Ностальгия, это когда хочется вернуться, а некуда
На берегу у села Усть-Вымь весной 1923 года три дня горели костры. Несколько уставших фигур — то ли рабочие Сереговского сользавода, то ли красноармейцы, то ли свободные от домашних крестьянских дел мужички таскали утварь и книги из храмов Михайло-Архангельского монастыря, с поповского подворья, с пристроек, где хранилась библиотека и архив. Почти двести лет бумаги никому были не нужны. Теперь они горели в кострах. Больше нет редких служек, которые по запросам Вологодской епархии рылись в архивах, «соблюдая справку для высшего начальства». Новая власть. Новый мир. Горели костры. Сгорала память и хоть сколь-нибудь систематизированная история Земли Зырянской.
Три дня и три ночи. И ни один человек не кинулся спасать ни одну бумажку, ни один резной алтарный вензель, ни одну переплетину от книжки... Ни один. Гори всё огнём. Новая история начинается.
И вот стояли у костров те мужички, грелись от огня своей истории, смотрели, как корёжатся в огне фамилии учителей и рабочих сользавода, имена монахов и священников, картинки и рисунки, фотографии и договоры о купле продаже... Вот и Книга крещений и свадеб горит. Нынче иначе «крестится» народ на этой земле. Решил он крестится иначе – красной звездой да серпом и молотом. И за сто лет «выкрестился», переплавился, перемолотился и выкосился в совершенно другую территорию и другую «породу» людей.
А пока, в 1923-м, ещё совсем молодой Питирим Сорокин пишет первые монографии с наметками будущей науки социологии, он только в прошлом, 1922-м году, уехал через Финляндию далеко от мест, где родился. А родился он на берегу этой реки – Вымь... Она, река эта, и сам Питирим Сорокин понятия не имеют о термине «социальная инженерия», но именно она – гигантский социальный эксперимент, изменит жизнь территории и людей до неузнаваемости.
Прошло сто лет... Нет, на момент написания этой книги даже сто ещё не прошло – только 99. И накануне столетия памяти тех трехдневных костров, накануне столетия появления Коми автономной области мы решили исследовать этапы и результаты столетних изменений. Продукт исследования, этого обзора (на эссе не претендуем – помешали сложности с пандемией 2020 года) – описание этапов и факторов трансформации самооценки населения, того самого, которое вне национальности называет себя «мы – коми» или «мы из Коми». В книге не только наблюдения, но и некоторые нерешенные вопросы. Процесс изменений не закончился и было бы наивно надеяться увидеть законченность. Разве что законченность жизни вообще.
Менялось и территориальное самоощущение, и степень оторванности от столицы, от бывшей родины. Для многих личная родина оставалась за границей страны и уж точно в других климатических условиях. Здесь обреталось чувство новой родины. Как? Что влияло? Известно с античных времен осмысление себя: «Родиной стали края, где выросли дети» (Овидий). По-разному, но об одном говорили древние великие авторы.
Сегодня Республика Коми в совсем другом мироощущении. В каком? Как пережила она столетний турникет – «вход-выход»? Об этом эта книга, с приглашением к дискуссии, к дополнениям и к дальнейшим описаниям.
Штрихи к портрету
Село Княжпогост встречало Великую Октябрьскую революцию не совсем уж тихо. По воспоминаниям Александра Ивановича Люосева, бывшего кронштадтского матроса (был даже в охране Председателя Государственной Думы Родзянко), он, вернувшись в село в 1921-м обнаружил деятельных и дерзких братьев Мановых, которые в 1917-м ростовой портрет императора Николая Второго вынесли и покололи штыками, а потом сожгли. Они же, по рассказам, участвовали в аресте урядника из Айкино. Но урядник оказался человеком уважаемым в своем селе и ко всему прочему политически совсем равнодушным к «белым-красным и зелёным», а потому даже в фантазиях революционного пыла слепить из него контру было невозможно. Потому, поматерившись на крыльце, «арестованному» погрозили и ушли.
