Об обычаях, вере, обрядах и отношении крестьян к этим вопросам.
(Продолжение. Предыдущая глава: http://www.proza.ru/2019/05/18/521)
Для начала – немного поговорим об обычаях того времени.
Надо сказать, что то в то время отношение к «обычаям дедов и отцов» было достаточно строгим и их требовалось неукоснительно соблюдать, даже в самых незначительных мелочах, или деталях.
Одним из самых важных событий в жизни любого нормального человека является его женитьба (или замужество – для женщин).
Давайте посмотрим, что вспоминал о своей женитьбе обычный русский крестьянин-середняк Петр Сергеевич Гончаренко. (Дело происходит за пару лет до начала Первой мировой войны):
«Наступил мне 19-й год моей жизни, домашние стали поговаривать о моей женитьбе, ибо по тогдашним обычаям парни в 19 лет должны были жениться, а девки 17 лет выходить замуж.
Если парень не женится, а девушка не выйдет замуж в этом возрасте, то их будут считать «старыми», бракованными, будут их обходить. Родители стали сами избирать невесту из среды середняцкого или зажиточного сословия.
Я стал отказываться от женитьбы, мотивируя тем, что через 2-3 года возьмут в солдаты, лучше я уеду в Астрахань к дяде.
Родители стали настаивать на своем, мотивируя необходимость женитьбы отсутствием помощницы матери, которая занята заботой о детях, а нас было 8 человек детей, я был старший. Работы действительно было много.
Летом огородная и полевая работа, зимой надо было прясть конопляное и льняное волокно, потом из ниток ткать полотно, которое после белится, стирается и шьют рубахи, кальсоны, штаны.
Фабричный материал покупали только для праздничной одежды.
Женщины сидели за пряхой до 2 часов ночи и вставали утром в 6 часов, опять садились за пряху, и так до Великого поста.
В это время начинали ткать на самодельном ткацком станке, который назывался «вырстать».
Недаром Некрасов писал:
«Доля ты, русская долюшка женская, вряд ли труднее сыскать. Не мудрено, что ты вянешь до времени, все выносящего русского племени многострадальная мать».
И действительно, сколько заботы, хлопот и горя переносила русская женщина!
Зима, мороз 25-30 градусов, бедная женщина набирает сколько может нести белья, ватолы, мотки ниток для полотна и несет на речку, где в проруби полощет; мороз, зимний ветер бушует, руки, ноги нестерпимо болят от холода, а она в холодной воде полощется до тех пор, пока потеряет всякую чувствительность. Ноги в сапогах примерзли к подошвам. Придя домой, разуться не может. А дело отлагательств не терпит.
Среди своих сверстников я выделялся своим поведением и грамотностью, много читал на вечеринках, сказки рассказывал, которыми молодежь увлекалась.
Кроме того, был из середняцкого сословия, что в то время играло большую роль.
Парня и девушку из бедной семьи обходили, хотя бы они имели превосходство во внешности и умственности над богатым.
Несмотря на мой малый рост, в то время я мог в своем селе сосватать любую девушку, которая мне нравилась.
Но родителям они не нравились.
Они судили по-своему: та некрасивая, другая – ленивая, та бедная, у той мать сердитая, у другой отец пьяница и т.д. И нашли мне невесту в Баранникове, от которой я отказался категорически…»
(Гончаренко П.С. «Свидетельство очевидца и участника трех войн ХХ века». http://www.rummuseum.ru/portal/taxonomy/term/205)
Согласитесь, интересные подробности о крестьянской жизни, и женской доли, той «счастливой» поры, рассказывает П.С. Гончаренко.
Социальное расслоение в крестьянской среде было достаточно жестким: выходцы из бедняцких семей (которых тогда было громадное большинство в деревне) были людьми «второго сорта» даже при выборе своих «суженых» середняцкими семьями.
Продолжим его рассказ:
«…В одно прекрасное время отец мой приглашает своего кума в качестве свата, и едем втроем в Ильмень сватать невесту.
В каждом селе был свой обычай, у нас в Тарапатине, Осичках за невесту платили 20-25 руб. А в Ильмене, Меловатке 45-50, ни меньше, ни больше.
Когда сватья стали торговаться, отец невесты запросил свою предельную плату 50р., а мой отец свою высшую ставку, 25р.
Больше, говорит, я дать не могу, потому что мои земляки будут смеяться, что я дорого заплатил. А тот говорит, что я дешевле не отдам – наши ильменцы будут смеяться, что дешево отдал. Так и не сошлись в цене.
Между мной и невестой было суждение таково: достать где-нибудь денег и доложить моему отцу. Или же просить мне своего отца, чтобы прибавил 15руб, а она будет просить своего отца, чтоб уступил 10 рублей, и тогда наша семейная жизнь будет куплена за 40 руб.
Но просить этого мы постыдились, а потому, распростившись, оставив невесту, уехали домой.
Дорогой меня отец спрашивает: «Куда теперь поедем сватать?»
Я говорю: «Никуда».
– «Это почему же? - говорит отец, - сейчас мы заедем в Баранниково и нам отдадут за 10 рублей».
Я говорю: «Мне ее и даром не надо».
Отец вспылил и крикнул: «Что ж ты, хочешь разорить нас, отдать 40 руб., а где их взять, ты об этом подумал?»
Я говорю: «Может, разбогатеем, тогда буду жениться».
И с тем поехали домой молча. Я завернулся в тулуп и стал размышлять, что делать? Невеста мне понравилась, и я решил: или она, или никто.
Как ни убеждали меня, я не согласился, и они вынуждены были ехать вторично в Ильмень и прибавить цену за невесту. Сделали «запой», стали готовиться к свадьбе, деньги за невесту отдали 40 рублей….»
Интересно и удивительно, (для нашего времени), что невесту тогда просто покупали у ее отца (просто прямой аналог с азиатским «калымом») не правда ли?!
Думаю, что никто из моих сверстников, женившихся в, оплеванное ныне либералами, советское время, и слыхом не слыхивал о том, что свою невесту ему нужно будет, самым натуральным образом (и за немалые деньги), ПОКУПАТЬ у ее родителей.
Помню, как у нас в военном училище кто-то из ребят, уроженцев Кавказа обмолвился о том, что там, в глухих горных аулах, еще (полуподпольно) сохранился обычай калыма и как мы «дивились» подобной средневековой дури…
При царе-батюшке, как видим, в крестьянской среде это было обычным, повсеместным явлением. Даже «твердые цены» за невесту были установлены в каждой деревне, видимо, в зависимости от состоятельности основной массы ее населения.
