(из дневника молодого человека)
Пока трахал Маринку, думал о другом. Точнее, о других предстоящих делах, и о других девушках. У Маринки чуть повыше левой груди есть маленькая родинка. Если она надевает блузку с глубоким вырезом, родинку видно. Ее даже можно поцеловать. В этом есть какой-то шик. После поцелуя Маринка счастливо улыбается и оглядывается по сторонам, не увидел ли кто.
Другие девушки так улыбаться не умеют. Они улыбаются, но иначе, да и повод другой. Они улыбаться могут от веселого анекдота, от похвалы в их адрес, от того, что протянешь руку и поздороваешься.
А иногда просто стоишь рядом с девчонкой и разговариваешь ни о чем, а она улыбается и все. Улыбаться они и тогда, когда замечаешь их новые футболки и небрежно так говоришь: «О, футболочка-то из этого…», и далее следует название шикарного магазина, и они тоже улыбаются с молчаливой гордостью.
Когда я буду старым, буду думать о девушках снисходительно. Старым – это примерно лет под шестьдесят. Как батя, или как сосед Серега с четвертого этажа. Хотя нет, Серега, вроде помоложе, но повадки у него – как у шестидесятилетнего. Особенно когда он идет рядом с Еленушкой, это его жена, и тащит в обеих руках пакеты из магазина. В глазах его читается вялая покорность и чувство выполненного по жизни долга. Именно по жизни, а не по завершению конкретного похода в магазин. Иногда он бросает тоскливые призывные взгляды по сторонам, а потом с усталой улыбкой поворачивается к своей Еленушке.
Батя тоже бросает по сторонам взгляды, когда мы изредка ходим с ним вдвоем по улице. И особенно, когда попадается навстречу красивая девушка. Но он быстро спохватывается, поворачивается ко мне и начинает что-то говорить. Таким снисходительным тоном, за которым прямо-таки и слышится: да ладно, чего уж там, уже прошла молодость, но ты пока еще маловат, и хотя у тебя - все впереди, а вот торопится, пожалуй, и не стоит. Не стоит… Это он так думает.
То, чем мы с Маринкой занимаемся днем в общежитии на ее кровати, называется петтинг – бесконтакный секс. Американский термин. Сначала мы научились это делать, а потом я узнал название. Формы его бывают разные, у нас – полный, это когда партнеры раздеты совсем. Поскольку окончательного контакта все-таки не происходит, то девушка забеременеть не может. А это как раз то, что нам и нужно.
Я не уверен, что мой батя знает, что такое петтинг. Он человек из другого времени, у них все было тогда по-другому: ухаживания-провожания, загс, свадьба, армия, производство и долгая семейная жизнь. Впрочем, армия бывала и перед загсом.
Главное, чтобы мужик был надежным и основательным (это батины слова). А если парень был, скажем петушком, веселым и загульным, то все равно сценарий (завод-армия - загс--любовь до гроба) повторялся, но кое-что сдвигалось на попозже. А потом появлялся и курятник - он же дом, квартира, и прочие постройки в виде гаража.
Сейчас матхен все равно – сейчас она курица. Это батя сказал. Однажды. Я сам слышал, случайно, он по телефону разговаривал. Так прямо и сказал: «Моя курица…». А дома он говорит: «Душечка, голубушка, красавица моя…», ну и так далее. Ну не сволочь ли?!
Мама хорошая, она говорит, что я – милый, называет дружком, и ругает не очень часто. Просто она очень заботливая, там – носовые платки, чистые носочки, трусы, что немножко утомляет и напрягает. Уже и сам знаю, что на свидание с девчонкой надо идти в чистых трусах, так на всякий случай.
Чистые носовые платочки, а еще носочки – это у мамы от детского сада, где она работала воспитательницей, а я был сыном воспитательницы, и даже успел недолго побыть сыном старшей воспитательницы.
Готовит мама хорошо, обалденно готовит, батя прямо грудью на стол наваливается, разве, что носом в тарелку не падает. А потом отваливает назад и говорит: «Ну, матхен, ну удивила…».
