Часть 2.
… Я вернулась к любимому морю замужней, мудрой и почти довольной своей жизнью. И в первый же вечер отправилась на прогулку по местам беспокойной, глупой, свободной юности. Многое изменилось в облике городка, но привычные символы юга тогда ещё остались.
Вечные горы, снисходительно наблюдающие суету у своих подножий.
Кипарисы, космическими ракетами на старте ждущие команды «Поехали!»
Магнолии, чьи жёсткие глянцевые листья напоминали спинки огромных зелёных жуков, а огромные цветы фосфорно светились и приторно пахли.
Таким же вечным осталось и море, необыкновенно красивое на закате. Встанешь у кромки прибоя, повернёшь голову влево, а там – сиреневая мгла над абхазскими вершинами, скобочка месяца.
Две-три звезды уже проснулись и моргают мохнатыми ресницами.
А если медленно перемещать взгляд вправо, то холодная полоса неба светлеет, в неё вливается розовый, затем красный цвет. И, наконец, сияющий - оранжевый, такой щедрый, что не помещается в небе, плещет в море, делает лица людей яркими, тёплыми и молодыми. Самые красивые снимки получаются именно в этот час, за что его так любят фотографы и влюблённые.
А вот архитектура города изменилась: всё выросло вверх и вширь, обросло стеклом и бетоном и вытеснило обилие прежней зелени.
Вдруг вспомнилась давняя история со стеклотарой, смешной эпизод молодости. Неожиданно ноги привели к заветному переулочку, он оказался цел и так же безлюден.
Правда, магазинчик напротив стал супермаркетом, и мусорных баков прибавилось. Контора трансформировалась в банк, торжественно и солидно приодевшись в полированный гранит, как гробница фараона.
Но, о чудо, между «мусорками» и банком, под прикрытием разросшихся акаций, кособочился наш ларёк!
Маленький и жалкий, залатанный пластиковыми панелями, с разбитой витриной – он стоял как мистический портал, нетронутый артефакт прошлого, случайно забытый осколок эпохи.
Замедлив шаг, я прошла мимо, буквально принюхиваясь, как собака, которая вспомнила, где зарыла кость. Как?!!! Этот экспонат музея времени был жив!
Но тут я ощутила не дуновение затхлости и заброшенности, но густое амбре винных паров, старых вещей, кислого запаха человеческой неопрятности и лёгкий акцент испорченной еды. Ещё заметила пару клетчатых сумок, набитых тряпьём и стоптанные, бесформенные ботинки у входа. А потом услышала безмятежный храп изнутри. Несомненно – в ларьке жил бомж!
Мужчина был ещё не очень стар, высок, сухощав и однорук. Он делился едой с бродячими собаками и иногда читал книгу. Дни его проходили по одному сценарию: по утрам, поскуливая, как больной пёс, выползал из ларька, делал подобие короткой утренней разминки и шёл на заработки. Работал он на ведущей к морю аллейке, напротив банка. Почти у «дома», но из конспирации, делал крюк, садился на краешек скамьи и ждал.
Разморенные солнцем люди присаживались отдохнуть. Вот тогда он тихо и корректно просил помочь материально. Кто-то брезгливо вставал и уходил. Некоторые, глядя на культю, искали в карманах мелочь.
В обед, когда все разбредались от жары или прятались в прохладу торговых центров, бомж навещал одно кафе за банком, где сердобольные посудомойки оставляли ему то пластиковое ведёрко супа, то макароны с надкусанной котлетой на картонной тарелочке. Покупал спиртное и к вечеру был уже готовенький. Часто он и не притрагивался к еде, которая потом благоухала так, что пробегавшие коты брезгливо трясли хвостами.
Всё повторялось на следующий день, и лишь однажды я увидело то, что навсегда осталось в моей памяти.
Жаркий, длинный, полный цветных запахов южный день подходил к концу. Влага выступала солёной испариной на разгорячённых плечах тех, кто возвращался с моря.
Кто-то, наоборот, торопился на купание, поспав днём после острого харчо и не менее острой турши. Воздух замер душным маревом. Вот-вот вечерний бриз освежит загорелые лица, принесёт запах моря, музыку прибрежных ресторанчиков и лёгкую прохладу.
И я спешила к морю, после дневных забот в саду и на кухне, предвкушая, как медленно погружусь в спасительный прибой. Вначале исчезнет жар, затем усталость. Улыбка проявится на лице, как молодой месяц. И в морской невесомости родится ощущение полноты жизни, простого счастья и любви к неприхотливому человеческому бытию.
Как всегда, сокращая путь, торопилась проскочить через «мусорный» переулочек, но замедлила шаг, услышав музыку. Ларёк был «открыт». Старый приёмник на прилавке наполнял пространство звуками французского шансона.