О том, как родители мужа относились к его молодой жене, тоже вспоминал П.С. Гончаренко:
«Родители сноху подразумевали как рабочую силу (работника), а не как своего члена семьи. Отношение было деспотическое. Если снохе нужно было поехать к своим родителям, она должна поклониться в ноги свекру и свекрови, чтоб отпустили ее, а потом просить таким же образом лошадь, ибо пешком идти 18 километров…
Сноху после родов на второй же день заставляли работать…
Были случаи перед престольным праздником (Ильинским): жена за три дня вперед попросилась, чтоб ее на праздник отпустили к отцу, отец мой пообещал при условии окончания молотьбы хлеба, жена из кожи лезла, старалась работать, чтоб заработать отпуск.
Накануне праздника отец сказал: «До вечера доработаешь, тогда поедешь» - она старается, перед вечером говорит отцу: «Мне пора ехать, а то поздно будет». Тогда он ей говорит: «Если поздно, иди пешком, лошадь устала, ей надо отдохнуть».
Лошадь больше жалели, чем человека, как будто жена не устала, ей можно идти пешком 18 км., и в ночь.
Обливаясь слезами, она ушла пешком на закате солнца. Я, как муж ее, не мог в то время настоять, чтоб ей дали лошадь.
Заступиться за жену считалось позорным.
В нашей семье придерживались диких обычаев, мне с женой не разрешалось идти вместе по улице, это считалось позорным, жена должна быть в полном подчинении мужа.
Воскресенье был не рабочий день, казалось бы, можно отдохнуть и провести день по своему усмотрению.
Но и тогда сноха должна все неотложные и другие дела закончить, а потом просить разрешения куда-либо сходить, если соблаговолят отпустить, то назначают срок, когда вернуться, а не разрешат, то сиди дома».
А вот какие события случились у них в семье после того, как жена П.С. Гончаренко заболела:
«Летом в июне 1917 года мне командир предоставил месячный отпуск, и я на крыльях радости полетел на станцию. Жена моя в то время жила в прислугах в Рудне у следователя...
Дойдя до ст. Ильмень, мне хотелось зайти к жене узнать, в чем у нее разлад с моими родителями, но этим посещением я мог бы разгневить родителей, поэтому я решил идти к ним в Тарапатино.
Дома меня встретили радостно, на мой вопрос, - почему ушла жена? – мать посыпала тысячу причин и действий, изобличающих в виновности жены, которую им теперь не надо и близко к дому.
При этом разговоре присутствовал мой дедушка, я был его любимцем. Наедине мне дедушка сказал – это все неправда, что тебе мать говорила.
Груня ушла, потому что ей было здесь жить невыносимо.
Кроме того, она заболела, и за ней не было никакого ухода, а упрекали ее в симуляции, между тем как она не могла вставать с постели.
Отец ее приехал и, сожалея свою дочь, решил взять к себе и больше не пустил сюда до твоего возвращения.
На другой день приходит из Рудни жена, ей сестра сообщила о моем прибытии...
Поздоровавшись, я стал расспрашивать, что получилось? Все то, что говорила мать, она отрицает клятвенно.
Единственно в чем она признает себя виновной, так это в том, что после болезни не вернулась сюда. Но ее не пустил отец, мотивируя тем, что когда была больная, то никому не нужно было лечить, а как стала здоровой, тогда нужна.
Стали рассуждать, как быть в дальнейшем. Я приехал в отпуск и через три недели должен уехать, а ей жить опять с родителями. Приходится просить их, такой был порядок.
Если же она у них не останется, значит, мы уже не муж и жена, чужие.
Вошла мать, жена бросилась в ноги, кланяется со слезами, просит прощения и принять к себе жить. Мать ей говорит с упреком: «Не надо было уходить, теперь ты нам не нужна».
Жена оправдывается тем, что она была в постели без движения и ухода, и если бы отец ее не взял, то она никуда бы не могла уйти, осталась калекой или же умерла. Мать ей говорит: «Ну и лучше было бы».
Я оказался между двух огней, с женой мне расставаться не хотелось, я любил ее, она была красивая, здорова, трудолюбива.
Но и родителей обижать я не мог, особенно в то время, что мне предстояло уезжать обратно. А разобраться в виновности того и другого трудно не только мне, но и судье.
После многочисленных поклонов, моря пролитых слез жене удалось упросить родителей принять ее в свой дом, тем самым сохранить наш супружеский союз, который был зависим от воли родителей.
Но при этом со стороны родителей были выдвинуты кабальные условия, не соответствующие принципам семейной жизни…
Да и что же может быть другое – такое воспитание, традиция.
Как глупо было положение молодых людей, супружество их зависело от воли родителей, стоит им сказать слово против, и супружеский союз распался навсегда.
Я уехал бы в армию, считая себя свободным от супружества, жена осталась бы тоже в полной убежденности разрыва».
Вот так решались тогда вопросы развода в молодых крестьянских семьях!
Ушла, без спроса, жена из дома мужа к своим родителям (неважно по какой причине) – все, она больше уже не могла туда вернуться.
«Супружество их зависело от воли родителей, стоит им сказать слово против, и супружеский союз распался бы навсегда», - подчеркивает Гончаренко.
Прямо скажем, жестокие и «дикие» были тогда нравы в крестьянских семьях.
Было ли ВЕЗДЕ и ВСЕГДА в семьях так, как рассказывал П.С. Гончаренко?!
Разумеется, нет. Наверняка где-то встречались и любящие мужья и заботливые родители, не «тиранившие» своих невесток, но общий «тренд» семейных отношений и обычаев тогда, к сожалению, был очень похож на то, как его описывал Гончаренко.
Теперь перейдем к вопросам веры, верований и отношения крестьян к священнослужителям (попам в простонародье) в царское время.
Тема это ОЧЕНЬ болезненная и деликатная. Даже сегодня, спустя 100 лет после революционных событий 1917 года, вспыхивают яростные споры вокруг всех этих вопросов.
Как могло получиться что в Феврале 1917 года русская православная церковь ни сказала НИ СЛОВА в поддержку и защиту отрекшегося Николая Второго?!
Как получилось, что православное (по официальной версии) и «христолюбивое» население России, в своем огромном большинстве, тогда легко отказалось от соблюдения церковных обрядов и таинств?!
Почему тогда вдруг проявилась такая ненависть к священнослужителям и самим церквам?
(Ведь это не Сталин с Кагановичем ездили по десяткам тысяч российских сел, чтобы разорять и разграблять там церкви.
Это, в огромном большинстве случаев, делали сами «селяне». Они же потом превращали эти разграбленные и заброшенные здания в места, где можно было распивать вино, жечь костры и охотно делали это на протяжении многих десятилетий).
Только ли, проклинаемые ныне, большевики в этом виноваты?!
Или, все-таки часть вины за такое отношение к вере и ее служителям лежит и на самих попах, как местных, приходских, так и высших церковных иерархах, которые без всякого сопротивления отреклись тогда от «божьего помазанника»?!
Таких вопросов можно задать огромное количество.
Давайте попробуем посмотреть, что думали обо всем этом современники того сурового времени, что они вспоминали о тех событиях и рассказывали нам, своим потомкам.
