Северная железная дорога.
Бессмысленно говорить о смене самоощущения населения в Коми крае за сто лет, не сказав о «базе» - о пространственном изменении ощущений, о смене дорог. Поэтому отдельно скажем о смене маршрутов движения.
Одной из психологических ловушек в десятках и сотнях книг, выпущенных об истории Коми края, десятках документальных фильмов является уход исследователей в рассказ о героях строительства, о появлении городов и подразделений производств, но происходит при этом потеря общей картины изменений восприятия мира населением, которое вне стройки, вне городов и вне производственных подразделений. Эта сторона изменений в жизни в лучшем случае в одном пафосном абзаце и... И всё. Но ведь изменения качества жизни и самооценки и есть цель. И все побочные эффекты тоже именно это и есть. Попробую немного исправить и напомнить о том, что строительство дорог (и уж тем более такой дороги, как Северная железная дорога, пронзившая три природно-климатических зоны) изменило самоощущение и в чем-то переломало и конструктивно переформатировало национальные и региональные самоощущения.
Во-первых, целых 12 лет, с 1929 по 1941 фактически для всего населения края именно по этой стройке события делились на «главные» и «не главные». Всё, что для стройки — главное. Всё, что вне её — вспомогательное, для прежней самоорганизации быта.
Во-вторых, сознание людей, до этого никогда не делившее людей на тех, кто первого сорта, кто второго, вдруг исподволь столкнулось с «оценкой», навязанной извне — есть зэка (которые как бы не в счет) и есть население. Да, тоже разное — ссыльные, местные, партийные и беспартийные, работающие в поле и работающие в кабинетах, но все-таки эти все по одну сторону реальности. А зека — что зека? Они где-то там «вообще»... Живые мертвецы. И люди очень быстро поняли, что дорога вела не только на Север, но и куда-то в инферно. Отсюда появление нового ощущения давления. Сегодня это трудно оценить и представить по одной простой причине — всё закрыла война. Война стала событием, через которое сегодня уже не видны деформации и ступени ломки коми национального сознания ( и русских тоже - Прилузья, Серегово, Усть-Цильмы и Троицко-Печорского района), которые произошли в первые двадцать лет Советской власти. Общий враг извне — фашизм , мощнейшая мобилизационная и пропагандистская машина 1941-1948 годов перенесла ответственность на «международный империализм», на фашизм, на гитлеровскую, а потом американскую военщину. Далее — если брать годы уже 1960-е и дальше выросло поколение, для которого внутренние ошибки и преступления власти, её идеологов — коммунистов и комиссаров всех мастей, карательной машины НКВД — всё это вместе стало как бы издержками войны и внешнего агрессивного мира. Но так ли это?
Вот, например, для сельского мужика и его семьи строится где-то от Котласа до Воркуты Северная железная дорога, где в насыпях, под шпалами, на некоторых участках и вправду закопаны десятки, сотни, тысячи людей... Почему под шпалами в насыпи? Да потому, что время на рытье могил тратить было нельзя, и свободных рук на рытье ещё и десятков могил брать было не откуда. Закапывали прямо в то, что строили.
И вот построена к декабрю 1941 года вся дорога. И уголь из Воркуты пошел. Но теперь вся страна мобилизована на «Всё для фронта — всё для победы!». А победа для чего? И в чём она? Как воюет солдат? Дождутся ли его живым и будут ли живы дома те, кто делают «не главное дело» - и дорогу-то они не строят, и не воюют.
Прорваться сквозь цензуру
Чтоб не быть голословным, даю маленький отрывок из статьи опубликованной под названием «Письма, изъятые военной цензурой» в историко-краеведческом приложении «Дым Отечества» газеты «Республика», 21 августа 2010 года . «В документах архива отложилось довольно много копий писем, посланных на фронт от организаций и должностных лиц, своего рода это «официальные» письма, которые содержат положительную, подбадривающую бойцов информацию. А вот подлинников писем, посланных солдатам на фронт от их родных и близких, удалось обнаружить всего несколько.
Так, по данным военной цензуры, жители Усть-Усинского района в своих письмах, посланных на фронт осенью 1943 г., писали следующее (сведения об авторах писем и адресатах приводятся в соответствии с документами):
«Мища! У меня нет больше терпенья. Я везде обходила с твоей справкой и ничего конкретного не могу добиться. Я ходила в военкомат, они говорят, что дровами должна обеспечить та организация, где работаешь и это же говорит прокурор, а пред. сельпо говорит, что нужно самой заготовлять. Я уже больше не могу, сердце не терпит больше, сидят бюрократы за чужой спиной и кухарничают, а люди проливают свою кровь за Родину. Из-за бюрократов придется до последней тряпки продать, чтобы Сергея как-нибудь уберечь…» (из письма жены военнослужащего Анисимова Михаила Нестеровича, работницы Усть-Усинского сельпо).
«Саша! Ты не можешь себе представить в каких условиях я теперь нахожусь. Имею при себе 4-х детей, нужно их кормить и одевать. Но сама не в силах. Если обратишься к местным руководителям за помощью - то только встретишь обиду и больше ничего, им хорошо, они живут, для них все вдоволь и не под пулями» (из письма жительницы дер. Захар-Вань Мутноматерикского сельсовета Габовой Евдокии Семеновны мужу).