А та – ничего, просто улыбается и все.
Я ем не очень много и не все, хотя говорят, что в моем возрасте надо трескать, как не знаю кто. Я это понимаю, головой понимаю, но - не идет, что матхен чуть-чуть обижает. И она старается дальше, но я-то вижу, что обижается. И ведь не скажешь же ей, что когда ешь много, то становишься толстым и ленивым, и с девушками идет не очень. Ну, вы понимаете.
С батей на эту тему говорить бесполезно, про футбол – пожалуйста, про «Спартак» его любимый – в любое время дня и ночи, про то, что мужик должен быть профессионалом, мастером своего дела – об этом он говорит всегда серьезно, а вот про любовь – одни насмешечки.
Один известный писатель сказал, что три темы всегда интересны: сам человек, секс и страх смерти.
Когда-нибудь я стану известным писателем. Во всяком случае, собираюсь им быть. Мои книжки будут продаваться во всех книжных магазинах. Конечно, рано или поздно это случится. Но надо ведь и начинать. Уже и пора. У нас в городе два книжных магазина, уж в одном-то из них мои книги появятся точно.
Но сначала надо написать первую, и написать так, чтобы она стала известной. О чем писать – рецепт выдали: про себя, но чтобы в герое другие себя тоже узнавали, про секс, и про смерть.
И поэтому мне надо, чтобы с девушками у меня было все хорошо. Не просто хорошо, а на отлично. Понимаете? И для будущей писательской карьеры пригодится.
Со школы, со средних классов сохранилась привычка иногда писать дневник. Сейчас это должно помочь с первыми рассказами. Хотя забавно перечитывать то, о чем писал в двенадцать-тринадцать лет: про лагерь, про двор, как любил гулять один летом вечером, и уходил далеко-далеко, туда, где улица заканчивается и переходит в другую. Однажды встретился там с чужими ребятами. Подрались, но это, пожалуй, громко сказано, махнул рукой, мне вмазали и убежали вместе с их велосипедом, а я пошел дальше. Губу, правда, в кровь разбили.
А про смерть… Попробовал начать эту тему в разговоре с отцом. Получилось так: он как раз смотрел матч по телевизору, «Спартаку» - вломили, и батя изрек: «Ну, блин, до смерти не дождешься пока они чемпионами станут!» Это все, чего от него удалось добиться по этому вопросу.
Писать про себя мне пока особенно нечего: чуть больше двадцати, студент гуманитарного вуза, поздний ребенок, старший брат Юрик застрял где-то на Дальнем Востоке сразу после армии, там же в армии – подружка, ребенок, семья и пошло-поехало в одну сторону.
Тут родители и «сообразили» меня, батя говорит, что случайно получилось, а мама просто улыбается и все. Значит не случайно. Значит, какие-то надежды должен оправдать.
Какие - непонятно?! Приходится додумывать самому. О смерти мама разговаривать тоже не захотела, просто погладила меня по голове, что-то хотела сказать, но пришел из гаража батя, и вопрос закрылся сам собой.
Остается еще бабуля, но до нее далеко: деревня и все такое прочее. А мне же надо ездить все время учиться в большой город, и так дома появляюсь только раз в месяц, а то и в два. Значит по третьей теме – пока все.
Остается только вторая. Вообще-то с Маринкой мы знакомы еще со школы, с предпоследнего класса. Когда я ее поцеловал первый раз, уже и не помню. Помню только, что летом, перед последним классом уже целовались вовсю. У меня дома по утрам никого не было, родители расходились по работам, я еще валялся на диване в трусах под одеялом, она приходила, и дальше мы валялись вместе.
Маринка была в брюках и легкой водолазке, сейчас удивляюсь, как ей было не жарко, но нам этого вполне хватало, дальше не двигались. Однажды я, правда, попытался снять с нее водолазку, но она дернулась, и я понял, что дальше пока не надо.
