КЛОП КЛОП!

(циничный скетч)

Будь я помоложе, я написал бы историю человеческой глупости, взобрался бы на гору Маккэйб и лёг на спину, подложив под голову эту рукопись. И я взял бы с земли сине-белую отраву, превращающую людей в статуи. И я стал бы статуей, и лежал бы на спине, жутко ухмыляясь и показывая длинный нос – сами знаете Кому!
Курт Воннегут, «Колыбель для кошки»

=========
Интродукция
=========

Жил-был клоп, толоконный лоб, и на этом самом лбу, как правило, было разборчиво написано всё самое сокровенное, потому как пядей в оном насчитывалось далеко не семь – ростом клопец не вышел за положенные ему матушкой-природой девять миллиметров... ну, восемь с половиною. Не выделялся гетероптёр и телосложением, был худ, ребрист и плосок что твой блин, окрасом и конституцией напоминал засохшую какашку – словом, представлял собою обыкновенного представителя мелких постельных членистоногих кровососов отряда полужёсткокрылых из древнего бесславного рода Cimex lectularius, чьи пращуры своими собственными выпуклыми редуцированными бусинками щурились на умиротворённо отходящего на смертном одре могучего Сократа, неотрывно впивались в доканчивающего бессмертные «Анналы» Гая-Публия Корнелия Тацита и, притаившись в шёлковом изголовье колыбельки, с умилением любовались на причмокивающего во сне Яна Ю Гуан-ди, последнего номинального императора династии Суй.

Как бы в насмешку над собственной внешностью личностью клоп слыл весьма неординарной. Крайне воздержанно питался гемоглобином, потребностью в коем изрядно тяготился и, словно бы извиняясь за облигатную синантропную сущность паразита-кровопийцы, уважительно, с еле уловимой ноткой иронии звал своего симбиотического хозяина-кормильца «мой Иггдрасиль[1]» (что, впрочем, ничуть не мешало ему с нескрываемым удовольствием презирать своих бесчисленных растительноядных родственников, особливо вонючих «малинников»). Вдобавок ко всему клоп тщательно следил за личной гигиеной, специфического альдегидного запаха почти не издавал и, насколько мог судить, переносчиком заразы не являлся. Будучи, как и полагается нормальному вампиру, закоренелой «совой», жить этот прямо-таки образцовый гематофаг отважился не в половой щели или складках грязного белья, а… непосредственно в курчавой кроне своего Иггдрасиля, на загривке, что, само собой, было весьма рискованно и чревато – ведь, как известно, в отличие от комариных клопиные укусы для большинства млекопитающих далеко не безболезненны – к тому же приходилось терпеть жару и ненавистный дневной свет, однако бросать сей добровольный (и достаточно безрассудный) крест клоп не намеревался – более того, после нечаянного удивительного открытия его уверенность в верности смиренно избранной им юдоли (карма?) окрепла пуще прежнего: оказывается, территория клопа закрыта для клещей, тараканов и мерзких рыжих домовых муравьёв (историко-зоологический факт)! Обитающие на самой макушке Древа Жизни вертлявые вошки, пошушукавшись, безоговорочно признали экстраординарного клопика на районе главным, обращались к нему на «вы» и постоянно бегали консультироваться по различным житейским вопросам. Представлялся клоп так: «КЛОП КЛОП!», причём утверждал, что наименование его зоологического подотряда обладает статусом фамилии и омонимом имени является исключительно вследствие ошибки паспортистки. КЛОП КЛОП!

Как старость, подкрадывающаяся к каждому из нас с момента рождения, или стремительно надвигающийся с утра послепраздничного января следующий Новый год, финал иного произведения порой принимается брезжить уже меж строчек пролога, а то и эпиграфа. Посему, не откладывая дело в долговой ящик, поспешим же чуть отмотать назад ленту клоповой биографии (зоографии?), дабы деликатно и предупредительно подвести читателя к страшной и трагической развязке настоящей истории, поскольку, ежели всё вышесказанное ещё можно как-то отнести к редкой природной патологии, то далее начинается бесформенный ночной кошмар энтомолога. Итак – поехали!

=========
Личинка
=========

Жизненный цикл постельного клопа редко превышает двенадцать-четырнадцать месяцев, однако с лихвой компенсируется его чрезвычайно интенсивными биологическими ритмами, поэтому нет ничего удивительного в том, что, ещё не выйдя из стадии полужидкого полуразумного аморфного создания, Клоп умудрился уже достаточно многое успеть – к примеру, он буквально присосался к чтению и, не могши оторваться, запоем впихнул в свою недооформившуюся головёшку более чем объёмный библиотечный фонд, определённо рассчитанный не на одного. Осуществить таковое неподвижно зреющему в укромном закуточке существу, не имеющему ни рук, ни ног, ни пока что даже глаз, было, на самом деле, несложно – как известно, детям и, скажем, котам доступны все слои бытия одновременно, и они могут «подключаться» к вышнему континууму напрямую, без использования медленного речевого аппарата и неповоротливого мозгового органа, замусоренного понятиями что такое хорошо и что такое плохо. А поскольку каждое до единого произведение искусства перед своей материальной инкарнацией довольно долго существует в виде ментальной проекции первозданной идеи, плавая в первородном бульоне под названием «ноосфера», то, имея доступ в этот «зал поющих кариатид» и умеючи читать не глазами, но непосредственно умом, вполне реально за сравнительно короткий срок всосать многовековую мудрость многих поколений писателей, художников, музыкантов и прочих гениев, оставивших на поверхности бульона свои неосязаемые отпечатки. Что Клоп, собственно, и сделал.

Внешне напоминающая рисовое зёрнышко Личинка, вместе с тем, уже обладала весьма зрелым сознанием, и коннект с ноосферной Библиотекой наладился с первого пинга. Волею судьбы чтеца занесло в отдел фантастики, где от зарубежной разносортицы у гостя просто засосало под ложечкой: Рэй Брэдбери, Урсула Ле Гуин, Клиффорд Саймак, Роберт Шекли, Айзек Азимов, Андрэ Нортон, Артур Кларк и Артур Конан Дойль, Фред Саберхаген, Пол Андерсон, Гарри Гаррисон, откопавший древнюю Индию Редьярд Киплинг, отчасти Роберт Хайнлайн, отчасти Роджер Желязны, Роберт Силверберг, Ричард Бахман (он же Стивен Кинг), Стив Перри (он же Джесс Пил), Альфред ван Вогт, ребячливые Эдгар Берроуз и Франсис Карсак, проказливый Рэндалл Фрэйкс, потрясший до глубины души Фрэнк Херберт, выборочно Дэн Симмонс, оставивший равнодушным Толкиен, тронувший своей «Нарнией» Клайв Стейплз Льюис, одна (но зато какая!) книга-монография Майкла Крайтона, целая россыпь «Бестселлеров Голливуда» разной степени удачности, в противовес подобного рода случайной макулатуре снискавших снисходительное благоволение своим ностальгическим послевкусием – а также более поздняя классика вроде Курта Воннегута, Габриэля Маркеса, Хулио Кортасара, Франца Кафки, Акутагавы Рюноскэ… простите, кого забыл.

Забавно, что Брэдбери, сходу покоривший клоповье сердечко и ставший впоследствии любимым писателем, невольно выступил причиной небольшой размолвки с другой забредшей в метафизическую читалку сущностью (кем та была там, внизу, для Клопа так и осталось загадкой). Заспорили о «Марсианских хрониках», и сучья сущность необдуманно позволила себе обозвать мечтающего умереть на Красной планете сказочника «занудой», за что была не сходя с места при всём честном народе отхлёстана по морде мокрой сетью. Поостыв, Клоп неожиданно для самого себя признал, что таки да, доля правды в этом есть, после чего даже извинился перед утирающейся сущностью и незамедлительно откланялся – однако же знаменитое «Вино из одуванчиков» улыбчивого соотечественника Рональда Рейгана уже так и не переварил.

С отечественной фантастикой отношения, увы, сложились сложные – Клоп довольно благосклонно отнёсся к техногенной и крайне передовой для своего времени «Звезде КЭЦ» Александра Романовича Беляева, не осилил философию «Пикника» братьев Стругацких, особого пиетета к «отцам» не испытал и до сроку благоразумно отложил книгу на обочину, чуть не утонул в глубинах «Соляриса» не совсем русского Станислава Лема, разочарованно вздохнул над оборванным финалом «Реквиема машине времени» Василия Васильевича Головачёва – и больно-пребольно обжёгся звёздной радиацией «Туманности Андромеды» Ивана Антоновича Ефремова, после знакомства с которой в сторону русскоязычных фантастов перестал смотреть вплоть до выхода великолепной «дозорной» трилогии Сергея Васильевича Лукьяненко (из обширной когорты «своих» писателей столь же сильное впечатление на Клопа произвёл разве что эксцентричный, язвительный и глубокий Олег Игоревич Дивов). Меж тем, последний шанс Ефремову даден-таки был, но «Час Быка» оставил после себя космический вакуум ещё более гнетущий, нежели «Андромеда». «Пикник» прошёл, не задев вообще ни одной из душевных струн, и уважение к «АБС» осталось, так сказать, потенциальным.

