Этот очерк был написан сразу после безвременной кончины
Ивана Тимофеевича Фролова (1999 г.), опубликован в
журнале «Вопросы философии», а затем и в сборнике «Академик Иван Тимофеевич Фролов. Очерки. Воспоминания. Материалы». Прошли годы, но и сегодня я не посчитал нужным что-нибудь править или исправлять в тексте.
Потому что правда о человеке, пусть даже в чём-то,возможно, субъективная – лучшая ему память. Тем более, если он имел отношение к одной из самых драматичных страниц истории страны.
СЛОВО О ГЛАВНОМ
Иван Тимофеевич Фролов (да простят меня люди, знавшие его больше и ближе, чем я) был непоправимым романтиком.
Именно так: непоправимым! – во всем драматичном смысле этого слова, умещающего в себе не только нежелание что-либо изменять в однажды избранном жизненном кредо, но и объективную невозможность это сделать. При цельном философском мировосприятии, при своей крестьянской основательности в делах и поступках (фамильными корнями Иван Тимофеевич очень гордился) он, однажды уверовав в идею обновления страны и в Горбачева как олицетворение этой идеи, присягнул ей верой, правдой и, кажется, самой жизнью.
В редакцию «Правды» Фролов пришел в 1989 году, на срединном этапе того процесса, который зубоскалы-скептики с самого начала обозначили триадой «перестройка – перебранка – перестрелка». Перестройка в ту пору уже миновала свой «розовый» период, обнажив гораздо более глубокие язвы, чем диагностировали ее прорабы-зачинатели; перестрелка казалась еще немыслимой и дикой фантасмагорией; а вот перебранка между «демократами» и «консерваторами», между либералами-западниками и национал-патриотами, между «сепаратистами» и «государственниками» уже кипела вовсю, зачастую перехлёстывая через край и повергая в смятение всю чиновную номенклатуру, не привыкшую публично и самостоятельно, без оглядки на резолюции свыше, отстаивать «линию партии». Тем более, что и «линия» на глазах претерпевала поистине инфарктные изломы. «Правда» оказалась в самом центре схватки, поскольку, как бы ни оценивать её качественный вклад в происходившую борьбу, оставалась знаком, символом всего того, что ещё было здорового и честного в партии.
В редакции нового Главного встретили в целом доброжелательно, хотя и настороженно. Ивана Тимофеевича знали в «Правде» немногие – в силу известной профессиональной ограниченности и, пожалуй, «фирменной заносчивости» (теоретический журнал «Коммунист», возглавляемый Фроловым до прихода в газету, можно было увидеть лишь в редакционной библиотеке, да разве что на столах сотрудников партотдела или отдела пропаганды).
Между тем «Правда» переживала в ту пору и собственный глубокий кризис. С одной стороны, она много раньше других изданий позволяла себе покушаться на «устои» - именно в ней на протяжении ряда лет с боль-шей или меньшей внятностью озвучивались вызревавшие в обществе идеи реформирования КПСС, реконструкции государственного и экономического механизма. Один из «ястребов» декоммунизации, бывший правдист Михаил Полторанин сделал себе имя и карьеру как раз шумными публикациями в «Правде», когда редакция (волею многолетнего и мужественно
-го главреда, лётчика-ветерана войны Виктора Григорьевича Афанасьева) поручала ему разоблачать злоупотребления «забронзовевших» партийных князей. С другой стороны, газета и большинство её журналистов традиционно видели себя частью безотказного идеологического аппарата, тем «коллективным агитатором, коллективным пропагандистом и коллективным организатором», который может нести в массы то и только то, что освящено решениями ЦК и съездов. Тектонические общественные потрясения конца 80-х – начала 90-х годов застали коллектив редакции врасплох, лишив привычной опоры, повергнув в смятение и растерянность. От нового редактора ждали чётких установок и понятного, уверенного курса…
Сегодня, оглядываясь в те дни, понимаешь: насколько эти ожидания были понятны Ивану Тимофеевичу, настолько же и раздражали его – как раздражает отца затянувшаяся инфантильность сына-недоросля. Готовых рецептов у него, конечно, не было и быть не могло. Скорее, он сам рассчитывал, что журналистский коллектив, опираясь на весь недюжинный авторитет газеты, на собственный , отнюдь не эфемерный опыт и мастерство, поможет редактору поддержать перестройку и её лидера, противопоставить ренегатам и догматикам в партии твёрдую и ясную, но вместе с тем свежую и убедительную идею. Увы, взаимные ожидания не оправдались.