Вот что писал об этом Максим Горький в статье 1922 года «О русском крестьянстве»:
«Существует мнение, что русский крестьянин как-то особенно глубоко религиозен.
Я никогда не чувствовал этого, хотя, кажется, достаточно внимательно наблюдал духовную жизнь народа.
Я думаю, что человек безграмотный и не привыкший мыслить не может быть истинным теистом или атеистом и, что путь к твердой, глубокой вере лежит через пустыню неверия.
Беседуя с верующими крестьянами, присматриваясь к жизни различных сект, я видел, прежде всего, органическое, слепое недоверие к поискам мысли, к ее работе, наблюдал умонастроение, которое следует назвать скептицизмом невежества…
Мне кажется, что революция вполне определенно доказала ошибочность убеждения в глубокой религиозности крестьянства в России.
Я не считаю значительными факты устройства в сельских церквах театров и клубов, хотя это делалось - иногда - не потому, что не было помещения, более удобного для театра, а - с явной целью демонстрировать свободомыслие.
Наблюдалось и более грубое кощунственное отношение ко храму, - его можно объяснить враждой к «попам», желанием оскорбить священника, а порою дерзким и наивным любопытством юности: что со мною будет, если я оскорблю вот это, всеми чтимое?
Несравненно значительнее такие факты: разрушение глубоко чтимых народом монастырей - древней Киево-Печерской лавры и сыгравшего огромную историческую и религиозную роль Троице-Сергиевского монастыря - не вызвало в крестьянстве ни протестов, ни волнения, - чего уверенно ждали некоторые политики. Как будто эти центры религиозной жизни вдруг утратили свою магическую силу, привлекавшую верующих со всех концов обширной русской земли.
А ведь сотни тысяч пудов хлеба, спрятанного от голодной Москвы и Петербурга, деревня защищала с оружием в руках, не щадя своей жизни.
Когда провинциальные советы вскрывали «нетленные», высоко чтимые народом мощи, - народ отнесся и к этим актам совершенно равнодушно, с молчаливым, тупым любопытством.
Вскрытие мощей производилось крайне бестактно и часто в очень грубых формах - с активным участием инородцев, иноверцев, с грубым издевательством над чувствами верующих в святость и чудотворную силу мощей.
Но - и это не возбудило протестов со стороны людей, которые еще вчера преклонялись перед гробницами «чудотворцев».
Я опросил не один десяток очевидцев и участников разоблачения церковного обмана: что чувствовали они, когда перед глазами вместо нетленного и благоухающего тела являлась грубо сделанная кукла или открывались полуистлевшие кости?
Одни говорили, что совершилось чудо: святые тела, зная о поругании, затеянном неверами, покинули гробницы свои и скрылись.
Другие утверждали, что обман был устроен монахами лишь тогда, когда им стало известно о намерении властей уничтожить мощи: «Они вынули настоящие нетленные мощи и заменили их чучелами».
Так говорят почти одни только представители старой, безграмотной деревни.
Более молодые и грамотные крестьяне признают, конечно, что обман был, и говорят:
- Это хорошо сделано, - одним обманом меньше.
Но затем у них являются такие мысли, - я воспроизвожу их буквально, как они записаны мною.
- Теперь, когда монастырские фокусы открыты, - докторов надо пощупать и разных ученых - их дела открыть народу.
Нужно было долго убеждать моего собеседника, чтобы он объяснил смысл своих слов. Несколько смущаясь, он сказал:
- Конечно, вы не верите в это... А говорят, что теперь можно отравить ветер ядом и - конец всему живущему, и человеку, и скоту. Теперь - все озлобились, жалости ни в ком нет...»
Но, может быть, действительно, как утверждают некоторые, Максим Горький видел «только плохое» в русском народе и сознательно тут клевещет на него, и его отношение к религии?!
Попробуем разобраться.
Считается, что русская православная церковь на протяжении веков несла основную нагрузку по религиозно-нравственному воспитанию нашего народа. Наверное, в годы «старины седой» так и было.
Священники были, чуть ли не единственными грамотными людьми в русских деревнях в средние века. Наверное, они несли своей пастве и «слово Божие», и учили их соблюдению 10 заповедей, просвещая темный народ и смягчая его суровые нравы…
Особая роль православной церкви обусловливалось, с одной стороны, ее особым положением в стране, а с другой – преобладанием православных среди основной массы ее населения и «верхов» её государственного устройства.
Однако царь Петр, создав Святейший Синод, превратил русскую православную церковь в послушный механизм самодержавной власти.
С XVIII века духовенство стараниями светских властей все больше и больше отдалялось от народа, замыкаясь в обособленную касту. Представители духовного сословия, лишенные права выбора, постепенно превратились в «отщепенцев» общества. За двести синодальных лет, среди священства выработались свои сословные традиции, свой образ жизни. Оторванность духовенства от народа начала проявляться особо остро уже со второй половины XIX века.
У населения стремительно росло безразличие к религии.
Религиозность сводилась к обрядовости.
Как писал в своей статье «Армия и религия» военный писатель А. Осипов, «.. официальная русская Церковь воспитывала русский народ не столько в православном христианстве, сколько в православной обрядности». (Осипов А. Армия и религия // Христолюбивое воинство: Православная традиция Русской Армии. Русский путь, 1997. — С. 221.)
Духовенство, загруженное требоисполнением, не обращало внимания на бытовые проблемы.
Православные верующие в свою очередь не имели возможности принимать активного участия в церковной жизни.
По мнению религиозного философа П. Иванова, «церковь окончательно стала храмом, куда приходили молиться отдельные люди, ничего общего между собой не имеющие, даже сторонящиеся друг от друга, а не братья и сестры во Христе. То, что называется церковью, потеряло всякое влияние на общество». (Иванов П. Тайна святых: Введение в апокалипсис. — Т. 1,2 — М.: Паломник 1993 — С. 567 — 568.)
Резко упал в образованных слоях народа и у правящей верхушки и авторитет священников
Посмотрите, что, 150 лет назад писал, об одном из иерархов РПЦ, знаменитый священник-бунтарь Иоанн Белюстин, который в 1877 году побывал в Курске на празднованиях в честь иконы Божьей Матери «Курская Коренная»:
«Архиепископ Сергий летом живет на даче, как говорят, им самим купленной и великолепно устроенной, — с парками, садами, оранжереями. Подвизался, значит, в честь и славу «Коренного Знаменья», дающего ему, по словам Курска, гораздо за тридцать тысяч годового дохода.
Другой день народ валит почти непрерывными толпами. (..), и все эти десятки тысяч поклонников (более — поклонниц) на ночь размещаются на площадях, у монастырей, на голой земле и на камнях — где только пришлось.
А завтра начнутся поборы с них за все — за право вступить в монастырь, войти в церковь и приложиться к образу, ради которого совершили они этот невыразимо тяжкий подвиг паломничества. (..)