Конечно, в подобного рода хранилище не было, да и не могло быть ничего вещественного – однако Клоп сразу и навсегда влюбился в выдуманный им загадочный шелест иллюзорных книжных страниц, с которых суховеют странные ветра увлекательных странствий и доносятся солёные брызги Мирового океана, а наткнувшись в смежном зале на моноспектакль Евгения Валерьевича Гришковца «Прощание с бумагой», расплакался и пару дней лежал, укрывшись с головой и отвернувшись к стволу Иггдрасиля. То, что всем прочитанным им произведениям суждено появиться в подлунном мире в образе твёрдых бумажных копий, сомнений не вызывало ни малейших. Собственно говоря, преступившие умозрительный порог посетители сей Библиотеки, такие разные телесно и такие похожие здесь, вообще бесконечно далеки от сомнений любого рода: в ноосфере каждая мелочь предельно ясна и безусловна.

Вместе с тем Клоп всеми своими клоповьими печёнками возненавидел первых убийц бумажной литературы – аудиокниги, фактически превративших изящную печатную словесность в продукт потребления, причём крайне невысокого качества (за очень и очень редким исключением). Зодчий своих произведений должен быть – мнилось Личинке – рассказчиком сюжета, а не его проповедником, он обязан суметь подарить читателю не застывший кусок своего мнения, но живое действо, разворачивающееся перед читательскими глазами здесь и сейчас. Автору должно лишь приготовить да подать на стол свежеиспечённую идею – а там уж каждый пусть употребляет блюдо, что называется, в меру своей испорченности – кто-то всухомятку, кто-то натощак, а кто-то, по вкусу добавив соли, перца и шашлычного кетчупа. Аудиокнига же, этот вы****ок от литературы, швыряется на стол уже полностью готовой к поеданию навроде разбодяженного кипятком фастфуда – знай себе глотай да добавки требуй. А где работа ума, воображения и душевные вибрации? А где невыразимое чувство первооткрывателя чудесной terra incognita? Где, в конце концов, герои, как две капли похожие на самого читателя – ведь именно благодаря его додумыванию авторовой книги они набело обретают плоть и кровь – пусть бы и виртуально! Персонажи же аудиокниги – суть замёрзшие слова, совсем как в сказке про лесоруба Поля Баньяна – только там слова в один прекрасный весенний день оттаяли, а здесь так и будет царить вечная мерзлота. Какая же это, к чертям, художественная литература? В чём тогда её, к чертям, художественность, если она абсолютно ничем не художественна? Как вообще такая книга имеет право именоваться КНИГОЙ? «Руководство по эксплуатации» – самое подходящее такой жвачке для мозгов определение. Тьфу.

Общение с книгами закономерно приводит к тому, что Клоп набирается духу пописать самостоятельно. О читатель, ты уже искушён сладким опытом и не удивляешься, каким же образом оное удалось маленькой Личинке-безрученьке – и правильно делаешь. Ты абсолютно прав – таинство пробы пера, обряд просвящения, литераторская евхаристия свершилась в том же абстракториуме – брызнули эфемерные чернила, и стило, набирая темп, застрочило угловатые глифы, складывая идеи в мысли, мысли в слова, а слова – в нечто неописуемое, но безмерно волнительное и подспудно настолько могучее, что у Личинки захватывало дух и занималось сердчишко. Разумеется, дебютные очерки представляли из себя не более чем переработку начитанного материала (читай – подражание), однако дальнейшая возгонка вычитки, словно поливаемая водой сосулька, обрастала собственными мнениями, уточнялась множащимися точками зрения и мало-помалу прибавляла в значимости и обстоятельности. Видя такое старание, покровительница Высоких Искусств красавица Сарасвати щедро сыпанула клописателю бонусных баллов – и слог новоиспечённого фантаста потёк ещё плавнее, тут и там воссияли в нём жемчужины заумных словес, и потихоньку да полегоньку клоповья писанина принялась выкарабкиваться из беллетристики в более серьёзную неизвестность.

С поэзией взаимопонимания, увы (или по счастию), не нашлось – при необходимости подукрасить лирическим штилем важный сюжетный пассаж Клоп, конечно же, мог поднапрячь чакры и выдать на-гора что-то декламационно-ямбическое, однако предельно честно и ясно отдавал себе отчёт, что клопиитство – ветвь духовной эволюции в его случае явно тупиковая. К тому же самый простенький виршок отнимал у клопушкина столько сил, что даже в случае относительно приемлемого результата литератору было банально жаль и себя, и потраченного времени. «Не моё», – резюмировал Клоп свою стихотворожбу, с лёгким сердцем и спокойной совестью оставляя поэтово стопроцентным поэтам.
И пусть запойное поглощение книго-тонн фантастики на поверку вполне могло оказаться ничем иным, как элементарным эскапизмом – Клоп, ничтоже сумняшеся, вывел, что, дескать, процесс убёга в мир книг на практике не так-то и прост, как кажется на первый взгляд: ведь чтобы убежать в воображаемую вселенную, её нужно предварительно создать, что под силу далеко не каждому. И он, Клоп, стоит признать – справился!

Однако наш циничный скетч не о литературе, как это могло бы тебе показаться, о читатель.

Малость пресытившись прозой и слегка поплыв от обилия авторских тем, взмокший баг отлипает от страниц, покидает святилище словесности, предъявляет ксивку скучающей у входа в следующий зал Эвтерпе – и понимает, что, выбравшись из огня, тут же с головою ухнул в самое полымя: вокруг клопчика высятся уходящие ввысь и вдаль безразмерные стеллажи, забитые под завязку… бобинами и винилом, кассетами и дисками, от вида которых разинувший хоботок визитёр чувствует себя внутри какого-то циКЛОПического чемодана, оклеенного разноцветными штемпелями всех стран мира и не только (разбежавшиеся врастопырку несуществующие Личиночьи глазки, тем не менее, цепко приметили несколько этикеток с текстом на давным-давно умерших языках). Увязавшаяся следом смотрительница зудит в спину обалдевшему Клопу, что по читательскому билету пропустила его в виде исключения и что в следующий раз со всей строгостью потребует пропуск по всем правилам (забегая вперёд, успокоим читателя – назавтра на левом пробивающемся усике растущей не по дням, а по часам законопослушной Личины уже будет скромно посверкивать тоненькое золотое колечко-обручок, непременный атрибут любого уважающего себя музыкаря, эдакая брильянтовая запоночка-опознаночка члена явного общества имени Графа Диффузора, платиновая карта VIP-клуба небожителей гитарного парнаса. Как говорится, аккорда можешь ты не знать, но вот кольцо носить обязан, и если уж не достаёт тебе сноровки как следует без дребезга зажимать баррэ си мажора, так соответствуй хотя бы внешне).

Музыка! Позабыв про давешнюю усталость и намозоленное чтением зрение, кровопиец накинулся на фонотеку с жадностью добравшегося до оазиса бедуина и, рискуя заработать несварение, принялся поглощать подряд все аудиозаписи одну за одной как внедавне упивался книгой – поначалу лишь бы набить от пуза закрома, но по мере насыщения всё более и более разборчиво. Парадоксально, но факт: в противоположность фантастике, на этот раз гораздо более по нутру пришлась домашняя кухня – от непонимания того, о чём поёт вокалист, даже самая впечатляющая композиция оставляла чувство неудовлетворённости (к сожалению, пропускная способность выделенного ментального канала всё же не позволяла абоненту с ходу схватывать смысл иноязычной песни). Эстрада, несмотря на то, что на момент клоповского пришествия была в высшей степени удобоваримым продуктом, быстро приелась, «тяжеляк» до прилавков из-за «железного занавеса» покамест ещё не дополз, и таким образом выбор музыкальных яств сократился до очевидного: РОК-Н-РОЛЛ.

Ироничная и пронзительная «Агата Кристи», поздняя «Алиса», душераздирающая «Бригада С», «Весёлые ребята» (этот ВИА крутил кто-то невидимый в глубине зала, и невольно приходилось слушать вместе с ним), отбившая всяческий интерес интересоваться политикой переперчённая «ДДТ», вызвавший какую-то стыдливую жалость «Динамик», удивительный и неразгаданный до конца «Калинов мост», сходу покорившее клоповье сердечко и надолго ставшее впоследствии любимой группой собранное по крупицам «КИНО» (одного только «Последнего героя» насчитывалось три штуки в разных альбомах), вежливо отодвинутый в сторонку «Король и Шут», наивный «Круиз», задорная пролетарская «Любэ», неизвестно каким ветром занесённая в раздел рока «Машина времени», тонко и непринуждённо нагнавший страху «Мумий Тролль», прочно обосновавшийся на втором месте после «КИНО» «Наутилус Помпилиус», сумасбродная «Ногу свело!», удивительный и неразгаданный вслед за «Калиновым мостом» «Пикник», спокойный и беспроигрышный «Чайф»… простите, кого забыл.

А вот десерт в виде «АукцЫона», «Зоопарка» и «Аквариума» реакцию у неокрепшего неокуклившегося организма спровоцировал, признаться, в высшей мере неоднозначную.

С «АукцЫоном» всё было более-менее понятно – чёрно-белый скоморох Леонид Фёдоров и рыжий клоун Олег Гаркуша, надрывные баллады о закоулках мятущейся души, эдакое неприкаянное башлачёвское «лихо», круто сдобренное потусторонней мистикой, заквашенное беспросветной русской тоской и поданное под жгучим соусом кликушеской буффонады.

