ПОД ПЯТОЮ ГЛУПОСТИ
Автор Игорь Бестужев-Лада
Игорь Васильевич Бестужев-Лада(1927-2015), советский и российский учёный, историк, социолог и футуролог, специалист
в области социального прогнозирования и глобалистики. Доктор исторических наук, профессор. Заслуженный деятель науки РСФСР. Лауреат золотой медали Н. Д. Кондратьева 2001 года «за выдающийся вклад в развитие общественных наук».
Автор нескольких десятков монографий и брошюр, свыше двух тысяч статей в периодических изданиях.
https://ru.wikipedia.org/wiki/ Бестужев-Лада, Игорь Васильевич
Продолжение 25 романа.
Продолжение 24 http://www.proza.ru/2019/06/13/677
БАБА НА ТОНУЩЕМ КОРАБЛЕ
«Что же произошло, пока Верблюдова, обливаясь слезами, сидела в нужнике?
Почему из всесильного городничего, которому глуповцы, как бы он ни назывался, повиновались всегда покорно и слепо, она в одночасье превратилась в гулящую бабёнку, навязывающую себя прохожим без малейшей на то взаимности с их стороны?
Прежде, чем ответить на этот вопрос, давайте попробуем разобраться в случившемся.
Что произошло бы с городом Глуповом, если бы на месте Машки оказался, скажем, Мишка – типичный холуй Кузьмы Поджилкина или подельник Брудастого-Второго?
Глупов продолжал бы неотвратимо погружаться в Афонькину трясину, куда сам угодил по своей собственной глупости. Глуповцы походя продолжали бы спать, не производя ровно ничего для собственного пропитания и прикрытия стыда, пробавляясь лишь объедками, выменянными на дёготь-лапти, причём второй и последней статьи глуповского экспорта они не плели уже давно.
А так как они не одни на этом свете – вокруг вон сколько ещё в точности таких же глуповских губерний! – то раньше или позже (скорее раньше, чем позже) они неизбежно пали бы жертвою очередного набега либо печенегов, либо половцев, как это уже не раз бывало с ними на протяжении тысячелетней истории и, мы увидим, ещё не раз случится в дальнейшем.
Спастись от этой неминуемой напасти можно было в те поры только двумя способами. Либо выкопать из могилы закопанное туда чучело братца Сдохова и снова повторить его блестящий опыт по превращению Глупова во вселенский острог, с истреблением ещё одной трети народонаселения и мученическими муками оставшейся трети в роли потомственных и пожизненных каторжников. Зато уж ни один печенег или половец не сунулся бы в Глупов просто из чувства самосохранения, а прочие народы боялись бы Глупова, как чумы (красной), и обходили его стороной. Либо идти по пути гужеедов и моржеедов, стремясь бороться с людскими пороками не хирургическими, а гомеопатическими средствами, постепенно превращая Караван-Сарай в Думштадт и, в конечном итоге, достигая чего-то среднего меж ними. На большее ни один глуповец, находясь в здравом уме и твёрдой памяти, и претендовать не может.
Верблюдова предпочла идти третьим путём, к которому была духовно приуготовлена с младенческих лет в своей слободе Навозной. Она оставила в покое чучело братца Сдохова, а взяла на вооружение чучело братца Охова, положила его на телегу, а дохлую клячу с оной телегой поставила во главе процессии, двинувшейся из Глупова в направлении Думштадта.
Да далеко ль уйдёшь, если то и дело разъезжаются ноги у дохлой клячи с чучелом прошлого на телеге? Вот глуповцы никуда из Глупова и не выбрались, только уйму глупостей на ухабах и рытвинах при выезде из города понаделали.
Верблюдова забыла, что братец Сдохов любил повторять: «Сдохов – это Охов сегодня». С таким же успехом Кузька Поджилкин мог бы сказать: «Сысоич – это Сдохов завтра». Примерно то же мог бы произнести и Брудастый-Второй, если бы в его органчик была заложена таковая пиеса. По этой логике, таким образом, Верблюдова оказалась всего лишь Оховым-Сдоховым в современной ей ситуации. Но увы, ситуация-то оказалась совершенно иной, по сравнению с охово-сдоховской!
Когда Машка, подзуживаемая отчаянною Лушкою, начала свой поход в Думштадт с того, что ополчилась на неправые доходы, она всего лишь повторила замах Охова-Сдохова. Но ведь те при таком замахе перебили и мучительски замучили тьму глуповцев, а добились лишь того, что неправые доходы частью перекочевали к будочникам, квартальным и ближним холуям (по нарастающей), а частью ушли в подполье и размножились там неслыханным ранее образом, так что любой кабатчик мог потягаться по своему блаженству с любым холуём. Только и всего. Не решившись точь-в-точь повторить охово-сдоховский погром и ограничившись погромом двух ветеранских капустных грядок, Машка лишь опозорилась безо всякого для себя удовольствия, а неправые доходы, неосторожно потревоженные, лишь ещё пуще затаились и умножились в ожидании скорого своего торжества над правыми.
Еще большим позором закончилось, и не могло не закончиться, машко-лушкинское ополчение против глуповского способа выпить и закусить. Дело в том, что в мире существуют целых шесть выпивошных цивилизаций, не считая нюхотных и жвачных, и глуповская относится к наихудшей из них, с тысячелетними питейными традициями, изменить которые в одночасье – всё равно что пытаться заставить глуповцев с завтрашнего утра материться по-французски. Не материться они всё равно не могут, а по-французски – не умеют. Так что, кроме срама вместо мата, изначально ничего не получится.
