени, когда на углах улиц висели ориентировки с нашими фотографиями. Мы были особо опасными преступниками, ничего не совершив. Мы прятались по подвалам, зная – нам не станут плевать в лицо, и не будут сбивать фуражек. Первый узнавший будет тих, как сушёная вобла, но сразу же броситься звонить по горячей линии. Мы дожидались не ругательства и оскорблений – мы дожидались смерти. К нам относились со страхом, с очень тайной ненавистью, но никогда – с презрением. От нас ожидали чего-то невообразимого, хотя мы никого не убивали. И даже вреда никому не причинили. Но вот ветераны, которые прошли всю войну с оружием в руках, у которых на счету не один десяток врагов – их ныне презирают и хулят. Странная штука – жизнь. Вероятно, прав надёжный спутник насчёт дурдома…
   А мы – опять укрываемся на старых дачах. Я смотрю в лица этих прохожих, как некогда глядел двадцать лет назад, ожидая переодетого агента, или просто узнавшего. Страха вот никакого нет. Тогда – смерть. Сейчас – презрение. Может, презрение в тысячу раз хуже? Вполне вероятно. Но я пережил смерть. Я восстал, и презрением меня не устрашишь. Смеялся бы я в лицо палачам? Не знаю – но я смеялся в лицо оскорблявшим, и они – затихли, попятились, растворились в окружающем мире. Может, я научился быть клоуном, и могу жить среди самых лютых врагов – спасибо надёжному спутнику! Ветераны удивляются – как ты можешь отвечать смехом на оскорбления?! Да потому, что это и в самом деле смешно. Кто они, эти ругатели и хулители? В их руках нет оружия. И даже если б было – они всё равно трусы. Стрелять могут только в спину, и никогда – в лицо.
   Прививка оказала своё благотворное влияние. Мы живы. Мы подняты из могил, чтобы больше никогда не умирать. В средневековье народ разбегался при виде палача. Разбегался, услышав звук колотушки прокажённого. И вот мы, ожившие мертвецы, идём по дороге, распугивая народ. У нас нет колотушек, и нет той славы, которая окружала палача, известного всей округе. Но сути это не меняет – ругатели чуют спинным мозгом мертвеца, даже если не могут понять, в чём дело. Скажешь, старый друг, что по морде пока не били? В том-то и дело – может, мне попадались трусы, но вот не верю, что среди этого отребья есть люди сильные духом. Никто из них не хочет умирать – да и мы ведь тоже не хотели, а вот пережили.
   И ни за кого из нас я больше не боюсь – за себя самого перестал бояться. Жизнь идёт, песок в колбе часов течёт вниз – и скоро колба опять перевернётся. И снова ветеранов станут чтить. И будут дарить в цветы в наш праздник. И недовольные никуда не денутся – мол, почему вспоминают только по праздникам, да и к чему все эти цветы, и весь этот официоз, обеспечили бы лучше нормальную жизнь…
   Было. Проходили и это. А мы, четверо, проходили и то, чего никто не проходил. Удачи тебе, старый друг! Всегда преданный, - добрый товарищ.

   хх. хх. хх. г.
   Доброго тебе здоровья и долгих лет жизни, добрый товарищ! Старый друг чует себя вполне сносно. Чего-то похожего я и ожидал, хотя надёжный спутник предупреждал ещё восемь лет назад… О неизбежности подобных эксцессов. Похоже, он мудрее нас; да и знает, пожалуй, несколько больше, чем говорит. Думаю, есть у него должный повод не всё нам рассказывать. А время… Так оно всегда не к нам обращено; и мерзавцы всегда есть. Вот только их старательно выпалывают, что сорняки в огороде, а они снова растут. Но если забудут выпалывать, то мама, не горюй. Забьют и огурцы, и картошку. Неумелый огородник вместе с сорняками и самые помидоры повыдергает, а то и вместо сорняков. Всё-таки наш старый дачный опыт всегда с нами… Только фасоль вьётся по бурьянам, как по протянутой верёвке; и все эти бурные заросли ей не то, чтоб нипочём, а прямо-таки в самый раз.
   Ничего не меняется. Некогда очень давно Гоголь в «Ревизоре» предупредил, что конец чиновничеству положит только появление Настоящего Ревизора. Потом был Маяковский, и его бал в Реввоенсовете; и Маркс со стены в ужасе заорал, что коммунизм будет побит канарейками… Но надо было слушать Гоголя; мы пока что живы, бал продолжается, пусть и не в Реввоенсовете. И только Булгаков называет его балом у князя тьмы, в простой московской коммуналке. Ладно их, пускай пляшут. Не в наших силах его остановить; а Тот, в чьих силах, пока ещё не пришёл второй раз. Разве что Достоевский как-то вернул, перед лицом Великого инквизитора… Но не меняется ничего; можно сокрушить государство, построить самое деспотическое, а потом уничтожить и его, и построить самое справедливое, а Плюшкины с Ковешками живы и здоровы. Пока мы живы, в нашем организме возятся кучи микробов, жёстко подавляемых иммунной системой; но стоит нам заболеть, и вот они уже подают признаки активности; но вот мы умерли, и они рвутся на свободу. Хотя многие погибнут вместе с нами.
   Интересный вопрос – мы ведь не умирали физически, и даже не интеллектуально, но в душе с жизнью простились; и вот полезли те самые духовные микробы, которые в жизни давила душа. Значит ли это, что теперь, после духовного оживления, мы оказались без этих микробов? Или просто знаем, как с ними бороться, что они из себя представляют, и какой вред могут причинить? Опытно зная, не теоретически? И не всякий ли человек, прожив определённый срок жизни, сбрасывает с себя шкуру души, являясь в новой? У шкуры есть свой срок жизни; мы её переживаем. Всё вокруг изменилось; мужество и честь остаются, но проявлять их нужно совсем по-другому; а вот как? Алгоритм старый, и не даёт покоя. Никто никого не зовёт на рыцарский поединок, что именовался «Божий суд»; никто никого не зовёт на дуэль, когда больше не играли роль ни доспехи, ни меч, ни боевой конь, а только умелое фехтование шпагой; а потом и точность стрельбы, ну, и кому первому выпал жребий стрелять. Что делать сейчас? В морду дать, по-простонародному? Где оно, где это мужество, где его проявить? Только перед лицом смерти. Мы все по-прежнему смертны, как и люди прошлых веков; но почему-то дико боимся смерти. Жизнь декларируется высшей ценностью; но где же честь и достоинство?! Та жизнь, которая всё равно окончится в могиле. Так стоит ли во имя своей жизни кого-то убить; или всё-таки пожертвовать своей во имя чьей-то ещё? Кто из нас ценнее? И как эту ценность измерить, по каким показателям? А главное – кто из нас будет ценнее в будущем, спустя десяток лет, сотню, а может, и тысячу лет? Машина времени ждёт своего часа.
   Тот, кто стоит в виде памятника на городской площади, живёт, но уже своей жизнью, недоступной нам, кровяным и мясным. Тот, кто глядит с портрета на стене в аудитории. Тот, кто смотрит со страниц книг. Надо взвесить книги, а что тяжелее? Нет таких весов. Мы вынуждены судить о том, о чём судить в принципе невозможно; чему нет юридических определений, да и вообще никаких; к чему неприменимы никакие критерии в силу отсутствия критериев; для чего нет никаких мер и весов. Судить об этом невозможно, и тем не менее нужно.