С «Зоопарком» вышло сложнее. Сколько обжора не встречал суждений, что коллектив Майка Науменко – это советские «Битлз» и «отцы рок-н-ролла совка», сколько не слышал утверждений, что не уважающий «Зоопарк» не имеет права называться музыкантом, сколько не читал различных музыкальных и околомузыкальных источников – превозмочь себя Клоп не смог, оставшись при дурацком мнении, что тексты «Зоопарка» примитивны, а её разносторонне развитый лидер, читавший английскую передовицу в оригинале – неимоверно однобок, ограничен и тем скучен до зевоты. Уж простите великодушно, Михаил Васильевич.

С «Аквариумом» и подавно сотворился полный цурюк. Предусмотрительно изученный по всем выписанным по картотеке фонотеки материалам (суммарный объём которых едва ли не превышал кубатуру текстов песен самого «Аквариума»), он недвусмысленно требовал особенного к себе подхода: вкушать восточную сладость подобало с тарелочек пренепременно китайского фарфора, столовыми приборами пользоваться не дозволялось (помилуйте! Резать «Аквариум»? Да вы в своём уме?! Жрите целиком, мсье!), а предполагаемый конфуз одуревшего пищеварительного тракта полагалось подтирать не пошлым пипифаксом, а отрезом опять же китайского шёлка. С чего-то нужно было начинать, и чревоугодник решил послушать всеведущих акул пера, остановив свой выбор на альбоме «Треугольник» 1981 года. Ах, какими соловьями разливались рецензенты, наперебой величая его пиком творчества группы, чьё название на обложке выглядело так: АКВАРИYМ! Приятным небесплатным дополнением грел душу «Концерт на Таганке», дописанный на другой стороне кассеты явно до кучи – ровно до тех пор, покуда оная не была скормлена вкрай замотанному патефону и прослушана ровно до половины первой композиции, после чего альбом был аккуратно запакован обратно и отправлен «дозревать».

Сколько не похожее ни на кого из сверстников детище Бориса Гребенщикова и Анатолия Гуницкого дозревало – песня длинная. Всё сбылось, как было предначертано на Песке Времён Ногой Судьбы: «Аквариум» всерьёз и надолго прописался жирной точкой отсчёта в системе координат клопьих нематериальных ценностей (при том не только музыкальных), а длиннобородый Б. Г. Пурушоттама удостоился трудоустройства на вакансию – ни много ни мало! – личного заочного учителя благодарного кушателя. Немало воды утечёт с тех счастливых легкомысленных лет (ведь ты, о читатель, несомненно, не забыл, сколько живёт клопьё), пока однажды нацепивший поварской наряд меломан, наряду с прозой вовсю пробующий строгать рок-винегреты, не заметил, что вода в хрустальном «Аквариуме» застоялась, зацвела и подтухла, а Самая Быстрая Океанская Рыба бултыхается кверху брюхом. Прижав к головогруди всё подаренное ему Бобом и кое-как согнувшись, Клоп отдарил Беспечному Русскому Бродяге исполненный глубочайшего уважения поклон – и свернул от развилки налево. Больше его латаный-перелатаный «Аквариум» научить не мог ничему.

Далее – более. Обжегшись на отечественной фантастике, гурман решил на всякий случай подуть на водицу и к иноземной кухне бочком-бочком подступился с другой стороны. Начать надумал с аперитива.

The Beatles, к немалому удивлению, никакой революции не совершили и вау-эффекта не произвели (привет, «Зоопарк»).

Jimi Hendrix Experience начинающего гитариста заинтересовали куда сильнее (большеголовый же Stratocaster цвета слоновой кости вообще стал на время эталоном идеальной электрогитары). Определив для себя новаторов психоделического рока семидесятых как связующее звено рок-н-ролла и блюза, Клоп неустрашимо отстаивал любимцев, в сердцах отвергая нападки глухцов, трактовавших музыку Джими как «перегруженную грязь». О читатель, от этой «грязи» клопарыш устанет ещё не скоро!

В мрачных готических EBM-ритмах Rammstein ценитель нежданно-негаданно услышал тяжёлый и печальный мелодизм, обряженный на потеху публике в эпатажный горящий плащ «железного марша» – как от французского певца ждут обязательно чего-то воздушно-любовного, возможно, с лёгкой ноткой великосветской порочности, от негра с разбитым банджо под мышкой – заунывной притчи о тяготах и лишениях обездоленного работяги с докучливым рефреном через пару строк на третью, а от не поддающегося национальной идентификации загорелого длинноволосого крепыша – непонятных завываний под перестук крошечных барабанчиков и перебренькивание шейных колокольчиков.

Несказанно повезло Клопу с негитарной Apocalyptica – ему сразу споймался один из лучших альбомов виолончельного метал-квартета Cult, где – клопрометчивая цитата – «не было ни одной композиции для галочки – вся чёртова дюжина треков шедевральна». Финский коллектив, сам того не ведая, всколыхнул стародавнюю букашью мечтёнку – научиться играть на скрипке. Что же не нялось вам, парни, натащили к себе в пещеру вокалистов-барабанщиков, плохо ли без них было…

Допив аперитив, едун приступил к «фирменному». Страшная как Баба Яга на детском утреннике Black Sabbath, дружный и уверенный в себе Deep Purple, летящий в непостижимых высях каббалистики фантасмагорический Led Zeppelin, удивительно напевная Metallica, неуравновешенная и нервная Nirvana, поющий о чём-то своём Pink Floyd, фееричная карнавальная Queen, романтичные Scorpions, хлопающие наотмашь непредсказуемые The Doors… простите, кого забыл.

Заморив червяка, с рок-н-ролла Личинка сонной мушкой сползает в гитарный инструментал – и здесь его отвлечённые гитаристические познания перестают, наконец, отвлекаться на всякую дурь и из беспредметных становятся вполне себе предметными, так как музыку рок-менестрелей доморощенный всезнайка воспринимает не иначе как через призму проштудированных им рок-энциКЛОПедий, в связи с чем многие достойные и заслуженные гитаристы незаслуженно остаются за бортом ввиду своим непривлекательным в глазах диванного привереды гитарам – взять хотя бы Нуно Беттенкурта – ну кому, скажите на милость, может глянуться его мерзкий Washburn с уродливой реверсной башкой и переоценённой системой крепления грифа… наверняка, и сам музыкант так себе. Гитаристика до такой степени одурманивает вчерашнего писателя, что иногда тот, отсматривая концерт нового незнакомца, недовольно бурчит: «У-у-у… он ещё и поёт…»

Совершенно не впечатлил Эрик Клэптон, улыбнул Би Би Кинг, обескуражил Кит Ричардс (как можно играть на Telecaster без шестой струны?), развеселил корчащий смуглую рожицу похожий на итальянца Кирк Хэммет, разбередил интерес к нестандартным гитарам лохматый Курт Кобейн, молча подмигнул нестареющий Джефф Бек, присоединился к курящему в сторонке Клэптону Карлос Сантана, подогрел интерес к нестандартным гитарам Джек Уайт, околдовал скромный «одуванчик» Брайан Мэй, остался непонятым ехидный мистификатор Фрэнк Заппа (как и его духовный наследник Капитан Сергей Курёхин), порядочно перепугал и непорядочно возмутил колотящий инструментом по сцене безумный Пит Таунсенд, сподобился высокой чести одобрительного кивка высокомерный Ричи Блэкмор, закрепил интерес к нестандартным гитарам белоголовый «орнитолог» Джонни Винтер, запал в душу приветливый Рэнди Роудс, так любивший жизнь… простите, кого забыл.

Ненадолго задержался в папке «Избранное» толстощёкий неоклассический шреддер-металлист Ингви Мальмстин (правильный, хотя и чересчур жёлтый ольховый Stratocaster с большой понтовой башкой в духе CBS’72 и приятной пальцам кленовой накладочкой на грифе, правда, сточенной скалопированием практически «в ноль» – вот это по-нашему!).

В итоге ключи от Изюмрудного города и грамоту постоянного постояльца урвали два Стива: инопланетный эстет Вай и импульсивный искромётный ковбой SRV, отжавшие вожделенные регалии у самого Джимми Пейджа, который после такого афронта с горя сгорел свой медовый Les Paul, удалился в личное поместье на берегу Лох-Несского озера и бесследно ушёл в изучение премудростей колёсной лиры хурди-гурди. Ничто не постоянно в Поднебесной, милый ZoSo, и твоя the song долее не remains the same[2].