Тогда в основном активисты Княжпогоста ориентировались на Вятское ГубЧК и на посланцев из Вологды. В селах, которые были по реке выше, крестьянская жизнь шла своим чередом. НЭП (новую экономическую политику) Ульянов-Ленин ещё только объявит, а на Выми менять ничего было не надо. Так же ходил ещё один из пароходов купца Митит Паша Козлова (но теперь, конечно, уже не купеческий), зажегшего, кстати, первую лампочку у себя на бревноскатке в деревне Козловка (совсем спорный факт, что первая лампочка загорелась в Усть-Сысольске. Все документы говорят – здесь она загорелась, на Выми). И сам Павел Никитович (Митит Паш) был человеком, к чьему мнению прислушивались и священники, и обыватели, и даже «красные» активисты. Его авторитет был повыше авторитета купцов Лапиных из Отлы и солезаводчиков Серёгова. До своего разорения в 1912-м, а потом и бегства в Америку он продукты давал в долг без процентов, на углежогные костры нанимал по-честному мужиков и мальчишек из разных сёл, кормил и платил. Пароходы ходили на древесном угле, а потому сеть углежогных ям была у Митит Паша от Кони до Усть-Выми – дальше эстафету обеспечения дровами и топливом подхватывали либо заводчики Серёгова, либо жешартские купцы.
Кстати, торговые пути ижемцев часто были тоже по Выми, а не только по Мезени. Через Коин, Ворыкву, по Ижемскому волоку переходили-перетаскивали лодки с поклажей и целыми караванами лодок двигались дальше. Конечно, основную товарную массу Ижма и сёла Печоры возили по зимникам, ледостав делал санные дороги самыми дешевыми и менее трудоемкими, но и водным путём, по волокам движение было достаточно оживленным.
Вымичи не ощущали себя оторванными от центров. Во всяком случае, потребность в проводниках для экспедиций на ухтинскую нефть и в торговых сопровождениях они практически постоянно получали с 40-50-х годов девятнадцатого века. Это, кстати, тогда был ещё и период активного освоения картофеля, период, когда на смену маленьким избам-односкаткам приходили избы-пятистенки, когда поголовье скотины за счёт более легкой выживаемости молодняка под крышей стало расти. Выживал за счёт картофеля и человеческий молодняк. Всё это результат более интенсивного товарообмена. Население на Коми Земле за 60 лет в 19 веке увеличилось в 6 раз.
По рассказам «детей войны» (так мы называем тех, кто в 1941-45 участвовал в трудовых повинностях на благо Победы), то есть тех, кто ещё в 1930-е годы слушал житие-бытие своих бабушек, родившихся в 1860–70-х годах и даже раньше, многие верующие из деревень и сёл Выми бывали в паломничестве в Лавре (речь идет о Троице-Сергиевской Лавре под Москвой), некоторые бывали и в Иерусалиме, и в Венеции с торговлей – например, тот же купец Козлов и его помощник. А на ярмарки в Вятку ездили почти все мужики хотя бы один раз за 5–7 лет.
Плоты леса гоняли вымские лесодобытчики на Архангельск, посещение Великого Устюга с его «сороками сороков» было тоже частью программы поездок. Но провинциального самоощущения было в разы меньше, чем сейчас. Позиционирование было скорее «мы» и «люди других земель», даже «другие коми», «черные коми» (об удорцах). А Москва воспринималась вплоть до начала ХХ века скорее, как нечто «Большой Мир – где-то там». Почти, как Царство Небесное. Или как то, на что повлиять нельзя. Как погода, как нечто космическое – вот где-то весна решила прийти, или зима придет. Не обсуждается, в общем, ни влияние на неё, ни в категориях «хорошо-плохо», а просто «богато», «далеко», «умно-мудро», «есть и всё!».
Исследователи утверждают, что провинциального сознания в России не было вплоть до второй половины 18 века. «Где престол – там и столица» – всё было просто. А престол в каждом селе, где есть церковь и контакт с Богом. Не Москвоцентрично, ни Питероцентрично, а Престолоцентрично формировалось сознание земель русских (с оговорочкой – Монастырецентричность все-таки была и тогда).
