В психологии нынешнего человека есть такой устойчивый образ: все, что за пределами города – субстанция старая, несовременная, чужая. Все эти поля, леса, луга, реки, электорат спихнул на так называемый релакс, и скукожил до понятия «природа». Но как может быть современным или несовременным лес или поле? Они просто могут не фигурировать в твоей жизни. Но пространству на это совершенно наплевать. Оно просто есть. И чем дальше ты от него отдаляешься, тем ты беднее становишься. Оно-то без тебя проживет, выживешь ли ты в нем, когда приспичит, большой вопрос.
Но речь не об этом.
Мне нравится это ныряние из одной реальности в другую. Я люблю обе среды. Этоже очень классно, когда у тебя есть возможность в командировки ездить и летать по городам, а работать над материалами, как правило, в деревне. Там другой ритм и больше успеваешь, там голова работает по-другому.
***
Часов с восьми вечера откуда-то взялась метель.
В телефоне звякнуло, пришло письмо, что мой проект не пригодился. Три раза перечитал строчки, особенно про «отсутствие социальной значимости», и так на себя разозлился. Что вот столько дней угробил, ничего больше не сделал, а получилась все равно дрянь. Хотел даже переломить об колено ноутбук. Затем как-то успокоился. Напек блинов и все съел их. Штук 12.
Позвонил товарищ:
- Че там с превратностями жизни?
- Просираем потихоньку.
Так мы общаемся, да. Тупо поясничаем и кобенимся.
Я рассказал, что придумал фото. Белое русское поле, черный квадрат, а поверх него маленькая оконная рама. Квадрат – это такая же на первый взгляд скука, как и поле. Все зависит от наполнения мыслями, мифами, символами. Хотя поле-то при должном участии может и родить. Вырастить и накормить.
- Да, - сказал товарищ. – А знаешь, почему пое… фигня в твоей башке? Потому что не бухаешь. Потому что водка или (че там у тебя) самогон – ключевая составляющая в постижении русского пространства.
- Даже вот и неинтересно дальше с тобой разговаривать.
- Че еще нового?
Закончили мы с ним разговор. Вышел на крыльцо, а там уже намело сантиметров восемь. И вертело весь этот мир, и крутило. От широких лыж моих, поставленных так, чтобы сразу встал на них и поехал, только ремни креплений торчат. А уж лыжни-то и подавно не видно.
В предыдущие морозные ночи, так же вот выходя покурить, я иногда прыгал в них, как ковбой в стремена, и прямо в одном свитере, валенках мчался под звездами через весь сад с горы, через калитку без двери к ручью. А потом елочкой карабкался в эту гору рядом со своими следами, чтоб не нарушить лыжню. Падал периодически на руки и как будто кипятком ошпаривало ладони. Это было весело. И чем крепче становился мороз, тем веселее.
Умылся новым снегом, в котором уже чувствовались запахи первой грозы. Или просто казалось. Оделся в доме, взял рюкзак, большой фонарь с ручкой и отправился в поле.
Хотелось заблудиться, да это было невозможно, все здешние просторы я чуть ли не по шагам знал. Каждую лощину, каждую лисью нору или общагу бобров.
Вперишь фонарь в небо – голова начинает кружиться, и тебя засасывать космос. Как будто не снег летит на тебя, а ты в него.
Обогнул балку с ручьем, в километре от деревни перешел речку по дальней плотине. Впереди виднелся конный двор. В его углу горело синим окошко.
У пса на цепи был такой хриплый голос, словно он три дня усугублял алкоголем, и все эти три дня спорил с кем-то про Украину и про Донбасс. Но выяснил только одно: все кругом уроды.
Я постучал в здоровенные ворота фермы, в воротах была маленькая дверь. Оттуда высунулась башка мужика. Одной рукой он придерживал дверь на пружине, другая, правая, была оставлена внутри, он как будто изнутри опирался на нее. И даже через доски можно было почувствовать, что в той руке топор. Здесь незаметно было пурги, только язык снега, изогнувшись, свисал с крыши.
- Можно лошадей посмотреть? – спросил я.
Дядька на три секунды задумался, потом невозмутимо произнес:
- А вот х… тебе.
С козырька на нас подсыпАло.
- Молодец,- говорю.
-Че это?
И по интонации, по каким-то еще составляющим голоса, стало понятно, что лошадей-то я все-таки сегодня увижу.
- Ну, как, - утер я варежкой нос. – Конструктивная и внятная жизненная позиция.
Он посмотрел лыжи мои, которые я, как винтовку, держал на плече.
- Позиция, епт.
Посторонился, пропуская внутрь.
Я глубоко вдохнул запах конюшни.
- Из города, штоль? – произнес мужик.
- Ну, вы уж меня не переоценивайте, - поддерживал я его тон общения: он начальник, я – дурак.
- Я имею в виду вообще. Делать вам там нехер, работать не привыкли. Вот на жопу приключения и ищете. Полночь в бараке, а ты шарахаешься.
- Ну, я почти местный. Приезжаю периодически в домик на Лесной.
- Писатель, штоль?
- Типа того.
- Че, прям как Шукшин?
- Совесть-то имей, - сказал я в спину ему.
Внутри фермы он прошел к двери в углу, которая вела в его каморку. Через маленькое окно, словно в проходной, я разглядел в его сторожке настольную лампу, топчан. Дядька щелкнул рубильником. Насчет топора я ошибся, он открыл дверцу и бросил со звоном на угол стола в своем жилище огромный железный зуб от бороны.
От резкого света лошади отпрянули внутрь. Одна даже плюхнула из-под хвоста за загородкой на деревянный настил. Из какашки стал виться парок.