   Я привыкаю жить в любой обстановке; я не верю в то, что жизнь станет лучше, и заранее готовлюсь к худшему; значит ли это, что я оптимист, который в споре с пессимистом радостно кричит, что сейчас ещё не всё плохо, и дальше будет ещё хуже? И оптимист ли это? В спокойную погоду предпочитаю готовить судно к шторму; в штурмовом лагере у вершины горы готовлюсь к буре в ясную погоду, не веря прогнозам; в период посевной готовлюсь к засухе. Я всегда к чему-нибудь готовлюсь; даже зная, что ко всему подготовиться физически невозможно. И к этому нынешнему гонению я тоже был готов; и к реинкарнации тех, кто осудил нас на смерть.
   До встречи, добрый товарищ! Мы и в самом деле стали бессмертны; вот только в какой жизни? Искренне твой, старый друг.

   хх. хх. хх. г.
   Здравствуй, уважаемый приятель! Приветствую тебя я, вечный добрый товарищ! Любовь твоя, кажется, стала легендой… Да и время ли для неё сейчас – когда тучи снова сгустились? Вроде и не буря, и не град – но какая-то неприятная морось, неведомая раньше. Не кислотный ли дождь? Не радиоактивный ли? Нет запаха, нет цвета, ни ветра, ни грома – но люди умирают. А те, что живы – тяжело и опасно болеют.
   А враги… Нет, наш общий недруг не был самым опасным – зря я его убить хотел. И сейчас вышли самые отвратительные – которые были тогда молчаливы, не говорили «за», не говорили «против». Они молча смотрели, как судья подписывает смертный приговор. И не только нам – мы-то отвертелись, как Буратино от Карабаса. Этакий общий молчаливый враг, безликий во множестве лиц – и потому его нельзя сразить. Кому перерезать глотку?! Серому, молчаливому призраку?.. Выдерни любого из толпы – это и он, и не он, и убивай его, сколько влезет, а вражьей силы не убудет. А враг не просто молчит – он молчаливо одобряет, или молчаливо порицает, если ему не по нутру… И да лучше будет тот, кто открыто плюнет нам в лицо – но он питается этой молчаливой силой. Если что-то порицают, значит, что-то противоположное одобряют, и наоборот. Нейтралитет, как говаривал старый добрый Питер Блад, чреват самыми неожиданными последствиями. Не столько нейтралу, сколько тому, кто по каким-либо причинам прибегнет к услугам нейтрала…
   Как назвать его, врага? Скажи же, уважаемый приятель. Не думал я, что буду ненавидеть кого-либо сильнее, чем нашего общего недруга – но вот, я ненавижу, а ненавидеть и некого. Молчаливая и грозная пустота. И в то же время – вот он. Обычный человек, идущий по обычным делам. Не лучше и не хуже других. Нет, не серый, не однообразный – у него свои дела, свои заботы, свои радости и печали, свой внутренний мир. Но в какой момент он начинает свою незаметную войну? Отдаёт ли себе отчёт в этом? Или он никогда не мог быть героем, и поэтому стал антигероем? Стали ли героями мы? Не знаю – мы ведь не делали ничего героического, и боялись смерти. Да и не случись с нами этого – не были ли сейчас мы частью этой серой грозной массы?
   Врага изображают безжалостным убийцей – но стоит ли его расчеловечивать? Он сам себя расчеловечит. И где-то в душе его гложет этот смутный червь неправды, а стать лучше – это значит, прекратить несправедливую войну, и нужно всячески демонизировать врага, рассказывать о нём любые нелепые мифы. А дальше… Всегда найдётся тот, кто поверит. Тот, кто засомневается. Но враг не ошибается – враг лжёт сознательно. Он не может ошибиться, говоря о нас. Есть такие вещи, которые враг не может не знать – в этом его сила и его же слабость.
   А нам остаются только ответные бои. И мы пытаемся разубедить поверивших, укрепить сомневающихся, да и самим не быть подверженными вражескому красноречию. Вроде бы я своими руками ничего подобного не делал, но ведь так говорят… Да, говорят те, кто ничего не видел сам. А тот, кто делал, тот вовремя покажет пальцем на нас. Но это ещё не самое худшее. Возникнут друзья, которые скажут – да, ты правильно сделал, надо и было быть таким жестоким, и враг это заслужил. Вот и скажи, уважаемый приятель – что из всего этого списка хуже? Какова градация зла? Что заслуживает наихудшего отношения?
   И опять мы пишем исповеди друг другу, и спрашиваем, как быть – как и девятнадцать лет назад, когда началась наша письменная эпопея. Живое общение, когда видишь лицо собеседника, многое добавляет, но и убавляет не меньше. Слово утрачивает силу – и на первое место выходят жесты и мимика, выходит тон и сила голоса. А в письме – здесь нет жестов, нет интонаций – здесь только слово, каким ему и должно быть. Наши древние, а иногда и не такие уж древние предки, не умели читать и писать – но у них были ритуалы, сложный, заученный распорядок. У нас осталось только слово. А если убрать и его?.. Так не будет и нас. И многих в этом мире нет, и давно нет – осталась только оболочка, что ходит и ест. В особо тяжёлых случаях рассуждает о смысле жизни, о политических проблемах, о научных открытиях, в которых не смыслит, да и вообще не смыслит, читает некие книги, которые признаны интеллектуальными, но толку от них, как от советов по ведению бизнеса – его надо вести, а не читать советы.
   Когда нам вынесли приговор – у нас не осталось ничего, кроме слова. Умерла наука, умерла политика. Умерла ходячая оболочка, со знанием рассуждающая о непонятных для себя вещах. Но ожила душа, ожил разум. Но дело даже не в этом – наши ветераны, ныне спивающиеся и сводящие счёты с жизнью, не видят выхода, а мы – видим. Они вроде бы тоже умирали – но, видимо, очень мало. Мы умирали намного дольше и больше. Они знали, что у них шанс выжить есть – а мы знали, что у нас шанса нет.
   Такие вот дела, уважаемый приятель. С надеждой на лучшее – твой добрый товарищ.

   хх. хх. хх. г.
   Здравствуй, добрый товарищ! Привет с промзоны от уважаемого приятеля. Видел, видел я её: да так и не узнал. И она меня. Назвались друг другу, посидели, помолчали. И всё. Годы мало сказались на ней: и на мне, видимо, тоже, как вы сами говорите. Но: чужой человек. Чужие люди. Мы умерли, остались в прошлом: теперь живёт уже кто-то другой. Я к ней никакого отношения не имею, и никогда её не любил, да и никого: тот, кто любил, остался там, в прошлом, вместе с ней. Воспоминания меркнут, говорят, но дело не в этом: проблема только в том, что это воспоминания, и что сейчас всё иначе, и мы совсем другие.
   Читаю старые письма: узнаю себя, и не узнаю, и вас тоже. Что такого оставили нам авторы прошлых эпох, что мы зачитываемся ими?? Есть, правда, всё отрицающие экстремисты, и есть писатели любимые и нелюбимые. Но они есть!! И у каждого свои. Кто-то не любит стихи, кто-то не любит большие романы. Кто-то драматургию. Но где тот момент, что заставляет написанное за века, а то и за тысячелетия до нас звучать современно? Как будто это писано вчера… Конечно, здесь многое зависит от переводчика: язык меняется, меняется до неузнаваемости. Не меняются разве что превращённые в некое подобие биороботов языки, как учёная латынь и древнегреческий. Мёртвые языки хранят свои тайны, и отмершие формы нынешних языков тоже… Как и мы, что пока ещё живы, но уже далеко не те, что были когда-то. Мы, нынешние, не понимаем себя, прошлых. Нам нужен переводчик, как и переводчик, чтобы понять уже ушедших, которых мы знали и любили когда-то. Или ненавидели. Так что же оставили нам авторы прошлых эпох? Какую тайну??. Они были беспощадны к своему времени, и к своему месту. Никто не сказал столько зла о своей стране, сколько сказали классические авторы. Они, словно хирурги, оперирующие опухоль, словно терапевты, ставящие беспощадный диагноз. А иногда и патологоанатомы, вскрывающие труп покойного, чтобы узнать: отчего же он умер?? Хочешь знать всё о демократических ценностях? Читай «Великая революция в Питкэрне» Марка Твена. Хочешь знать всё о русском чиновничестве? Читай «Ревизор» Гоголя. Всё было сказано до нас.