Конечно, впечатления о мире далёком приносили в своих рассказах отслужившие солдаты. Рассказывали они «сказки» и про южные теплые моря и Санкт-Петербург с дворцами, в которых зеркала от пола до потолка и «всю ночь может гореть тысяча свечей». И с Дальнего Востока возвращались, учили есть белок – ведь на Дальнем Востоке их едят. Но не прижилось. Смешно. Да и рацион питания наших белочек, видимо, другой – горчит наша белочка, как её ни свари.
К революции 1917 года край и самосознание людей уже совсем не чувствовало себя оторванным – газеты выписывали, телеграфные и радиосигналы уже получили и на Нижней Печоре и, само собой, в Усть-Сысольске. В 1923 году стационарная система связи в Усть-Сысольске работала уже на постоянной основе. А в 1924 году, например, сразу после смерти Ленина, на одном из собраний почти 300 комсомольцев записались на курсы – захотели стать радиолюбителями и заняться радиоделом. Ходили уже слухи и о рациях, и о радио. Граммофоны везли. На свадьбах 1914 года, как и на проводах на Первую мировую войну граммофоны звучали уже везде – и в Серёгово, и в Княжпогосте, и в Шошках...
Отдельно стоит упомянуть такие сёла как Онежье и Турья. К ним отношение было скорее, как к сёлам интеллигентным. Видимо, духовенство в этих двух точках создало большие общины читающих, а ещё в Онежье и Турье было заметно больше на начало века семей, дети которых выехали на учебу в Вологду, Вятку, Усть-Сысольск. Поговорка была на Выми «Через Онежье и Турью рыба по верху летит». Смысл поговорки в том, что добывали питания в разговорах больше, чем снизу, в реке; и в небо смотрели чаще, чем другие, именно здесь.
Вот упомянули мы духовенство в селах Выми. Надо отметить очень важную календарную сторону самосознания. Престолы, храмы располагались кустовым способом, оформляя весь годовой календарный цикл от Серёгова до Весляны. Храм Рождества Христова – далее Богоявленский, далее – Сретенский, – далее Воскресенья Господня – Вознесенский, Троицкий – апостолов Петра и Павла… Завершал год храм Успения Божьей Матери в селе Княжпогост. Почему завершал? Потому что год по церковному календарю заканчивается 13 сентября, а 14-го наступает Новолетие. Таким образом, последний двунадесятый праздник по православному календарю – праздник Успения Божьей Матери 28 августа.
Как правило, к праздниками приурочивали и ярмарки, и смотрины невест. К началу ХХ века всё это уже носило момент инерции. Мобильность людей увеличилась, уже покупали и без ярмарок, и сватались часто без смотрин. Но всё-таки отголоски этого уклада последних трех веков ещё сохранялись. Строго говоря, они сохранялись даже до начала 1960-х годов, а нынешние «съезды» земляков и одноклассников, например в Весляне на Ильин день или Параскева-Пятница в Турье – не что иное, как тоже отголоски тех самых праздников.
Авторитеты? Прощайте!
Сказать про 20-е годы и не сказать про изъятие церковных ценностей, про закрытие Кылтовского Крестовоздвиженского монастыря – это значит, не понимать, какие глубинные мины начали рваться в коллективном сознании. С мая по август 1922 года были изъяты церковные ценности. Кылтовский женский монастырь был закрыт ещё раньше – в 1918-м, а на его месте до 1923 года была трудовая коммуна. Но служба в монастырской церкви ещё продолжалась, за коммуной (а там жили ещё и монашки и послушницы из окрестных сел) сохранялась ещё и скотина, и сельхозутварь, и швейные машинки «Зингер».