Конечно же, лавры гитариста Клоп примерял и на себя. Рококлоп заиграл клоп-н-ролл – первой самолично сбацанной (по-иному не скажешь) на доставшейся от незнакомого родителя[3] фанерной шестиструнной семиструнке была незамысловатая «Пачка сигарет» о четырёх азбучных аккордах, которые новоявленный струнодёр учил ровно месяц, занимаясь по паре часов каждый божий день. Между прочим, шесть конечностей – это только индуистским богам подспорье (да и то не всем), а когда ты всего лишь похожее на какашку маленькое и плоское насекомое, в таком количестве ноголап немудрено и запутаться (которые, кроме всего прочего, ещё и не отросли). Теперь становится ясно, почему углублённое изучение постельным Клопом азов практического гитарного звукоизвлечения, описав карусельный круг, понемногу возвращается на круги диванного теоретизирования – худо-бедно затвердив основные аппликатуры, горе-гитарист для отвода чужих завидущих фасеточных глаз во избежание сглаза сменил несколько инструментов и с облегчением отполз к знакомому и привычному литературному формату: отыскав подобно пытливому лозоходцу все мыслимые и немыслимые источники, вызубрил нахоботок хронику становления мировых гитарных брендов, историографию рок-бэндов разного уровня известности и жития святых подвижников гитаризма от Лестера Полфуса и Чака Берри до Эрика Джонсона и Джо Сатриани, а также все характеристики именного оружия каждого из шестиструнных самураев. Подними Клопа позднёхонько днём (ночами тот застенчиво сосал сок Иггдрасиля) и скажи ему, к примеру, «Бадди Гай!» – инсект, отчаянно зевая, без запинки расписал бы и материал корпуса, и способ крепления грифа, и марку звукоснимателей, и годы выпуска, и калибр струн, и особенности распайки электроники, и даже почему гитара чернокожего виртуоза выкрашена в белый горошек. Незваного же педанта, начавшего не ко времени задавать неудобные вопросы, мол, как же мог гитарить крохотный клопик, ждёт лаконичная отшивка в духе правила пользования метрополитеном, автобусом, троллейбусом, трамваем и другими видами общественного транспорта из «Тоже книги» Андрея Гарольдовича Кнышева: брал да играл. Как мастер меча по имени Безымянный, победивший мастера бо Длинное Небо в состоявшемся в воображении поединке в фильме Чжана Имоу «Герой», он спал и видел наяву, как цапает будущими лапками бревноподобный гриф, вешает строптивку на шейку за верёвочку (а то и усаживает на суставчатые колючие коленочки), левой верхней парой зажимает аккордики, а двумя правыми (тоже верхними) безо всяких медиатров щиплет струнки – и играет, играет, играет (кстати, это не описка – настоящие лабухи говорят именно «медиатров», а не «медиаторов»… музыкальный термин, смекаешь, о читатель?).

Примечателен один неочевидный момент: видимо, именно в это время Клоп начинает аккумулировать внутри себя небезынтересные, но абсолютно бесполезные знания – то есть фактически встаёт на путь, который никуда не ведёт и вести не может, ибо сам по себе и является конечной целью (по мнению великомудрого Лао Цзы это и есть воплощённое «дао»). Это как вода под мостом. Вместе с тем до нашего героя доходит, что, прыгая с пятого на десятое по колосящимся вершкам, не долбя до самых до основ и окраин какой-нибудь hammer-on и ссылаясь на теорию прирождённого «зажжённого факела», гораздо легче заработать славу утончённой и талантливой творческой личности – правда, придётся расплачиваться тем, что в собственной табели о рангах ты так и останешься, мягко говоря, поверхностным непрофессионалом. С лукавою подгонкой жизненных обстоятельств под выписанный на песке Ногою Судьбы вензель Клопом выстраивается целая система, которую он именует «разумным фатализмом», основная мысль которой заключается в следующей удобнейшей формуле: всё под небесами вершится ИМЕННО В ТОМ МЕСТЕ, ИМЕННО ТЕМ ВРЕМЕНЕМ и ИМЕННО ТАК, как надобно всеобъемлющему мирозданию (с этим трудно спорить) – на что прекрасно списываются все огрехи и несвязухи текста, музыки и так далее (браво, клоперник – отныне любое критиканство будет разнесено в пух и прах элегантным: «Песне нужно было написаться ИМЕННО ТАК»). Видимо, чувствуя себя оправдывающимся перед бабушкой первоклассником, горе-гитарист самокритично дописывает в скобочках, что, мол, творец на самом деле не является подлинным Творцом, а служит всего лишь электропроводником божественных идей, инструментом всевышнего Зиждителя, разнорабочим Господнего подряда – однако сомнительной оригинальности дописка выходит дежурной отмазкой и перекладыванием ответственности с обосравшегося исполнителя на Небесного Генератора Идей – то есть, по сути, с больной головы на ещё более больную.

Наклопление капитала не могло длиться вечно, помимо того, в активе под наваленными вповалку нотками болталось более или менее успешное описательство, так что неизбежное написательство песен было лишь вопросом времени. А песни, едва продрав глаза, разумеется, хором принялись требовать, чтобы их пели.

Здесь стоит отметить другой любопытный нюанс: только поднабрав опыта, Клоп со всей доступной ему остротой прочувствовывает – не осознаёт, а именно переживает на собственном хитине! – отличие стихотворения от песни. Не беря в расчёт исключительный случай раскладывания готового (и чаще всего чужого) стиха по полочкам нотоносца (или, наоборот, выстругивания нотных киотов под строфический размер, не суть), он преисполняется пониманием глубочайшей ошибочности утверждения, что-де песня есть просто-напросто рифмованные строчки под музыку и что-де убери музло – получишь стишок (сию бредятину внутри себя Клоп неизменно слышит произносимой гнусавым самодовольным подвыпившим баритонцем, кой почему-то неизменно приписывает своему неизвестному родителю). При всём том попытки сформулировать такое будто бы несложное соображение каждый раз грязнут в паутине словоблудия либо упираются в тривиальщину вроде «стих самодостаточен, песня же без музыки ничто» – что, в свою очередь, по мнению постельного гитариста служит лишним доказательством не требующей доказательств народной аксиомы – коли уж назвался груздем-музыкарём, так и музицарствуй, а разглагольствования оставь внутреннему гнусавому баритонцу.

Потеря вокальной девственности произошла здесь же, за стеллажами – и какое-то время под сводами призрачного Храма к вящему неудовольствию фонотекарши (и других посетителей) раздавалось демоническое:

Мама-а-а! Джаст киллд э мэ-е-ен![4]

и без перехода – одним дыханием да без запиночки:

Бадди ю э бой мейк биг нойз плейин’ ин дэ стрит
Гонна би э биг мэн самдэй
Ю гат мад он ю фейс
Биг дисгрейс
Кикин’ ю кян ол овер дэ плейс – СИНИН’!

Уи уилл… уи уилл… РОКЪ’Ю!!!
Уи уилл… уи уилл… РОКЪ’Ю!!![5]

а, распемшись-раздухаримшись – на пределе связок да белым стихом:

Мой неизвестный собеседник, здравствуй,
Я так рад тебя видеть,
Я рад с тобой поговорить тет-а-тет
О ставшем привычным чувстве безысходности
И, может, вместе мы сможем найти начало
Порочного круга-а-а!!![6]

Слава Святой Вилке, акустика в «зале поющих кариатид» была великолепной, и через его естественную реверберацию акын довольно скоро услышал себя со стороны, без лишних слов оборвал свои истошные вокализы в зародыше и до поры до времени в сию епархию не совался.

Однако наш циничный скетч не о музыке, как это могло бы тебе показаться, о читатель.

Картины галереи ярусом выше, хотя бы и самые величественные и незаурядные, казались клопарю всего только… изумительно оформленными открытками (инда, например, повергшие в священный трепет полотна Ованнеса Геворковича Айвазяна, известного в миру под именем Ивана Константиновича Айвазовского). Понятное дело, своё дилетантское мнение деликатник наш прятал как можно глубже – ему искренне не хотелось расстраивать семейство милых простодушных вошек, которые на вполне серьёзных щах считали себя прямыми потомками первых в истории земной цивилизации художников-сюрреалистов, не пропускали ни одного биеннале и с завидной регулярностью устраивали любительские художественные концептуальные перформансы, куда Клоп неизменно был зван в качестве почётного гостя и где так же неизменно невыносимо тайно скучал. Что ещё о живописи осталось недоживописанным?
– Са! – только ответили рыбы и склонили головы набок.
А когда в Японии говорят «са», это значит: «сказать нечего».

Однако наш циничный скетч не о живописи, как это могло бы тебе показаться, о читатель.

=========
Куколка
=========

Личинка росла, её «домик» толстокожил и роговел, и вскоре, испив ритуальную порцию живительной юшки, мягкотелый червячок переродился в жестоковыйную Куколку-нимфу, похожую на распухшее шишковатое веретено. Клопский самиздат (сокращённо кло****ат) нагулял жирка, тексты песен всё чаще лезли в непролазную чащобу экзистенциализма и непроходимую языческую эзотерику, а музыка как таковая отходила на второй план, в силу понятных обстоятельств ограничившись достаточно выразительным минимализмом и вынужденно довольствуясь ролью бэк-вокалистки. С поэзией по-прежнему всё было по-прежнему ни ахти – то есть ниже плинтуса в штатном режиме и ни шатко ни валко в случаях форс-мажорных необходимостей. В другое крыло Храма перерожденца не пускали, ссылаясь на чьё-то какашное рыльце и неведомые суконные ряды, да Кукол туда особо и не стремился – превыше открытия новых земель днесь его занимала разработка недр уже нанесённых на контурную карту клондайков и эльдорад. Гряли смутные и странные времена. Расплывчато, но неотступно как зубная боль беспокоило прогрессирующее желание не выходить из себя – в прямом смысле этого слова. Упавшая в голову идея заместо былого хватания за шиворот и упинывания к станку нынче тянула «прилечь и поразмышлять», в результате чего по окончании технологического процесса отсечения всего лишнего произведение отправлялось прямиком на полочку соответствующего Храмового зала – минуя этап материализации чувственного в виде маленький сереньких буковок либо укатанной в MP3 аудиоволны. Нет, Клоп не отнекивался от небесных депеш (вероятно, потому и продолжал их получать), только вскрывать посылки предпочитал приватно, неуверенно мотивируя это тем, что, дескать, всяк сюда входящий его творение отыщет и без распечаток, а остальным оно как бы не особо и не нужно. Отнекивания помогали слабо, и тенденция свербила всё назойливее. Эх, вот где бы пригодился тенденсор наставницы доверчивого Эрнеста… ну, тот, который без клавиш! Или, на худой конец простенькое радио, послушать эфир, ведь хотел же, когда вылетали, транзистор прихватить...[7]