Непонимание началось с первой же акции Фролова – изменения внешнего облика «Правды». Главный поставил перед редколлегией вопрос о том, надо ли оставлять на титуле газеты её награды – ордена Ленина и Октябрьской революции. Объяви он о своем решении без обиняков да объясни, что отказ от орденов означает отнюдь не идейное отступничество, а лишь готовность «Правды» доказывать свой творческий и политический авторитет непосредственно работой, не выставляя наперед былые заслуги и свой официальный статус, скорее всего никто бы и не возразил против таких аргументов. Но Иван Тимофеевич решил провести опрос, и это стало, по сути, первой лакмусовой бумажкой, выявившей истинные, а не казенно предписанные взгляды каждого журналиста газеты, объективно положив начало размежеванию внутри коллектива.
Новый Главный многих ставил в тупик и собственными высказываниями. Так, на заседаниях редколлегии (а при ежедневном обсуждении текущих номеров газеты туда сходились не только по должности, но и все кому не лень) он мог во всеуслышание объявить, например, что Сергей Станкевич, один из тогдашних кумиров демократической «тусовки», - просто «пупсик со старческим лицом». Думаю, Фролов намеренно эпатировал, если хотите – по-мальчишески озорничал, вполне отдавая себе от-чёт в том, что уморительно меткое определение в тот же день дойдёт до ушей «пупсика». Но в коллективе многие усматривали в этом нежелательную для «Правды» провокацию. Так же прилюдно Иван Тимофеевич мог вдруг заявить, что он «всю жизнь ненавидел эти разнообразные «комы» (обкомы, райкомы, горкомы) со всем их бюрократическим чванством и привилегиями», - заведомо опять же зная, что до родного ЦК, секретарём которого он уже состоял, это долетит ещё скорее. И снова ставил в тупик некоторых сотрудников – на этот раз тех, кому подобные шутки казались, как на фронте, чуть ли не пособничеством врагу.
Мало кто в коллективе понимал, как при этом себя вести и каким богам молиться. С одной стороны, было очевидно, что Михаил Горбачёв, который лично привёл Фролова в «Правду», ждал от него быстрых результатов – а именно: чтобы газета как можно активнее, напористее взяла курс на перестройку, перехватила лидерство у так называемых «демократических» изданий. К этой миссии «Правда», казалось, готова больше других – скажем, «Советской России» (достаточно вспомнить полемику между этими газетами вокруг нашумевшей тогда статьи Нины Андреевой «Не могу поступаться принципами»). Однако и косность мысли, инерция непуганого благоденствия (ну, совершенно по Маяковскому – «нам, мол, с вами думать неча, если думают вожди»), как выяснилось, проникли в организм редакции намного глубже, чем виделось со стороны. И Фролов, похоже, был к этому не готов.
Как политик, он стремился к реальному результату, но, как всякий романтик, слишком верил в силу слов. Именно надеждой на то, что словом сумеет пробудить в слушателях ответную реакцию, добиться желанной отдачи на газетных полосах, объяснялись пространные и, как нам казалось, абстрактные монологи Ивана Тимофеевича на заседаниях редколлегии, посвященных обсуждению конкретных газетных номеров. Лишь много позже мы поняли, что эти монологи были сродни отеческим исповедям, с которыми Главный обращался к нам, чтобы сделать своими единомышленниками, а не оттолкнуть, не обидеть прямыми административными распоряжениями, на которые, разумеется, имел право.