Но в это время, как нечто чужое (но в то же время – нечто модное и предлагающее пример для подражания) появлялись люди в кожаных куртках, в тельняшках, с активным матом в речах и тягой к поспорить и помитинговать. Стали проводить собрания вместо церковных служб, бесконечные толковища, часто с выпивкой – такая «литургия»–братание (много было из вернувшихся фронтовиков с Первой мировой войны). Впервые именно в 20-х годах прошлого столетия пошатнулся авторитет стариков. Молодые и дерзкие теперь лучше знали как пахать и сеять, как «рвануть рыбу» (динамитом, конечно), как именем революции назначить новую справедливость. Щеголяли словечками «экспроприация», «пролетариат», «буржуй» и «конституция». Ляпнул к месту и не к месту – сойдешь за умного, за представителя власти даже…
Пока был НЭП и сохранялся крестьянский и артельный тип доходов семей, вымская земля не чувствовала серьезных изменений в жизни. Сильно повлияло только одно – разгром Кылтовского Крестовоздвиженского монастыря, ущемление верующих. По всему краю покатилась волна гонений – закрыт Ульяновский мужской монастырь, арестовываются священники и члены общин. К слову – в 1922-м году со всех приходов и монастырей собрали всего четыре фунта золота (меньше 2 килограммов) и 34 кило серебра. Нищете удивились даже чекисты. Для примера – за техническое обслуживание своих пароходов на Северной Двине вымский купец П.Н.Козлов только за навигацию 1912 года рассчитался с Архангельским пароходством «золотом в 2 фунта и далее ассигнациями...».
Ещё нет ни избушки, ни сараюшки на тех местах, где через десять лет начнут появляться станции железной дороги: Ракпас, Тракт, Синдор... Но в Синдоре стоят несколько изб на озере, и даже деревянный храм. Говорят, что по эскизу довольно известного в те времена московского архитектора. Но я бы не стал умиляться версиям, что проект был сугубо для Синдора. Точно так же, как версия об эксклюзивности онежской колокольни в стиле модерн – это тоже миф. Типовые это были проекты. Колокольня-«эксклюзив» встречается и в России. Другое дело, что в связи со спецификой берега Выми в этом месте ширина разброса боковых крылец сделана крупнее.
В Коми крае уже появляются первые погибшие из числа духовенства, многие из которых будут причислены к лику святых в конце ХХ века. Уже шепотком доносятся слухи о зверски замученных на Печоре отрядами красных и заморенных голодом и пытками в Яренской тюрьме (а Вымский край – это бывший Яренский уезд, связи с которым, конечно же, в одночасье не прервались. Теперь это была уже Коми автономная область и Усть-Вымский район.).
А в это время – в 20-е рождаются уже те, кто будет сражаться в Великой Отечественной войне. Из Катыдпома ушёл в Усть-Сысольск и стал первым директором Коми исторического музея Георгий Старцев, а там же в Катыдпоме родился в эти годы будущий первый ректор Лесного института Александр Щанов.
Ещё не курим, но уже хотим
Заканчиваются 1920-е годы, а с ними и последние нэпмановские иллюзии, что свободы без царя будут примерно такими же, как и при нем. В конце 20-х арестован, а потом сослан сначала Павел Никитович Козлов – «купец всея Выми» (умрет в Печоре в 1928 году полунищий и слепой), потом исчезнут купцы Трошевы (именно исчезнут – говорят, что подались на заработки в Ленинград да там где-то и осели). Ячмень и овес крестьяне сеют ещё единоличными хозяйствами, коммуна в Кылтово и Сереговские посевы от солеваренного завода не в счет, потому что их по типу коллективного хозяйства вообще трудно куда-либо отнести – и артель не артель, и колхозов ещё нет, и единоличников там тоже уже не наблюдается.
Муки и круп по-прежнему своих хватает по февраль, а дальше всё завозное. Это «всё» везли с Вятки, реже – с Устюга или из Архангельска. Ссор между чекистами Вятки, Устюга и Усть-Сысольска по поводу движения санных караванов и мелких торговцев не известно. Да и Усть-Сысольское ЧК вплоть до 1927 года подчиняется Вологодскому и Устюжскому отделу ГубЧК. (позже именно в Устюг отправят архивы уголовного розыска 1918–24 годов, и из-за отсутствия данных почти сто лет не смогут точно назвать дату появления уголовного розыска в Коми крае – 24 дек 1919 года (обнаружит ветеран МВД В.С. Давыдов аккурат накануне 100-летия).
