РОМАН-ХРОНИКА
Автор Анатолий Гордиенко
Анатолий Алексеевич Гордиенко(1932-2010), советский, российский журналист, писатель, кинодокументалист. Заслуженный работник культуры Республики Карелия (1997), заслуженный работник культуры Российской Федерации (2007).
Продолжение 46
Продолжение 45 http://www.proza.ru/2020/02/08/1407
«...НАС БОМБИЛИ СВОИ. Все у нас расценивают бомбёжку, как уникальный подарок командования ко Дню Красной Армии»
«Перейдём из одной светлой комнаты в другую, как любит говорить Вознесенский. Вчера показал тезисы своего доклада Московскому, он одобрил их, позвал своего коллегу, главного особиста танковой бригады, лейтенанта госбезопасности Доронкина, пошептался с ним, и через пять минут мы с уважаемым Сергеем Ивановичем поковыляли в штабную землянку Кондратьева. Предстоящей беседе с танкистами я обрадовался: авось подадут сухарь и кружку кипятка. Время шло к отбою, и командирского народу набилось, как селёдок в бочке, спали тут вповалку на полу. Имел и я интерес заночевать у танкистов – у них и теплее, чем у нас, и охрана землянки не чета нашей.
Выступление я решил начать с подробного описания картины своего давнего друга-приятеля Алексея Кацеблина. Большое полотно. Два тона – светлый и тёмный. На полотне редкий сосновый лес, земля припорошена первым чистым снежком. К трём юным соснам привязаны трое парней, они даже больше похожи на детей, чем на мужчин. Это хорошо видно потому, что юноши почти голые. Тела их белые, лица белые и волосы тоже белые. Волосы встали дыбом от страха неминуемо приближающейся смерти.
Их убивают люди в чёрной форме. Чёрные сапоги, чёрные галифе, чёрные френчи и знакомые чёрные лыжные финские шапочки с козырьком, с отворотом и пуговицей-кокардой посредине. Эти шапки финны прозвали «верикауха» – ковш для крови. Мол, когда пуля попадёт в голову, то ковш, чтобы черпать кровь, всегда под рукой. Вот так, ковш для крови. Как вам финский юмор?
Левый паренёк совсем нагой, он стоит к нам спиной, на теле его кровавые рубленые раны. Пареньку, стоящему в центре, только что рыже-краснобородый пожилой финн отрубил топором ногу выше колена.
Хлещет кровь, отрубленная нога с белеющей костью и рваными сухожилиями лежит ещё живая на чистом снегу. Крайнему справа страдальцу с обезумевшим взглядом огромным заостренным колом финн в чёрном выкалывает глаза. Это расправа над пленными красноармейцами в гражданскую войну. Так её увидел и нарисовал в 1932 году известный петрозаводский живописец Алексей Иванович Кацеблин.
Далее в моей беседе всё пошло, как по маслу: я рассказал об особенностях финского характера, как это я понимаю, о врождённой жестокости людей, живущих на севере без солнца и тепла, говорил о добре и зле, о безграничной власти победителя над побеждёнными. И тут я перешёл к гибели батальона Белоглазова, о зверствах финского офицера.
Короче говоря, разговор получился. Возможно, я затронул не все струны огрубевших душ моих танкистов, но мне удалось растопить лёд молчания, отогнать липкий голодный сон и зримо показать, что ожидает нас, если мы попадём к финнам в плен.
Пишу эти строки и вспоминаю, как я познакомился с Кацеблиным. Художники, картины меня интересовали с юности. Возможно потому, что я сам пытался рисовать, возможно потому, что мама моя показывала мне во все мои детские годы толстый альбом с открытками, которые она собирала в свои школьные годы. Она показывала мне картины и рисунки Тараса Шевченко, рассказывала, как его выкупили у помещика, рассказывала о его страданиях, когда великого поэта и художника насильно забрили в солдаты и сослали на Аральское море. Показывала «Бурлаков на Волге», «Чаепитие в Мытищах», «Не ждали», «Сватовство майора». Над моей детской кроваткой, над ковриком, где резвились вышитые чёрные котята, сколько помню, была канцелярской кнопкой приколота открытка «Семейство молочницы» француза Луи Ленэна. Засыпая, я вглядывался в чужие странные лица, в их непривычные одежды, в тоскливо стоящего оседланного ослика. Так впервые я понял, что в мире есть ещё другие страны, где живут иные люди.
Спасибо, мама. Это был первый класс школы жизни, первые шаги в загадочный красочный выдуманный и невыдуманный мир. Спасибо, мама, за тихие минуты радости, когда мы сидели у настольной лампы голова к голове, спасибо за минуты узнавания, которые пришли ко мне через двадцать лет, тогда, раньше, были маленькие открытки, не всегда точно передающие краски и полутона. И вот я стою в Эрмитаже, в Русском музее, в Третьяковке. Стою у подлинника! Стою, узнаю, думаю, мечтаю...