   Но хороший врач прописывает и лекарство: горькое, но сильное. И если кто хочет знать о войне в России, тому нужна «Полтава» Пушкина, «Бородино» Лермонтова, «Севастопольские рассказы» Толстого. Редко кто это читает, а потом удивляются, начав военные действия с Россией. Как было бы хорошо, если бы мы принимали лекарство по предписанию!.. Гляжу вокруг. Много Чичиковых и мало Верещагиных. В школе у нас частенько отбивают охоту читать: впрочем, отбивают охоту считать, смешивать химические вещества и заниматься спортом. В редких случаях нам попадается гениальный учитель-подвижник, и тогда мы что-то любим, до самого конца жизни. А иногда из всех учеников достойного учителя только один избирает предмет делом всей жизни. Так что же важнее: ученик или учитель? Гениальный писатель или гениальный читатель?
   Не всем нравятся нарывы. Не всем нравится сознаваться в собственных болячках: они, как правило, хронические. Лекарство даёт стойкую ремиссию только при регулярном употреблении. Всегда возникает желание кого-нибудь запретить, кого-нибудь изгнать, объявить бездарностью: да только запрещать придётся всех. Нет ничего проще, как расстрелять недовольных: но исчезнет ли причина?? Вместо отрубленной головы могут вырасти и две. Но самое худшее, так это драконье проклятие: убить его довольно легко, но стоит прикоснуться к его сокровищам, и рука уже начинает покрываться чешуёй, и вот ты уже сам дракон. Откуда берутся предатели?? Откуда являются раскаявшиеся преступники?.. И вот я, подобно Кифе Мокиевичу и Мокию Кифовичу сижу и рассуждаю, почему слон не родится в яйце…
   Нет, многое сделано за прошедшие девять лет: грех жаловаться. Но что дальше?.. Кому достанутся плоды наших трудов?? Мы очищаем огород от сорняков, чтобы вырастить урожай, а на следующий год операция повторяется. Ставим крысоловки, чтобы спасти убранное, но крысы в красную книгу явно не метят. Мы пытаемся спасти многих животных, но они всё равно вымирают: а вот тех, кого мы истребляем, ничуть не собираются исчезать. Динозавры вымерли без нас. Так что же от нас зависит? Погода меняется, и можно в года засухи пробить канал для орошения, а во влажный год отвести воду до следующей засухи, но это корректировка в очень малых пределах. Можно надеть бронежилет, что спасёт тебя от пули: но он не защитит от снаряда.
   Всё, что мы делаем, правильно: но этого недостаточно. Все задачи решаемы: но точность любого ответа имеет предел. Никакой путь мы сами не сможем пройти до конца: нужно что-то ещё, хоть немного счастливой случайности, что в тысячелетиях становится счастливой закономерностью. Всё, что могу сделать, и что можем сделать мы: это только поглядеть на небо и продолжать работу. Вот универсальный рецепт. Кинь мясо и вари в надежде, что оно сварится. И даже будет съедобным, а если повезёт, то и вкусным. И никто не отравится, а отравится, так не до смерти. Это и в самом деле горький и неприемлемый рецепт: но он работает, а другого вообще-то нет.
   На этом пришла пора прощаться, добрый товарищ. Эра телефонов и видеосвязи тихонько приходит и к нам четырём. Девять лет назад мы просто не могли себе это позволить: только ручка, или карандаш, бумага и конверт. Девять лет мы отдавали дань традиции. Но любая традиция когда-то начиналась, и более того: она когда-нибудь закончится. И речи наши, и приветствия, будут состоять из трёх фраз: «Привет!» «Как дела?» и «До скорого!» О том не грусти. Искренне твой, уважаемый приятель.

   хх. хх. хх. г.
   Доброго дня, надёжный спутник! Твой неугомонный добрый товарищ снова шлёт тебе пламенный привет. Перебирая старые письма, - сделал чрезвычайно важное открытие – я всегда писал первым. А вот ты – никогда, - только отвечал. Я любил надоедать всем вам, и надеюсь – кому-то этим помог. Не дерзаю говорить – кого-то спас. Кто может об этом сейчас сказать? Может, что и спасал я самого себя – не кого-то ещё. А вот ты – не навязывался, но всегда давал ответ. Хотя не помню, чтобы кто-то не ответил…
   Дожили мы до тех дней, когда имя наше валяют в грязи. И Яго мог сколько угодно утверждать, что доброе имя приобретается и теряется незаслуженно. Впрочем, Кассио ответил, что лучше быть презираемым, чем просить о незаслуженном прощении… Но о каком прощении может идти речь в отношении нас?! Нас наградили добрым именем, а потом его и отняли. Только имущего можно обокрасть – но никто не сумел обокрасть нищего. Но имя у нас далеко недоброе… И дали нам его враги. И да не скажут они о нас хорошо вовек! Страшен тот день, когда твой враг отзовётся о тебе хорошо… Есть, есть такие люди на земле, для которых мы никогда не будем хорошими – никогда, и будем же мы жить так, чтобы эти люди ругали нас самыми страшными ругательствами и проклинали самыми страшными проклятиями. Воздадим этим людям должное – только они и отзываются о нас справедливо, и всегда справедливо. Друзья могут предать, а вот враги – никогда.
   Друзья могут стать таковыми на время, пока у нас есть общее дело, а потом сцепиться в схватке. Разные, абсолютно непримиримые взгляды – которые приходят к общему знаменателю только в борьбе с ещё более непримиримым. И для примирения с грозным соперником нужен ещё более грозный соперник.
   Мы пишем письма, храним, не решаясь сжечь. Надолго ли? Кто знает… Может ли человек жить вне своих убеждений? Может ли творец творить, выйдя за рамки своего мировоззрения? Как отвечал Шолохов тем, кто попрекал его в писательстве по указке партии – мы пишем по указке сердца, а сердце наше принадлежит партии. И сердце любого человека принадлежит его убеждениям, и горе, если он не готов идти за них на костёр… Если он меняет эти убеждения по нескольку раз на дню. Впрочем, готовность менять убеждения – это ведь только внешняя сторона, а где-то внутри сидят совсем другие воззрения – готовность всегда остаться при своём куске, и всем ради этого пожертвовать. Но готов ли человек признаться себе, что ошибся в убеждениях, если реальность сокрушила прекрасную цель?
   Идеология всегда проглядывает в любом произведении, но как отличить агитационную брошюру от творения? Где эти критерии? Любой рисовальщик плакатов будет отстаивать право на художественную правду, даже если в его мазне нет ни правды, ни художества. Даже не очень умелый мастер легко обойдёт формальный юридический запрет. Запретите снимать голых людей – он накинет на актрису сетку. Запретите сетки – натянет на актрису непрозрачный целлофан в облипку. А вот серьёзные мастера пострадают. Учредите худсовет, который будет разбираться, где обнажёнка мотивирована художественной целью, а где нет, и этот совет пройдёт не мастер, а хороший психолог, знающий подводные течения в мире искусства. А у мастера будут выискивать в совершенно невинных творениях тайный и двойной смысл, крамолу, хулу. И каждый читатель вычитывает у писателя то, что хочет вычитать, а не то, что вложил писатель.