Отметим 20-е годы ещё одним моментом перемен – курением. Да, до возвращения фронтовиков с Первой мировой и с Гражданской войн курение, конечно, было в деревнях, но насколько оно было редким представим по двум рассказам и одному газетному очерку.
Лидия Степановна Клюева – долгожительница Шошецкого сельсовета (д.Козловка) вспоминала следующее: «Два человека были курящие в моем детстве (речь о 1923–28 годах) на всё Онежье да Катыдпом, да Куавицы, да Гортшер. Один мужик был матрос, вернулся с войны да курил. И ещё был одноногий Пилип Федь. А другие курящие были только приезжие. В Шошке, наверное, тоже кто-то курил, но там я не знаю точно...» Чтоб иметь представление о проценте в выборке по перечисленным деревням и селу – это примерно 2600-3000 человек. И всего двое курящих? Даже если их было в десять раз больше, а старушка (тогда она была подростком) просто не знала – это ничтожная цифра по сравнению с тем, что будет уже к концу 20-х. Там закурили многие. И это стало мужицкой забавой. Табачные посевы были даже планируемы в молодых колхозах, которые появятся в 1931-32 годах.
Комиссар описывает приезд в Помоздино. Праздник, пьют да веселятся, но курящий был только приехавший торговец и старик. Других курящих комиссар не увидел, явление было довольно редким (1923 год).
Что же происходит? Почему в этот период становится модным курение?
Странное совпадение, но активное появление кино в Коми крае начинается именно в эти годы – 1923-1925-й.
Мы вам покажем,как правильно
Ленинская фраза (укороченная) «Важнейшим из искусств для нас является кино» висела на стендах и растяжках над сценами всех домов культуры вплоть до конца ХХ века. Но первые киноустановки, которые крутили фильмы не как фокусы появятся в 20-х (строго говоря, впервые фильм показали в Усть-Сысольске в 1905 году, но это был сеанс для приглашенных и это было скорее «выставочной демонстрацией», а не чем-то из досуга выходного дня). Кино и сто лет назад, и пятьдесят, и сегодня вбрасывает в народ поведенческую моду. На светящихся экранах появлялись тогда, в 20-х, люди с папиросами и дамы курящие элегантно. Всё это стало формулой – «это красиво», это модно, это современно. Для наивного сельчанина-коми, как и для русской деревни быть в поведении, «как городской» – это значит быть более привлекательным (для молодежи), более знающим (для стариков) и более умеющим (для среднего возраста). Папиросы вспыхнули и осветили теперь уже не отдельные лица, а портрет нескольких поколений.
Через несколько лет станет модным материться, а с появлением уголовной культуры целые районы в республике подпадут под влияние и будут моделировать «правильное поведение правильных жиганов».
И комично, и трагично выглядели сцены, которые приходилось наблюдать заезжим в глубинку.
…Стадо коров поднимается на берег. Где-то снизу хриплый рык пастуха: «Да мать твою так-то и пересяк-то!..» И: «Б..,» И: «Куда на... прешься!» В речевых оборотах описание всех вариантов нетрадиционного секса с зоофилией вместе взятые. Всё в трёх предложениях! А потом из-за бугорка появляется с цигаркой в зубах хриплый пастух... лет пяти отроду. И у тебя глаза лезут на лоб. А пастушок не смущается взрослых. Потому что он искренне считает, что так с коровами разговаривают все взрослые. Он даже уверен в своей работе – вон как ровно выгнал мимо огородов, не потопчут посадки. (Автор этих строк видел подобное в дальних деревнях даже в конце 80-х, но корни-то оттуда – с 20-30-х годов).
