Однажды как-то ехал Андрей Петрович на электричке. Сидел недалеко от двери. Газету он позабыл, а телефон у него был старомодный, без финтифлюшек. Развлекал себя Андрей Петрович тем, что посматривал то в окно, то, украдкой, на пассажиров. Он в транспорте любил разглядывать людей. Старался, чтоб незаметно. Представлял, какая у кого жизнь, какие заботы. Он заглядывал в светящиеся окна домов, когда вечером шёл по улице, и думал, как там внутри уютно и тепло. Кто там за оранжевыми занавесками в цветочек укачивает младенца, кто за зелеными в полосочку пьёт чай. У него были знакомые кактусы по дороге к метро и любимые наклейки-бабочки, что водились с весны до осени на втором этаже кирпичной пятиэтажки у магазина «Магнит». Зимой вместо бабочек появлялась электрогирлянда и светилась в темноте разноцветными огоньками. А в маленьких провинциальных городах, куда заносила его порой командировка, вылетали из головы Андрея Петровича добрые и злые персонажи Чехова, Лескова, Островского и быстро заселяли купеческие дома, мещанские домишки и старушечьи домишечки-развалюшки.
Ехал он, значит, как-то раз с дачи в Москву. Двери открывались, закрывались, люди входили и выходили, за окном проезжали мимо Поваровка, Радищево и Алабушево. На улице было прохладно. Среди беспокойно колышащейся от ветра листвы мелькало пасмурное небо с небольшими лазурными просветами. Придорожные склоны розовели иван-чаем. За спиной мирно тарахтели две бабки, от гражданина напротив изрядно пропахивало сырой рыбой. И вот, смотрит Андрей Петрович – ближе к середине вагона – сидит живая и настоящая Жюльет Бинош лет тридцати, оживлённо болтая с подругами.
Андрей Петрович вообще Жюльет Бинош очень любил, и фильмы с ней, и просто она была ему симпатична. Если бы они встретились, им, возможно, было бы о чём поговорить. Ну, он конечно по-французски ни бум-бум, и она вряд ли знает русский.
А та, которая в вагоне, говорила себе по-русски, заразительно смеялась. Казалось, что смеха в ней больше, чем может удержать её хрупкая оболочка. Казалось, что он сейчас вырвется из неё наружу, каким-то облаком, запахом или фейерверком. У Андрей Петровича дух захватило. Может, будь у него другое настроение, скользнул бы по ней взглядом и забыл. А тут прямо завис, не мог отвести глаз.
Попутчики в середине вагона, тем временем, притихли. Жюльет сидела, опустив глаза, иногда задумчиво поглядывая в окно. Мягкий свет обволакивал её чудесный профиль – плавную линию подбородка, выразительный нос, стрелы бровей и губы, подрагивающие в полуулыбке. Когда прядь волос выбивалась и падала на щёку, тонкие пальцы небрежно заправляли её за ухо. Кто она? Чем занимается? Может учительница или врач? Живёт в доме или в квартире? Садик с цветами поливает по вечерам, принимает гостей, смотрит телевизор? Читает ребёнку книжку перед сном? Что думает о своём поразительном сходстве с известной актрисой? Не мешает ли это ей? Вагон мерно покачивался.
В Сходне компания прошла к выходу. Сердце у Андрея Петровича сжалось. Он схватился что было сил за ручку своего рюкзака, пытаясь усидеть на месте. Но что-то рвалось из него наружу. Он увидел вдруг поезд и перрон как бы сверху, почувствовал так остро весь этот воздух, листву, пыльную дорогу, бегущую к горизонту, колёса и рельсы, скамейку и листик в подсыхающей луже. Он, словно давно забытую книгу под лупой, разглядывал свою размеренную, в сущности немного выдуманную жизнь, с кактусами и бабочками, командировками и дачей. Сама того не зная, ворвалась туда на миг удивительная невыдуманная Жюльет Бинош. Ворвалась, как шаровая молния, и вот-вот готова была выпорхнуть обратно беззаботно и легко. Андрей Петрович, не совсем ещё понимая, что он делает, выскочил из вагона и побежал вдогонку.