Наглое обирательство ради сибаритской жизни какого-нибудь там Сергия и с прочей монашествующей сворою. Ужели никогда и конца не будет этой разбойничьей эксплуатации народного суеверия?
(..) Кроме этой громадной церкви, которая занимает передний фас монастырей, на дворе ее только что отстроена новая такая же громадная и также не отличающаяся извне изяществом архитектуры. (..) владыке-де так пожелалось!
А посмотреть бы — в каком положении семинария (в Белгороде, в Курске) и духовные училища во всей епархии — верно, в наижалчайшем.
По этому дикому произволу, так бессмысленно расточающему сотни тысяч, — о даче ради личной потехи, на которую кинуты сотни тысяч, и говорить уже нечего, конца не предвидится. Возмутительно, но ничего не поделаешь. Так, где всеми заправляет произвол».
Действительно, во времена самодержавия русские архиереи назывались (и были таковыми по факту) «князьями» церкви.
И вели они себя подобающе: жили барственно, вели себя с народом и подчиненными священниками так, как с крепостными вел себя помещик: хочу — помилую, хочу — выпорю. И на народные денежки, собранные с бедных крестьян и сельских священников, созидали оранжереи и уютные дачи для сибаритствующих «владык».
Но может быть, эффективность их деятельности по просвещению и воспитанию «темного» народа оправдывала барскую жизнь этих «владык»?!
Вот, какие впечатления от прочтения об описаниях подробностей русских холерных бунтов (1831 года) записал в своем дневнике один из друзей (и сподвижников) адмирала Колчака, адмирал Константин Павлович Пилкин:
«20 апреля 1919 года.
В постели я читал все время «Русскую старину». Боже мой, сколько бунтов было в России, а еще Тургенев восхвалял в своих стихотворениях в прозе мир, и тишину, и покой…
Тургеневу, верно, хорошо было, покойно и мирно, когда он говорил о спокойствии и мире. А мне кажется, что будто бы спокойствия и мира и не было никогда на нашей земле.
Новгородские холерные бунты 1831 года! Да это то же, что сейчас, та же идеология, те же приемы.
Убили несколько десятков офицеров, — жен их, вернее, вдов на следующий же день назначили рожь жать.
Один солдат горько плакал, когда убивали его командира: «Отец родной был!»
И докончил его колом: «Как другие, так и мы!» Первое, что предприняли, — деньги из казенного сундука делить. Та же вражда к «старым солдатам».
Та же глубокая ненависть к дворянству, буржуазии, «козьему племени».
Священнику руку сломали.
Когда Государь приехал и начал их упрекать за убийства, в толпе раздался голос: «Да полно, Государь ли это? Не из их ли?»
Далеко ли отсюда до всего того, что нам пришлось видеть.
Нет, большевики подготовлены не Лениным, не войной, не реакционной политикой Николая II, ни даже Александром III и, может быть, даже не Николаем I».
Видите, до каких необычных мыслей (и выводов) доводило чтение об этом «бессмысленном и беспощадном» русском бунте XIX века даже убежденных монархистов и белогвардейцев!
Ну и никакого «христианского всепрощения и смирения» у этих взбунтовавшихся солдат не обнаруживается: колом(!!!) убили своего командира, который был им «отцом родным» и тут же принялись делить деньги из казенного сундука…
До XVIII века монастыри являлись центрами культуры и просвещения для простого люда.
Но Петр I с его утилитарным взглядом на роль религии в государственном деле считал монахов лишними людьми и принимал меры к сокращению монастырей. С его «легкой» руки история монастырей России всего XVIII века была насыщена ограничениями их деятельности, секуляризацией монастырского имущества и недвижимости.
Во время царствования Петра доходило до того, что император несколько раз издавал указы, запрещавшие иметь в кельях монастырей бумагу и чернила. Для наиболее образованных монахов он нашел достойное применение, дав указание к назначению их флотскими священниками.
В период царствования Анны Иоанновны был издан указ — никого не постригать в монахи, кроме отставных солдат и вдовых священников…
В наследие от XVI и XVII веков Российской империи досталось непомерное количество монастырей, многие из которых к середине XVIII века оказались с минимальным числом монашествующих или совсем обезлюдели. Между тем, в собственности у монастырей имелось огромное количество земли, на которых трудились сотни тысяч монастырских крестьян.
О подготовке давно назревшей реформы распорядилась в 1757 году богомольная императрица Елизавета Петровна («веселая Елизавет»).
Императрица Екатерина II (Великая) 26 февраля (8 марта) 1764 года издала указ о церковных владениях.
Важнейшие положения его были следующие:
Все имения Святейшего Синода, а также монастырей, приходов и епархиальных кафедр передавались государственной Коллегии экономии.
Все церковные учреждения отстранялись от управления имениями, а также монастырями, приходами и епархиальными кафедрами.
Крестьяне, проживающие в указанных имениях, перепоручались в ведение Коллегии экономии, и в дальнейшем именовались «экономическими крестьянами».
Вместо барщины и оброков с 1 (12) января 1764 года данные крестьяне обязаны были платить по 1,5 руб. подушного оклада, который поступал в государственную казну непосредственно через Коллегию экономии.
Для содержания церковных учреждений (монастырей, приходов и епархиальных кафедр), ранее владевших землёй, Коллегия экономии должна была выделять определённую сумму.
Епархии разделялись на три класса, их содержание назначалось в зависимости от наделённого класса.
Во всех епархиях Российской Империи, на момент издания этого Указа Екатерины Великой, насчитывалось 953 монастыря (из которых 732 были мужскими и 221 – женскими), в которых находилось 11 153 монашествующих. К 1762 году эти монастыри владели вотчинами, к которым было приписано 769610 крепостных душ мужского пола.
Правительство признало владение такими ресурсами не соответствующим назначению монашеских обителей.
После секуляризационной реформы Синод постановил упразднить 418 монастырей. Из оставшихся монастырей 226 стали получать денежное содержание от государства. Оставшиеся 310 монастырей объявлялись выведенными за штат, и должны были существовать на добровольные народные пожертвования.
Лишившись значительных земель и имуществ, церковь глухо роптала.
Наиболее последовательно критиковал реформу ярославский митрополит Арсений (Мацеевич), который был за это лишён сана, осуждён как «злокозненный преступник» и окончил свои дни в заточении. (С 2000 года он почитается в чине священномученика!).
Финансовое содержание штатного мужского монастыря 1-го класса, определённое реформой, в 2,5 раза превышало содержание монастыря 3-го класса; на женские монастыри 2-го и 3-го класса отпускались значительно меньшие суммы, чем на мужские. Фактически государство брало на себя лишь содержание и питание монастырской братии.
Строения монастырей постепенно разрушались, а настоятели не решались сообщать об этом Синоду, чтобы избежать упразднения монастыря.