«Дорогой дядя! Мы живем очень трудно, 5 нетрудоспособных, а мать одна работает, хлеба дают 200 грамм, больше ничего не дают. Отец боролся за Родину, за Сталина, за свободу, против общего врага – фашизма. Он отдал свою жизнь, выполнил свой долг перед Родиной, погиб геройски и в руках оружие на поле битвы, нас оставив бедных, когда мы еще только начинаем дышать на свободе, а теперь нам придется думать не об учебе, а как существовать, чтобы уцелели» (из письма ученика 4-го класса, сына погибшего на фронте Терентьева Макара Константиновича дяде).
Тяжелейшая военная зима 1943-1944 г. также нашла свое отражение в документах. Жители Корткеросского района в своих письмах, посланных на фронт зимой-весной 1944 г., писали следующее:
«Голодом жить очень трудно. Здесь ежедневно закапывают в землю по одному человеку. Все это здоровые люди. Умерли: жена Якова, жена Викуль Алексана, Петр Ивана. Каждый день умирают из-за недостатка питания. Кто работает в колхозе ничего не дают» (Из письма жительницы с. Корткерос Изъюровой мужу).
«В Пезмоге жизнь никуда не годится – хлеба не распределяли, а Карпов кормит сейчас отбросом, да и это надо силой просить. У кого желудок слабже, крепко заболевают, чуть не умирают» (из письма колхозницы Матрена колхоза «Ордым» мужу).
«На трудодни ничего не получили. Сено хотят распределять тем, кто работал на покосе, да только дают четвертую часть. Очень хорошая жизнь настала. Варить, стряпать не надо, ести не велят. В деревне собак нет, а вместо них сами. Но живем еще хуже них. Едим солому, корки от картофеля и галанки» (из письма жительницы с. Корткерос Вишератиной Анны Ивановны мужу).
«Я сейчас в школе не учусь, потому что хлеба дают мало 500 граммов, а нам по 150 граммов. Учиться очень трудно. Мы ходим и собираем скорлупы по помойным ямам, пекем лепешки и едим. Очень ослабли, чуть ходим» (Из письма ученицы Кладовец отцу).
«Мы кушаем соленую воду и больше ничего нету, даже капусту и то уже давно не видим, а картошки на семена уже нет… все люди помирают с голоду … и мы тоже умрем с голоду. Семьям красноармейцев ничем не помогают. С колхоза тоже плохо помогают…» (из письма жительницы с. Корткерос Шестаковой Марии Ивановны).
«Сено дают, но не много, черное сено, никто из коров не кушает. Колхозные коровы очень сильно подыхают, не знаю как будем пахать и сеять, и сей год очень сильно и везде умирают люди, всякие чудеса делают, вешаются, угорают… всякими путями стали убивать и в тылу» (из письма жительницы с. Позтыкерос Худяевой Екатерины Васильевны).
«Вот, папаша, я хочу тебе сперва сообщить про колхозную жизнь, у нас в колхозе жизнь очень и очень плохая. Половина скота уже подохла с голоду… люди кушали вместо хлеба солому…» (из письма жителя с. Корткерос Гилева отцу).
«Колхозники живут неважно с хлебом и питанием. Урожай сей год распределили на трудодни по 310 гр., денег по 1 рублю, сено 5 кг, у нас в колхозе нет семян картофеля, а также у колхозников нет, у всех сгнило. Также неважно дело обстоит в животноводстве, корм плохого качества. За 1944 год падеж всех видов скота 105 голов, колхозный аппарат все уже под судом, кроме моих кладовщиков…» (из письма жительницы с. Позтыкерос Худяевой Марфы Андреевны).
«Дядя Алексей, у нас в Мордине жизнь кончается, лошади все подыхают в лесу, каждый день падеж 1-2 головы, даже умирают люди, на днях умерли трое, все в один день, да еще много умрут с голоду. С колхоза ни грамма не распределили хлеба, мы кушаем клевер и ботву гороха…» (из письма жительницы с. Мордино Шевелевой Лидии Степановны).
«Здесь очень большой голод, дошли даже до того, что стали люди людей есть. Очень много случается страшных случаев… у нас в поселке идет воровство, украли из овощехранилища картошку…» (из письма жительницы п. Соль Лопыдинского сельсовета Станкевич).
«Жизнь моя очень неважная, работать не работаю, страдаю болезнью, отнялись мои ноги, совершенно не могу ходить. Питание очень плохое, хлеба дают только 300 грамм, приварок плохой, остались от меня только кости и кожа. Люди мрут прямо пачками, наверное и мне придется остаться навсегда на Севере» (из письма рабочего Пезмогского лесозавода Румянцева).