   Так много надо сказать… Так мало слов остаётся. А эпоха идёт, эпоха беспощадная – но какие эпохи нас щадили?! Нам по сорок лет, и не за горами полтинник, и десять лет из них прошли в бегах, и в самую молодость. Ещё столько же пошли на восстановление разрушенного. Мы вроде не старые, хотя уже немолоды… Кого же я хочу теперь обмануть? И себя-то обмануть не могу. Эпоха пройдёт, и сгинет без следа, и явится за ней другая… Сказал бы, что отобрали у нас молодость, но разве её можно отобрать? Даже мы сами не можем этого сделать. Конечно, я теперь устаю много быстрее, чем тогда, но сил вполне хватает. Теперь я знаю, где у меня сердце и почки, хотя пока что вполне справляются. Отобрали ли у нас жизнь, или мы её сами отдали? Этого тоже сделать нельзя. Есть время, и есть срок жизни, и его нужно пройти. Как – твоё дела. Обстоятельства мы выбирать не вправе – но вправе поступать по своему решению. Иной раз это решение сокращает жизнь. А наш враг считает героем себя, и правым – тоже себя, и скорбит о поражении. Но жизнь беспощадна к таким. Успех врага – временный. Кто-то ломается, не выдерживает – но и враги тоже ломаются.
   На этом завершу письмо, надёжный ты наш спутник. Может, и в самом деле пора переписку прекратить, и уважаемый приятель прав… Но – кто знает?!
   Искренне твой, добрый товарищ.

   хх. хх. хх. г.
   Добро утро, добрый товарищ! Солнце взошло, пора на работу. Руки давно по труду чешутся (надёжный спутник плохого не посоветует). Вот тебе лопата, вот тебе кирпичи – чтобы жизнь мёдом не казалась. Раньше это нам помогало, значит, поможет и сейчас. Пятилетка ждёт трудовых свершений! (И она их дождётся).
   Что тебе сказать? Завершить переписку мы всегда успеем (вполне возможно, это произойдёт не по нашей воле (как обычно в нашей лихой жизни и бывает)), посему прекращать покупать конверты и марки не стоит. Краткость общения печатного слова не заменит (тем более непечатного), а выпить в нашем узком кругу пока что вполне возможно, хоть и не часто. А под водку и письма легче пишутся. Мы часто задаём себе дурные вопросы, которые не требуют ответа (а дважды два как было, так и осталось четыре). Есть, правда, дураки настойчивые и дураки находчивые (но мы же мним себя умными?). И снова задаём себе дурные вопросы, как то «Кто виноват?» и «Что делать?» Правильно заданный вопрос есть половина решения задачи, но всего только половина. И решение известно, но надо снова пытаться решить задачу с теми же условиями, и тем же путём, с надеждой получить иной ответ. Конечно, стоит учить затем, чтобы вызубрить решение до последней точки (но можно найти более интересное применение своему интеллекту (попытаться решить новую задачу, например)). А на старые добрые вопросы иного ответа не будет.
   Кому мы давали клятву на верность? Клятва не бывает односторонней. Нельзя соблюдать клятву, которую не выполняет другая сторона. Клятва может быть только личной, и до смерти. Я не очень-то верю в абстрактные клятвы. Есть вещи, за которые мы можем отвечать (и отвечаем), а есть и то, что не в нашей власти (кое-что во власти других людей (а кое-что вообще не в человеческой власти)). Кто-то требует от нас больше, чем может сделать человек (и мы можем это, но в исключительных случаях). Но будет очень хорошо, если сделаем хотя бы то, что сделать можно. Наш сюзерен умирает, на смену ему приходит новый. Будет ли новый хранить память о старом сюзерене? Смотря что хранить. Конечно, плохое необходимо отвергнуть, а хорошее сохранить (а кто станет поддерживать худшее?!). Смотря кому худшее, а кому лучшее. Есть несколько плохих дорог, и несколько хороших. Чем же хорошие различаются? А выбирать надо. В идеале любая машина имеет КПД 100%, но в реальности всё много прозаичнее.
   И никогда никто не бывает довольным. Особенно в тех случаях, когда всё слишком хорошо. Тяжело выбирать одежду из десяти костюмов (и тяжело, когда нет одиннадцатого), и все думают не о том, что есть, а о том, чего пока нет. Вот когда плохо, то и выбирать не из чего, и жалеть не о чем (и думают обычно о том, что всё-таки есть, и тому рады). На наших глазах сменились эпохи (о многом сейчас можно судить). Что было, и что сейчас есть. Безусловно, всегда есть, что можно улучшить (но вот что именно улучшать – это уже вопрос). А вот это и есть твоя цель в жизни (и то, что хотел бы видеть вокруг). Денег побольше? Дворцов повыше? Можно. Памятников монументальней? Смотря каких. Храмов поярче? Можно. Смотря каких. Заводов и фабрик? Можно. Всё можно. Институтов и школ? И это можно. А всего и сразу? Определись с пропорциями. Что будет самым главным, наиглавнейшим.
   Вот вызрело поколение тех, кто не знал того, что знаем мы, и у них уже другое понимание о главнейшем. Но вот это не повод отвергать старое. Многое мы сами просмотрели, упустили из виду, не посчитали главным (а что-то посчитали само собой разумеющимся). Но даже если исправлять всегда тяжелее, чем не допускать, то исправлять всё равно необходимо. И дел нам хватит до конца земного пути.
   Мы стали писать письма не от хорошей жизни. И можем запросто вернуться к этому же (по аналогичной причине). Но пока не всё ещё так плохо. Может стать? Может. А вот и наша задача (не допустить, чтобы стало хуже). Честно говоря, надо было подумать об этом девять лет назад, но вот знал бы где упал, там бы и соломки подстелил. Будем исходить из того, что сложилось на данный момент (и, конечно, очень многое было не в нашей власти…). Но то, что в наших силах, будет сделано.
   Восстанавливая разрушенный город, мы совсем не думали о людях. Нам казалось само собой разумеющимся, что они всегда будут с нами и за нас. Что они знают то же, что и мы. Но вот знания этого оказалось мало, да и оно не всегда есть. И знание далеко не равно воспитанию (хотя воспитание без знания невозможно). В наших силах писать дальше письма, в наших силах отстраивать город, в наших силах работать с людьми. Слово может быть опасным оружием, но только в умелых руках (винтовка в руках мазилы – ничто). Неверное сказанное слово не поможет (а в худшем случае ещё и навредит). Вот и думай, добрый товарищ, что ты можешь сказать людям (нам-то ты всегда находил, что сказать).
   Что ж, до свиданья пока что! Помни мои советы. Клоун ещё не забыл, как был клоуном. Навеки твой, надёжный спутник.

   хх. хх. хх. г.
   Добрый день, уважаемый приятель! Приветствую тебя, я, старый друг… Жизнь в очередной раз описала крутой поворот, и снова подумываю о старых дачах, и о письмах, что служат единственным источником связи между нами. Впрочем, может статься, что на этот раз на дачах скрыться не получиться, и письма доходить не будут… Или читаться не нами. Я всегда готов к худшему; так легче жить. И сейчас я рад тому, что действительность много лучше моих ожиданий. Нам плюют в лицо, но расстреливать не собираются. Разве по лицу ударить; но здесь уже – кто кого. Злодею терять нечего; а добрый всегда может лишиться чести, доброго имени. Некогда мы были такими злодеями, висельниками; и нам было нечего терять. А вот теперь есть что потерять…
   Вроде мы и понимаем друг друга с полуслова, а то и вовсе без слов, но… Я иногда задаю себе вопрос, понимаем ли мы друг друга? Или каждый читает и видит в письмах ровно то, что хочет видеть… Вот написал книгу. А дальше? Революционер прочтёт в ней о революции, и пойдёт поднимать бунт; а другой революционер прочтёт о контрреволюции, и предаст эту книгу огню. Прочтут консерваторы, прочтут демократы, прочтут монархисты… И будут славить или предавать анафеме, но не за то, что в ней есть! Только за то, как они её поняли. Поймёт ли кто-нибудь нас?.. И психоаналитик, который ставит диагнозы писателям, ставит их только самому себе.