Чтобы избежать финансовых проблем, монастыри сокращали число монашествующих, предусмотренное им штатом, из-за чего стали безлюдеть и беднеть.
Подчеркнем удивительный и парадоксальный факт: самыми строгими и последовательными реформаторами и сторонниками ограничения прав у священнослужителей вообще, и монастырской братии, в частности, были две самые известные фигуры, из всего пантеона русского самодержавия: Петр Первый (Великий) и Екатерина Вторая (Великая).
Только им отечественная история присвоила титул ВЕЛИКИХ…
В результате такой политики к началу XIX века в России количество монастырей сократилось в несколько раз.
В девятнадцатом столетии настал период «оттепели» для монастырской жизни, но он скорее связан с равнодушием верховной государственной власти к монахам, а не результатом продуманной государственной внутренней политики.
Страдал качественный состав монахов.
В XIX веке сохранялись заслоны для пострижения в монахи аристократов. Дворянин, решивший уйти в монастырь, должен был получить на это личное разрешение императора.
В итоге, монастыри, заполняемые простыми людьми, не пригодными для высокой религиозно-культурной деятельности, постепенно, в основной своей массе, оскудели образованным монашеством и совершенно утратили свое просветительское значение и нравственный авторитет.
Напомню, что рассказывал о монастырских «порядках» и своей жизни (в юности) при монастыре, в самом начале XIX века, дворянский сын, Эразм Иванович Стогов:
«Близ Можайска есть монастырь, называется Лужецкий. Говорили, что в этом монастыре иеромонах Константин — из полковников и человек весьма ученый, хорошо знает французский язык.
Не знаю, как устроил отец, но поместил меня с Иваном в монастырь; нам отвели келью во втором этаже.
Никто о нас не заботился, никто не учил; обедали мы в трапезе с монахами; после обеда монахи собирались в так называемую беседную, комната с нарами. К нам в келью входили не иначе, когда мы ответим «аминь».
Летом мы бегали по садам монастырским, а зимой свели дружбу с мальчишками в слободе; тут мы поучались, смотря с завалинок на оргии монахов у вдов-солдаток; видели, кроме разврата, много кощунства.
Не буду описывать ни оргий, ни кощунства — неприятно вспоминать.
В беседной только я и слышал укоризны, интриги против казначея, пересуды об игумене — зависть и злоба были господствующие разговоры…
Если б знал мой отец, какое вредное влияние сделал он на впечатлительный от природы мой характер, то, конечно, не помещал бы в монастырь, — дурное впечатление осталось на всю жизнь о монашеской жизни».
(Эразм Иванович Стогов. «Записки жандармского штаб-офицера эпохи Николая I». Были опубликованы в 1880 году.)
Итак: «дурное впечатление» от монастырской жизни, отвращение от увиденных им там «оргий и кощунств» осталось у Э.И. Стогова на всю его жизнь.
А ведь нервы у жандармских офицеров в XIX веке были крепкие…
Подавляющей частью насельников монастырей в то время были малограмотные или вообще безграмотные крестьяне. Даже среди настоятелей монастырей в этот период 35% были выходцы из крестьян.
Суровую оценку монашеской жизни 60-х годов 19-го столетия дает святитель Игнатий Брянчанинов: «У нас монастыри развращены; извращено в них все, извращено все значение их...
Вступают в них личности почти из черни...
Ныне монастыри превратились в пристанище разврата, местами открытого, местами прикрываемого лицедейством, в места ссылки, в места лихоимства и прочего разнообразного злоупотребления.»
(Попов Ю.Ю. Некоторые историко-философские аспекты взаимодействия ВС России с Русской Православной Церковью. Материалы международного семинара, состоявшегося в Международном независимом Эколого-политологическом университете (МНЭПУ) . — М.: Изд-во МНЭПУ, 1998. — С. 524-525.)
К концу ХIХ века авторитет монастырской жизни настолько упал, что выпускники духовных академий и семинарий в большинстве своем отказывались постригаться в монахи, не смотря на то, что монашество делало прямой дорогу в церковной карьере.
В целом, в начале ХХ века русская православная Церковь, несмотря на весь ее внешний «лоск и благолепие», находилась в состоянии, близком к стагнации и почти не препятствовала разрушительным процессам, происходившим в стране, обществе и в армии.
Митрополит Вениамин (Федченков) вспоминал: «На моей памяти, мы не могли хвалиться чем-либо особым. «Служили», так можно сказать. Бывали, правда, поразительные примеры святых людей. Почти в каждой губернии были свои маленькие «кронштадтские"…
Но большею частью мы становились «требоисполнителями», а не горящими светильниками. Не помню, чтобы от нас загорелись души.
Мы перестали быть «соленою солью» и поэтому не могли осолить и других». (Вениамин (Федченков), митрополит. На рубеже двух эпох. — М.: Отчий дом, 1994. — С. 112, 122.)
Падал престиж и авторитет священнической службы.
В записке «О необходимости Собора по нынешнему состоянию Российской Православной Церкви» святитель Игнатий опять же пишет: «Духовные училища столько чужды духа Православной веры, что вступление в монастырь кончившего курс Семинарии — есть величайшая редкость, и не было примера в 50 лет со времен учреждения Духовной Академии в России, чтоб кто-либо, хотя один человек, окончив курс Академии, вступил в монастырь..» (О необходимости Собора по нынешнему состоянию Российской Православной Церкви // Полное собрание творений святителя Игнатия Брянчанинова. — Т. 3. — М.: Паломник, 2002. — С. 524.)
Теперь давайте поговорим о знаменитом Соловецком монастыре.
Помимо того, что он был настоящей «твердыней православия», этот монастырь столетиями использовался как государственная тюрьма с самым зверским режимом содержания своих узников.
Захар Прилепин, прадед которого три года просидел на «Соловках», написал очень интересный роман «Обитель», где содержится множество документальных свидетельств и исторических подробностей.
Вот что там рассказывает о «Соловках» начальник лагеря Фёдор Иванович Эйхманис:
«– Монастырь: 509 трёхаршинных сажен по кругу, высота девять метров, ширина – шесть. Восемь башен. Твердь!..
Монах-зодчий сделал каменные ниши в городской стене и внутри башен: сначала их хотели приспособить под погреба для пороха и снарядов, но раздумали и сделали по-другому.
Эти ниши предназначались узникам! Ниша: два аршина в длину и три в ширину. Каменная скамейка – и всё.
Спать – полусогнутым! Окошко – три рамы и две решётки. Вечный полумрак.
Ещё и цепью к стене…
Дарственные манифесты на соловецких сидельцев не распространялись: никаких амнистий!..
Переписка с родными была запрещена!
Сроки были такие – “навечно”, “впредь до исправления” и “до кончины живота его никуда и неисходно”.
А? Никуда и неисходно!