Как-то раз в сферу внимания клопа попалась одна ничем не примечательная, казалось бы, книженция под названием «Музыка Смерти»[8] за авторством некоей Ивонны Наварро (кстати, землячки иллинойсца Рэя Брэдбери) – очередная вариация на тему популярной киносаги о зубастых ксеноморфах с кислотой вместо крови, на страницах которой среди всего прочего, что можно было бы ожидать от чтива такого рода, Клопу повстречался один проходной персонаж, в прошлом выдающийся гитарист, а ныне опустившийся наркоман, продавший свою гитару ради нескольких новых доз. «Гитара стала не нужна мне вовсе, – шамкал трясущийся, превратившийся в старика музыкант. – Если мне хотелось поиграть, было достаточно пошевелить пальцами, и я тут же слышал музыку… такую красивую. Какое мне было дело до того, что её никто больше не слышал? Я-то слышал, и она следовала за мной повсюду, наполняла и баюкала меня. Только это и имело значение. Это тысячеголосый хор, и он здесь».
Клоп гипотетически отложил виртуальную книгу и уставился отсутствующими глазами в высокий потолок фантомного зала Храма Высоких Искусств. Сколько времени он провёл в такой позе – сказать решительно невозможно, ведь провести проницательное и всевидящее время достаточно непросто, тем более в таком месте (да и не засекают обычно Смотрители, кто из посетителей сколько и в какой позе пролежал) – только писать щелклопёр наш стал не в пример реже. Вместо этого хризалида, и так-то не отличающаяся подвижностью, а тут вконец оцепеневшая до состояния куска мрамора, взялась стенографировать свои сюжетцы прямо на непросохших стенах собственного внутричерепного колизея, служащего одновременно и скрипторием, и читальней, и архивом бесплотных манускриптов. Выходя из летаргии, Клоп с довольным видом потирал непрорезавшиеся лапки – кровопивца ни капли не смущало наличие свежеотпечатанного произведения исключительно внутри собственного сознания, мало того – подобное положение вещей ощутимо усугублялось тем, что после постановки финальной метафорической точки напрочь терялся всяческий интерес к «написанному». Музыка слов, слышимая лишь одной глухой полужёсткокрылой нимфой, звучала, стоило лишь той взмахнуть несуществующим пером, и ей боле не требовалась ни нотная тетрадь, ни воспроизводящее устройство типа музыкального инструмента, ни даже другие – помимо самого Клопа – слушатели. Конечно, на стеллажах Храма экспонатов неуклонно прибавлялось, этого не отнять, и бессловесную речь златою рекой неиссякаемо несло в казну бездонной ноосферы, всё так… но там, внизу вошки-художки озадаченно бродили вокруг окаменело замершей Куколки и, сдувая пыль с пустых нетронутых листов, недоумённо пожимали плечиками – исписался, поди, сосед наш.

«Если мне хотелось поиграть, было достаточно пошевелить пальцами, и я тут же слышал музыку… Только это и имело значение».

Точно пресловутый гитарист-наркоман, променявший сладкоголосую лиру Орфея на воющую гаммы химеру (бесспорно, о вкусах не спорят), Клоп без колебаний забросил верное вечное перо, прошедшее вместе с ним огонь инквизиторских костров, ледяную воду хладнодушия и истекавшие дифирамбами медные трубы, и окончательно переквалифицировался в «вечный двигатель сугубо внутреннего сгорания» – притушив до прожиточного минимума все жизненные процессы и неохотно оживляясь лишь по крайней нужде, сутки напролёт существовал кверху панцирем, дожидаясь стука в дверь внутричерепного колизея свеженькой неогранённой идейки, после чего пускал на самотёк проверенный механизм печатного конвейера – только вот на выходе больше не стоял ловкий фасовщик, некогда паковавший пахнущие свежей краской оттиски в почтовые коробки. Напрасно ждали глупые вошки новую книгу от «главного на районе» – последние произведения постельного демиурга если и выходили в большой свет, то только как в клопеечку, да и то всё менее и менее регулярно. Первое время Клоп шёл черни на царскую уступку и высокомерно швырял глядящим ему в хоботок малявкам что-нибудь из особо запомнившегося и пока ещё не выветрившегося (токующего вещуна вошки слушали затаив дыхальца), потом прекратил и это – не в последнюю очередь из-за нешуточно подсевшей памяти (накануне линьки такое в порядке вещей – как водится, первым делом взрослые забывают, как они были маленькими). Кроме того, большей частью приходилось не сказительствовать, а именно что растолковывать ненаписанное, потому как обделённые книгой клопочитатели в голову своему кумиру забраться не могли, mille pardons , никак – а ведь ты прекрасно представляешь себе, о читатель, как злит автора необходимость объяснять свои текстЫ (это также не описка – настоящие лабухи говорят именно «текстЫ», а не «тЕксты»)…

«Разумный фатализм» подлил масла в кадильницу на заклопчённой стене колизея. Идея поймана, разделана и обработана, на славу приготовлена, завёрнута как положено в фольгу и положена на положенное ей место на полочку в «зале поющих кариатид» – а имеющий глаза да узрит. Тем паче «бумага», и без того прогнувшись под дивный новый мир по всем фронтам и вылетя в трубу дымом электронных «iОблаков», уже и так, почитай, стала историей – так сделаемте же следующий шаг! Отменим носитель печатного слова радикально! Пускай выражение «писать в стол» утратит негативный оттенок и обретёт новый смысл – истинному Логосу читатель непотребен, текст исполняет своё высочайшее предназначение пока не дописан до конца – после же стремительно лживеет, понеже пойман символами языка совсем не божественных, а очень даже физико-химико-биологических тварей! Так да воскреснет же Её Величество Книга в своём изначальном виде чистой, не замутнённой словесным мусором Идеи! Слова не мальчика, но…

Вострепетав от дерзновенности собственной теории, Клоп обратился за поддержкой к Совершенномудрым мира сего – а, как тебе известно, о читатель, уверить самого себя можно в чём угодно, и настойчиво ищущий оправданий индивидуальной ереси рано или поздно таковые непременно обрящет. Сам того не ожидая, сторону шестилапого визионера принял прославленный персидский суфий Мавлана Джалал ад-Дин Мухаммад Руми – его точёный на восточный лад афоризм «Тишина – язык Бога, всё остальное – плохой перевод» поразил Куколку в самое сердце – искатель положительно находился на верном пути. След в след за факихом следовал благостный Гребенщиков, туманно высказывающий желание в конце карьеры «Аквариума» записать Самый Лучший Альбом, состоящий из одной-единственной Самой Лучшей Песни, где в десяти минутах Абсолютнейшей Тишины будет заключено содержание всех-превсех песен на свете – подобно НУЛЮ, хранящему сумму положительных и отрицательных чисел – пока же, штампуя по пластинке в год, надлежало выучиться надлежащим образом молчать.

Но то литература – что же музыка? Тоже истаяла до консистенции миража?

На удивление, нет, выжила, хотя и значительно прибавила в лаконичности – скорее всего, наш постельный диванщик всего-то навсего по инерции сменил издателя своей внутричерепной печатной продукции – либо, что более похоже на правду, попросту не успел разруш… реконструировать и этот бастион. Музыка… что день грядущий ей готовит…

Итожа вышеперечисленное, можно увидеть, что к финальной имагинальной стадии своего развития скарабей наш добирается обогащённым весьма хитрым интеллектуальным скарбом – и, увы, перегруженным не менее заковыристыми сомненьями-раздумьями (слава богу, не переходящими в скептицизм) – что, в свой черёд, должно накручивать градус интереса к последней большой главе – по идее, все животрепещущие и занимательные приключения преимущественно приключаются как раз в заключительной части истории чьей-либо жизни.

Однако наш циничный скетч не о жизни, как это могло бы тебе показаться, о читатель.

=========
Имаго
=========

«Вынос тела» состоялся до обидного обыденно и буднично: выбравшись из треснувшего по всем швам «домика», Клоп поёжился от масштабов навалившейся на него действительности и присел перевести дух. Хлопочущие вокруг жизнерадостные и беззаботные вошки наперебой поздравляли новорождённого с «выходным» днём, поднося тому то рюмочку домашненького красненького, то пахнущую свежей краской новёхонькую картину собственного изготовления, но, видя подавленное настроение именинника, понемногу рассосались и умчались к себе.

А вырожденец крепко задумался. Что-то в королевстве Датском шло не так. Каждое ЗАВТРА под клопирку перетекало во ВЧЕРА, а маленькое большое мироздание и не думало меняться. Обещанное просветление, отмигав фонариком морзянку с того конца туннеля, занавешивало окошки светомаскировочной сетью, хотя ток вырубать и не торопилось – идеи шли по проводам, как и прежде, как по расписанию как солдаты по мосту. Истина, бессовестно заглядывая в чужие дорожные карты, открываться не желала – но и как бы в отказ тоже не отъюливала. В общем и целом, всё складывалось обломчиво, неуклюжно, насмарочно и вразбродошно. Не пёрла пруха, хоть ты дерись.