Это уже потом, зимой, у нее дома мы лежали оба в трусах, а потом и без. Раздевать ее я научился довольно быстро и, по-моему, ей это было даже приятно. Еще ей было приятно, когда я держал ее за руку и просто перебирал ее пальцы, перебирал и ничего не говорил. Но это бывало до кровати, и то не всегда. Обычно мы торопились нырнуть под одеяло или простынь, уже и не помню, что там было.
В большом городе все пошло по-другому. Там жизнь гораздо свободнее во всех отношениях. Но и мы заняты были больше, вуз это не школа. Но дышалось легче. Не совсем, правда, понятно почему. Воздух что ли другой? Или общий трафик в помощь, и в помощь еще и по этим вот делам. Ну, все ведь понятно о чем?!
В первый год жизни в большом городе, я чуть с ума не сошел от вечерней красоты улиц. Стояла долгая и теплая осень, можно было двигаться в легкой ветровке. Вечерний полумрак и уже свежий воздух просто пьянили, и Маринка была изумительно-прекрасной, чистенькой, свежей, радостной, и веселой. Мы оба поступили в свои институты и начали учиться.
Кожа ее лица была и прохладной, и теплой одновременно, она была одета в свитер с высоким воротом, я целовал ее в затылок и щеку, прямо на улице. В большом городе все так делали, и потом было темно и люди вокруг были незнакомые. Я прямо с ума по ней сходил. Таскал ее по этим улицам до усталости, а потом вез на трамвае до ее общежития и пешком шел к себе.
И дышал, дышал и плыл по тротуару, иногда даже бежал, как будто летел. Дурачок, одним словом, но было темно, и никто ничего не видел.
И на этом фоне из вечернего города, свободы и Маринки, книжки, в виде разной прозы и поэзии, биографии писателей, которые в меня начали вбивать в университете, казались настолько необычными, что все это впитывал и глотал огромными порциями. И все время казалось, что дальше будет еще лучше. Наверное, это опять было все как-то связано с возрастом.
Но первой, по-настоящему моей женщиной стала не Маринка. Это была лаборантка профессора. Еще на первом курсе. Она была меня старше, примерно лет на пять.
И вот эта деваха нагло забрала у меня часы, мамин подарок (я их всегда снимал на лекциях и клал рядом), и сказала, что хочет сходить в кино, и что будет ждать меня на ступеньках кинотеатра рядом с общежитием перед началом семичасового сеанса с моими часами в руках.
В постель она меня потащила не сразу. Целоваться мы начали еще в конце сеанса, а потом на улице – еще два раза, и я вел ее за руку, когда шли из кино. Было темно, и все равно никто бы ничего не увидел, и Маринки, как назло эту неделю в городе не было. Да и общежитие ее было на другом конце большого города, а в этом районе меня здесь никто не знал.
С Ниной, так звали лаборантку, мы погуляли буквально пару раз, а потом она меня пригласила к себе домой, в двухкомнатную квартиру, где в тот вечер ее родители отсутствовали.
Нина была необычной в том смысле, что она все время была под каким-то напряжением.
Находиться рядом с ней было и тревожно, и опасно, интересно и весело. Я таких девушек никогда не встречал. А в университете мы начали играть в тайну: это когда делаешь вид, что до человека тебе нет никакого дела, а в брошенном, как выстрел, взгляде читаешь: да, сегодня можно там же и встретится, у памятника, или на трамвайной остановке. Или – сегодня никак, увы, другие дела. Это были какие-то невидимые волны и разряды, но природа их человеческая. Но справедливости ради, нужно сказать, что - никак - случалось чаще.
Мы уже лежали под одеялом в нужной позе, и я прошептал ей: «Помоги мне…». Она дернула коленями, и руками все сделала сама: что надо и куда – надо. А дальше я уже все знал сам. С Маринкой мы это умели делать. Однажды даже Маринка, отчетливо помню, мне так робко прошептала: «А у меня еще не было…» и пришлось все начинать сначала.