– А ещё земляные тюрьмы! – негромко и внятно говорил он…
– Знаешь, как они выглядели? Потолок – это пол крыльца.
В потолке щель – для подачи еды.
Расстригу Ивана Буяновского посадили в 1722 году – Пётр посадил, – а в 1751-м он всё ещё сидел!
Под себя ходил тридцать лет! Крысы отъели ухо!
Караульщик пожалел, передал Буяновскому палку – отбиваться от крыс, – так караульщика били плетьми!..
Земляная тюрьма, огромная, как тогда писали: “престрашная, вовсе глухая”, – имелась в северо-западном углу под Корожанской башней.
Под выходным крыльцом Успенской церкви – Салтыкова тюрьма.
Ещё одна яма в земле – в Головленковской башне, у Архангельских ворот.
Келарская тюрьма – под келарской службой.
Преображенская – под Преображенским собором…
Кормили как? Вода, хлеб, изредка щи и квас.
Настаивали при этом: “Рыбы не давать никогда!”
– Знаешь, что дальше было? – говорил Эйхманис.
– Синод запретил земляные тюрьмы – жестоко!
А соловецкие монахи не засыпали их! А зачем? Удобно! Парашу выносить – не надо!
Я говорю: здесь всегда была живодёрня!
Соловки тюрьмой не напугаешь…
Крестьянин Семён Шубин провёл на Соловках 63 года – за произношение на святые дары и святую церковь богохульных слов! 63!
И половину в одиночке сидел!
Вот какая всемилостивая и всеблагая! Вот её дары…
Последний кошевой атаман Сечи Запорожской Пётр Кальнишевский 25 лет тут просидел, из них шестнадцать – в каменном мешке.
Погулять его выводили три раза в год – на Пасху, Преображение и Рождество. Это очень православно, да!
Иноки сдали митрополита Филиппа – бывшего соловецкого настоятеля – Грозному. Молчали бы! А Филиппу тут Христос являлся – в Филипповой пустыни!
И его иноки – отдали, и Филиппа удушили.
Вы теперь что хотите, чтоб на Соловках было? Пальмы чтоб тут росли?».
Не правда ли, потрясающие примеры содержания узников в этой монастырской тюрьме?!
Под выходным крыльцом Успенской церкви (!) находилась "престрашная" земляная тюрьма, в которой узники сидели (на хлебе и воде) десятилетиями, на глазах (и под ногами) у всех молящихся в ней...
Интересно, есть ли сейчас на этой церкви хотя бы мемориальная табличка в память о них?!
Надо бы поподробнее рассказать о самом Ф.И. Эйхманисе.
Это был человек с незаурядными способностями и удивительной биографией.
Он родился в 1897 году, в крестьянской семье, в Курляндии.
С детства проявлял незаурядные способности к обучению: закончил гимназию (экстерном), Рижский технический университет и военное училище в Риге.
В 1916 году призван на фронт: Фёдор Эйхманис – солдат Ахалцихского пехотного полка.
Затем последовал перевод в команду разведчиков при штабе 41-й дивизии. Основания: неоднократно проявленное мужество, два образования (по некоторым данным – технический университет тоже окончил экстерном), отличное владение немецким языком.
Весной 1917 года он тяжело ранен, несколько месяцев лечится в госпиталях Петербурга, где и вступил в ряды РСДРП (б).
Весной 1918 года Эйхманис назначен в отдел военного контроля при полевом штабе Реввоенсовета (РВС) республики.
Летом 1918-го, по рекомендации зам. Председателя ЧК и члена Коллегии ВЧК Якова Петерса, Эйхманис назначен секретарём управления особого отдела ВЧК и заведующим общим отделом этого управления.
В июне 1919 года двадцатидвухлетний Федор Эйхманис становится начальником оперативной группы поезда Председателя РВС, вождя Красной армии, второго, после Ленина, человека в стране – Льва Троцкого.
Вот как Захар Прилепин описывает его боевую биографию:
«Поезд Троцкого с исключительной, лихорадочной скоростью перемещался по республике, нежданно появляясь то на Восточном, то на Южном, то на Западном фронтах, рассылая молниеносные приказы, совершая аресты, верша немедленный суд, расстреливая дезертиров и мародёров, агитируя, мобилизуя крестьян в Красную армию, выставляя заградотряды, атакуя, сбрасывая десантные группы, проводя допросы, захватывая в заложники военспецов и принуждая их работать на большевистскую власть, попадая под обстрелы, переживая крушения.
Троцкий называл свой поезд “летучий аппарат управления”…
В сентябре 1920 года, с переносом военных действий Красной армии в Среднюю Азию, Эйхманис назначается в особый отдел Туркестанского фронта на должность начальника активной части, а затем – начальником Казалинского отделения ЧК.
В ноябре 1920 года он – председатель ЧК Семиреченской области.
Разрабатывает успешный план по ликвидации казачьего отряда полковника Бойко…
В начале 1921 года мы видим двадцатичетырёхлетнего Эйхманиса уже на должности председателя ЧК всей Туркестанской республики (территория, соразмерная с любой крупной европейской страной).
Он выступает в качестве организатора убийства одного из опаснейших врагов советской власти атамана Александра Дутова. В ночь с 6 на 7 февраля 1921 года в Китае, в местечке Суйдун, в своем кабинете Дутов застрелен в упор. Многочисленная и вышколенная охрана его не спасла…
Он руководит подавлением совместного восстания декхан и солдат 3-й погранбригады в Нарыне.
Возглавляет ликвидацию партизанских подразделений Исраиль-Бека и организует последующее его убийство в собственной ставке…
Следующие, при опосредованном или непосредственном участии Эйхманиса, убийства: руководитель басмаческого движения Джанузаков и один из видных басмаческих командиров Энвер-Паши.
(Идёт война: они бы его тоже убили, и предпринимали попытки.
Эйхманиса со временем возненавидели здесь все басмачи, баи и прочие бабаи – этому изобретательному демону приписывали даже тех мертвецов, к убийству которых он руку не приложил.)
Далее Эйхманис, выполняя спецприказ ЦК ВКП(б) перемещается в Бухару, где успешно выполняет секретное задание по выдворению последнего бухарского эмира за Пяндж.
2 июня 1922 года Эйхманиса переводят в Москву: ему предоставлено место начальника 2-го отделения (Средний Восток и Средняя Азия) Секретно-оперативного управления ГПУ при НКВД РСФСР. Ещё раз, на секундочку остановимся и спокойно отметим: двадцатипятилетний человек получает в оперативное наблюдение Средний Восток и Среднюю Азию – масштабы македонские."
Как видим, масштабы, и главное - эффективность работы Ф. Эйхманиса на этих, опаснейших участках, была такой, что этому остается только завидовать современным созерцателям "солсберийских соборов"...