Необходимо привести и общую оценку содержания писем граждан, направленную работниками госбезопасности в Корткеросский райком ВКП(б): «...В отдельных случаях зафиксировано направление в действующую армию писем с явно преувеличенным описанием трудностей, носящие провокационный характер... По ряду документов устанавливается, что неудовлетворительная работа по оказанию помощи семьям красноармейцев вселяет чувство неуверенности у отдельных бойцов РККА, что безусловно влияет на политико-моральное состояние...».
В справке начальника Усть-Куломского райотдела НКГБ Коми АССР за декабрь 1944 г. приведены выдержки из следующих писем граждан района:
Из письма жителя с. Лебяжск: «Наш колхоз совсем развалился, хлеба для членов колхоза нисколько не осталось после оплаты поставок, а также семянной фонд не оставлен. Совсем разорились с этим председателем колхоза».
Из письма Булышевой Августы Ивановны мужу: «Колхоз совсем распался. Сей год при молотьбе и жнитьве половина хлеба осталась на полях. Мякина и солома на полях гниет. 14 га было недозревшего, его скосили, а который дозрел, тот смолотили. Весь хлеб ушел на хлебопоставку, даже на семена не осталось. Хлеба ни одного грамма еще не давали и колосья не дают собирать. Беда совсем, налогами также начали душить».
Из письма жительницы с. Пожег Мартюшевой П.Е.: «Урожай сей год уродился плохой. Большинству приходится жить без хлеба, употреблять вместо хлеба разные травы. Картошка тоже выросла плохая… придется многим ноги протянуть. На трудодни распределяли только мякину. Ты спрашиваешь о новостях здесь, но какие же могут быть здесь новости. Пойми, что в жизни нового ничего нет – а жизнь насильственная, как бы только быстрее проводить дни и ночи и чем-нибудь наполнить живот, а люди о будущей жизни не думают, да и думать незачем. Хорошего ничего не видно, не наполняются закрома хлебом, ни скотные дворы не наполняются коровами, а наоборот постепенно все исчезает…».
В справке также отмечено, что по данным военной цензуры жители Усть-Куломского района в своих письмах только за девять месяцев 1944 г. выражали жалобы на продовольственные затруднения более восьми тысяч раз. (только в письмах! И только то, что обнаружили — примечание автора).
Условия тыловой сельской жизни зимой 1944-1945 гг. описаны в письмах жителей Прилузского района:
Сердитова Елизавета Родионовна из с. Черныш мужу: «Мы живем все еще плохо, пятеро, но хлеб никому не дают. Мама болеет, мы еще малы, дед тоже больной, ему только дают по 200 грамм на день. Председатель колхоза Луки Александр плохой, за все лето нам давал только три килограмма хлеба, очень же интересно, а другим по 20 килограммов. Да, дела очень плохие в колхозе «Сеятель». К празднику учителям давали кондитерские и хлеб, а нам придется умереть, кушать нет ничего».
Христина Яковлевна (фамилия и местожительство не указаны) пишет в РККА Кирпулеву Михаилу Ивановичу: «Дорогой зять, сообщу о своем житье. Мой муж Гриша приезжал домой на шесть месяцев и угнали его обратно в армию, несмотря на то, что он был уже совсем калекой, левая рука его засохшая и пальцы не действуют, умывается одной рукой. Ребят полная изба, живем и плачем. Хлеб из колхоза дают очень помалу – 10 килограммов на месяц».
Никулина Е.Ф. из колхоза «Ким» Ношульского сельсовета отцусообщает: «Папаша, живем мы неважно. Если бы сами весной колосья не собрали, то совершенно бы нечего было кушать, а то сейчас колосья и пистики и другое, что попало, едим».
Лобанова Мария из села Поруб: «Мы живем очень плохо, хлеба нет. На месяц дают десять килограммов, картошки нет. Продала все шубы на хлеб»…
Романенко Мария Адамовна из колхоза «Усть-Вель» Ношульского сельсовета брату в РККА: «Я свои вещи кое-что промениваю на питание. Ты пишешь выслать детское, но я все променяла – и обувь, и одежду. Дорогой братец, я ничего не жалею, что можно променять, то и меняю, лишь бы самой себя прокормить. Я хожу каждый день работать в колхоз, а хлеба дают на 5 дней по одному килограмму, вот и живи. На 1944 год было 362 трудодня. А я на них не получила, кроме сена и соломы, ничего. Не знаю, как будем сеять, потому что погода плохая, нельзя ходить без фуфайки и рукавиц».
Сердитов Николай Андреевич из колхоза «Выльтрудовик» Ношульского сельсовета:
«Питание плохое, едим траву, погода холодная, усадьбы свои еще не садили, озимые не растут, наверное, живем последний год, а потом все помрем. Насчет обуви тоже плохо, все оборвались и ходим как партизаны».