Совсем конфузный случай был во время выступления делегатки из Сыктывдина на съезде работников коммунистических артелей (подозреваю, что случай такой был не единственным). Так вот – делегатка свою речь с трибуны произносила с пафосом и с матом через слово. И о победе коммунизма, и о врагах Советской власти, и о старой жизни, и о светлом будущем – всё с матом в ровной интонации. Она считала, что это русский язык и ограничений для себя не видела. Конечно, старшие товарищи поговорили потом с «передовицей», пожурили и объяснили. Но мы в данном случае просто показываем – явление было масштабное и «революционное» для языка и культуры народа, который ещё недавно смиренно ходил в церковь, очень деликатно обращался к старшим и уважал соседей…
Чего уж там говорить про бедных неграмотных крестьянок, если традиция мата не только с 20-х годов, но и с ударных лагерных строек ГУЛАГа так прочно вошла в обиход начальства, что «мы матом не ругаемся, а матом разговариваем» стало императивом общения не только в быту, но и на совещаниях, планерках, собраниях и даже, порою, на отраслевых съездах.
Селекторное совещание «Воркутаугля» в середине 1980-х – цветы вяли от матерных экспрессий, хотя, казалось бы, сидят на совещании люди в костюмах, с регалиями и должностями, орденоносцы и люди с «Доски Почета». Грешил этим делом даже Первый Глава Коми Юрий Алексеевич Спиридонов (его селекторные совещания ветераны помнят, да и УФСИНовцы поздравления и парад в Емве в 1997м году, наверное, тоже вряд ли забыли).
Но с матом и боролись тоже всегда. Интеллигентные люди даже в лагерях «включали дурака» и говорили, что не поняли приказа матом, просили сказать по-русски (есть об этом и у А. И. Солженицына, и у Т. В. Петкевич). С увеличением притока ленинградцев на стройки, новые кадры в университете и пединституте – с повышением общего уровня образования, развитием ТВ, кино, потом интернета, мат стал потихоньку отступать. Во всяком случае, к 90-м годам площадная брань на публичных мероприятиях уже вызывала возмущение и протест. Но ведь прошло почти столетие! Почти столетие искореженный язык (плюсуйте сюда ещё и воровской жаргон, который был довольно массовым явлением из-за плотности лагерей в Коми) был характерной особенностью и травмой сознания жителей республики. Сегодня кажется странной такая оценка, но попробуйте её оспорить...
Не совсем всё же о кино
О влиянии кино на смену самооценки, на восприятие окружающего мира, на моду можно было бы говорить отдельно. Но главное не скатиться ни в переоценку, ни в недооценку этого явления в жизни. Фильм заканчивался, гас экран и люди выходили из сказочного мира грёз и каких-то почти волшебных отношений, одежд и миров – в мир темени сельских улиц, со шпаной за углом кинотеатра, с кирзовыми сапогами уляпанными грязью, с матом, развеивавшим все «высоты» кино. Но безусловно – это просто невозможно оспорить – кино и радио внесли полнейшее ощущение смены эпох. Как сегодня, сто лет спустя, мы ощущаем громадную разницу миров до интернета и сотовой связи и с интернетом и связью, так и сто лет назад именно в 20-х – начале 30-х годов происходит этот разительный перелом самоощущения. Однако сделаем существенную пометку – скорость изменений в Усть-Сысольске и буквально в 100 километрах севернее отличалась очень и очень заметно. Разница между Прилузьем и Усть-Куломом в 1920-30 годы тоже была ещё космическая. По мере прочтения книги вы увидите, как всего лишь отсутствие переправы или 2-3 месячные распутицы весной–осенью существенно тормозили развитие территорий и сознания людей и увеличивали разрыв вплоть до конца 1970-х годов.
Чисто географически – откуда товар вообще и новинки в том числе заезжали на территорию Коми края? Не из Москвы же. Самолеты, конечно, появились, и первый летчик Истомин в Гражданскую войну даже летал с разведкой и погиб, попав в плен к белогвардейцам. Но не самолетами и не железной дорогой, конечно осуществлялись поставки вплоть до 38–40 годов. А санными обозами зимой и по рекам – из Архангельска и Вятки, из Великого Устюга, Котласа и Вологды – через Яренск, через Летку и Спаспоруб с Визингой, по Мезени на волоки и до Печоры, но и по вымским волокам – на Ижму, через Тобысь тоже.