Вообще-то, если честно сказать, то жеребцом я был хоть куда. Наверное, это возрастное. Юношески-возрастное. Этим я занимался еще в школе до своей первой девчонки, и даже когда подружка уже была рядом. В смысле – когда она уже появилась. Ну, вы понимаете…
С ребятами по общежитию более тесно мы стали сходиться уже после Нового года. А вначале всем все время было некогда: убегали рано, приходили поздно или еще долго спали. На субботу и воскресенье большинство на первом году еще разъезжались по домам.
Это уже потом пошли разговоры о девушках, пиве, игры в карты на раздевание и прочие невинные забавы.
Вообще я люблю раннее утро и поздний вечер после семи. Это время меня волнует и заставляет испытывать внутренний трепет. Наверное, организм так устроен: и жаворонок, и совушка одновременно.
А вечером наплывают и такие вот мысли: конец моего дня будет похож на вечер моей жизни вообще. Большое предсказывается малым. Хорошо, что так, значит перед смертью, буду испытывать волнение и трепет.
Моим родителям до смерти еще далеко, им обоим по шестьдесят, Ну, как минимум лет двадцать еще могут протянуть. Они очень разные: мама становится все спокойнее и сдержаннее, умиротвореннее, что ли? А может от меня отдыхает, и у старшего брата во Владивостоке все налаживается, обещал скоро приехать к нам, погостить. Вот мамочка и успокаивается.
А ведь я помню, что она была порывистой и резковатой. Когда она меня собирала и вела в первый класс, а я пошел - шестилеточкой, она меня всего издергала, и рубашечку поправь, и с пиджачком что-то, и туфельки недочищены.
Да и когда учился в последнем классе, бывало, устраивала изредка головомойки, а потом звала батю, чтобы он разруливал ситуацию. Батя – всегда был философом, слушал в обе стороны, а потом что-то говорил, обобщающее-суммирующее, на его взгляд приемлемое для нас с мамой обоих.
Вообще мне кажется, он живет по принципу – себе на уме, приспосабливаемся в любой ситуации, много не думаем, но выход всегда какой-нибудь да есть. И, главное, мужик должен быть мастером в своем деле. Остальное, в принципе – ерунда.
Когда он явится на тот свет, то хорошенько осмотревшись вокруг, наверняка скажет: «Так, ребята, вот это надо бы поправить, как-то не так это у вас функционирует». А что поправить – неважно: дверь, полка, плинтус, подтекающий кран. Батя – мебельщик, умеет все.
Однажды с Ниной мы трахались даже на улице. Я пошел проводить ее в последний раз. Она сама сказала: «Ну, все хватит, поиграли и довольно!» Говорил же уже, что от нее всегда чем-то бьет, энергетика сумасшедшая. Мы держались за руки, вечер был теплый, такой хороший июньский вечерок, присели. Нет, в этот раз я толкнул ее вниз на скамейку перед детской песочницей, и начали целоваться.
А потом дошли до угла дома, свернули, там был тупик, темно и все сделали стоя, прислонившись к стене. Она только мне сказала: «Встань пониже…» И все.
В университете на следующий день она посмотрела на меня как на чужого и совсем незнакомого. Вот теперь действительно было все.
К тому времени я уже научился правильно общаться и с другими девчонкам. Надо просто быть в хорошей спортивной форме, почаще улыбаться, быть вежливым и рассказывать им всякие смешные истории. Поэтому расставание с Ниной пережил спокойно, да и не так часто мы с ней и встречались: раз в месяц, когда она сама хотела. Домой, в свой город и обратно на учебу ездил с Маринкой.
За все это время батя приезжал ко мне разок в общежитие (мама послала проверить) помог установить нормальный замок на дверь в комнату, мы с ним сходили на футбол, он сказал, что я «молоток» и уехал.
На втором курсе я начал думать, потом на третьем думать еще больше. На лекции всегда таскал с собой чистую толстую тетрадь и записывал туда свои мысли и события дня. Еще я заметил, что если писать честно и находить правильные слова, то через какое-то время становишься немного другим человеком. Меняешься внутренне, причем эти изменения подчас совершенно непредсказуемые. Маринка этого не понимает, может потому что учится в техническом вузе.