Смыслы, образы, формы и их взаимосвязи пневматично текли по проторенным мыслями извилинам упругим скользящим накатом. Выплеснув в раковину с грязной водой так и не ответившую взаимностью «Кровавую Мэри» и отодвинув на край стола очередную свышнюю посылку, недокрылый клопадыш всеми фибрами пытался опровергнуть изобретённую древним греком Протагором изощрённую пытку ума под названием «релятивизм», благодаря которому любые попытки допытаться до объективной истины якобы заранее обречены на провал, поскольку инициатор этих попыток де-факто сам фигурирует в роли объекта познания. Эдакое Nosce te ipsum[10] выворот-зашиворот.

«Лежал бы так себе и лежал, слава тебе господи, сосал бы все необходимые питательные вещества из воздуха, и всё было бы легко и любо, – думалось клопу, и от этих дум жидконогой козявочке-букашечке становилось спокойно и хорошо. – Может быть, когда от тебя все отстали, когда все про тебя забыли, когда тебя, наконец-то, никто не дёргает за усики – это и есть состояние того абсолютного покоя, который мы так безуспешно ищем? А коли так – то не есть ли этот покой то самое неуловимое счастье, когда не выпадает ничего дурного? Счастливое без-несчастное сей-часье?»

Вывод был настолько вкусен, что деньрожденный выродок немедля захотел кушать.
Клоп с ненавистью вылупил недавно вылупившиеся зенки на требовательно заурчавшее брюшко и досадливо щёлкнул мандибулами:

– У-у-у, ненасытное! Да будь ты…

Клоп спохватился и осёкся, прикусив хоботок. С Чёрного Будды станется почувствовать даже неоформленное проклятие… поди ж ты – едва не сорвался. Будь ты, прожорливое брюхо. Просто будь.

Пия полуденный ланч, совершенно летний клоп немного отвлёкся и повеселел. Решив за едой мозгами не раскидывать, он проветривал перекипевший котелок расчётливо грустным и рассеянным пережёвыванием одного и того же:

«Видимо, потреблению так и суждено превалировать над деланием. Наверное, сущность паразита, в сущности, неискоренима по своему существу. Недаром, видать, издревле не любят вампиров».

Перейдя к сладкому и попутно моя кружку, сладкоежка нехотя вернулся к главному недодуманному, со жвальным скрежетом отдавая себе отчёт, что щедрым жестом сеятеля разбросанные по речному песку краеугольные камни выстроенной им стройной доктрины обратились камнями преткновения, и сейчас явно наступал сезон их сбора – коса дальше не шла, да и песочек – даром, что цветной да мелкий – обнаружился для мандалы малопригодным и даже довольно-таки зыбучим. А прилив ужо не за горами… камни в холодной воде…

«Какая беспримерная честность!» – воскликнешь, о читатель.

Польщённый насекомый шаркает клопастью, робко мерсикает и всё-таки не может отказать себе в маленьком мазохизме:

– Честность не свойственна нашей натуре! Мы предпочитаем искажать окружающую нас действительность – либо конструированием своих умо-миров, либо попросту враньём – то есть подстраиванием действительности под свои нужды. И мы, рассматривая, скажем, «Девятый вал» великого Айвазовского, ёжимся от ужаса – но не потому, что чувствуем этот ужас непосредственно из картины, а потому что примеряем эту «айвазовскую» мини-вселенную по своему размерчику, ставим себя на место тонущих в закартинье моряков – и уже от этого начинаем бояться. Нас ужасает не первородный страх, который живописец вписал в холодный холст – но то, что случилось бы с нами самими, буде мы на месте его героев! И это ли не искажение окружающей действительности под себя? Чистейшей воды оно и есть!

Мазохизм – штука безотказная в принципе – куда ни плюнь, всюду попадёшь не в бровь, а в самое яблочко. Одначе ты вновь отвлеклось, насекомое.

Уязвлённый Клоп скучнеет и, не домыв посуды, сбрасывает на пол сброшенную кутикулу и ложится на лежанку в медитационную асану помедитировать – томно вытянувшись в фрунт и слегка скрестив верхние лапки. Поток не заставляет себя ждать и мягко и тихо приминает безвечные глазёнки. Вдох-выдох, вдох-выдох, вдох-выдох… не доглядывай за льющимся извне кислородом, не визуализируй выходящую вовне углекислоту – просто ощути себя вне себя ДЫШАЩИМ СУЩЕСТВОМ…

Медитация ли это? Или, честно говоря, всего-навсего релаксационный самообман? А раз уж такое дело, и честность предана анафеме в полной мере – то не ложь ли заодно и всё прочее? И тогда на каком из перекрёстков солнечных дорог, под каким из топоров войны зарыт Пятилапый Электрический Пёс Истины?

Однако наш циничный скетч не об истине, как это могло бы тебе показаться, о читатель.

Вечерами инфантильные вошки, живущие одним днём в студии-пентхаусе, всю ночь до утра во всё горло валяют дурака – и йогин-многоножка, затаённо ожидающий мало-малейшего шумочка, чтобы с того упоённо раздражиться и свалить на него всю свою наклопившуюся неспособность расслабиться-сконцентрироваться, видит проступающие навылет фресок внутричерепного колизея огненные иероглифы, от которых нипочём не зажмуриться, как наушники на полную громкость ни выкручивай:

– избегать оценок, даже самого себя – это здорово и здраво, это путный шаг на пути восприятия мира каков он есть – но ведь, не сдержавшись, исподволь оцениваешь всё и вся, и даже самого себя…

– ратуешь за имение собственного мнения, кое совсем не обязательно высказывать, коль скоро оно и в самом деле твоё собственное – но тут же, забывшись, непрошено суёшься к сидящим за столом Совершенномудрым с мошною ржавых трёхкопеек наперевес: «Карма? Чушь кошачья! Позднейшая поддельная вставка и отсебятина! Не может НАСТОЛЬКО древняя и умная хрень, как буддизм, иметь своим базисом НАСТОЛЬКО приземлённый механизм подсчёта призовых очков: сделал благо – на те пять, сделал гадость – семь отнять, подытожить-посчитать – вывел в «плюсы» благодать! Косишь лиловым глазом – округ аплодисменты и всеобщий восторг: «Ай да Клоп! Реально, знать, силён харизмой, раз лается с самой буддизмой!»

– наряжаешь родительскую комнату к Новому году – и от окружающей тебя пёстрой мишуры приходишь в радостное возбуждение предвосхищения праздника. Не значит ли это, что материя всё же первична и именно она определяет сознание (привет вам, Карл Хайнрихович)? Не значит ли это, что не будя торжественной предпраздничной обстановки, то и духу твоему незачем было бы воспарять счастливой пташкою? И не значит ли это, что отрицающие незыблемость буддисты девяносто девять раз правы, и тот конгломерат пяти скандх[11], прозванный распявшими Иешуа книжниками «душой», в действительно вовсе не бессмертен, а генерируется окружающей его обстановкой, каковой служит наша плотская оболочка? Похоже, в своём проматериалистическом нигилизме ты знатно перегнул палку – причём, похоже, не в ту сторону, да ещё и спутав её с мировым архимедовым рычагом!

Пятерицу скандх, заслоняющую Нирвану, ты всегда принимал за доступную лишь избранным изнанку мира – но спорадические сполохи в небе были даже не отсветами истины – отражением проблесков в открывшемся на миг разрыве облаков. Ты смотрел чуть дальше остальных, это правда – но видел всю ту же Самсару, пусть и менее полноцветную, нежели виделась она идущим рядом. Чтобы заглянуть ЗА, нужно было заплатить отчеканенным Небесной Канцелярией золотым талантом – или хотя бы попытаться выпросить рассрочку. Избранный избрал отлежаться с умным видом ПО ЭТУ СТОРОНУ ЗЕРКАЛЬНОГО СТЕКЛА. Будда тебе судья.

Только, буддь добренек, захлопни свой кровосток, не брызжи налево-направо чужой мудростью, не фонтанируй напропалую вычитанной витиеватой терминологией, не кичись знанием древнего мудрого языка – проглоченный наспех непривычный алфавит, не изнасилованная только слепоглухонемым мантра да пара закомуристых сутр на такое, прости, никоим образом не тянут.

– У меня нет Учителя, – удручённо сетуешь ты, бедный вожделенец истины, обречённый скитаться в её поисках один-одинёшенек. – Я всё вынужден постигать самостоятельно, методом тыка (облизывает хоботок).

Не жди одобрения или уважения – мол, молодец какой, сам всё делает. Не молодец ты – бездельник и паяц на ярмарке тщеславия. Под лежачий, а тем паче сидячий камень пущенная на самотёк вода не потечёт – а вот гиподинамическая недержанка запросто. Нет Учителя – иди и ищи Его – только осторожнее со своими поисками, а то найдёшь ненароком, так и придётся домашку готовить, да к доске выходить, да по лапкам шпицрутеном получать – а то и второй год в пересидках ходить.

И... ты болтлив как институтка, кло, прямо-таки патологически. Оральный энурез, батенька, отменно лечится питием брома и мёртвыми припарками.

В начале было Слово – утверждает одна небезызвестная Книга. Но если это так – кто же его в таком случае произнёс? Уже не Тот ли, кто был задолго допрежь этого самого Слова? И не получается ли так, что Место и Время, где и когда существовал этот Тот, имели место и время быть ещё более заблаговременно и заблагопространственно?

В начале пребудет Слово и сей час – предисловием каждой филькиной безграмоты, увертюрой каждого прокисшего панегирика, прелюдией каждого прилюдного дхармического прелюбодеяния, и будет Слово сие не поддержкой и опорой, но беспокойной свинцовой горошиной промеж пуховых медитационных перин, и будет Слово – «А может статься, по-настоящему да по взаправде всё совсем-совсем не так?» Это так, к Слову.