Продолжим рассказ З. Прилепина:
"В начале 1923 года Эйхманису предлагают должность в аппарате управления СЛОН – первого концентрационного лагеря, созданного Советской республикой на территории бывшего монастыря…
Цель новой работы формулируется постепенно: отработка механизма полноценного использования труда заключённых.
Важный момент: работа СЛОН не регламентировалась общегосударственным законодательством. То есть: делайте, как считаете нужным, товарищи. У вас большой опыт самостоятельной работы, например, в советской Азии.
Новый перевод для Эйхманиса не был ссылкой (юг – Москва – север) – напротив, ему доверили организацию очередного сверхважного госэксперимента.
Кроме того, именно в Соловецкий лагерь были теперь свезены все крупнейшие враги советской власти – кому как не Эйхманису в личное ведение могло большевистское руководство препоручить их.
На пароходе “Глеб Бокий” (ещё с Туркестана старший товарищ и новый, после Якова Петерса, покровитель Эйхманиса – не только пароход, но и живой человек, естественно – чекист, куратор СЛОНа) он прибывает на очередной пост.
Теперь любопытные детали.
13 марта 1925 года организуется Соловецкое отделение Архангельского общества краеведения (СОАОК): приказ по Управлению Соловецким лагерем особого назначения. Председатель краеведов, как ни удивительно, Фёдор Эйхманис.
12 мая 1925 года очередным приказом УСЛОНа северо-восточная часть Большого Соловецкого острова объявлена заповедником. На территории заповедника запрещалась вырубка леса, охота, сбор яиц и пуха. Позже по инициативе Эйхманиса был заложен питомник лиственниц и других хвойных, которые были рассажены по всему острову...
Соловецкие краеведы (по совместительству – заключённые) и бывший организатор спецпокушений во главе краеведов – с успехом занимаются акклиматизацией ондатры и вопросами рационализации лесопользования.
Эйхманис и его спецы изучают острова архипелага, скиты на Анзере, неолитические лабиринты на Большом Заяцком острове, Фаворскую часовню на острове Большая Муксалма, разыскивают и описывают землянки отшельников.
Весомая цифра: 138 научных учреждений СССР переписываются с краеведами Эйхманиса…
Летом 1926 года к Эйхманису приезжают столичные гости – профессор Шмидт (АН СССР), профессор Руднев (Центральное бюро краеведения), профессор Бенкен (ЛГУ). Профессора, мягко говоря, удивлены результатами работы и настаивают на преобразовании СОАОКа в самостоятельное Соловецкое общество краеведения (СОК).
СОК организован в ноябре 1926 года.
В декабре публикуется первый сборник научных материалов СОКа. В последующие годы их будет опубликовано ещё двадцать пять. Ценность многих монографий поныне несомненна.
Далее: ещё одна забава латышского стрелка – музей, под который выделили Благовещенскую церковь и утепленное прясло крепостной стены возле Белой башни…
В музей идёт 1500 единиц хранения монастырского архива, 1126 старых книг и рукописей, две с половиной тысячи икон, деревянная и оловянная посуда основателей монастыря, келейный белокаменный крест преподобного Савватия, чудотворная Сосновская икона Корсунской Божией Матери в сребропозлащенной ризе ручной художественной работы, образ Спаса Нерукотворного, написанный преподобным Елеазаром Анзерским, художественная парча, коллекция отреставрированных древних бердышей, копий, стрел, пушек, пищалей.
Всего 12 тысяч экспонатов.
Ну и заодно: программки лагерных театров, лагерные газеты и журналы, фотографии бодрого быта лагерников, их литературные сочинения и прочие рукотворные изделия зэка. А что, тоже история.
Одновременно по приказу Эйхманиса открыт ещё один музей в части Спасо-Преображенского собора. В алтаре – экспозиция по иконописи, в Архангельском приделе – коллекция оригинальных гравированных медных досок XVIII–XIX веков и оттиски с них, расписная напрестольная сень 1676 года, коллекция лампадок и подсвечников XVII века.
Ранее извлечённые любопытными чекистами на Божий свет мощи Зосимы, Савватия и Германа снова оказались в серебряных раках…
В августе 1929 года Эйхманис возвращён в Москву и занимает должность начальника 3-го отделения Спецотдела ОГПУ: внешняя контрразведка. Работа по нему: он в этом направлении уже потрудился в империалистическую…
16 июня 1930 года партия передвигает своего латышского стрелка дальше.
Эйхманис выступает в качестве организатора и начальника легендарной Вайгачской экспедиции…
Первую зимовку вместе с Эйхманисом в бухте Варнека провели 132 человека, из которых 100 человек являлись заключенными: уголовниками и политическими. И ещё 25 – вольнонаёмными.
То есть с Эйхманисом прибыло всего шесть человек чекистов.
В команде Колумба было гораздо больше приличных людей.
А они ведь не в Арктику плыли…
Ближайшие доверенные лица Эйхманиса – геологи, горняки, инженеры, топографы – люди большой науки, но все, к сожалению, осуждённые по 58-й статье.
С соловецких времён – едва ли не самый любезный ему контингент.
Раз-два, с лёту поставили на новом месте, из заготовленных Эйхмансом ещё в Архангельске срубов, тёплые бараки, собрали дизельную станцию, радиостанцию, организовали медпункт, столовую, правильное питание (картофель, лук, морковь и даже клюквенный экстракт против цинги) и – за работу, за работу.
(Чуть позже достроили аэродром, баню, почту.)
С промороженного Вайгача ледоколом образцы руды доставлялись в Архангельск, оттуда самолетом в Москву, там производили анализы и торопились с заключением в Кремль.
Короткое слово бывшему вайгачскому лагернику:
“Эйхманис был довольно энергичным администратором. Он умело организовал строительство поселка, быт и порядок. В поселке не было разграничения между заключенными и вольнонаемными. Все жили рядом, работали вместе и свободно общались. Не было никаких зон, запретов.
Заключенные в любое свободное время могли по своему желанию совершать прогулки по окрестностям вместе с вольными без всякого специального разрешения или пропусков, организовывать состязания на лыжах”…
Эйхманису пригодились отдельные соловецкие наработки: заключённым, если справно делали дело, засчитывали год за два.
Спецы из числа заключённых получили право вызова на Вайгач своих жен и детей – что и происходило (семьи вывезли к себе геолог Клыков, геолог Флеров, бывший комбриг РККА Архангельский, топограф Переплетчиков, картограф Бух, к профессору Виттенбургу приехала жена из Ленинграда вместе с одиннадцатилетней дочерью: сплошной Чук и Гек, в общем).
Условия жизни спецов и вольнонаёмных были равны.
Открыли единый для чекистов, вольнонаемных и заключенных магазин, в котором, правда, вайгачским лагерникам не продавалось спиртное (хотя на Соловках – да, продавали).
В ближайшие годы на Вайгаче будет обнаружено 58 рудных месторождений с проявлением свинцово-цинковых и медных руд.