Отметим, кстати, что уже в 1917-м Котлас – это довольно серьезный транспортный узел, на который приходили поезда с мукой и спиртом, с крупами и скобяными товарами из Перми. Железная дорога на Котлас пока только из Перми, из Коноши она туда проляжет только к 1931-му году. Пока есть только из Архангельска водный путь по Северной Двине. Перезагрузки пароходов на Котласе не было, а вот с поездов на баржи и на малые суда – этого сколь угодно. Санные пути были через Яренск, Жешарт, Гам, Усть-Вымь.
Из Устюга через Вилядь в основном, но шли и через Яренск тоже.
Из Вятки традиционные санные караваны, но летом и через Лузу, через Сысолу.
Из Перми и из Чердыни мелкие торговцы, коробейники-нэпманы обычно прямиком шли на Ульяново и Усть-Кулом, а там и дальше – на Верхнюю Печору – в район Троицко-Печорска, Подчерья.
Когда-то, за тридцать лет до кинематографа на Вычегде, на границе ХIХ-ХХ веков, этими же путями везли швейные машинки «Зингер» и первые граммофоны с дефицитными иголками, сейчас везли лампочки, паровые механические сепараторы и дизельные установки. Крупные зеркала тоже... Да. Надо обязательно это отметить – зеркало в тот период было чем-то вроде критерия на современность. Ещё не во всех домах были застеклены окна (сущая правда – факт!), но зеркало требовалось, как обязательная первая фотография. Человек заглядывал в него с вопросом – каков же я? Какой же мир и я в нем?
Чего стоят такие факты культуры того периода, как обязательные рассказы для всех односельчан (вечеринки собирались по несколько раз, с толковищем, обсуждением и прочая). И вот на этих толковищах рассказы о зеркалах от пола до потолка и о светящихся лампочках «ночью, как днем» впечатляли особенно. И просили рассказать об этом по несколько раз…
Очень скоро и Усть-Сысольск, и вся Вымь, и Верхневычегодские села столкнутся с другими рассказами. На Север массово повезут раскулаченных, спецпереселенцев, будет происходить формирование баз и штабов управления СевЛОНа (Северный лагерь особого назначения), а потом и ГУЛАГа. А параллельно начнется коллективизация. Вот тут-то техническая революция померкнет в контексте революции социальной, на фоне ломки уклада и настроений.
Красные клятвы – белые кости
На Печоре этот же период, с начала гражданской войны и до коллективизации, динамика изменений характеров проходила жестче. Потому что основные потери в годы Гражданской войны именно здесь. Именно здесь самые большие первые разочарования Советской властью и революцией. Чего стоит восстание против большевиков, вывозивших хлеб – оно унесло жизни 150 человек только на Верхней Печоре, а всего красноармейцы потеряли только на том участке более 360 человек. Год хозяйничали белые на Печоре, но в феврале 1920 был освобожден Архангельск. С базами снабжения белых стало туго. С острова Мудьюг – этого первого концентрационного лагеря возвращались со скрытыми клятвами мести как усть-цилемы, так и ижемцы.
По словам известного писателя Усть-Цильмы Василия Журавлева-Печорского, а также по записям краеведа-исследователя, учителя истории из Усть-Цильмы Якова Николаевича Носова в 20-х годах, после Гражданской войны, было несколько тайных больших встреч стариков русских сел Печоры и коми сел – собирались представители старых родов. Какая же тема была столь тайной, о чем хранили они тайну так, что и Носов, и Журавлев-Печорский не осмелились опубликовать материалы, хотя имели в руках серьезные подтверждения от очевидцев, свидетелей и даже участников далеких событий Гражданской войны?
Возможно, вы первые прочтете в этой книге сам факт: в охране, в конвое концлагеря острова Мудьюг были жители ижемских сел. В тетрадях Я. Носова есть и фамилии, и имена-отчества. Но то, что для нас просто исторический факт, несколько поколений ижемцев и устьцилемов просто не хотели «светить», или старики на поколение внуков накладывали обет молчания?