Может статься, всё твоя клопиная возня с тЕекстами и текстАми ни в коем разе не строительство чего-то нового, а лишь дальнейший намыв той дамбы эскапизма, что возведена тобою в оны дни и ночи неумеренного поглощения фантастики? Дедка за репку, бабка за дедку, внучка за бабку… словцо за словцо, прозка за словце, музка за прозку… взялся за прозу – попрозил и бросил, взялся за муз – оказался кургуз, расписался отшельником – и вымарал расписанное… Что же ты – навострил перо – так вкалывай каждое слово
слой за
слоем,
слог за
слогом,
сложным
блоком,
строгим
сроком,
словно
слоган, что по
строкам
славно
сложен
ненароком.

Ломай стены, рви мосты, стирай грани, пиши и переписывай, сжигай и, ополоумно вскочивши ополночь, гвозди-мечи по живому наново. По-другому никак – иной стороны просто нет. Не один ты бродил впотьмах по здешним буеракам – в 1932 году Борис Леонидович Пастернак поднимал целину этой снежной степи:

О, знал бы я, что так бывает,
Когда пускался на дебют,
Что строчки с кровью – убивают,
Нахлынут горлом и убьют!

От шуток с этой подоплёкой
Я б отказался наотрез.
Начало было так далёко,
Так робок первый интерес.

Но старость – это Рим, который
Взамен турусов и колёс
Не читки требует с актёра,
А полной гибели всерьёз.

Когда строку диктует чувство,
Оно на сцену шлет раба,
И тут кончается искусство,
И дышат почва и судьба.

Но ты всё рвёшься изобрести свой велосипед – хотя только дурак будет путешествовать по снегу на велосипеде, когда до первого перегона – восемь суток на тракторе в метель и буран. Ломишься в открытую дверь – ну, ломишься и ломись, но ведь не несёшь ничего нового, а посмотреть, что Совершенномудрые принесли до тебя – недосуг. И, сызнова путая примитивизм с примитивщиной, а вкусовщину – с бесвкусицей, корябаешь свою нетленку поверх чужих путевых записок – зачастую теми же самыми словами:

И лишь строка проступит кровью
Меж расплескавшихся чернил –
Тогда, возможно, многословью
И хватит разродиться сил.

И лишь изодранная в клочья
Изнеможённая душа
Поставит символ кровоточья
В финале – смысла средоточья –
Без ручки и карандаша.

Может статься, твоя проза – совсем не проза?

При всей своей самобытности (что есть, то есть) она – графоманиста в край – и в то же время отчётливо-преотчётливо небесконечна, поелику в тутошних писательских палестинах одного энтузиазма, пускай и замешанного недурным словарным запасом вкупе с каким-никаким опытом, не достанет достать перекладных даже до первого буранного полустанка, не говоря уж о хождениях за три моря – гляди! – на четвертьпути твоя чернильница уже наполовину пуста! Самому наиподвешеннейшему язычку в одиночку эту телегу не вывезти ни в какие ворота – какое уж там довести до условного Киев-града! Не умеющему копать выгребную яму не выстроить самого распрекрасного дворца, не владеющему ремеслом не быть мастером, не наработавшему профессии не стать профессионалом. Чтоб «Кавалера Слова и Пера», кло, за красивые глаза да ладные словеса давали – так не бывает…

Может статься, твоя поэзия – совсем не поэзия?

Каждый твой «стих»… слава богу, стих. В мейнстриме водятся поэты двух типов (асимптоты поэтической гиперболы – гении и совсем уж бездари – исключаются как исключения из правил): одни имеют полную внутреннюю гармонию, но куда-то упорно шкандыбают и вкалывают как папыкарлы, другие же наоборот – калят нутряной конфликт, но сидят, дымясь, на магрибском молитвенном коврике и ничего не делают. Ты, Клоп – разновидность второй разновидности. Возможно, сжигающая тебя изнутри огневица реальна, страшна и, натурально, обязана быть застреленной или, в крайнем случае, заколотой пером Шекспира – но ты предпочитаешь постановку удара отдавать на откуп западно-кхмерской импровизационной технике «а-вось», а в защите и нападении использовать стиль пьяного ломастера «хусим». Пацифист-пофигист, почивающий да чаёвничающий, жрущий да пождущий вдохновения, ты раз за разом засыпаешь, ни буяшечки не дождавшись.

Может статься, твоя музыка – совсем не музыка?

Каждая твоя «композа» – настоящие лабухи ведь говорят именно так? – смердит самодеятельной бездеятельностью, каждый твой трек – это нарубленный из готовых шаблонов гимн самому себе и своей самости, каждая твоя песня… ну, тут ещё есть надежда. «Музыка» твоя давно усохла и заросла плесенью универсальных блатных аккордов, одухотворённо извлекаемых из дорогих инструментов, отчего ты всё больше напоминаешь безголосого, с отдавленными медведом Преведом ушами коллекционера скрипок Страдивари – так стоит ли отмямливаться высокоумными «минимализмами» с «авангардизмами»? Да, взаместо оттачивания мастерства вытачивания скульптуры гораздо комфортнее обточить дармовой самородок как бог на душу положит, приаттачить табличку «Так и было задумано» и настричь купонов не отходя от кассы – скажешь, не об этом крикмя кричит каждая твоя «русская» и «немногословная» славословочка? Ни в одной из твоих музыкальных «работ» не видно, собственно, САМОЙ РАБОТЫ, проработки каждой мелочи – зато изо всех щелей торчит негабаритное нежелание эти мелочи прорабатывать и необоримое хотение скоренько да живенько по щучьему велению снять готовенькое. Для тебя плохие новости, кло – так не бывает… и зря ты задрал хобот, возомнив себя «последним героем» – не про тебя эта песня, увы, не про тебя:

Ты мог быть героем, но не было повода быть,
Ты мог бы предать, но некого было предать…
Подросток, прочитавший вагон романтических книг,
Ты мог умереть, если б знал, за что умирать.[12]

Может статься, твои духовные практики – совсем не духовны?

Каждая твоя «медитация» заканчивается банальным засыпанием. Сны ты принимаешь за вдохновение, указания свыше, а то и – ни больше ни меньше – за откровения – правда, малину слегонца портит бородатый беззубый анекдот про Фрейда: «Знаешь, дочка, бывают ведь и просто сны» (смеяться после слова «клопата»). Услыхав, что наикратчайший путь в Нирвану – это никуда не идти, обрадовался, наскоро подладил услышанное под себя – и блаженно остался считать во… вошек. Так может статься, вся твоя так называемая «медитация» – это просто-напросто затяжная спячка насквозь обленившегося имитатора бурной деятельности с синдромом гипертрофированного чувства собственной важности?

Bhara bhave paсcakkhandha bharaharo ca puggalo,
Bharadanaa dukhaa loke, bharanikkhepanaa sukhaa.
Nikkhipitva garua bharaa aссaa bharaa anadiya,
Samalaa taahaa abbuyha nicchato parinibbuto.[13]

А каждое твоё… так скажем, «ученье» – погремушечная смесь сентенций набившего руку эскаписта, пустопорожняя толчба масла из водопроводной воды, усиленно выдаваемая за квинтэссенциальную выжимку всего буддизма от «А» до «Ха»[14] и насилу понятая тобою самим от силы на хрен с полтиною, и страусиное решение насущных проблем – засунув головку под одеяло, отрезать: «Думаю! DO NOT DISTURB![15]». Обсосавшийся вздрызг Иггдрасильный нахлебник… накровник – тебе не говорили что в позе отклячившего задницу страуса-мыслителя ты похож на впившегося в задницу клеща, задница?

---------
На шутку Клоп не на шутку обижается и заводит кошкину концертину: «Ты это! Ты товой! Клещи – они это самое… энцефаллические! Нахлебником обзывается… да тараканы в моей голове отпугивают от Древа реальных!» Долгая песня… несколько ушедших коту под хвост абзацев приходится, скрипя перцем, терпеливо калькулировать овец.
Поколе обиженка надувает хоботок, да и дабы свято место не пустовало, нате тебе, о читатель, парочку тематических приточек:

---------

Медитируют трое дряхлых садху в священной роще Урувелла. Открывает глаза первый святой, смотрит вокруг и тихо произносит:
– Нет… ничего… неизменного.
Пробуждается второй архат, обводит взглядом окрестности и молвит:
– Нет… ничего.
Третий аскет – слепой – молча качает головой и не говорит ни слова.

---------

Гуляют берегом Мирового океана Мистик и Буддист. Видят – сидит Архимед и вычерчивает на песке свою бесконечную «пи»;. Мистик усмехается:
– Глупец! В природе нет и не может быть никаких констант! Всё придумано задним умом!
Буддист улыбается в ответ:
– Ты прав, друг сахиб. В природе нет и не может быть ничего постоянного! Всё течёт, всё меняется!
– Вы говорите о разном, – ухмыляется в бороду древнегрек. – Один из вас утверждает, что моя «пи» имеет смысл только внутри нашего с вами ума, другой же подвергает сомнению само существование такого числа вообще!