Надеялись также найти золото, серебро и платину, но чего не было – того не было.
Задание правительства выполнено, и в 1932 году Эйхманис на пароходе “Глеб Бокий” отбывает к Большой земле…
Теперь он заместитель начальника 9-го отдела (а начальник отдела – тот самый Глеб Бокий) и одновременно начальник 3-го отделения 9-го отдела ГУГБ НКВД СССР.
Чем занят: его отделение ведает шифрами советской разведки, разрабатывает их и применяет, ведёт шифрсвязь с заграничными представительствами СССР.
В целом на него (и на Глеба Бокия) была завязана едва ли не вся контрразведка СССР.
Совершает ряд рабочих выездов за границу, в Европу и в Японию.
22 июля 1937 Эйхманис арестован по обвинению в “участии в заговоре в НКВД”…
Представ перед военной коллегией Верховного суда СССР, Фёдор Иванович Эйхманис подтвердил все обвинения, был приговорен к высшей мере наказания и в тот же день, 3 сентября 1938 года, расстрелян на Бутовском полигоне.
Ему был сорок один год».
Вот такая удивительная судьба была у этого незаурядного человека…
Думаю, что любителям истории будут интересны эти подробности его биографии.
О Соловках мы еще поговорим, а в заключение этой главы приведу еще один познавательный фрагмент из «Обители» Захара Прилепина, в котором очень точно сказано об отношении интеллигенции и обеспеченных слоев населения к религии и священникам.
Один из персонажей, заключенный Василий Петрович (который, как впоследствии выяснится, в годы Гражданской, служил в колчаковской контрразведке), беседует с главным героем романа, Артемом (загремевшим на 10 лет на Соловки за убийство родного отца).
Василий Петрович так рассказывает Артему об отношении к священникам и вере в царское время:
«Ты знаешь, когда я был ребёнком, и отец – а отец мой был барин, хоть и промотавшийся, – когда он приглашал батюшку в наш барский дом исполнить службу, после службы священника за общий стол не сажали.
Ни у нас, ни у соседей, нигде – не са-жа-ли! Это было – моветон.
Его кормили отдельно… Закуску выносили, даже рюмку водки иной раз.
И он там ел, один – как дворня…
Я уж не говорю про петербургские среды: туда было легче привести чёрта на верёвке – о, все бы обрадовались необычайно, – чем батюшку…
Мы все умели – и желали! – разговаривать без попа… а теперь хотим при нём, с ним, вот как повернулось! Чтоб он слышал нас! И жалел!
…
Василий Петрович тряхнул головой и, чтоб чуть снизить патетику, заговорил совсем другим тоном, куда доверительней, разом становясь тем человеком, который так нравился Артёму:
– Я тут подумал… отсюда, из Соловков, святость ушла ещё в пору Алексея Михайловича – знаете, Артём, наверняка эту историю, когда в 1666 году монастырь восстал против Никоновой реформы?
А спустя десять лет осады его взяли, и бунтовавших монахов, и трудников – всех закидали камнями, чтоб сабли не грязнить и порох не переводить.
Как произошло это – так и не случалось на Соловках больше ни монашеских подвигов, ни святых.
Двести с лишним лет монастырь качался на волнах – немалый срок. Как будто готовился к чему-то.
Бунт в 1666 году был – его подавил Иван Мещеринов, подчинённые ему стрельцы побивали монахов камнями, устроили тут бойню, и трупы потом не хоронили.
Так Иван Мещеринов сам вскоре сел сюда же! И грек Арсений, который правил церковные книги – из-за чего, собственно, и взбунтовался монастырь, – он тоже сел!
И они сидели все вместе! И жрали из одной поросячьей плошки!
… Вы, наверное, ребёнком ещё были, не помните, что за тяжкий воздух был до прихода большевиков…
– Интеллигент возненавидел попа, – перечислял Василий Петрович.
– Русский мужик возненавидел попа. Русский поэт – и тот возненавидел попа! Мне стыдно признаться – но и я, Артём, попа возненавидел…
И не поймёшь сразу, за что! За то, что русский поп беспробудно пил? Так чего ж ему было делать? Ненавидят ведь не из-за чужой дурноты, а из-за своей пустоты куда чаще…
Вы на Второй Отечественной не были, а я был и свидетельствую: когда солдатам предлагали исповедоваться перед боем – девять из десяти отказывались.
Я увидел это сам и тогда уже – сам себе удивляясь! – понял: войну проиграем, а революции не убежать – народ остался без веры. Только этим и могло всё закончится!..
Закончиться – и тут же начаться. Здесь».
Конечно, можно сказать, что это всего лишь художественная литература, выдумка писателя и не более того.
Чтобы не создалось такого впечатления, приведем слова митрополита Киевского и Галицкого Антония Храповицкого о ситуации в стране и вере православной, сложившейся к 1904 году (когда уже шла русско-японская война):
«Разница между теми войнами (когда русские обнаруживали более неустрашимости, побеждали с меньшими силами многочисленнейших врагов) и нынешней заключается не в духе наших ратников, а вот в чем: тогда, во время войны с турками 1877 году и раньше во время Крымской компании, за войском стояла единодушная Россия, вдохновляя героев одним чувством…
Тогда они защищали единую святую Русь, ту самую, за которую прежде умирали их предки, за которую стояли святые угодники.
А ныне чем сделалась их Родина в значительной части своего передового общества?
Не вертепом ли разбойников — вместо храма молитвы?
Не скопищем ли злорадствующих недоброжелателей — вместо сочувствующих братьев и сестер?
За кого должны были умирать юноши солдаты?
За кого сиротить свои семьи? За кого отдавать свои тела на увечье?
За ту страну, которой передовые слои, и особенно юношество, сегодня боготворят того, от кого завтра с презрением отвернется за то только, что он, долго льстивший общественным страстям, наконец, сам ужаснулся последствий своей работы и осудил общественное безумие, как это случилось со Львом Толстым, которого поносят теперь за первую искренно выраженную мысль о глубоком нравственном падении русского общества ... в общественном нравственном опьянении вовсе утрачивается различие добра и зла, истины и лжи …
будет ли Господь жалеть Россию, когда самые вероломные сыны ее не только не жалеют своей матери, но несытым оком взирают на нее, израненную и опозоренную; подобно диким зверям, окружившим израненного воина, каждая группа людей, даже каждый отдельный деятель, смотрят, что бы схватить себе при общем смятении, прикрыв свою бесстыдную алчность громкими словами о свободе и равноправии".
(Антоний (Храповицкий), митр. О русско-японской войне // Христолюбивое воинство. Военный университет: Независимый военно-научный центр «Отечество и Воин»: Русский путь, 1997. — С. 138 — 139.
В следующей главе мы продолжим разговор об отношении крестьян к вере и священникам в годы Первой мировой и Гражданской войны.
(Продолжение:http://www.proza.ru/2019/05/30/580)