Я люблю бывать в мастерских у художников. Там всё не так, как у людей. Художники для меня, как марсиане, будто люди с другой планеты. Художники помечены особой меткой Неба, это – ум, глаза и особенное, своё и только своё, восприятие действительности. Мне нравятся запах красок, безалаберность быта художников, захламленность мастерской рамками, картонами, старыми картинами, какими-то рейками, засохшими цветами, расписными кувшинами, из которых торчат голенастые, как нога цапли, кисти, и весь кувшин, то, что из него торчит, уже похоже на своеобразный букет. Мне нравятся художники, а я нравлюсь им. Я писал о них не часто, но зато с душой. Илья Кан и Станислав Колосёнок хвалили мои очерки, и мне было дьявольски приятно.
Я дружил с Костей Буторовым, Зиновием Львовичем, Женей Лаврененко.
Ах, как многие хотели приятельствовать со мной в Петрозаводске: и художники, и актёры, и музыканты. Они под всякими предлогами зазывали к себе домой, хотели водиться семьями. Мне понятно было их стремление – сделай милость, напиши обо мне, пусть меня заметят, пусть меня пригласят в президиум собрания, и я буду взирать на всех сверху вниз, пусть мне дадут звание, пусть меня наградят, пусть все узнают, что я патриот своего края, что я придерживаюсь линии партии. Моя строгая Света наотрез отказывалась от такой дружбы, а я... Я не обижался на просителей, я ведь и сам дружил с врачами, потому что у меня завелась язва в животе. Такова жизнь. Я шёл к художникам, а поскольку был человеком непьющим, во что мастера кисти не очень-то верили, принимал подарки – «борзыми щенками». С радостью брал этюды, наброски, рисунки, а бывало, и законченные небольшие работы. В квартире у нас постепенно возникла картинная галерея. Книги и картины – всё мое богатство!
Маргарита Аверьяновна посмеивалась над этими картинами и надо мной.
– Барабаны говорят, приехал дон Алонсо де Рибейра, – изрекла она, разглядывая подарок Алексея Кацеблина, карандашный рисунок, сделанный на строительстве Беломорканала, и разбирая авторскую надпись на обороте ватмана «Начальник Главного управления лагерей товарищ Матвей Берман ставит задачи инженерам великой стройки».
Зря иронизировала. Таких рисунков у Алексея были десятки, и по ним он создал получившие всеобщее признание на художественных выставках картины: «Прибытие на строительство канала», «Переделка людей», «Надвоицкий шлюз». Триумф начался ещё до моего приезда в Карелию, а рисунок Алексей Иванович извлёк из самой дорогой своей голубой папки к моему дню рождения полтора года назад.
Кацеблин жил на два дома – один в Питере, другой в Петрозаводске. Приехав в Карелию, на родину деда, в конце 20-х не обученным, но одарённым и хватким юношей. Алексей окинул взглядом окрест и увидел, что в республике художников раз-два и обчёлся, а бурных событий, героических тем, особенно касаемо гражданской войны, много. Он тогда буквально прилип, прикипел к первому нашему живописцу, патриарху Вениамину Попову, стал его любимым учеником, и тот пошёл обивать пороги и выбил в правительстве одну-единственную путёвку Алексею для учебы в знаменитом ВХУТЕМАСе*. Через пять лет, написав свою дипломную картину в Карелии «Радио в деревне», Кацеблин стал чуть ли не единственным дипломированным художником в нашем крае с высшим образованием.
Алексей рисовал пейзажи и портреты, но вскоре проторил свою стежку, которая, как он любил говаривать, вывела его на высокую гору. Как-то он сказал, что хочет быть Орфеем красной коммуны и Нестором-летописцем Советской Карелии.
Кацеблин был в почёте, ему разрешили поплыть на Соловки, рисовать главную великую стройку страны – Беломорканал. Алексей создал серию картин, посвящённых походу Тойво Антикайнена: «Падение Кимасозера», «Лыжный рейд». Я сказал, что его красные лыжники в распахнутых, словно крылья, белых маскхалатах, спускающиеся стремительно с горы к маленьким мятущимся в страхе фигуркам белофиннов, застигнутым врасплох, похожи не на горных орлов, как любил утверждать Алексей Иванович, а на летучих мышей, вылетающих из чёрной пещеры. Мы поругались, потом помирились. Затем снова поругались, это уже из-за того, что я, готовя о нем статью для московской газеты, сознательно не хотел похвалить его давнюю картину о расправе белофиннов над пленными красноармейцами. Я говорил Алексею – нельзя рисовать кровь, нельзя так натуралистически живописать убийство. Зритель, постояв у такой картины, может возненавидеть финнов на всю жизнь. А что будет твориться в душах детей, молодёжи, сверстников этих красноармейцев?
