Мне казалось, что я танцую. А ты был уверен, что дирижирую. Я возмутилась. Тогда ты остановил моё движение: "Вот сейчас ты держишь фермату после первых трёх нот – та-та-та-таааа! Узнаёшь начало пятой симфонии Бетховена?" "Узнаю!" - заорала я, чтобы перекричать эту громкую фермату. "А что я вытворяю теперь?" - я сделала несколько движений, воображая, что танцую. "Это начало "Кориолана": октава труб, потом будет мощный аккорд оркестра с ударами литавр, поэтому ты держишь шляпку, чтобы аккордом не сдуло. Кстати, таких литавр ни у кого нет." "Шляпки такой тоже ни у кого нет!" – амбициозно заявила я и продолжила с гонором, - "И что ты так забетховенился?" "Или забетховенилась ты?" - усмехнулся ты. "Меня забетховенил афинский аэропорт!" - наконец решила я. – "Там звучал его скрипичный концерт, и меня это так поразило!" "Поразило, потому что Бетховен звучал в аэропорту?" - предположил ты. "Да нет, хотя, впрочем, это тоже поразительно... Поразил сам Бетховен. Оказывается, он может быть удивительно нежным и в симфонической музыке. А я думала, что только в камерной. Я как-то неправильно думаю. И о Бетховене, и о моих танцах, которые на самом деле дирижирование. Может быть, мне вообще не думать?"
Я задумалась. И чтобы уж точно быть уверенной, что не дирижирую и не танцую, а думаю, я скрестила руки на груди, съехала на самый край кресла, запрокинула голову и уставилась куда-то поверх всего в поисках этого самого всего.
"Вот сейчас ты похожа на побочную партию "Кориолана" - нарушил ты своё любимое молчание. Это звучало для меня укором – я совсем не помнила этого "Кориолана" с его литаврами, побочной партией и октавами труб. Я решила покончить с моим вопиющим незнанием этой музыки, потому что не могла возразить тебе. Нет, в какой-то мере я её, конечно же, знала, но не так близко. А близко знать в твоей близости было просто жизненно важным. Ну, чтобы выжить. В твоей близости....
Я включила музыку и, приняв позу побочной партии, забылась в ней.
Гней Марций Кориолан. Какое ужасное звучание: Гней! А вот Кориолан звучит гордо и с укором ко всему, что не соответствует масштабу этой личности. Я тоже не соответствую масштабу этой личности, но меня это не раздражает и даже восхищает! А вот его современников раздражало, поэтому они вытаптывали его масштабность, пытаясь уничтожить его величие. Причём это происходило с двух сторон баррикад политической арены древнего Рима. Кстати, этим прозвищем "Кориолан" его наградили за взятие столицы вольсков Кориолы. Кориолы как-то быстро исчезли ещё до нашей эры, а вот Кориолан не исчез - увековечен в бетховенских ударах литавр, сходящих на нет в финальном умирании унисона скрипок.
Кажется, я полюбила Кориолана за это саморастворяющееся финальное угасание. Ну, конечно же, твои любимые кориолановские литавры, которых больше "ни у кого нет", мне нравятся тоже, но их финальное угасание удивляет и влюбляет меня в Кориолана окончательно и бесповоротно. Страдалец и изгой. Свой среди чужих. Чужой среди своих...
Если бы я не была так поглощена таким нефинальным саморастворением Кориолана в финале, я бы заметила, как ты раздосадовано отвернулся от этих моих мыслей.
Мыслечитательный! Как ты не любишь эту мою влюблённость в небытие...
Интересно, а если бы я не думала о небытие, а его продирижировала, ты бы не скривился? Кстати, я так и не спросила тебя, как ты интерпретируешь финал Кориолана? Как схождение на нет его героизма? Как проявление его слабости? Только не говори мне эти банальности! Я это уже слышала! Он силён до конца. Нет! В конце ещё сильнее! И не в литаврах его сила! В литаврах его метания, а сила именно в нежно разливающейся побочной партии, которая главная, потому что она - это его пробуждающаяся любовь, во имя которой он срывает с себя все лавры своих завоеваний и жертвует собой. О! Как я не люблю это слово "жертвует". Да не жертвует, а любит! Растворяется в любви и ценой своей гибели спасает своих близких. Гибель Кориолана – это проявление масштаба его сильной личности. Триумфальные же фанфары, сопровождающие появление как будто бы "героев", служат им созданием видимости силы и размаха их личностей, которые в реальности отсутствуют.