Здесь вряд ли уместно вдаваться в подробности вопроса, почему глуповская выпивошная цивилизация хуже гужеедской или моржеедской. То ли гужеедских рестораций в Глупове отродясь в глаза не видали. То ли моржеедским обычаем лизать очищенную часами по капельке, на их лютом морозе и при постоянном безденежье, не с руки им было. Но испокон веку уважающий себя глуповец на радостях или на горестях опрокидывал в себя ведро медовухи или чарку сивухи – не бочку и не напёрсток, а именно ведро или соответственно чарку, выворачивался наизнанку и проваливался в мертвецкий сон. А наутро, встряхнувшись, как ни в чем не бывало отправлялся в поте лица зарабатывать хлеб свой.
Заметим, что такое опрокидывание совершалось только по большим праздникам. Скажем, дом сгорел или хоронили кого. Словом, далеко не каждый день и даже не каждую неделю.
Ко временам Верблюдовой (ещё в царствие Поджилкина) ситуация коренным образом изменилась. Переселившись из вековых изб в Кузькину пятиэтажку, глуповцы забыли про то, что опрокидывать надо по праздникам, а помнили лишь, что «опрокидывать надо» – иначе о чем поговорить потом? К этому времени из каждых пяти глуповцев один каждый день напивался вусмерть, второй – до полусмерти, третий – до одурения, четвёртый – до опьянения, и только пятый, всеми презираемый и гонимый, упивался собственною слезою.
И вот на этих-то четверых, шагу не способных ступить без закладывания за воротник, обрушилось машко-лушкинское похмелье без выпивки. Может ли мучимый жаждою пройти мимо налитой кружки, сколько бы за неё, кружку, ни просили? Не может, ибо это выше его сил. Вот и глуповцы не смогли, тут же попались в рыбацкие сети, где звенели бутылки, и, прежде чем вывернуться наизнанку от отравы-сивухи самим, вывернули свои карманы перед самыми неправыми личностями, которых Машка с Лушкою думали извести погромом двух капустных грядок. А достался им на долю, вместо хмельных полушек, один похмельный позор. Вот уж поистине в чужом пиру похмелье!
Наконец, уже не позором, а самым настоящим самоубийством закончилась – не могла не закончиться – затея Машки, по наговору девичьи наивных Аглашки и Эликашки, с переводом глуповцев на беспривязное содержание.
Дело в том, что весь глуповский умоскопизм держался на угрюм-бурчеевской идее: как бы ты ни работал и работал ли, или не работал вообще – тебе трижды в день полагался кусок хлеба с солью, и ни куском больше или меньше. Конечно, будочники урывали побольше, квартальные – намного побольше, а холуи и кабатчики вообще пировали с утра до вечера расстегаями с икрою. Но это, как говорится, особая статья. А если обыкновенный глуповец начинал вдруг сдуру вкалывать за двух и на этом основании требовал два бутерброда вместо одной полагающейся ему заплесневелой корки, то совсем без куска оказывался другой глуповец, пусть даже и спавший походя. Он был обречён на голодную смерть, поскольку из произведённых первым глуповцем двух кусков один выбрасывался на помойку или скармливался будочникам. Вот почему соотношение: один глуповец – один кусок, оставалось неизмененным. И вот почему всякий глуповец, вдруг переставший спать походя и начавший вести себя как дурак, которых, как известно, любит не жена, а работа, представлял для Глупова общественную опасность и истреблялся, как взбесившаяся собака. И всё приходило в глуповскую норму.
Как только Машка крикнула: «Обогащайтесь, и вам за это ничего не будет!»
- кое-кто (далеко не все) из глуповцев проснулся и разными путями (разумеется, левыми, но теперь уже не неправыми) начал тянуть себе по два, а то и по десять кусков зараз. Остальные проснувшиеся, но не пошевелившиеся подняли вой. Но главное – без кусков остались будочники. А голодный будочник, как известно, намного хуже помеси голодного волка с голодным удавом. Глуповская цивилизация сразу пошла вразнос, и спасать её пришлось метаниями между мечтаниями и причитаниями.
Причитания, естественно, тут же свелись к скандалам и погромам. Но чего можно добиться погромом, даже и успешным? Только превращением себя в Брудастого-Третьего, после чего надо было либо начинать всё сначала, а тогда ради чего все затевалось? Либо опускаться от Брудастого к Корявому со всеми его кровавыми побоищами. Но Корявый был не женского, а мужеского полу, и к тому же не человек, а изверг рода человеческого. Машка же, даром что баба, но уж чем-чем, а извергом никак не была.
Ну а мечтания – они мечтания и есть, хоть о шестистах секундах, хоть о пятистах днях. Несбыточны они изначально, тем более в Глупове. Только людей озлобляют. А хуже обозлённого глуповца может быть только злой печенег. Или половец. Сразу же начинаются причитания, переходящие в погром и... (см. выше).
При такой ситуации метания между мечтаниями и причитаниями не могли продолжаться долго. Достаточно было малой кочки, чтобы об неё споткнуться и расшибиться насмерть. И такая кочка скоро отыскалась. Такая малая, что ни увидеть, ни плюнуть. Просто смехотворная. А сработала на славу».
Продолжение романа в следующей публикации.
14.06.2019