Но, пожалуй, наиболее тяжелое впечатление производит письмо Николаевой Е.Н., вдовы политрука Молчанова С.П., эвакуированной из г. Бологое Ленинградской области в Усть-Куломский район. Даже пришлось задуматься стоит ли его публиковать. Но приведенные в письме факты - тоже история, и без них оценка событий войны не может быть полной. Николаева пишет на фронт сыну в феврале 1943 г.: «...коми убивают медленно своим бездушием, национализмом, они для русских, кроме «собака», названий не имеют... Когда я просила оказать помощь в отношении обуви и питания для детей, Лены и Толи, зав. собесом ответила, что в Ленинграде кошек и собак всех поели, люди умирают сотнями, по неделям трупы гниют на улицах, а вы еще хорошо живете, у Вас ни один ребенок не умер. Вот коротко и ясно. Раз у меня не умерли дети, значит, я в помощи не нуждаюсь, а по-моему, если дети умрут, то и разговора не надо, им мертвым и так помощь не нужна. Оказывается вина моя в том, что дети еще живы, а я нахально прошу помощи. Смотрю я на руководителей учреждений и думаю с философской точки зрения, что война родит не только героев, но и подлецов, шкурников и эгоистов. У меня работник райкома за 1 кг хлеба купил бязь, которая в мирное время стоила 200 рублей (а за хлеб он отдал 1 руб. 20 коп.). Я отдала последнее, жалея ребенка, который просил есть, а этот подлец взял и не охнул, и он будет на собрании орать - жертвуйте все... Я потеряла все: отца, мать, дочь, имущество, родину, здоровье, всех родных, голодаю вместе с детьми, а эти свиньи еще смеют нам кричать о жертвах. Если жертвовать, так всем, а то мы все, а они ничего и они же с презрением смотрят на нас, плохо одетых и голодных. Я, имея среднее образование, работаю сторожихой, чтобы не заморозить детей, ради них идешь на все...».
В ситуацию с вдовой фронтовика Николаевой пришлось вмешаться Коми обкому партии. Сохранилось письмо секретаря обкома ВКП(б) Н. Важнова секретарю Усть-Куломского РК ВКП(б) Костину, в котором говорилось: «Николаева неоднократно обращалась во многие колхозы Усть-Куломского сельсовета, однако в устройстве на работу ей повсюду отказывали в категорической форме. Например, весной 1942 г. по направлению райсовета она обратилась к председателю колхоза «Ленин-туйод» об определении на работу в колхоз, он ответил: «работы в нашем колхозе для вас нет, иди обратно со своей запиской в райсовет, нам никого не надо». Имея на руках распоряжение секретаря РК ВКП(б) о необходимости снабжения продуктами, как эвакуированную, в пределах установленных норм, Николаева обратилась к зав. райторготделом, который выписал как раз те продукты, которых не было в сельпо, поэтому она ничего не получила… В связи с исключительно тяжелым материально-бытовым положением эвакуированных в с. Усть-Кулом, необеспеченностью продуктами, многие вынуждены за бесценок обменивать на продукты свои последние носильные вещи, чем воспользовались в районе отдельные ответственные работники, члены партии и комсомола.".
Когда я работал руководителем рабочей группы Книги Памяти, накануне 70-летия Победы, мы весьма много работали со списками и воспоминаниями ветеранов т.н. Кожвинского призыва 1943 года. Там было до 68 тысяч призывников, которых принято считать « в основном из лагерей». Но это совсем не так — и совсем не «в основном». Через Кожву, например, было призвано много ребят из Нижней Печоры вплоть до Наръян-Мара. И вот по воспоминаниям как раз наръянмарцев очень четко прослеживается картина вдоль железной дороги. Для них она была чудом и путешествие на фронт само по себе приключением, как и поезд, как и громадное скопление людей, тайга за окном и... барки и лагеря, вышки, барки и лагеря. Овчарки, вышки, бараки, зека...
Пользуясь уж случаем (только для того, чтобы информация не потерялась где-то в пыльных архивах) скажем несколько слов об «учебной части» в Урдоме. Эта маленькая «учебка» на 300-400 человек так и осталась бы безвестной, если бы не выжившие.Там солдаты реально умирали от голода, так и не доехав до фронта. Вот такая беда. Хоть Урдома уже за границей Коми, но она наша — потому что в той учебке были ребята и по кожвинскому призыву, и яренские, и микуньские. Учебка стояла в лесочке напротив нынешнего здания станции. И что удивительно — остатки бараков этой учебки просуществовали до 2012 года!
Голод. Когда будущих саперов и связистов направили на фронт, то под Москвой, выгрузив из вагонов, их полным составом отправили в медсанбат. Это был совершенно небоеспособный батальон. От истощения и болезней.
... можно было бы продолжить. Но картина ясна — строили железную дорогу, воевали за общую Родину с общим врагом, но как-то очень по-разному. Декларации идеи были важнее людей. Победа была за счет в том числе и погибающей деревни и расцветающей бюрократии. Деревню же не вспомнили ни на 70-летие Победы, ни на 75-летие... Прошли «замечательные» общероссийские голосования на конкурсах «Город трудовой доблести», «10 исторических личностей в Истории России», но деревни в поле зрения нет - ни в зоне общественного, ни в зоне государственного зрения. Деревню предали трижды — в период коллективизации, в период войны, и в период «памяти о героях». Наша деревенька, давшая 70 процентов офицеров и генералов, 90 процентов солдат и матросов, оказалась «не героем». Она вне конкурса. Но мы знаем — на Небесах всё иначе пишется. Там всё иначе зачтётся...