Как хочется дышать после такого финала! Ау! Тебе хочется дышать? Я опять радостная! Ты же любишь мою радость?
Не дожидаясь твоего ответа, я, подпрыгивая, помчалась в сторону Федриад.
Взбираясь к Дельфийскому оракулу, я замерла перед миндальным деревом, которое видела впервые. Оно несло ещё робкие зелёные плоды, которые я не замедлила попробовать. Развернувшись, я стала кричать тебе вниз, что ты обязательно должен попробовать незрелый миндаль. Это так волшебно и радостно.
Несмотря на твой скепсис ко всяким там оракулам, предсказаниям и прочей мистике, ты должен признать, что природа здесь роскошна, ярка и необычна! Потому что особенная аура! Ты чувствуешь особенную ауру Федриад? Смотри какие здесь ферулы огромных размеров! Мы исколесили всю Грецию, а такое пиршество природы встретили только здесь! Здесь даже незрелые плоды очень вкусные. Ты это оценишь, если рискнёшь попробовать зелёный миндаль! «Ау! Лови!» - я бросила тебе зелёный миндаль и помчалась вверх хохоча и танцуя, уверенная в том, что ты замер с зелёным миндалём в руке, пытаясь разгадать в моих движениях звучание музыки, дирижируемой тобой...
Над нами возвышались не подавляющие своим величием Федриадные скалы. Я пыталась вскарабкаться поближе к ним, чтобы понять загадку их не подавляющего воздействия. Скалы блестели даже тогда, когда солнце прятало свою улыбку за облака, и тогда казалось, что солнце ухмыляется. Как это было похоже на твоё "ухмыление" всем моим «блистательным» умозаключениям...
Итак, солнце ухмылялось, а скалы продолжали блестеть. Блестящими они были не потому, что отражали солнце, а сами по себе. Поэтому их так и назвали "Федриады" - блестящие. Разумеется, я тут же вспомнила Федру, имя которой было так созвучно блистательным Федриадам. Может быть, Федра тоже блистательна, несмотря на свою трагическую судьбу? Или блистательна именно из-за своей трагической судьбы. Ещё одна страдалица, которую я очень люблю. Кажется, я люблю только страдальцев...
Впрочем, не только. Ты же не страдалец. «Ау! Ты страдалец?» - прокричала я тебе, ещё слышимая тобой. В ответ ты только улыбался. Не страдальчески блистательной, а просто блистательной улыбкой, разрушающей основы моего очередного умозаключения.
И всё-таки, я настаиваю на том, что страдальцы героические личности, потому что противостоят року, возражают судьбе. А Федра всё равно счастливая, потому что познала силу любви разрушительно неприступной, но всё равно прекрасной, как эти скалы, название которых так созвучно её имени. Как мне нравится это взмывание к облакам, к солнцу и к тому, что за солнцем!
"Но при этом не обязательно страдать" - раздалось где-то рядом. Ну, разумеется, эту фразу мог произнести только ты. Ну, может быть, не только ты. Но только ты - мне.
Пока я сопоставляла солнце, прячущееся в облака, с твоей ухмылкой, ты оказался рядом. В руке ты вертел так и не попробованный зелёный миндаль, который ты всё-таки поймал, несмотря на огромное расстояние, которое разделяло нас несколько минут назад. Теперь расстояние нас не разъединяло. Мы стояли друг против друга и мне расхотелось возражать тебе. Я перехватила миндальный орешек, осторожно разломила его и вытащила нежную, едва оформившуюся сердцевинку. Если бы ты знал, что в моём возмутительном поведении прячется седцевинка нежного, боязливого и очень хрупкого отношения к тебе. По движению твоих губ, оказавшихся так рядом с моими, я поняла, что ты это знаешь...
"И всё-таки, я настаиваю на том, что страдание делает человека величественнее!" - я опять возражала тебе, колотя кулаками по твоим плечам. В одной руке были зажаты половинки миндального орешка, в другой - его сердцевинка. Не выдерживая нашего физического противостояния, я спасалась противостоянием дискуссионного запала. И как ты меня такую терпишь? Или любишь? Или терпишь? Или любишь? А, может, с трудом выносишь? Или выдерживаешь? С трудом?