---------

– Остановись! – не унимается Клоп, зажимая слухальца и зажмурившись. – Живота! Живота! Возможно, я просто… повзрослел. Вот гляди…

Он сноровисто разлистывает зачитанную брошюрку Алексея Викторовича Рыбина «КИНО с самого начала и до самого конца» и тараторит концовку эпизода, где автор вместе с Виктором Цоем, накупив сухого, зашли в гости к Майку и его жене:

«…предлагаем сходить в магазин и пополнить наши подошедшие к концу запасы. Наталья предлагает продолжить банкет на улице, и все радостно поддерживают эту идею. В конце концов мы оказываемся на берегу Обводного канала, у тихих струй, под сенью лип…»

Книжонка летит в угол.

– Раньше я восторженно восхищался скорыми на решения беспечными и беззаботными битниками! – блеет рококлоп. – Теперь я трезвомыслю, что Наталья сделала таковое предложение сугубо из-за нежелания снова убирать засвиняченную выпивохами кухню! Я начал думать… рационально. По-взрослому. Вот попал-то…

Клоп плачет – но не жаль его. Мазохизм – штука безотказная – доказано, показано и обсказано чуть выше. Без экивоков и прочих гвоздей признаться в том, что за серебряной маской анонимуса, сидящего на троне твоего мироуправства, скрывается изъеденный проказой череп Змея Гордыныча – дело для маленькой букашки, вне всяческих сомнений и тягостных раздумий, большое и важное. Респект, без дураков.

Только ведь воз этот не стронется с места ни на волос и целую жизнь спустя, и Древоточец всё так же будет полной чашею упиваться из разбитого (им же) корыта постной недолею великомученика. Так что плачь не плачь, танцуй не танцуй – Иггдрасиль слезам не верит (и не только он).

«Что наша жизнь? Игр-р-ра!»

С молодым пушкинским картёжником согласился бы умирающий Далай-лама, неземной полуулыбкой встречающий наступления темноты, чтобы осветить её собственной святостью – общеизвестно, что в момент смерти Просветлённого из его темени в зенит бьёт луч света чистейшей воды. Всю нынешнюю жизнь Лама жил будто играючи – и теперь ему нужно бросить кости в последний раз.

Твоя же жизнь, клоп – тоже игра, только не сидишь ты за игорным столом, а играешь рольку «Кушать подано», кривляясь на сцене дрянного провинциального шапито даже когда все зрители, плюясь, разошлись. Тибетский мудрец играет в игру под названием «жизнь» – тобою же, бесправная дрожащая тварь, играет сама игра. А это значит, что актёры опять лицедействовали не ту пьесу – либо ту, но понарошку.

Ежели же всё не игра, а полный серьёз – то тут ещё хуже, ибо сие есть явственные симптомы последней и неоперабельной стадии Superbia Spiritus[16]. И даже эти строки, о читатель – что как не её прогрессирующие метастазы! И что как ни предсмертная агония миниатюрной белёсенькой букашки эти её лихорадочные домогательства несоразмерного внимания к своему ДЫШАЩЕМУ СУЩЕСТВУ (в бреду клопоухий, само собой, видит себя отнюдь не рыхлой кольчатой соплёй цвета задохнувшегося молока). Свидетельства налицо – не жилец. Диагноз окончательный и обжалованию не подлежит.

Гордыня, чувство собственной значимости так же лживы, как кокос: твёрдый снаружи, но пустой и жидкий внутри.

Однако же наш циничный скетч, жизнеописанием некоего… субъекта не является, как это могло бы показаться тебе, о читатель, хоть и всеми силами пытается на оное походить. Мемуарная часть была нужна единственно для того, чтобы эпилог вышел не просто ещё одной сценкой – но достаточно важным актом и, что особенно важно – логичной и понятной экспозицией.

=========
Аутро
=========

Вот и всё. Отмотанная назад плёнка, раздвоившись после интродукции волшебством авторского монтажа, воссоединяется с сюжетной канвой, попридержанной на том моменте, когда во первых скетчевых строках эдаким кандибобером ухарски рубилось сплеча залихватское: «Итак – поехали!» Псевдоисторический экскурс, лирическое отступление, неприлично разбухшая ремарка подходит к концу – перед тобой, о читатель, вот-вот упадёт финальная фраза, после которой в каждом приличном театре падает застиранный занавес, и почтеннейшая публика начинает расходиться по домам, пряча озябшие кулачки в муфточки и карманы макинтошей. Итак… поехали.

Клоп – умер.

=========
P.S.
=========

Он выполз смурным холодным утром позавтракать – и обнаружил Иггдрасиль завалившимся на бок, с неудобно подогнутыми ветвями и посеревшей за ночь жухлой листвой. Подспудная, еле угадываемая мощная пульсация необозримого ствола Древа Жизни, к которой привыкаешь как к стуку вагонных колёс, сейчас напрочь отсутствовала, сколько он не вслушивался, в отчаянии прижавшись к стылой осыпающейся коре. На крики никто не прибежал – дверца в опустевшее жилище вошек щерилась свежесбитым крестом, сквозь пыльные окна проглядывал жуткий беспорядок. Судя по всему, те ушли в спешке перед самым рассветом – как крысы, что первыми чуют запах хлещущей в трюме смерти.

Он воротился в свою келейку, неторопливо лёг на топчан и накрыл лицо первой попавшейся книжкой…

… А в четверг пришли лесовальщики, срубили высохший ясень под самый корешок и увезли исполина на лесопилку. На обезлюдевшей делянке остался дымить чахлый костерок, возле которого валялся невесть как оказавшийся здесь мятый баллончик «Дихлофоса»…

Однако наш циничный скетч не о смерти, как это могло бы тебе показаться, о читатель. О чьём же он?

---------
[1] Мировое Древо Жизни древних скандинавов.
[2] Совокупная отсылка к заглавному треку, альбому, но главным образом музыкальному фильму The Song Remains the Same (англ. «Песня остаётся всё той же»), представляющему собой компиляцию трёх лучших ночных концертов группы Led Zeppelin, отыгранных патриархами британского хард-рока в нью-йоркском Madison Square Garden июлем 1973 года.
[3] Откладывающая до полутысячи яиц клопка-самка и практикующий травматическое осеменение клоп-самец обычно на родительских правах не настаивают.
[4] «Бохемиан Рхапсоди», группа «Куин» (альбом «Э найт эт дэ Опера», 1975 год).
[5] «Уи Уилл Рок Ю», группа «Куин» (альбом «Ньюз оф дэ Уорлд», 1977 год).
[6] «Тет-а-тет», слова авторские, музыка народная.
[7] О как! Сразу две отсылки: к «Посыльному» Уильяма Тенна (в миру Филип Класс) и «Анастасии» Сан Саныча Бушкова (он же В. Цепеш).
[8] Так претенциозно наши доблестные издатели перевели полумистическую Music of the Spears.
[9] Тыща извинений! (фр.).
[10] «Познай самого себя» (лат.).
[11] Панча скандха (пали. Pa;cakhandh;) – пять «групп привязанностей», атомарные составляющие «кирпичики», формирующие индивидуальное «Я»: наполнение материальной формы (рупа), неосмысленное ощущение накопленного (ведана), его дифференцированное распознавание (самджня), опытное умственное конструирование кармы (самскара) и, наконец, чистое сознание (виджняна). Тёмный невежда отравлен заблуждением, что эти пять скандх и есть его настоящая «эго», а воспринимаемая через них окружающая Самсара – поистине истинное мироздание. Оттого не видит он дальше собственного рождения, старения и смерти, оттого и страдает, не зная выхода. Лучше всего смысл пятеричной системы физико-умственных явлений бытия объясняет сам Будда словами одной из первых сутр своего учения: «Пять скандх – это бремя, а личность есть носитель этого бремени. Бремя приносит страдание существам, а избавление от бремени приносит счастье. Сложив с себя бремя, достойный почитания отдаляется от принятия другого бремени. Полностью искоренив жажду, достигаешь совершенного покоя».
[12] «Ты мог бы… («Подросток») – композиция из сборника неизвестных песен Виктора Цоя, записанных примерно в начале 1986 года, не вошедших ни в один альбом и изданных в 1992 году Петербургской студией грамзаписи по инициативе Марианны Цой (спустя четыре года сборник будет переиздан на компакт-дисках лейблом Moroz Records).
[13] Бхара Сутта (пали.), Сутра Бремени или Сутра Тяжкого Груза.
[14] «А» (санскр.) и «Ха» (санскр.) – соответственно, первая и последняя буквы Деванагари, общепринятого современного алфавита слогового санскрита. Смысл аутентичной фразы, надо полагать, аналогичен выражению «от альфы до омеги», «от А до Я».
[15] «НЕ ВЛЕЗАЙ! УБЬЁТ!» (англ.).
[16] Гордынюшка Гордынская (лат.).

=========

В произведении, помимо упомянутых в тексте, использованы фрагменты книги Евгения Васильевича Клюева «Между двух стульев», сборника Виктора Олеговича Пелевина «П5: прощальные песни политических пигмеев Пиндостана», сказки Корнея Ивановича Чуковского «Тараканище», песен группы «Аквариум» «Три сестры» (альбом «Навигатор», 1995 год) и «Камни в холодной воде» (видеоверсия альбома «Снежный лев», 2000 год), либретто оперы «Пиковая дама» Петра Ивановича Чайковского по одноимённой повести Александра Сергеевича Пушкина, японской народной сказки «Печень живой обезьяны», рассказа Антона Павловича Чехова «Размазня», романа Михаила Афанасьевича Булгакова «Мастер и Маргарита», рассказа Гордона Руперта Диксона «Мистер Супстоун», а также песни группы «Сталкер» «Новости из первых рук» (альбом «Новости из первых рук», 1988 год).