А железная дорога, протянувшись от города к городу, а точнее «от одной производственной необходимости до другой», пронзила край и сама того не понимая , стала главным рекламным (точнее АНТИрекламным) объектом региона. Нет, не сами рельсы-шпалы, а то, что было вдоль них и под ними...
Всё общее и всё ничьё.
Написаны десятки книг с портретами героев труда Северной железной дороги. Там ведь есть даже титулованный Герой социалистического труда — машинист Александр Доронин (звание получил в 1959 году), но никогда не напишутся книги о тысячах и, возможно, миллионах людей, которые поднимали падающие на бок локомотивы с углем в 1942-43-м ( а это бывало довольно часто, даже с одним и тем же поездом на маршруте), кто стоял и заживо замерзал в воде Печоры при строительстве мостов, кто стоял на снежных разъездах и шёл в метель освобождать от снежных заносов колею. Дорога была, как становая жила в восстановлении СССР после войны — шел лес на строительство разрушенных городов, уголь в энергобалансе страны был основным (я вырос в ста метрах от железной дороги в Княжпогосте и помню , что интервалы между поездами были меньше 2-х минут. И не один час — всё основное время суток). В самоощущении, в чувстве достоинства от важной для всей страны работы, скрывалась и поразительная нерациональность. Эдакая залихватскость в освоении Севера. Конечно, бросались в глаза гниющий лес вдоль железной дороги. Не какое-то там брошенное бревно или случайно рассыпанный штабель, а тысячи гуртов. И не убирались они и год, и два — темнели на глазах тех, кто всё это заготавливал. Зачем? И это при том, что для частного сектора были проблемы с дровами, порою скандальные — так называемые «письма трудящихся» в редакциях газет процентов на двадцать были именно о простом — о дровах, о колодцах, об отсутствии освещения в селах и поселках.
Брошенная ржавеющая техника, какие-то завезенные, но так и не используемые металлоконструкции — тоже типичная часть пейзажа вдоль Северной железной дороги с 1940-х по 90-е. Это в потом, в период перестроечного кризиса и безработицы, тысячи искателей вторсырья, металла бросились пилить и сдавать всё, что можно было найти. На реках поднимали даже затонувшие баржи, а уж вдоль «железки» того самого металла, конечно, было вдосталь. Кто-то обогатился всерьез. Такие предприимчивые ребята превращали народный брошенный металл в личные автомобили и семейные коттеджи, похожие на маленькие дворцы.
И вот ехали вдоль пейзажей с гниющим лесом тысячи людей, смотрели на ГУЛАГовские бараки вдоль дорог, покосившиеся, некрашеные (серый по серому — это наше всё вплоть до недавнего времени. Для справки — угадайте какой Новый год был самым серым и самым тёмным в Сыктывкаре за последние 40 лет? В жизни не догадаетесь — 2001 и 2002-й. Поезд прибывал на станцию Сыктывкар просто во тьму...) и понимали — здесь всё не для людей, здесь, чтоб люди сидели в тюрьмах и работали. Не случайно сегодня на просторах интернета встречаются десятки воспоминаний о Коми, как о суровом мрачном месте. А заезжие блогеры или журналисты просто стебутся на островками благоустройства «как в Москве», которые почему-то для многих наших местных патриотов предмет гордости. Хотя это просто современная норма. Точнее — норма для нормальных людей уже лет так тридцать-сорок (для старых городов и вовсе — уже столетия). Вообще же само это выражение «предмет гордости» попахивает если не откровенным идиотизмом, то дремучим провинциализмом точно. Он есть везде. Сталкивался с ним и в Греции, и на Кубани, и в Финляндии. Это когда от скуки делают маленькие культики - «а вот у нас...». И обязательный вопрос — вам понравилось? Да кто ж вас огорчать-то будет? Как детям, чтоб их успокоить, говорят — ой, как хорошо. А интересно-то как!! ( лишь бы не зевнуть в этот момент...)
Справедливости ради скажем, что за последние 15-17 лет, примерно с 2003-2005 года порядок вдоль железной дороги стали наводить и наводить быстро. Исчезли штабеля гниющего леса, исчезли даже буреломы и «руколомы» (это когда тракторами накорежат целые опушки , полуповалят десятки деревьев и растут они криво десятилетиями), убраны разбросанные металлоконструкции и даже много-много барков убрано тоже. Конечно, серость и унылость никуда не делись, но они хотя бы перестали быть кричащими, агрессивными и безнадежными по своей «вечности».
Более того — проведена даже рекультивация земель вдоль железнодорожного полотна. Можете себе представить, сколько грунтов, почв и на какую ширину от самой железной дороги было испорчено мазутом, маслами, угольным напылением и креозотом. На полторы тысячи километров работы ещё много, но все-таки многое уже сделано.
Построены новые вокзалы — в Княжпогосте, в Сосногорске, обновлен в Ухте. Исчезли позорные бараки на когда-то стартовой станции — ИЖМА (на самом деле это и есть Сосногорск, просто до конца сороковых годов станция называлась, как и далекое от неё село.