Для меня, признаться, Иван Тимофеевич тоже некоторое время оставался далёким и непостижимым. К его приходу я работал редактором от-дела писем и социологических исследования, и отдел наш, самый большой в редакции, (около 80 человек) и на 90 процентов – женский, наглядно отражал собой весь процесс увядания, переживаемый «Правдой». Если в былые времена газета получала в день по 2-3 (а в периоды политических кампаний – и по 5-7) тысяч писем, то к исходу 80-х годов, несмотря на «объявленную» гласность, это стало только недельной нормой. И поток почты продолжал усыхать: появились другие издания, которые позволяли людям высказываться более открыто и откровенно. Снижался и содержательный уровень писем: зная «допустимый» уровень «Правды», люди всё реже делились мыслями о проблемах общества, страны, зато всё чаще жаловались на бытовые неурядицы, материальные трудности, несправедливость властей – в решении таких вопросов авторитет «главной газеты страны» оставался, пожалуй, самым действенным.
Из-за этой монотонности всё труднее было найти в письмах что-то стоящее для публикации, повод для журналистской командировки. В от-деле писем практически перестала существовать литгруппа, которая в былые времена объединяла «золотые перья» редакции, способные «раскапывать» в почте и выдавать на полосу самые «забойные», самые яркие мате-риалы. Стал падать традиционный для правдистов интерес к читательской почте, начали исчезать со страниц газеты рубрики по письмам, а сами письма вытеснялись более, казалось, острыми и важными журналистскими статьями или интервью с людьми публичными, само имя которых могло поддержать читательский интерес к газете. Даже отвечать авторам писем становилось всё более накладно (быстро росли почтовые расценки) и отнюдь не безвредно для авторитета газеты, поскольку ответы сводились к отпискам.
В редакции заговорили о сокращении, а то и полном упразднении отдела писем. И хотя все понимали, что в пору декларированной гласности ликвидация такого отдела в центральном органе ЦК стала бы нонсенсом, существование многолюдного подразделения всё очевиднее становилось для газеты слишком обременительным и малопродуктивным. Нам с заместителем редактора отдела Татьяной Самолис (её имя стало широко известно после нашумевшей статьи «Очищение», написанной именно по письмам и посвящённой проблеме нравственной деградации партноменклатуры) выход виделся как раз противоположный: предоставить читателю возможность заговорить со страниц газеты полным, а главное – своим голосом. То есть публиковать любые письма, а не только «угодные» руководству Старой площади, отказаться от привычки «приглаживать» их лексику и «причёсывать» стиль - иными словами, превратить газетную страницу из «всесоюзного бюро жалоб» в дискуссионный клуб по самым ост-рым проблемам жизни страны. Конечно, в те дни общий тон подобного «клуба» мог быть только нелицеприятным. Поэтому идея встретила в редакции довольно жёсткое сопротивление, прикрываемое самыми разными «соображениями».
И тут вмешался Главный. После одного из заседаний редколлегии он неожиданно попросил меня познакомить его с отделом – не на собрании, а непосредственно на рабочих местах. Мы пошли по этажу, никого не предупредив, и Фролов увидел всю жизнь отдела, что называется, без прикрас. Увидел, где и как регистрируются письма, сколько человек сидит в каждом кабинете, услышал, на какие непростые вопросы приходится отвечать людям по телефону, прочитал несколько тематических обзоров, которые мы готовили «для служебного пользования», не имея возможности вынести их на обсуждение читателей.
На следующий же день заседание редколлегии было посвящено проблеме читательских писем. Секретариат «Правды» получил команду планировать полосу писем в каждый пятничный номер, а кроме того, публиковать письма в любой день по заявке нашего отдела. Вдобавок, каждому отделу вменялось в обязанность использовать письма в своих публикациях.