В стойлах было сухо. От прохода и друг от дружки лошади были отгорожены жердями.
Для незнакомых плачущих детей и грустных собак, в кармане моего рюкзака всегда есть горсть крохотных леденцов. Сейчас, правда, во избежание неловких ситуаций, детей конфетами я не угощаю. А собак подкармливать ими не прекратил.
Вытащил, очистил от оберток штук десять. Предложил поочередно всем. Никто не желал. Самым смелым оказался пегий жеребенок в дальних яслях. Слизнул и хрустел.
Под матерью его - белой кобылой, что обитала по соседству, семенил, переминался с лапы на лапу вполне себе харястый кот. Как на небо, из которого вот-вот должно что-то пойти, он пялился на брюхо лошади и периодически открывал рот. Конный сторож увидел это и говорит:
- Б.., мастит, похож.
Я подумал, что так зовут кота, просто сторож его не разглядел и поэтому не совсем признал. Мужик быстрым шагом направился к сторожке. А кот, разинув рот, продолжил свое занятие. Оказалось, что из одного лошадиного соска под напором какого-то нарыва, сикает молоко, и чтоб добру не пропадать, он ловко утилизирует его в себя.
Сторож принес мазь, обработал вымя. Кот прыгнул на жердь. Сел и усердно стал вылизвать лапу, всем своим видом демонстрируя, что вообще-то он тут временно, просто пережидает зиму, а весной непременно найдет лучшую долю, будет уважаем и любим. И рядом с его миской все время будет заветриваться огромный кусок докторской колбасы.
- А для чего эти лошади здесь? – поинтересовался я. – Для колбасы?
- Смеешься? – засмеялся сторож.
Мне нравится, когда на вопрос я получаю такое же обратно. Это почти всегда предохраняет разговор от занудности. Так можно строить очень хорошие беседы.
- Ну, ты ж знаешь Толика Попкова? Анатоль Владимирыча, так сказать. Он же бредит, что турист зачем-то сюда попрет валом. Карету вон привез. Приедут, говорит, люди в церковь венчаться, а я им раз и карету с белой лошадью, чтоб они фотографировались. Вон та карета, за навозной кучей сгнила. Потом кибитку цыганскую откуда-то приволок. Говорит, будем туры устраивать тут. Берешь лошадь с кибиткой, платишь деньги и можно путешествовать так день-два по проселочным дорогам. С ночевками и романтизмом. Кибитка еще не сгнила пока. А так-то он уже третий раз президентские гранты выигрывает, кто-то ему пишет там, почитаешь, чудеса. По отчетности у него этих лошадей – целое поголовье. А на деле вот эти пять штук.
Толика я знал. Когда-то его папа работал здесь то ли парторгом, то ли главным инженером. И в свое время он буквально за бесценок скупил тут все ангары, ток, пилораму, магазин, овощехранилища еще несколько хозяйственных помещений. Совхоз зажиточный был. Сам он в селе бывает наездами. Как помещик обходит владенья, каждую весну рассказывает местным, как летом сюда попрет люд и нагрянут туристы и у всех все будет хорошо. Бывает, Толик забавляется. Заведет с кем-нибудь речь о том, что надо продавать все. Тогда на полном серьезе к нему приезжают люди, а он за пилораму без оборудования сначала, скажем, полмиллиона заряжает, когда соглашаются, он передумывает и умножает стоимость. Летом нанимает сезонно трактористов, чтоб на его полях многолетние травы скосили. Затем фасует это сено в тюки и продает фурами в разные московские зоопарки.
-Но че сделашь, - размышляет сторож. - Копейку мне за лошадей, уход за ними, платит. Жить зимой вот прямо тут разрешил. Все, сука, экономия. И главно, людей никого.
- Ладно, - говорю. – Пойду я. Спасибо.
- Не во что,- сострил он.
- Так ты с Урала?
Он удивился.
- Только там так говорят, - усмехаюсь я.
-Ни.ера ты не писатель, - тихо произносит он.
-Так и ты не сторож.
- Но я не беглый, - сказал он и занервничал, потому что подумал, что начинает оправдываться. – Я за свое отмотал. А вообще сварщик я. От Бога. Глаза погоняло.
-Почему так?
- От Бога, потому что моей заслуги особой в том нет. А «глаза» - потому что все считали, что я даже через маску вижу, че варю. Потому что, говорили, невозможно делать такие литые швы. За тридцать лет ни один из них не лопнул. Броня вдребезги, а швы целы. Уралвагонзавод, слыхал?
- Даже видал.
- Ну, вот.
Мы распрощались. Когда выходил, в нагрудном кармане куртки зажужжал телефон. «Спасибо вам! - писала какая-то инстаграмная дева. - Ура! Ура! Ура! Вы мой пять тыщ первый подписчик. Да здравствует бабло».
Я убрал телефон в куртку.
А метель, между тем, усилилась. Кобель то ли окончательно охрип, то ли уснул. Будки его даже не было видно. Под ногами колыхались длинные простыни. Порой от бешеных порывов ветра невозможно было выдохнуть воздух или вдохнуть.
Я не ехал, плелся в направлении дома. На дне оврага нащупал ногами тропку, которая теперь была занесена. Снял лыжи и побрел по ней. Неточный шаг влево , шаг вправо - ты уже по пояс в сугробе.
Вылез на свою улицу Лесную, до дома оставалось немного совсем.
Звук проводов напоминал прощание родственников у могилы.
Ни одной электрической опоры, на которых держались фонари, видно не было. Фонари светили точно несколько больших и мутных солнц. Как будто для жизни можно было выбрать любое.