Если вы откроете справочники, то в них чаще всего, к сожалению, вы не увидите реальной хронологии строительства. Сегодня мало кому известно, что одним из первых участков Северной железной дороги был участок Княжпогост-Ракпас. Он сдан в эксплуатацию 10 сентября 1937 года.
Три шестёрки
...На автомагистрали Сыктывкар-Ухта сразу за автозаправкой в Емве — станция до сих пор называется Княжпогост - (на северной окраине) есть крутой поворот, почти 90 градусов. Это местечко я помню с детства, потому что странное у него было название «Три шестерки». Почему три шестерки? По километражу? Но ни к железнодорожным указателям дистанции, ни тем более к автомобильным число 666 не подходило. Среди мальчишек были в ходу таинственные и зловещие истории про «Место Дьявола». Мы с ранних лет все знали и про расстрелы, и про гибель тысяч людей на строительстве магистрали, чего уж там — при строительстве вдоль дороги и при возделывании огородов люди до 1980-х годов натыкались на черепа и человеческие кости. Может быть, на этом крутом повороте чаще, чем где-либо были аварии? Нет. Тогда в чем же дело? Откуда «666»?
Ответ оказался проще — дело в том, что до 1953 года, до присоединения этой части магистрали к Ярославской железной дороге и создания теперь уже объединенной Северной железной дороги, как отдельного подразделения РЖД, километры считались от Коноши. До Коноши железная дорога была ещё раньше — частично в царское время, частично достроенная в 1920-х годах. А вот когда началась ГУЛАГовская стройка, тогда всё отмерялось от Коноши. Может, не случайно её 666-й километр выпал на Княжпогост — на «столицу стройки» вплоть до 1940 года? Ведь именно здесь было и управление лагерей, здесь был аэропорт, в котором самолеты в 1931-34 годах садились чаще, чем в Усть-Сысольске. Как бы там ни было, может быть когда-нибудь, чисто символически обозначат это место тремя шестерками? Уже не как памятником чему-то конкретному, а Знаком Мистическим — знаком прошедших трагедий ХХ века.
Х Х Х
Особо надо сказать о психологическом значении железной дороги для ненцев и оленеводов коми-ижемцев. Не потому, что стада оленей теперь приходилось перегонять через железнодорожное полотно (а случаи наезда локомотивов прямо в стадо случались иногда), а потому, что , как говорят сами оленеводы, чьи пастбища вдоль дороги, «Теперь сегда селовек тундра есть.. Сегда!». Вот это чувство теперь ты в тундре никогда не одинок — оно гораздо важнее, чем кажется. Произошло вторжение во внутренний космос народа. Есть картина художника Полякова и не менее замечательный рисунок Кочева, рассказывающие своими картинами про восторг оленевода, глядящего издалека на длинный поезд в тундре — другая жизнь, другие чумы, другие мысли на колесах, летящие, сквозь снежную пустыню...
Но не только мимо, конечно, пролетали поезда. Автор книги наблюдал сам почти киношные, сказочные картинки (или их назвать картинками северного вестерна?).
Стою в тамбуре поезда Воркута-Москва. Курю. Несколько лет назад в тамбурах поездов ещё можно было курить. И вдруг в ночи, где-то в глухой тундре между Воркутой и Интой поезд резко тормозит. Занос? Метелями часто переметает дорогу, но сейчас современная техника чистит её быстро, а ещё в 1980-х поезд мог задержаться и на час и на три часа. Сейчас не глубокая ночь — просто вечер, но в конце января — начале феврале у нас вечер темнее ночи. В рабочем тамбуре хочу спросить проводника — в чем дело?, Надолго ли встаем? А тут такая картина — прямо из ночи через снежные полосы метели в тамбур залетает мохнатый мешочек, потом второй, потом третий. Мешочки шевелятся, встают на ноги и вот уже это маленькие ненцы в малицах. А прилетело таких «мешочков» штук шесть, да ещё и следом поднялся и папа... «А где ж мама ваша?» - спрашиваю у усталого с печальным, умудренным жизнью лицом ненца. «Мама со стадом...Там старший сын ещё... Нам в больницу и в школу надо. Задержались вот. Вездеходы пробиться не смогли, а нам стадо уводить дальше...» Я понимаю — дальше-дальше-дальше — это туда, куда вездеходы ездить уже не заточены .
Для иллюстрации суровости нашей Северной железной дороги приведу свой рассказ — абсолютно документальный, описывающий ЧП на пассажирском поезде, о котором говорили даже в новостях всероссийской информационной программы «Время» в 2008 году.
Тринадцатый вагон. рассказ
Середина декабря. Поезд Москва-Воркута. Тринадцатый вагон. Я не боюсь и никогда не боялся числа «13». Не действует оно на меня. Вообще не действует.
Но вот поезд Москва-Воркута. Под Микунями минус 40, ближе к Чинья-Ворыку минус 43. В вагоне плюс 13, плюс 11, плюс 8… Уже никто не спит. Уже плачут дети. Уже даже пьяные бандиты и горластые мамочки не орут на двух молодых проводниц. А проводницы уже не синие, а белые.