На пыльном газончике, под кружевной, голубоватой тенью акаций расположилась живописная группа, словно ожившая картина импрессионистов «Завтрак на траве».
Обитатель старого ларька, этот однорукий клошар, импозантно возлежал, подперев голову искалеченной рукой. В другой он торжественно держал гранёный стакан с прозрачным пойлом.
На голове красовалась почти белая и почти не помятая шляпа-канотье. Рубашка в благородную серую полоску расстёгнута на груди. Брюки, правда, остались те же, короткие, но они являли взору носки, чего раньше я не замечала.
Рядом на корточках сидел другой человек, в яркой гавайской рубахе и бермудах, - видимо, гость. Обилие попугаев на рубахе скрадывало недостаток зубов и скудность шевелюры. Он был бос, но весел. Стакан в его руке был уже пуст, видимо не в первый раз, судя по тому, как он слегка покачивался. И это ещё не всё!
По центру газона стояло пластиковое кемпинговое кресло без одной ножки. И в нём восседала женщина в кокетливой летней шляпке с алой лентой. Поля у шляпы чуть поникли, лента была потрёпана, что, впрочем, можно сказать и о гостье. Нарумяненные дряблые щёчки чуть обвисли, придавая сходство с пожилой бульдожкой, - из-за усиков ли, или морщинок.
Но, поверьте, она была великолепна! Стараясь удержать равновесие на колченогом кресле, она приспосабливала свою не очень крепкую ногу к креслу вместо его недостающей, что плохо получалось: кресло начинало заваливаться, и все трое хохотали так дружно и заливисто, что с мусорных баков шумной стаей срывались городские грязные голуби.
Воротник блузки женщины скрепляла брошка, нависая над глубоким декольте. Пёстрая длинная юбка да босоножки на кривеньких каблучках. Образ довершал красный лак на ногтях всех четырёх конечностей. В руке – настоящий бокал с красным вином. Были на траве и одноразовые тарелочки со всякой снедью: оранжевые червячки корейской морковки, пара апельсинчиков, ломтики сыра. Не хватало, пожалуй, только круасанов.
«Мадам…»- говорил «мой бомж» и переходил на проникновенный баритон. Смотрел пронзительно даме в декольте. «Мадам…» Она жадно ловила его взгляд, прищуривалась томно и кокетливо, любовалась цветом вина на просвет, забывала про сломанную ножку и опять, ахнув, валилась набок. Вновь все смеялись, искренно, до слёз, как дети.
Приглядевшись, я узнала её брошку. Недавно, разбирая всякую ерунду на чердаке, я нашла старую сумочку, мою ли, тёткину… Целой осталась лишь брошка с жёлтыми стекляшками «под янтарь». Я выкинула сумочку вместе с ней в мусорный бак магазина, пробегая мимо, и теперь узнала яркую деталь на груди таинственной гостьи.
Хозяин застолья произносил тост за даму и, прикоснувшись к брошке сказал, прищурив хитро глаза: «От Картье!» Что вызвало у компании новый приступ смеха.
Оранжевое сияние затопило вечерний воздух. В этом волшебном свете смягчились лица, романтически изменилось всё вокруг.
Заискрилось вино в бокале, словно туда плеснули живого огня. Тёплый отблеск лёг на редкие кудри женщины, загладил мешочки под глазами, проявил беззащитность взгляда. Брошка в лучах закатного солнца преобразилась в настоящую драгоценность. Черты лица мужчин стали осмысленней и мужественней…
Сколько длилось это волшебство? У Золушки было время до полуночи. А здесь – полчаса… И упадут короткие сумерки, а потом обрушится ночь с её резкими тенями и электрическим светом фонарей.
И я быстро ушла, чтобы не видеть прозаической концовки эпизода. Но за эту пару минут, когда я была невольной зрительницей на празднике чужих жизней, я успела полюбить их, безмятежно рассмеяться и ощутить в сердце хмель неприхотливого вина.
А потом навалилась летняя суета – гости, дети, поездки в горы. Почти месяц не довелось пройти тайным переулочком. А когда, спеша на рынок, вновь туда свернула – обомлела. Между магазином и банком ничего не было. Пустой пыльный прямоугольник в траве, там, где стоял ларёк. Я замедлила шаг и подошла ближе. Пусто!
Кружевные тени, вычищенный метлой асфальт… Но вдруг я уловила в воздухе лёгкое амбре: чуть перегара, уксуса, дешёвых духов. И может быть, мне показалось, чей-то голос прощально и укоризненно произнёс: «Мадам!»...
Всё затихло, и только серые городские голуби безмятежно кружили в вечернем оранжевом воздухе… Впрочем, так же безмятежно кружат они и возле Эйфелевой башни в Париже...