   Не проклянут ли нас друзья? Не прославят ли враги? И всё только от одного непонимания. И, может, если бы поняли, то тоже не были бы врагами и друзьями… Враги расчеловечивают нас; только себя считают правыми и правильными. Смотря что считать злом и добром… Мы успели побыть в шкуре врага, в шкуре смертника; побыли в шкуре славного победителя и миротворца; а теперь вот в шкуре прихлебателя и попрошайки. Никто ничего не должен ветеранам, кроме жизни; но это вещь слишком великая, чтобы быть очевидной и осязаемой. Всегда возникает дурной вопрос – а во имя чего? Может, если б по-другому, так оно было бы и лучше… То, чего не произошло, не очевидно; может, не убили бы, а золотом осыпали. Вот кто знает? Мир слухами полнится. Если прав надёжный спутник, и спустя немного лет снова начнут прославлять ветеранов, то явится много ряженых, которые были на стороне противника. И опять всё будет не слава Богу. И опять надо будет бороться; опять надо будет доказывать свою правоту; и нет никакого исхода из этой битвы вплоть до скончания времён.
   Помнишь, ещё до того, как над нами прозвучал смертный приговор, мы наблюдали, как старых «Жигулях», «Москвичах», «Запорожцах», «Волгах» седые водители в очках везли на дачу грабли, лопаты, что торчат из багажников и из окошек, уложены на решётках над крышей, везут таких же седых бабушек на заднем сиденье, а рядом сидит кто-то совсем юный, вихрастый, перекрашенный, со сверкающими кольцами на лице, и с выражением скорби? Мы смеялись – везут молодняк на дачу картошку окучивать, помидоры пропалывать, огурцы поливать… А это ведь мы, на старых дачах, чтобы снова биться насмерть за право жить, и за право выжить, и остаться самими собой, а не теми, кем нам предлагается стать. И мы с выражением скорби на лице влекомы судьбой на эти старые дачи; и вовсе не хотим впахивать на огороде под палящим солнышком и под проливным дождём; мы просто хотим спокойно отдохнуть в воскресенье у себя дома, но на войне нет выходных. Нет никакого исхода с этих дач; когда нас свезут в могилу, то пропалывать сорняки будут наши дети, а потом и внуки. Сорнякам всё нипочём; невозможно их выполоть раз и навсегда. Невозможно раз и навсегда напоить водой капусту на грядке. Это работа до скончания времён.
   Может, не понравилось бы нашим дедам, что вместо вожделенной тыквы мы выращиваем баклажаны. Они были убеждены, что лучше тыквы нет в мире лучше овоща. А от баклажанов бы тихо плевались… Но нам теперь растить в этом огороде овощи, и отвечать за осенние урожаи тоже нам. Прадеды репкой довольствовались, и на тыкву смотрели как солдат на вошь. Но деды были умнее прадедов, и поступили по-своему. Никто не хотел в огород, а чтобы сорняки больше никогда не появлялись, и полива хватало до самой осени. Но так не будет.
   А как там было на промке, уважаемый приятель? Я тебе всё о своём… Вроде бы и любовь прошла, оставив только добрую память; и промка больше не мила. Если уж прошла, то айда к нам, на старые дачи! Вот как с надёжным спутником быть, не знаю… То ли адреналин поймать в городе хотел, то ли ещё что. В любви он не замечен, и в предательстве тоже; а вот что-то его в городе всё время держало. Хотя может это всё домыслы, и я тоже мог в городе остаться. Надёжный спутник говорил, что так было даже безопаснее. Мол, под носом у себя ищейки не ищут. А вернее – со стороны хвоста. Вот стали бы мы письма писать, исповеди друг другу речь, если бы остались все вместе? История сослагательного наклонения не терпит. Предполагать можно до посинения. А что делать сейчас… Каждое наше решение ведёт к малопредсказуемым последствиям; и всегда потом задаёшься вопросом – а если бы тогда поступил иначе? Кидай кости из кружки; сколько выпадет? Сколько выпадет, столько и ходов. Если бы мы взялись растить не баклажаны, а кабачки… И пробили бы скважину, а не таскали ведром с реки. А на зиму поставили печку-буржуйку, а не масляный радиатор. Много вопросов, да вот ответов нет. Что было, то и прошло.
   На этом прощаюсь, уважаемый приятель. Рад был беседе. С наилучшими пожеланиями, твой старый друг.

   хх. хх. хх. г.
   Здравствуй, старый друг, здравствуй! На промке у твоего уважаемого приятеля всё так же, как и везде. Такая же вечная битва с сорняками, хотя их там и нет. Вернее, не называются они так. Но борьба за жизнь такая же суровая и беспощадная. Так же надо было скрываться: смертный приговор, что на дачах, что на промзоне, одинаков. Так же нужно было вести тайную беседу с друзьями: в одиночку сойдёшь с ума. И даже если не сможем мы больше поддерживать никакой связи, то одна мысль о том, что вы есть, и как вы там, то только она одна не даст нырнуть в петлю.
   Любовь моя ушла: её заменить нечем. Ни тёплыми воспоминаниями, ни нынешними встречами. Но я обрёл друзей, и обрёл смысл жизни в борьбе с собой, в борьбе с недругами, в борьбе с непониманием. Знал ли я о том, что будет так?? Да никто ведь не знал. В бою первым гибнет план боя, как говаривал один прусский военачальник. То же и в жизни. Жизнь это такая война, которая не прекращается ни на секунду, и планы в ней создаются каждую минуту, прорабатываются, оттачиваются, блистают непогрешимостью: и всё это затем, чтобы в минуту высшей готовности и непогрешимости, тысячной и последней доработки, в самый миг своей реализации – рухнуть без всякой пощады. А потом будут новые планы: с тем же финалом.
   Так было в нашем прошлом: так же будет и в нашем будущем. Не говорю: надеюсь, что всё-таки что-нибудь в мироустройстве поменяется. Я привык, и я принял крушение любых планов как аксиому. Да будет так! Ибо жизнь, уничтожая наши мечты, даёт взамен что-то ещё: и притом более ценное. Жизнь идёт, и всё дальше в прошлом остаётся война. Но в мире, как и прежде, нет никакого спокойствия. Вчерашний враг поднимает голову, вчерашние друзья становятся противниками, появляются новые враги: а вместе с тем, в утешение, являются вчерашние друзья, а кто-то из врагов становится другом. Вечная круговерть… Знали бы люди о причине войны, так никогда не пошли бы воевать: но поставим вопрос иначе: если б знали о причине мира, опустили бы оружие, стали бы отмечать победу, или хотя бы возвращение домой? О причинах войн говорят много: о причинах мира говорят очень мало, если вообще говорят. Но не более ли грязные причины у любого мира, чем у предшествующей войны?? Вот вопрос…
   Редко кто из преступников готов сознаться, что осуждён справедливо. Редко кто скажет: и поделом мне. И ещё реже: да, я это сделал, осуждён правильно, и ещё сделаю, и ещё раз буду осуждён, и горжусь этим. Чаще всего будут жалобы на жестокий суд, на несправедливый закон, хотя именно в этот раз он справедлив, на судьбу неправильную. Но это в тюрьме, и на скамье подсудимых. Поглядите на нашего разбойника в период активности: вот он лихо грабит, и гордится этим! Пока не придут за ним стражники… Вот тогда начнётся покаяние, и слёзы, и жалобы. А после тюрьмы всё пойдёт по новой.