- Ребята, кажется, крындец. Мы приехали в Послезавтра… - шутит молодой белобрысый парень.(«Послезавтра» - это американский художественный фильм рассказывающий о ледяной катастрофе на Земле, вышедший на экраны пару лет назад). В вагон парень сел в Москве без шапки и в болоньевой курточке.
- Бля, подруга, давай мы детей распихаем в другие вагоны. В натуре ведь перемерзнут, как утята, - предлагает проводникам парень с синими от татуировок пальцами и железным зубом во рту, - Короче, я пошел базарить…
- Базар-вокзал, - уныло хохотнул его напарник.
- Водку оставь что ли, - просит «болоньевый» парень.
- Да, конечно. Не умирай… - «синий» оставляет треть бутылки и уходит.
Вагон наполняет туман, как в фильме ужасов. Гаснет свет. Мерцают сотовые телефоны. Они работают как фонарики, потому что под Чинья-Ворыком связь только у МТС. Сотовые освещают лица людей снизу и в тумане, а потому призрачным становится все.
- Это из-за ветра, - еле шевеля губами говорит проводница, - Ветер и минус 40 – конечно, ничего не выдержит…
- Черная пурга, - брякает кто-то из темноты.
-Не-ет, это ещё не Черная. Я Черную Пургу в Наръян-Маре пережил. Если б была Черная, то мы бы уже не разговаривали – при ней глаза замерзают сквозь веки… А это так – ветерок да плюс движение поезда…
- Ну да, счас и минус 35 без ветра жарой покажутся…
- Ха-ха-ха… Ну нах, ребята, уходим все отсюда. В любой вагон…
Проводница поясняет, что идти надо будет через три вагона: «Три разморозились…».
- А вещи?
Мы идем с чужими детьми и вещами «на закорках» и в руках, с водкой и смехом, с матом и «модернизацией» правительственных программ. У купе проводников толчея. Градусник показывает уже минус 18 в вагоне. Часть пассажиров просят вернуть билеты, надо отчитываться по командировкам в своих бухгалтериях. Проводниц, на которых орали полночи, мы уже все жалеем. Пьяный мужик с коми акцентом оставляет проводнице ядреную шапку. Лиса, наверно, или какой-то крашеный и крутой енот.
- А-а, у меня ещё капюшон есть. А ты не стесняйся, я ж не вшивый, – мужик щериться своим щербатым ртом, - Увольняйтесь на хер с такой работы. Здесь и сто тысяч – не зарплата. Здоровье дороже.
«Пока-пока…Спасибо девчонки. Не умирайте…».
Хорошие у нас люди. Только вагон вот 13… и 12, и 14…Их много. И вагонов, и хороших людей.
Забытые герои
Я сижу в гостях у Совета ветеранов Сосногорска. Так уж получилось, что приехал я к ним тоже в мороз-морозище. Благодаря руководителю Совета, вечно молодой Галине Сергеевне Каниной, видимо именно за счет её авторитета и конкретного призыва на встречу, собралось довольно много людей. Формально тема встречи была довольно «узкая» — выход моей книги «Северный Плутарх» с рассказами о забытых чудиках и просто необычных людях нашего края. Но в книгу досадным образом (чисто по техническому недогляду) не вошёл рассказик о легендарном работнике из Сосногорска Пироженко Иване Павловиче ( 1909 — 1975 гг.). Знаменит этот машинист паровоза тем, что был первым из железнодорожников прорвавший на своем паровозике блокаду Ленинграда в 1943 году. Есть смысл рассказать тогда здесь — на этих страницах.
Родился Иван в Кировоградской области, которая тогда в 1909-м была, конечно, совсем другого названия. Это был Елисаветский уезд Херсонской губернии, а самостоятельной области ещё не было вовсе. Но шумели четырех-шестисотсотлетние дубы, помнившие ещё запорожских казаков и знавшие Дикое поле, прямо посреди которого растянулась белохатное село Васильевка, где и закричал малыш Ванька. Мирной жизни тому малышу от роду было написано пять лет — всё остальное было для него уже миром без мира. Сначала Первая мировая война катила через село казачьими эскадронами, артиллерийскими батареями, потом скрипучими, как стоны, повозками раненых и белокибиточными лазаретами. Потом Гражданская — с Петлюрой, Деникиным, Махно, Котовским, Буденным... Потом посвист комсомольских активистов, сдирающих латунные, медные и оловяные оклады с иконостаса церквушки престола Нила Мироточивого...Потом, потом...А вот Бог знает, что было потом. Как-то вот так — сразу — от середины 20-х и далее судьба Ивана неизвестна, даже неизвестно какое училище он закончил. Но вот мало что известно о впечатлениях Ивана от сдираемых оловянных иконостасов, но далее уже известно про 20 тонн сливочного масла, двадцать тонн пшенной крупы и четыре тонны муки — прорыв 7 февраля 1943 года первого паровоза ЭУ-708-64 в блокадный Ленинград. С двумя вагонами всего. Риск прорыва был. Проба! За штурвалом стоял Иван.