Я перечисляла все возможные варианты ответа на мой вопрос, но ты уже не мог их услышать, как и сам вопрос, потому что я забралась так высоко, что была неслышимой тобой. А как же твоё мыслечитание? Оно отступило, потому что я оглушила тебя литавровым звучанием своей радости. Я кричала тебе, как мне радостно быть, просто быть, радоваться и дарить радость, когда ты, хотя и внизу, но всё равно напротив и очень реальный, а не выдуманный моими фантазиями, приходящими ко мне во сне! Я могу колотить руками твои плечи, ощущать их твёрдость и непоколебимость, выдающие стойкость как твоей физики, так и твоего характера, а ещё мировоззрения, мироощущения, мироозарения. Кажется, я оговорилась. Какая замечательная оговорка. Мироозарение!
Совсем не "кориолановскими" литаврами я оглашала Федриады о своём радостном ощущением бытия и оглушала твою способность читать мои мысли. Ты виделся мне маленькой, почти муравьиной точкой, но я почувствовала, как на твоём лице расползалось недоумение. И оно мне нравилось. Оно было таким трогательным и очень поколебимым…
А потом мы, почему-то взявшись за руки, стали спускаться к Кастальскому источнику. Я несла несусветную чушь о том, что мы являемся представителями двух различных начал культур. Ты представитель аполлонического начала – разумного, а я стихийного – дионисийского. Ты же так разумно не попробовал незрелый миндаль. Вот он у меня всё ещё в руках. Попробуешь? Нет? Так что я права – у тебя аполлоническое восприятие мира! А я и незрелый плод слопала, и стихии люблю, и стихи, а ещё театр. О этот Дионис со своим театром!
И тут же меня осенило, что "Аполлонийцем" ты быть не можешь, потому что Аполлон водил хороводы с музами вокруг этого самого Кастальского ключа, к которому мы спускаемся. А значит, Аполлон мог танцевать, а ты не можешь, значит, представлять собой аполлоническое начало ты не можешь, несмотря на свою разумность!
"Ну почему же", - возразил ты мне, - "танцевать я могу, но только под дождём.»
"Опять не клеится! Танцевать под дождём неразумно", - возразила я. – "Однажды я танцевала под дождём, потом у меня поднялась температура и я потеряла голос."
"Не надо было танцевать. Особенно без меня."
"Хорошо. Не буду. Особенно без тебя."
"Если будешь со мной, то это будет уже не под дождём, а над..."
Так, убалтывая друг друга, и, болтая руками в воздухе, мы добрались до Кастальского ключа. Сияло солнце. Блестели Федриады. Шумел родник. Прелесть.
"Ты должен доказать своё аполлоническое мышление. Танцуй!" - потребовала я.
"А где же дождь?"
"Ах так! Сейчас устрою!"
Я стала зачерпывать ладонями воду из источника и обдавать тебя каскадом холодной ключевой воды. "Танцуй", - кричала я хохоча. Ты, пытаясь увернуться от брызг моих ладоней, принялся тоже поливать меня водой. Не знаю, можно ли это было назвать танцем, но вдруг действительно пошёл дождь. Я растерянно положила руки на твои плечи и замерла с отпечатком удивления на лице. А ты почему-то не удивился. Обхватил меня руками и стал раскачивать под ритм падающих капель дождя.
С нами стало происходить что-то непонятное. Я, продолжая слышать шум дождя, перестала ощущать его капли на себе, появилось чувство лёгкости и свободы. И мы почему-то не отдавливали ноги друг другу! Вот этого не могло быть вообще! Я бросила взгляд на такие неузнаваемые наши ноги и обомлела: мы танцевали над дождём, паря в пространстве над Кастальским ключом, приближаясь к вершинам Федриад. Вдруг я осознала, что Федриадами назывались две скалы, тесно прижавшиеся к друг другу. Как они походили на нас...
У меня из головы вылетели и Федра, и Кориолан – они были одиноки. Мы – нет. А ещё неодинокими были Федриады.
Я, подчиняясь твоим движениям, упивалась обладанием тобой. Из наших ног на Дельфийский оракул проливался дождь узорами наших движений. По этим узорам дельфийская Пифия могла бы разгадывать загадки бытия. Но Пифий давно уж нет. Зато загадки остались, и мы разгадывали их узорами дождя, льющегося из подошв нашей обуви. Какой обуви? Мы были босые! Наверное, это и было моим оговорительным мироозарением. Придыхательно мироозарясь, в радостной эйфории, я бормотала многократное "быть, быть, быть..." как молитву.
Ты охватил руками мою голову, прижал к своему стойкому плечу и прошептал: "Будь где хочешь, но будь..."