   Иногда разбойники берут власть в своём лесу: тогда они всем судьи, и судят по своей мерке. А что нам?? Мы были некогда подсудимыми, и тоже считали, что осуждены несправедливо: но мы боролись! И больше мы не мятежники, а правительственные войска. Осудят ли нас потом? Может быть. Но мы готовы бороться. И ещё: мы твёрдо знаем, чего делать нельзя. Есть вещи, которые нельзя оправдать никакой борьбой и никакой войной. Вот это наше единственное и главное отличие от противника. Во имя добра нельзя творить зло, даже когда кажется, что нельзя победить иначе. И самая малость: определись теперь, что считать злом, а что добром…
   Мир ли сейчас?? Иногда мир оказывается хуже войны. А что считать миром? Если это мир, то что же война?? В глубоком тылу отзвуки войны не слышатся: города горят ночными огнями, звучат песни, бродят люди. А на фронте кто-то гибнет, да в госпитале мечутся на кроватях больные. Ширятся кладбища, и замкнутые в своих квартирах, скорбят родные. Хорошая маскировка. Красивый самообман. А в другом случае всё ощетинилось, прижалось к земле: город погружается в ночную темноту, улицы перегорожены баррикадами, маршируют бойцы. А если и нет, то выходят из заводских цехов, идут по городу орудия и танки, больницы готовы принимать раненых. Но войны пока нет, и может, что её и не станет. И лучшая война, которой не было: и если хочешь мира, то будь очень сильным…
   Не я придумал этот мир: он прекрасен. И не я его испортил: но у меня есть шанс исправить хоть немного. И есть война с внешним врагом, но что же война гражданская?? Вот она идёт, но все делают вид, что ничего не происходит. А вот никакой войны пока нет, но всё готово к сражению. Что же дальше?? Хотели мира?.. Так будьте сильнейшими!.. Любая попытка мирных переговоров воспринимается как слабость. Гром раскатывается, полыхают молнии: но есть надежда, что грозовая туча не разразится бурей.
   На то и надеюсь, старый друг. С большим приветом с промзоны, твой уважаемый приятель.

   хх. хх. хх. г.
   Привет тебе, надёжный спутник! Долго ли ещё будет длиться наша переписка, не знаю; но твой старый друг вечно предсказывает худшее. И несмотря на это, как и прежде рад жизни. Мне неведомо будущее; но лучше уйти от радужных надежд. Отправляясь в плавание, я надеюсь не на надёжность корабля, а на точность барометра и компаса, и навигационных карт; а кроме того, не забываю проверять шлюпки и спасательные жилеты. На паруснике должен быть запас штормовых парусов, а на пароходе двойной запас угля; и тот, кто пренебрегает вышесказанным, тот не оптимист, а безумец. Может, и нас минет шторм, и штиль; но никаких «может» я не признаю.
   Мы долго говорили о победе, жаждали её. И те, кто встал с оружием в строй, и мы, вынужденные укрываться от смерти, и те, кто вместе с нами отстраивал город. Но победа понятие хлипкое… После любого перемирия обе стороны говорят о победе; и поражённый говорит о победе, поскольку побеждён нечестно, а вот если бы честно, то всем бы показал… И победителю скажут, что он проиграл, потому как выиграл нечестно; а сколько сил и жизней сгинуло, так это позор. Победа в юридическом плане выражается только в виде полной и безоговорочной капитуляции противника. Остальное – только хлипкий мир.
   Легко говорить о том, когда кто-то думает за нас; но если он ошибётся? Тогда придётся отвечать за чужие ошибки. Тому, кто думал, могут ударить по лицу, а могут и не добраться; а вот тому, кто исполнял, ударят совершенно определённо. А значит, нам нужно самим думать, как выкручиваться, какие решения принимать; и если уж будут бить, то только за наши ошибки. Вот, мы пропустили тот момент, когда вызрело нынешнее предательство. И что казалось само собой разумеющимся и очевидным для нас, то подвергается сомнению и пересмотру.
   У каждого из нас своя судьба. Многие не вернулись. Кто-то погибает в первый день войны, в первом бою, не успев даже увидеть врага; а кто-то гибнет в самый последний, внутри самой главной вражеской цитадели. Остаются выжившие. Кто-то умирает от ран, кто-то не выдерживает мира, а кто-то уходит в перебежчики. У нас была своя судьба. Война прошла мимо, решив нашу судьбу. Вот с тобой непонятно, надёжный спутник – ведь ты был в самой гуще сражения? Толком от тебя никто ничего не узнал. Ты был с нами; но в то же время и не с нами. С кем же ты был? Вот и мы все были порознь, но всё-таки вместе; и ты, как некий мост, что связывал нас с городом, мост тайный, подводный, чтобы воздушная разведка не засекла. Кто же ты, клоун? Пытаюсь вспомнить тебя четверть века назад, когда мы только покидали школу; и вроде бы ничего особенного. А в студенчестве носил ли маску? Кто тебя разгадает… А потом смертный приговор.
   И мы стали чужими на празднике жизни и своими на празднике смерти. Вот, когда мы вспоминали погибших бойцов, то они словно и сейчас с нами; а мы ходим вместе с живыми, а нас как будто и нет. Мы привыкли притворяться призраками, погибшими; так иногда поступают разведчики; так поступали беглецы из романов Ремарка – они исчезали среди живых, жили с паспортами умерших в кармане. Ты жив, но это не ты. Это только призрак. Для стражи ты больше неуязвим. Они не могут схватить привидение; они могут схватить труп, но что они ему сделают? Сожгут, расчленят? Но что до того покойному… А вот с живым можно сделать всё, что душе угодно; его можно оскорбить, унизить, и даже убить. И те павшие, что до сих пор живы в нашей памяти, ныне подвергаются осуждению, унижению, убийству. Зато с нами врагам не совладать! Не совладали тогда, не смогут и нынче. Они убили нас один раз; а по второму разу это ни у кого не получалось. Вот павших с первого раза убить не получилось; а значит, есть возможность убить совсем, по-настоящему.
   Иногда я думаю о том, что вот бы прав оказался добрый товарищ; и не было бы больше войн на земле, и был бы мир; и не пришлось бы нам больше сражаться. Но я прекрасно знал, и знаю, что не будет так. И надо быть готовым опять исчезнуть на неопределённый срок времени. Мы, умершие, но живые, обязаны вступиться за живых, но павших. Никакой радости и умиления в войне нет; это кровь и грязь, и смерть. Но и в тушении пожара нет романтики, и в тяжёлых буднях больницы. И кто-то должен это делать, и жить этим, и воспринимать как должное, хоть это и невозможно. А наша жизнь сама по себе состоит из невозможного, и никому не даёт отчета в своих действиях. Ей неважно, нарушены ли законы логики, и цел ли здравый смысл. Она попирает все мыслимые законы, которые люди вывели из наблюдений за тысячелетия. Какое дело жизни до того, что ты заметил, и что ты понял? Это только твои ошибки. И горевать о них только тебе, человек.
   И всё тихо. И войны нет. А значит, нет необходимости и в бойцах. И в памяти о павших тоже надобности нет. До следующей войны… Но мир ли сейчас?..
   На том и закончу, надёжный спутник. Передавай привет цирку от старого друга.

   хх. хх. хх. г.
   Доброго тебе чего-нибудь, старый друг! Цирку, безусловно, твои пожелания передам (но вот кто будет слушать клоуна? (засмеют!)). Надёжный спутник, боюсь, скоро порадует тебя раскрытием тайны. Не то, чтобы это было очень страшно, но как бы ты от смеха живот не надорвал. А впрочем (как ты знаешь), я люблю тупые остроты. Есть в этом свой шарм.
