ДЕТСТВО МИШИ.
«ХУЛИГАНИСТЫЙ МАЛЫЙ»
Мне пять лет. Однажды, играя на улице, я увидел, как к нашей избе подъехала бричка. Лошадь была поджарая, красивая, с гордо поднятой головой. Незнакомец, привязав её к изгороди, вошёл в калитку, а я остался любоваться упряжью, сверкающей жёлтыми блёстками. Такая в деревне была только у бригадира, Никишки Дедкова, да ещё у председателя колхоза.
Председатели, надо сказать, у нас менялись часто, поэтому сказать, кто был председателем в том году, я не могу. Наверное, думал я, это кто-нибудь из соседнего Мартынова. Мартыновцы любили похваляться своими лошадьми – какой-то другой, выездной, породы. А в Яркуле лошади были рабочие – крупные, с отвислым брюхом, седловатой провисшей спиной и широкой грудью.
Одним словом, подойдя к красавице, я стал внимательно её изучать. Лошадь вела себя неспокойно, перебирала ногами, резво поднимала и опускала голову, прядала ушами. От резких движений узел развязался, вожжи упали на землю. Конь был свободен и, судя по его резвости, мог убежать без хозяина. Не раздумывая, я схватил вожжи.
Рывок! Конь рванул вперёд, набирая ход. Хорошо, что я успел вскочить в бричку-ходок и, упираясь ногами в переднюю стенку коробка, обеими руками натянул вожжи. Преимущество в силе было явно за конём, он мчался по улице. А потом, свернув в проулок, выбежал на дорогу, ведущую в Мартыново, и пошёл крупной рысью. Как я ни пытался остановить его – ничего не получалось. Хотел спрыгнуть с ходка, но скорость уж очень большая – могу разбиться. Вот уж и Морозова роща… Ослабил я вожжи, и ход стал медленнее.
Оглянулся, вижу: за мной бежит хозяин. Вероятно, он из окна увидел, что случилось. Тут впереди появилась телега. Увидев, что кто-то бежит за бричкой, мужик остановился, соскочил с телеги, стал посреди дороги, широко раскинув руки, а потом пошёл навстречу. Конь, увидев впереди препятствие, резко сбавил бег, перешёл на шаг, и мужик ловко взял его под уздцы.
Подбежал запыхавшийся хозяин. Начались расспросы. Конечно, меня сразу стали упрекать в том, что я угнал лошадь. Моим объяснениям никто не поверил, и дома меня наказали. А после этого случая за мной стала закрепляться слава хулиганистого ребёнка, хотя никаких дурных помыслов в моей голове тогда не было и в помине.
Рос я открытым, доверчивым и смышлёным, был высоким, физически крепким, быстро взрослел и часто выполнял работу, которую не выполнил бы нынешний дясятилетний подросток. Кроме Витьки Грязнова, сверстников было мало – лишь тихоня Толька Кочубеев, рос он один у матери, без отца, в низкой избушке, как и многие в то время, очень бедно. В их избе маленькие окна выходили на север, давали мало света, потому в чисто прибранной горнице царил всегда полумрак. Самой интересной вещью для нас была «громкоговорящая тарелка», висевшая на стене над столом.
Вообще в нашей деревне тогда ни электричества, ни радиосети в то время не было. Ни о каких электроприборах мы и в помине не слышали. Поэтому радиоприёмник (громкоговоритель), привезённый из далёкого, почти мифического Омска, казался диковиной. Хозяйка какое-то время жила в городе, а когда родился Толька, вернулась в деревню и стала работать дояркой в колхозе. Кто был его отец, мы не знали и никогда не интересовались.
Помню, как, набегавшись за день, мы шли встречать матерей с вечерней дойки. Колхозных коров доили, как правило, за кузницей, на берегу Мохового озера, или за Морозовой рощей, на берегу озера Яркуль. Там коровы и оставались отдыхать на ночь, а доярки возвращались домой пешком.
Мы старались прибежать до окончания дойки, и тогда доярки поили нас парным молоком. Всегда голодные, пацаны пили это молоко с огромным удовольствием и, как я думаю, с не меньшей пользой. Иногда кто-нибудь из доярок делился с нами чёрным ржаным хлебом – вот тут уж можно сказать, что наедались досыта. Правда, доярки давали нам молоко тайком от бригадира – Федосей Ильин мог и скандал устроить.
Замеченную «расхитительницу» вызывали в колхозную контору к председателю колхоза. Могли наказать штрафом. Хуже, если «преступлением» заинтересуется председатель Сельского Совета, и тогда мог последовать суд.
Не забывайте, что это были последние годы правления Сталина, годы жестокости и бесправия для, в основном, безграмотного крестьянства. Судить могли и за горсть пшеницы, принесённой с зернотока для голодных детей, и за кружку выпитого колхозного молока.
Уже взрослому, мама рассказала мне о таком случае. В сентябре 1942 года она родила Машу. Через 5 дней после родов вышла работать на сушилку веять и сушить зерно. Шёл второй год войны. Старые запасы колхозники съели, наступал голод.
Вот почему после работы женщины взбирались на кучу зерна, и оно попадало в голенища сапог. Дома разувались и ссыпали зерно в какую-нибудь посудину. Потом мололи на ручной мельнице, тут же замешивали квашню и ночью пекли хлеб. Хлебом, конечно, это назвать было трудно, так как отсеивать отруби не успевали, да и не пытались. Важно было количество, и хлеб пекли с отрубями, добавляя в тесто толчёную картошку. Таким был ХЛЕБ ВОЙНЫ.
Работать на сушилке было выгодно: каждый день можно было принести 2-3 горсти ржаного зерна. Маму отпускали с работы на час раньше, чтобы покормить ребёнка. Высыпав из сапог зерно в горшок, мать села у окна кормить Машу и видела, как с работы возвращались женщины. Зерноток был за околицей, метрах в 100 от крайней избы, где жил дед Шатилов.
И тут навстречу женщинам из ограды вдруг вышли два человека: председатель Сельсовета и незнакомец в милицейской форме. «Участковый!» - подумала мать. То, что произошло дальше, привело её в ужас. Председатель остановил женщин и заставил каждую разуться. Зерно из сапог высыпали в мешочек. Участковый что-то записал, положив лист бумаги на планшетку. Потом он повёл женщин к сельповскому магазину.
Мама всё поняла. Испугавшись, что милиционер найдёт зерно у неё, она схватила горшок и, выкопав в огороде ямку, высыпала всё туда и забросала землёй.
А отобранное у женщин зерно взвешивали в магазине. Больше всего оказалось у самой худой женщины, так как голенища сапог были для её худых ног слишком широкими. Несмотря на то что у неё было двое детей, участковый арестовал её и увёз в тот же вечер в район.
Остальных отстоял председатель, он почти на коленях умолял участкового не забирать их, а то работать в колхозе некому будет. А осуждённая так и сгинула где-то в лагерях, муж её погиб на фронте под Сталинградом, а детей (двух девочек) забрали родители мужа.
В послевоенное время подобные «строгости» продолжались вплоть до смерти Сталина. Но страх быть осуждённым «за колосок» по-прежнему присутствовал в деревне ещё долго. Нам, детям, боязнь наказания прививалась с раннего детства, и наказ «Не твоё – не тронь» я выполняю и по сей день.
Продолжение на http://www.proza.ru/2019/07/18/380