Тут момент интересный. За штурвалом он стоял ровно столько, сколько мчал локомотив по «лунному» прифронтовому ландшафту - перекошенной, изрытой снарядами и авиабомбами насыпи, ровно столько, сколько прошивали вагоны и сам паровозик пулеметные очереди. Прорвался, а дальше — дальше: «А ну-ка, Ваня, подвинься...». На Финский вокзал за штурвал встал «для истории и роли партии коммунистов» (и для фотографий отчета, конечно) уже сам уполномоченный Наркома путей сообщения Волховстроевского узла В. Веролайнен. Ну и с ним, конечно, начальник Волховстроевского отделения некий А.Алексеев. Бесстрашные ребята, конечно. И на паровозе они были взаправду... Только вот вел паровоз под обстрелом он — Пироженко, а под фотоаппаратами — они, Веролайнен и Алексеев. Нисколько не умаляя их заслуги, мы скажем о печальных последствиях «первенства» для Ивана Павловича...
Медали он, конечно, получил - «За оборону Ленинграда», «За трудовую доблесть», «За Победу над Германией», но вот командировку уже в 1947 ему оформили «из глаз долой, из сердца вон» - в далекую станцию «Ижма» (напомним ещё раз — так в те годы называлась станция будущего Сосногорска). Не без оснований многие ветераны Волховстроя считали ту командировку Ивана Пироженко ни чем иным, как желанием избавиться от главного свидетеля — ведь каждое 7 февраля и каждое 9 мая железнодорожники Волхова теперь вспоминали тот первый паровоз после блокады. А там, на праздниках и торжествах первыми должны были быть те, кто был за штурвалом на Финском вокзале, т.е. не Ваня. (Кстати, паровоз по номерам нашли в Белгороде, а вот Ваню Пироженко найти ну никак не могли). Ваня же до 1961 года работал в Сосногорском отделении Северной железной дороги. А в 1961-м сел в тюрьму за убийство. Такие дела...
Выпивали крепко со своим помощником, третьим в компании был водитель местной «Скорой». И будто бы Иван своего помощника зарезал. Говорят, что дело то мутное - Иван на суде вообще молчал, а третий тот был из уже отсидевших, опытных в судебных делах. Он и подозрительно быстро уехал из города после суда. Но это все «говорят» да «что-то странно». Но к делу «абы да кабы» не пришьешь. Посадили Пироженко на 12 лет. Сидел рядышком — в Синдоре. Там же и остался после освобождения в 1973-м...
А к 30-летию Победы опять гремели фанфары. Опять вспоминали оборону Москвы и Ленинграда, Сталинград да Курскую битву. В райцентре — в поселке Железнодорожном (ст.Княж-Погост) несколько улиц переименовали в улицы городов-героев. Появились Ленинградская, Киевская, Московская, Севастопольская. Юбилейные медали, опять же, банкеты, фуршеты, праздничные пайки (было такое унизительное вознаграждение ветеранам — продовольственные пайки с дефицитными колбасами, конфетами, банками сгущенного молока и прочими «щедростями» победителей). Ивана никто не поздравлял, медаль юбилейную не дали, сгущенку и колбасу тоже... Он рассказывал соседям про то, что водил эшелоны под бомбами, но ему не верили. В лучшем случае, вежливо отмахивались, в худшем — по пьянке лезли драться. Все же берегут «святую память» о Победе...
Ну вот — 9 мая 1975-го. А 20-го мая у Ивана Пироженко был день рожденья. Откуда ему было тогда знать, что через 42 года, в 2017 году, о его подвиге снимут художественный фильм «Коридор бессмертия» и покажут по центральным каналам телевидения на всю страну.
Шестидесяти шестилетний старик выпил с утра почти полную чекушку водки, покурил папироску и повесился.
... а рассказ о нём для того, чтоб было понимание психологического синдрома «брошенности» на Севере, который стал появляться в людях, не только в ветеранах, задолго до массовых отъездов с Севера. Такие истории ведь наблюдали и те, кто помоложе. И задавались вопросами — а зачем тогда всё? Зачем мы тут?
Я видел, как этот синдром зарождался сначала в деревнях и на маленьких станциях, а потом он охватил всю республику. Вот мы сейчас накануне празднования 100-летия автономии, и ведь понимание разрушительности этого синдрома пришло совсем недавно. Народ начал впадать в уныние в 60-х, в 80-90-х, казалось бы, преодолел щок и романтических ожиданий перестройки и шок обманутых надежд, стал оживать. Но дефолт 1998-го года разорил многих окончательно. Даже тех, кто сделал бизнес в хаосе 90-х. Как писал «КоммерсантЪ» осенью 1998 года об обстановке в Москве и Петербурге, но вполне применимо и к остальной стране: « На улицах теперь полно недоедающих людей в ещё не проданных дорогих одеждах...». В 2000-2002 -х годах страна вылезает из черной ямы разорения. Может быть, поэтому самым тёмным Новым годом, без праздничной иллюминации в Сыктывкаре, запомнился Новый год с 2000 на 2001-й?