Все это я ещё раньше втолковывал Алексею, а он неизменно отвечал: «Я слуга партии. Партия дала заказ, я ответил – будет сделано! Картина нравится народу, картина кочует с выставки на выставку. Народ её принял и, может быть, даже полюбил. Полюбил потому, что почти каждый день в моей родной Карелии чекисты вскрывают гнёзда шпионов, диверсантов, вредителей, засланных к нам из Финляндии ещё в 20-е годы. А, возможно, это и не финны, возможно, это какие-нибудь иные злодеи», – защищался весело Кацеблин. К тому времени он уже дал новое название картине: «Интервенты на Севере». Я продолжал наседать и уцепился за число три. Почему трое красноармейцев? Почему они похожи на подростков? Почему они решены в белых тонах? Это что библейский сюжет – трёхангельская весть? «Молодые потому, что молодая наша страна, – парировал Алексей. – Бело-розовые тела – это белые свечи новой жизни. Трехангельская весть? Что ж, может быть. Я принимаю твою догадку. Да, это ангелы коммуны, отдающие свои жизни за рабочее дело».
А я всё вопрошал: «Был ли такой случай, где, когда?» Известна была расправа над коммунарами в Ругозере, но там свои убивали своих, кулаки – бедняков. Кацеблин приводил расхожий тезис о том, что есть правда жизни и правда факта. «Пусть даже такого не было! – кричал он, распаляясь, – но ведь могло быть. Люди поверили моей картине. В нашем народе живёт неприязнь к финнам, людям жестоким и мстительным. Попади в плен к ним наши красноармейцы, финны уж точно бы рубили их топорами и, уперев кол в землю, выкалывали глаза. А вообще такое могло быть во время Ухтинской республики, точнее Ухтинской авантюры». Я сказал, что правда жизни – это всегда правда, а вот факты... Факты легко можно подтасовать. Но Алексей Иванович уже меня не слушал. Ещё бы, он стал признанным, знаменитым художником, он радостно встретил 37-й год. Потирая руки, сообщил мне, что теперь воздух в нашей великой стране станет чище и прозрачнее. Дружба наша распалась как-то сама собой. Статью в Москву я послал – не хотел порывать совсем с Алексеем, зная его мстительность, к тому же гонорар был обещан приличный. Вместо Кацеблина в моей жизни появились иные люди. Ах, как много желающих было заполучить меня в друзья, какие комплименты говорили о моём «золотом» пере. А сегодня я никому не нужен! Никому!
Написал эти воспоминания и будто прошёлся не спеша по милым, родным улицам, постоял на любимом мостике у Онежского завода, послушал, как шуршит, бормочет, смеётся Лососинка, убегая в заросли ольхи, словно напроказившая девчонка.
Вот поднялся я на знакомое широкое крыльцо, вошёл в дом. В освещённой комнате сидит Света, соприкасаясь лбом с Вовочкой, как это любил делать я. Свет большой немецкой золочёной бронзы двенадцати-линейной лампы – подарок Маргариты Аверьяновны на нашу свадьбу, помогает разглядеть сзади мои самые любимые в мире существа, картины, рисунки на стенах. Язык пламени нашей знаменитой керосиновой лампы трёхслойный: темноватое пламя внизу у фитиля, потом оранжевое, венчает белый слой с лёгкой желтизной. Пламя «летучей мыши» на моём столе-ящике в землянке – острое, дымное и кровавое. От гляденья на огонь веки мои слипаются, плывут цветастые ситцевые круги, чувство голода пропадает, карандаш падает из рук, буйная голова моя, грязная и немытая, опускается, опускается...
Завершаю запись этого дня страшным сообщением: нас бомбили свои.
21-го февраля уважаемый Степан Иванович Кондратьев, смелый и верный борец за наши интересы, за интересы своей многострадальной 34-й легкотанковой бригады имени товарища Калиновского, легендарного командира бронепоезда в гражданскую войну, радировал в штаб корпуса Черепанову:
«Помогите, умираем голодной смертью».
А на следующий день от него в Салми снова ушла шифровка:
«Черепанову, Серюкову. Авиация по ошибке бомбила нас.
Помогите. Выручайте, иначе погибнем все».
Про то, как Леметти бомбили наши летуны, писать тошно. Точнее, боюсь писать,
ибо могу так завернуть в сердцах, что мне не сдобровать будет, не оправдаться
ни перед партийным судом, ни перед армейским трибуналом. Все у нас расценивают бомбёжку,
как уникальный подарок командования ко Дню Красной Армии».
*ВХУТЕМАС(Высшие художественно-технические мастерские)
Продолжение в следующей публикации.