Не скажу, что это была «революция»: формально и раньше в редакции провозглашалось к письмам «самое внимательное отношение». Да и, повторюсь, отыскать в почте тех дней интересное «зерно», чтобы составить серьёзную конкуренцию проблемному журналистскому материалу, было непросто. Нам пришлось. Во-первых, разнообразить формы подачи писем, привлечь в качестве обозревателей видных политологов, ученых, писателей и специалистов, но главное – чуть ли не каждую из 80 женщин, которые долгие годы специализировались в отделе на регистрации и читке писем, заставить вспомнить, что всё же поступали они на работу в «Правду» как журналисты – иногда получив уже очень неплохой опыт в местных или отраслевых газетах.
Почин Главного отнюдь не с восторгом восприняли коллеги в редакции: мы встречали и откровенный снобизм, и высокомерие , и резкие оценки сделанному. Но Иван Тимофеевич поддерживал нас всегда, иногда даже незаслуженно. Пошли разговоры о том, что мы у него в любимчиках. Что поделать, таковы законы психологии: всё непонятное люди стремятся «упростить», свести к доступному на собственном уровне, и обижаться на это глупо.
Между тем, дело было в ином. Иван Тимофеевич и с точки зрения политической борьбы, и, как я убедился, «по жизни». Испытывал искренний интерес к реальным мыслям и мнениям тех, кто сходился в те дни на митинги, кем пытались манипулировать вершители «новой России» (как показало время – в своих личных, амбициозных, а вовсе не в публично за-являемых целях). Фролов; конечно, не переоценивал качество работы нашего отдела, но умел дорожить тем, что шло от инициативы, неравнодушия, готовности соучаствовать, а не только резонёрствовать «на тему». Позже, когда новая власть административными и экономическими мерами стала уничтожать «Правду», эта линия Главного сыграла в судьбах наших
сотрудниц поистине спасительную роль: отдел писем стал-таки жертвой вынужденного и беспощадного «сжатия», и люди, успевшие вновь почувствовать себя журналистами, смогли найти себе работу – чтобы попросту выжить. И я знаю, что многие из них добрым словом вспоминали Ивана Тимофеевича Фролова.
Впрочем, его редакторского дара не всегда бывало достаточно, чтобы не ошибаться в людях. Так, вскоре после прихода в «Правду» Фролов пригласил на должность редактора по отделу экономики своего бывшего заместителя по «Коммунисту» Егора Гайдара. Гайдар был для правдистов не чужим – его отец Тимур Аркадьевич многие годы работал нашим собкором за рубежом, потом редактором военного отдела и пользовался в редакции всеобщим уважением. Естественно, отблеск этого отношения до-стался и на долю сына. Между тем, экономическая тема всегда была сильной чертой «Правды»: экономическими проблемами много и всерьёз занимался Виктор Григорьевич Афанасьев, идеологию реформ глубоко и остро разрабатывал заместитель главного редактора Дмитрий Валовой, вкус к этой тематике был присущ многим журналистам газеты. Все ждали ( как и заявил Фролов), что Гайдар придаст теме ещё более яркий и, главное, более последовательный рыночный курс. Но Егор Тимурович оказал-ся на удивление не только безликим, а и просто беспомощным редактором. Мысля исключительно макроэкономическими категориями, он совершенно не видел реальной экономики, с которой, собственно, и имеет дело ежедневная газета – и это его качество в полной (увы, губительной) мере сказалось потом на посту в правительстве. А тогда, в «Правде», как ни старался Иван Тимофеевич поддерживать его попытки прояснить читателям смысл намечаемых в стране преобразований, газета по воле (точнее, безволию) Гайдара теряла свой голос в обсуждении острейших для общества проблем. И это, конечно, рикошетом отражалось на авторитете Главного.