   Учти, что твои слова о войнах справедливы, но не во всём. Вот в партизанской войне где линия фронта и где тыл? Сидит мужик днём, на рынке помидорами торгует, а ночью из схрона автомат вытаскивает. А у него этих схронов несколько (искать замучишься). Приезжаешь в город, ставишь комендатуру. А власть этой комендатуры заканчивается за её порогом (и пусть стоит хоть до скончания века). Но и это не всё! Есть конфликты вялотекущие. Города в прифронтовой полосе заброшены (только посты стоят), иногда тихо, иногда постреливают, а иногда и настоящие бои идут (а потом опять всё тихо, и линия эта кажется вечной). Люди гибнут, а фронт на месте.
   Вот тебе и войны, и вот тебе и победы. Идёт вялотекущий конфликт (а чуть подальше в тыл – тишь и благодать (и воины особо никому там не нужны (да и победы нет))). А если б не было бойцов, был бы конфликт вялотекущим? А война, где и врагов нет? Или где их не видно? А где невозможно понять, кто враг, а кто друг?
   Пока ничего не горит, пожарный не нужен. Пока ничего не болит, можно обойтись без врача. Можно разогнать больницы, распустить пожарную охрану. Но что будет, если внезапно прихватит? Или загорится? Можно ругаться на рамки металлодетекторов на вокзале, пока террорист не взорвал себя в вагоне (или в зале ожидания). Но это ведь только элементарное чувство самосохранения, элементарный ум на уровне первого класса. Здесь не нужно мощного аналитического мозга и величайшей гуманности. Совесть у людей просыпается под угрозой расстрела (и я надеюсь, что у нас она никогда больше не заснёт). Смерть всегда кажется очень далёкой (а значит, можно творить всё). О том, что она близко, не думают. И ведь отнюдь не глупцы! (но разум можно отключить…) Особенно в отключке разума помогает жадность (даже лень с ней не сравнится).
   Но ведь и это ещё не парадокс! А парадокс, это когда люди, не утруждающие себя такими элементарными логическими рассуждениями (с готовностью суют пальцы в розетку), начинают сложные построения во всех областях человеческого знания. Особенно в области геополитики, где каждый первый есть величайший диванный эксперт и аналитик (потому как никто не может в этом предмете разобраться, и он кажется доступным любому). И любую мировую проблему из области экономики, медицины, техники, строительства всегда можно подшить к геополитике. Обожаю читать и слушать подобные ереси, м-м!.. Помнится, как-то мужики на полном серьёзе рассуждали, какие боли испытывает женщина во время родов, и так ли это сильно, как об этом рассказывают…
   Ко многому нас призывают диванные войска. Ко многому нас призывают политики и общественные активисты (прости, не смог удержаться от употребления нецензурного слова). И любая мерзкая цель всегда скрывается за самыми гуманными лозунгами (ни один мошенник никогда не скажет, что ему нужно вас ограбить (только на укрепление озера Провал!)). Любая война прикрывается красивыми лозунгами. Любая сдача в плен прикрывается ими же. Оправдать можно всё (найди только лозунг покрасивше). Любое оружие можно купить и наёмников к нему (вот только отвагу не купишь (и мозги, то бишь, оперативное мышление, тоже не продаётся)). У пиратов есть свои строгие законы (чем меньше живых останется к концу набега, тем больше личная доля каждого выжившего). Но нам ли следовать за мерзостью?
   Скоро ветер переменится. Скоро будут пышные празднования, и всякий стихоплёт будет радовать нас своими творениями (а мы будем тихо прикрывать лицо руками, чтобы скрыть дикий смех). И будут радовать нас караоке-певцы, дико уродуя военные песни. И речи депутатов и членов партий будут самыми вменяемыми из всего этого безобразия. Будут сниматься военные фильмы, где актёры будут в отглаженной форме, а танки чистые, что на параде. Но нам будет хорошо и от этого (ибо мы знаем то, что творится сейчас…). И потом ветры будут ещё меняться. И будут ставить памятники нашим врагам, и сносить памятники тем, с кем мы сейчас отстроили город. И те из врагов, кто доживёт, станут жертвами, а потом и победителями… (но ненадолго). Слишком много было совершенно ими преступлений. Преступления будут отрицать, замалчивать, умягчать, пытаться свалить на нас. Но разве эти уроки не преподносила нам история в прошлом? Горькие они, эти уроки (и они же самые сладкие). Да, сражений и потерь избежать нельзя (но и победы невозможно избежать).
   Я привык жить в агрессивной среде, среди ненависти и обмана (и это не только искусство выживания, и не только мастерство избегать обнаружения). Это ещё и умение надеяться на лучшее, когда кажется, что всё пошло прахом. Это то, что клоун знает и умеет.
   На этом простимся, старый друг. Двадцать лет переписки – не шутка. Но кто сказал, что это финиш?! С уважением, надёжный спутник.

   хх. хх. хх. г.
   Здравствуй, надёжный спутник! На промзоне, у уважаемого приятеля, пока без перемен. Ветер дует с холодной стороны: даже не думает утихать. Впрочем, привычка за двадцать лет выработалась железная: переживу и это. Всегда напоминаю себе: было много хуже, и как же мы, люди, быстро забываем плохое! Сравниваем нынешнее только с самыми тучными годами, хотя сегодня это хоть и не жирный, но даже не бедный год: а были года катастрофические. И утраченная любовь оказалась совсем никчёмной, юношеской и пылкой. Важный, но тем не менее пройденный жизненный этап.
   Наше вынужденное пребывание на промзоне, на старых дачах, это не смерть: скорее, это тюремное заключение, которое мы считали пожизненным. Со смертью короля частенько выходит на свободу помилованный узник. Седой и в морщинах. Прошла ли его жизнь? Или, наоборот: только начинается?? Да и вообще, нет ли жизни в одиночной камере, или всё-таки есть??. В тюрьме хорошо пишется: кто-то пишет «Майн кампф», кто-то «Прогулки с Пушкиным». Но ведь можно написать и «Дон Кихота»! А мы писали свои письма. Сумбурные, спутанные, алогичные. Где по одному намёку или молчанию близкий узнает событие, а дальний не поймёт ничего. Письма, в которых мы старались не сболтнуть ничего лишнего, если они попадут во враждебные руки. В руки смерти… Чтобы она не узнала, где находятся остальные трое, и довольствовалась одним: но простили бы эти трое самим себе смерть четвёртого?? Эгоистично ли бояться мук совести?.. Не умирай: если умрёшь, каждую ночь буду испытывать нечеловеческие мучения. Не говорю: покончу с собой, сопьюсь. Но буду доживать свои дни, а не жить. И даже если у меня будет всё, что положено счастливому человеку, я никогда не буду счастлив… Но вот оно, это время прошло, и смерть, что бродила рядом, временно отступила, схоронилась, замаскировалась. И мы живы…
   А жизнь ставит новые задачи: ломай голову. Раньше задача была одна: как не умереть, как скрыться. А сейчас: как прожить. И как остаться при этом человеком. И жить намного сложнее, чем выживать. Лень, как говорят, двигатель прогресса, но это ложь: лень в этом случае будет двигателем именно трудолюбия. И самый ленивый человек покажется со стороны самым трудолюбивым. На войне, как в биатлоне: быстро бегает тот, кто плохо стреляет. И самый ленивый идёт на стрельбище, или в тир, и денно и нощно вгоняет пули в мишени. Точнее, точнее, ещё точнее… Пускай другой бежит быстрее: ему не догнать меткого. И вся наша жизнь построена на превосходстве умных. Или хитрых… Хитрый нарушает правила: а умный умеет находить недочёты в правилах. Как только умный победит, правила изменят: но умный снова будет искать недочёт, как хороший адвокат тринадцатую лазейку в десяти заповедях. Что могут сказать судьи спортсмену?? Ничего!!. Он им ответит: я дерзнул бежать, а у вас на это не хватило духу. Я очень плохо бегаю: но вы не бегаете никак, потому что не пытаетесь. Я смею искать недочёты в написанных вами правилах: потому что вы написали их не идеально, и всего не предусмотрели, а я этим воспользовался!..