Уже вечером мне иногда становится страшно, но это приходят не мысли о смерти и об одиночестве, я вдруг начинаю бояться, что завтра буду совершенно другим человеком, внутренне другим, и буду не знать как вести себя, в этой моей сегодняшней, знакомой и привычной жизни.
По-моему – это похоже на шизофрению, надо посмотреть информацию по психологическим книжкам, жаль, что зачетов в ближайшее время много и Маринка таскает меня по всяким выставкам и музеям. Зачем-то ей музей радио понадобился.
Пришли. Я смотрел на эти древние приемники, патефоны и телевизоры и думал: вот радиоволны совсем не видно, потрогать тоже нельзя. Но что-то ведь происходит, так и внутри человеческой души – что-то происходит, во всяком случае, информация возникает, прилетает же откуда-то.
Там был очень хороший экскурсовод, такой живой и увлеченный дедушка, завел нам патефон, поставил пластинку и вдруг я понял: два человека в жизни – это передатчик и приемник. И нужно чтобы волны совпадали, иначе радио молчит, и телевизор не показывает.
После музея мы с Маринкой и ее двумя подружками пили кофе в кафе напротив. Девчонки весело хохотали и обменивались мнением о дедушке-экскурсоводе. Они поймали его волну. Я тоже улыбался и поддакивал, нет, ну правда – отличный дяденька, еще и патефону подпевает.
В следующем месяце вроде бы договорились сходить в планетарий. Планетарий – это про звезды и космическую бездну. Хотелось бы мне попасть и в музей, где могли бы рассказать о безднах человеческой души, рождении и угасании мыслей и чувств, по аналогии со звездами.
Наверное, такой музей где-нибудь есть.
***
Бесконечным Пинк Флойдом тянется жизнь,
Тротуары, подъезды, двухзначные этажи.
Город в морду падает крышами,
Друг друга не слышим, не слышим…
Слишком все трафикоОбразно,
Значит таким вот именно образом
Пока,
Издалека,
Смотреть друг на друга.
С юга,
Не ветер – трамвай,
Давай,
На завтра назначим свидание,
До свидания,
Чао, пока…
Бесконечным Пинк Флойдом – песни звучание,
Расстояния еще будут расти.
Наверняка…
Прости…
Еще я пишу стихи. Про любовь, но они пока смешные. Поэтому я их никому не показываю.
По-моему, Маринка хочет, чтобы я на ней женился. Еще она хочет иметь троих детей и собаку. Так она, во всяком случае, говорит, когда мы вечером иногда, но не так часто как раньше, гуляем по проспекту. А потом я ее провожаю до ее общежития, еду обратно на трамвае и дремлю на сиденье, как уже научился делать.
Пробовал ей читать кое-что из своих стихов, она вообще ничего не понимает. О профессии писателя говорит небрежно, и еще, что долго ждать, когда писатели нормальные деньги будут зарабатывать.
А я говорил ей, что писать – это особое неповторимое состояние, улетаешь куда-то, потом возвращаешься. Что сцеплять слова в одну фразу, строить ее по длине – это как дышать. Искать нужные выражения - это как стоять на свидании и ждать и думать – придет, не придет. Это томится и надеяться… А потом перечитывать, взвешивать и выбирать: то – не то…
Про любовь и свидание понимает, про писать – не понимает. Потом уже про это и не стал ей говорить, что толку. Она говорит много, и все про свое: повышенную стипендию, спрашивает, как мне понравились ее подружки, тогда в музее, что ее мама гордится ею, про неудобное расписание лекций, что в их столовой могли бы кормить получше, в общежитии по средам и четвергам - шумно, а по пятницам – хорошо, что молодой препод еще молод, но хороший лектор, на нее заглядывается (только не вздумай ревновать!), что у них на курсе уже сложились две парочки, и видимо, дело идет к свадьбам.
Наверное, с ней придется расставаться. Как это ей сказать, пока не знаю. Боюсь…
Но расставаться все равно придется…
А мой первый рассказ будет называться «И совсем это было ни к чему или посещение музея радио …».
Завтра его нужно уже начинать писать.