К середине лета 1991 г. предгрозовая атмосфера в стране сгустилась до предела. Последний съезд КПСС, обнаживший её полную беспомощность, подготовка нового Союзного договора, от которого мало кто ждал спасительного выхода, - всё это требовало предельной концентрации сил. Но тут Иван Тимофеевич заболел – нужна была серьёзная операция, для которой он оказался вынужден уехать в Германию. Перед отъездом он неожиданно позвонил мне в редакцию из больницы( до этого таких доверительных обращений с его стороны я не помню), говорил о серьёзных планах, которые предстоит осуществить по возвращении, о необходимости готовить почву для их реализации.
«Явление ГКЧП народу» состоялось как раз в дни его отсутствия. Можно, конечно, спорить, ноя убеждён: оставайся Фролов в те дни на посту, «Правда» нив коей мере не стала бы рупором этих авантюристов: слишком непримиримо относился он к «охранителям» гибельного для партии консерватизма, слишком искренне верил Горбачёву и слишком яс-но понимал игру закулисных дирижёров путча.
Вспоминается характерный эпизод. Незадолго до случившегося, будучи ведущим редактором одного из номеров газеты, я оказался на заседании узкого круга лиц, которое происходило обычно в перерыве между вечерним и ночным выпуском, - так называемой «главной редакции». Иван Тимофеевич, прежде чем начать разговор по номеру, вдруг завёл речь о циркулирующих в редакции слухах, будто один из его заместителей, который был назначен недавно (а упомянутый «зам» присутствовал тут же), чуть ли не заслан к нам для устранения его, Главного редактора, и уже ведёт эту работу. Повисла тяжёлая пауза. Зная, какая борьба за газету шла в руководстве ЦК, все понимали, что это слишком похоже на правду. Лицо «разоблачённого» пошло пятнами. Но Иван Тимофеевич, помолчав, как ни в чём не бывало рассмеялся: «Ну, мы же с вами понимаем, что это чепуха?! Мы же видим, как (имярек) хорошо работает, старается сделать газету лучше!»
Увы, «имярек» ответил на это великодушие весьма своеобразно. Он, замещавший Главного во время его болезни и беспрекословно поставивший газету на службу ГКЧП, с готовностью исполнил затем и требование «победителей»: отстранить Фролова от должности. На собрании редакции, созванном скоропалительно, не дожидаясь возвращения Ивана Тимофеевича, был поставлен вопрос о его «переизбрании». Преемником стал, естественно, недавний «засланец».
В разговорах с правдистами Иван Тимофеевич часто упоминал созданный и возглавляемый им Институт Человека. Он говорил о нём с нежностью как о любимом ребёнке. Это и было дорогое ему детище, кото-рому по воле обстоятельств он не мог уделить достаточного внимания. И это не было случайным или конъюнктурным увлечением. Фролов с гордостью причислял себя к «шестидесятникам», а у них, духовных питомцев хрущёвской «оттепели», существовал гуманистический идеал, своего рода «культ личности»6 в противовес культу личности Сталина – культ каждой Личности. Вот почему интерес к Человеку стал для Фролова жизненной и профессиональной доминантой. Этим и объясняется его стойкая приверженность идеям перестройки: они казались созвучны идеалам его молодости. Ради их осуществления Иван Тимофеевич и взял на себя трудную «правдинскую» ношу, а Институт Человека стал для него своего рода «отложенной мечтой»… Таков извечный удел романтиков – несовпадение реальности и мечты. Такова их неизбежная участь: сталкиваться в жизни с теми человеческими пороками, которые они и стремятся победить.
Иван Тимофеевич Фролов был непоправимым романтиком. Потому что отказаться от своей мечты он не мог и не хотел, будучи уверенным, что придёт время – и интерес к Личности станет для общества самодовлеющим и самым плодотворным. В наши дни тают ряды таких людей, но сама их жизнь, их духовное наследие – залог того что общество переболеет бесовской страстью унижения человека, переболеет – и вырастит, вы-двинет гуманистов новой формации, столь же одержимых, но более прагматичных и более удачливых.
2000 год.