   И кто ему будет возражать?? И что возразить?.. Возразить, это значит, признать свою вину. И применить к самому себе те же меры наказания. Иногда судьи делают вид, что это не так, и применяют наказания к другим, и никак не судят себя: но это продолжается недолго. В таком состязании никто не будет участвовать.
   Мы пришли к финишу. Кажется, как и двадцать лет назад, наши судьи наказывают нас за свои ошибки: а это значит, судить им осталось недолго. Не очень хочется преодолевать испытания, выплывать из бурь и невзгод, снова спасаться: но в прошлый раз мы это выдержали, а значит, должны выдержать и в этот. И может, нам опять поможет неистребимая лень. Как говаривал Манштейн, идеальный офицер – ленивый и умный, а трудолюбивый и умный – так это хороший штабист. Даже глупый и ленивый безвреден, а трудолюбивый и глупый подлежит расстрелу на месте. Кажется, нами нынче руководят последние… Лень необходима руководителю, как и ум: хотя со стороны покажется, что он трудолюбив. Но он только избегает ещё более серьёзного труда. Трудолюбивый таскает кучу дров, а ленивый утепляет дом.
   Как же давно осталась во времени промзона! А строчки продолжают бежать на бумагу, потому что лень встретиться вместе. И лень звонить, и лень писать сообщения. Или, может, мы слишком трудолюбивы?? Странное это и тягостное чувство, надёжный ты наш спутник, когда нет никакой надежды, но надо надеяться на некое чудо, что сломает планы наших противников. И оно происходит, и планы противника ломаются, а заодно и наши. Надо выходить на трассу, заведомо обречённым на поражение, но вот соперник, что намного сильнее нас, падает, и мы стоим на пьедестале. Так в чём же была наша сила?? Разве только в том, что не сдались до начала борьбы?.. Всё это трудно понять и принять: трудно думать, что ты не самый сильный, а если и так, то всегда сможешь им стать. Ложь! Не станешь никогда… Но всегда можешь победить.
   На этом закончу, надёжный спутник. С превеликим уважением, очень сильно уважаемый тобою приятель.

   хх. хх. хх. г.
   Счастья тебе насыпом, уважаемый приятель! Надёжный спутник никого и ничего не забыл (а вот насчёт лени – так не знаю, что и сказать (всё очень сложно)). Тем более, что все вы трое есть предмет моей неусыпной заботы (и каждый из нас заботился о других, но кое о чём скажу ниже). И… действительно, сейчас пора подводить некий промежуточный итог нашей жизни. Надеюсь, что промежуточный (жизнь коротка, и так мало великих событий на неё выпадает (просто по времени!)).
   Переписку нашу издадут. Просто потому, что идеологическую войну невозможно выиграть без книг, а идеологический мир выиграть ещё сложнее, чем идеологическую войну. Надеюсь, ты согласен (да и старый друг с добрым товарищем). Тяжеловато согласиться продавать свой талант. Но ведь в мире ничего больше не продаётся! Только талант, и только он один. Все мы продаём свой талант ради куска хлеба и крова над головой. Всё, за что дают деньги, так это только за талант (за любой). Больше таланта, значит, больше и денег. В том числе и талант в продвижении собственного таланта. Старый клоун давным-давно это понял. А что не продаётся, так того никто и не продаст, а только отдаст даром. Верность, преданность, любовь, дружба, так это не таланты (они ничего не стоят, и торговля не про них). Но не у всех есть таланты, да и ничего не стоящие вещи вроде совести тоже бывают не у всех. Но талант есть штука весьма хитрая (его можно продать, но невозможно купить). Это как семена, которые продают нам на рынке, а потом из них вырастают деревья, но для этого семена нужно посадить (и оно больше не будет принадлежать тебе и твоему карману, а только земле! (и небу, куда устремятся его ветви)). Мы едим хлеб, и он питает нас краткое время, но больше нам не принадлежит (и не думаем о таланте крестьянина и мукомола). И так со всем, что мы привыкли покупать, но ничего не приобретаем при этом (вот до чего заставляет додумываться цирк!).
   Сейчас очень сложная эпоха. Войны нет, стрелять не в кого. Доказывать храбрость и умение никому не нужно. А значит, некому отсеивать глупых и трусливых. Идеологической борьбы, когда надо было бы уметь быстро прорабатывать тысячи вариантов в голове, тоже нет. Сейчас идеологический мир. Попробуйте-ка его выиграть! Стрелять не в кого (любой снаряд ложится в пустоту). Спорить и доказывать тоже некому. Надо остаться наедине с самим собой и не повеситься. Будут, будут ещё другие эпохи, но для этого нужно пережить нашу. Мы привыкли к долгой борьбе, привыкли прощаться с жизнью и больше не вспоминать о ней. И это, безусловно, поможет нам и сейчас. А значит, и наши письма должны быть прочитаны теми, у кого нет столь тяжёлого опыта противоборства с самим собой.
   Двадцать один год назад я был ещё только начинающим тайным агентом. О том, что власти того периода времени ничего хорошего не сделают, было понятно наиболее умным и практичным деятелям страны. Вот только чем всё это закончиться, и как быть самым преданным жителям? И мы готовились. Можно посчитать это заговором, но первые лица не исполняли присяги, а значит, должны были нести ответственность за свои деяния. Вы не знали об этом, но твоя вечная любовь, уважаемый приятель, работала на судей, хотя об этом не знает до сих пор, и надеюсь, никогда не узнает. Она часто спрашивала у тебя, где я, и что делаю? Твоих ответов было достаточно, чтобы сведущий мог догадаться. А наш общий недруг передавал её ответы агенту судей, хотя он об этом никогда не узнал (возможно, догадывался). Естественно, им нужен был я, но, дабы не озвучивать правду, судили всех нас, и по сфабрикованному делу. Так что во всех ваших дальнейших бедах был виноват я один.
   Нашего общего недруга ликвидировали по моей наводке. Я совсем не хотел, чтобы добрый товарищ уже в мирное время наделал глупостей при встрече с этим субъектом. Но и вы, даже сами не думая, давали мне весьма ценный материал в своих письмах. Посему вы, как и я, тоже тайные агенты, и разведчики, и партизаны. Конечно, нас переловили бы и казнили. Но нас и в самом деле расстреляли. Да, это так, и в вскоре после подписания приговора были пойманы четыре человека, и приговор был приведён в исполнение в отношении них. Но за эту операцию отвечал не я, и подробностей не знаю. Может, это были добровольцы из числа наших (липой судей обмануть крайне сложно). Знаю только, что официально мы умерли, и больше нас никто не искал. А вот за наше оживление отвечал я сам, и стоило немалых трудов восстанавливать бюрократические бумажки. Повезло в том, что очень не на многих требовалось ставить штамп о смерти.
   Но так или иначе, а приказ исполнен, и мы, бывшие мятежники, ныне правительственные войска. Ведь нет таких стран, которые появились бы конституционным путём, потому как сначала возникает государство, потом его законодательные органы, и только потом основные правовые документы. У жизни свои законы, и не нам их отменять.
   Посему приглашаю тебя, уважаемый приятель (и старого друга, и доброго товарища), на вручение государственных наград всем нам за успешную боевую операцию. А потом приглашаю и лично я, на свою свадьбу. Думаю, вы видели эту женщину в роли молодой почтальонши незадолго до начала войны, и её тоже будут награждать с нами.
   До встречи в государственном дворце, уважаемый приятель. С надеждой на лучшее, твой надёжный спутник.