…В избе было чисто, не накурено, молитвенно. Вокруг самовара сидели седобородые деды возрастом не младше 88 лет: Носов, Осташов, двое Каневых, Артеев, двое Терентьевых, Хатанзейский, Выучейский, Попов. Известно, что всего было 14 человек. Заметим – на других толковищах были эти же. Но перед войной собрались численностью 12 человек, потому что один все ж успел умереть, а один, так простымши, занемог, что уже не смог приехать.
«Ведомо нам, и поставим человека на слово, что твой внук на Мудьюге стрелял в людей. И в наших стрелял. И твой стрелял. И твой… Но о твоем только слышали, говорить о прямом свидетельстве не можем, – хмурились старики. Гула ответного не было. Не спорили деды, чьих внуков обвиняли в убийстве устьцилемы: – Но правнуки наши уже общие. И дальше и раньше роды роднились и будут родниться. Потому кость она всегда белая, а кровь она всегда красная. И молчок о том, кто кого убил, чтоб распрей между детьми не было. Мы медведю и то не мстим. Мы Печоре за забранных детей не мстим. Не будем мстить и за горе братоубийственной грозы...»
Мудро рассуждали деды. Запечатали рты на сотню лет. Сотня прошла. Говорить можно. Теперь кто в кого стрелял в одном роду перемешано, что своею правдою, своим грехом каждый пусть сам занимается и не искушается на выяснения и ссоры. Но тайна та, шепоток, напряжение душ на несколько поколений создало и травму, и воспитание благородного молчания и прощения. Не многие края в России смогли так же благородно простить и стереть кровь и слезы внутри одних и тех же родов. Впрочем, не много по России и мест, где роды и семьи так глубоко переплетены между собою с сохранением памяти родственных связей. Именно – с сохранением памяти (для примера, попробуйте даже в оседлых казачьих родах и семьях на Дону или в Причерноморье определить родственников далее четвертого поколения. Там существует формула – «а-а-а-, троюродный братан – это уже, считай, чужой». На Печоре вам скажут иначе. Например так: «Осташевы? Родня-а-а-...» А какая родня? Да, блин, оказывается двоюродная прабабка замуж за Осташова выходила. Но родня! На Ижме, на Выми так же до сих пор. На Сысоле, Лузе, Вычегде это уже заметно слабее. Связь, может, выборочно ещё и помнят, но роднёй уже язык не поворачивается называть.
Как жили? Робили да робили, да робили...
Как жили? Робили да робили... Молились, робили, молились, песни пели да робили.
Примерно так отвечали в основном о жизни до войны и после войны старики-печорцы, с кем довелось мне встречаться в 80-х – начале 90-х. Если им бывало по 70–80 лет, то значит, в конце 30-х им было по 15–20 лет. Но было немало и тех, кому на момент бесед и за 90 было, и совсем «под 100». Всё они хорошо помнили, а детский труд тогда детским не считался (для справки – международное признание понятия «детство» и его защита, как и юридическое, социально-культурное и политическое понятие «молодежь» в международных документах начнут появляться только в 1935 году. А на уровне ООН они будут оформлены вообще только к концу 1950-х годов).
Страх жил в душах людей. Причем страх вездесущий. Бога боялись, властей боялись, чужаков боялись, голода и неурожая боялись, лес боялись, пожаров боялись, Печору и ту боялись. И кормит, и топит «матушка». Сколько жизней её воды унесли, сколько подворий и скотины потопила.
Отношение к реке – то, что в песнях «Печора-а-а, Печора-а-а, родная-а Печора...» – романтическое и величавое – это уже настроения послевоенные. Настроения технологических победителей. А до войны к Печоре обращались вкрадчиво, почти, как к шальному божеству или одухотворенному языческому божку.
Староверы, конечно, нет, но бытовое сознание Печору понимало и как «прошпект», по которому можно ехать, и как колодец, с которого можно «ясти да пити»...