Кошмар на Дибуновской улице. Полная версия

Саня Катин-Ларцев
Однажды весною, в час небывало жаркого заката, в Питере, в ЦПКиО им. С.М.Кирова, появились два гражданина.
Один из них был как две капли похож на музыкального критика Артемия Троицкого и был солиден и крут, как глава Газпрома. А второй… Второй был очень странной личностью с не менее же странной внешностью. А именно выглядел он как актер в гриме персонажа Эдвард Руки-Ножницы, но одет был довольно просто, если не сказать неряшливо и естественно вместо рук у него не было ножниц, хотя, руки он держал в карманах помятых и замызганных штанов.
Я в это время уже решил свои вопросы по работе в городской командировке в Елагин дворец и, возвращаясь домой, захотел посидеть на скамейке парка на Елагином с таким Булгаковским  названием «ЦПКиО им. С.М.Кирова».
Сидя в теньке  и безмятежно глазея на зелень парка и на редких прохожих, я даже не заметил, каким образом рядом со мной вдруг оказались уже сидящие и о чем-то горячо спорящие вышеописанные два гражданина.
Первый:
- Ты как всегда не прав, Федя, ну как мог Воланд не сказать Берлиозу о том, что с ним произойдет?! Впрочем, ты так говоришь только лишь из-за своей чудовищной мизантропии. А Воланд – человеколюбив и гуманен! И не будь Берлиоз так догматичен и костен, он смог бы избежать смерти… (на какое-то… небольшое… время), - добавил последнее уже потише первый, неприятно ухмыльнувшись.
Второй в сердцах протестовал:
- Вы, профессор, как всегда лукавите! А я ужасно этого не люблю! Это нечестно, это несправедливо, это!... Как это?... Вот! - Это подло! – и тут второй в порыве возмущения достал одну руку из кармана и взмахнул ею так резко, что рука оторвалась в локте и, отлетев на метра три, шлепнулась на траву газона.
Я похолодел.
Оба спорщика воровато и даже как-то испуганно уставились на меня, а Федя в одном прыжке оказался возле своей руки, поднял ее, приставил к локтю, и как ни в чем не бывало, опять засунул в карман.
На лице моем в этот момент, наверно, была такая гамма непростых эмоций, что спорщики, тут же забыв про свои дебаты, заговорили со мной.
Первый:
- Прошу прощения за моего незадачливого друга, я сейчас вам всё объясню. Разрешите представиться – барон фон Зиц Кива Вольский,  профессор искусствоведения. А это мой ассистент Федя, то есть доцент Фёдор Крюгер. Прибыли в Россию из Нидерландов по делу почти мирового значения и надеемся на вашу помощь. А то, что произошло с рукой – так это не извольте беспокоиться – это у него хроническое генетическое заболевание, впрочем, ни для него, ни для окружающих абсолютно не опасное.
Я икнул и хриплым голосом витиевато спросил, самому себе при этом очень удивившись:
- Чем могу быть полезен?
Барон при этом очень шумно облегченно вздохнул и сказал:
- Ф-фу-у!... Ну вот и славно! Как же я рад, что вы так хорошо и быстро отреагировали, а то, знаете ли…, мы пытались поговорить с вашим боссом, или как у вас это называется – начальником, так он полицию хотел вызвать, а потом сам туда же и угодил, когда ехал поздно вечером от любовницы выпивший, за рулем. Нарвался на, как это…, а - ГИБДД, дунул в трубочку, потом не согласился с результатом, ну и замели в…  этот, как его… обезьянник.
Ну да, шут с ним, я отвлекся. Вы, же, любезнейший Алексей Дмитриевич, работаете?... – и Вольский уставился на меня в ожидании, как будто задал вопрос.
- Я работаю  системным администратором в фондохранилище Эрмитажа на Заусадебной улице, - ответил я, как школьник, даже не удивившись тому, что профессор из Нидерландов знает, как меня зовут.
- Ну, великолепно! Это же как раз то, что нам нужно! Насколько я знаю, вы оцифровываете содержимое фондохранилища?
- Я.
- А не могли бы вы нам сказать – не попадалась ли вам картина неизвестного художника за номером 968375966 под названием «абстракция №9»?
- Вы знаете… - начал я. Но Вольский быстро меня прервал:
- Понимаю-понимаю, разве ж всё упомнишь… Простите, я задал глупый вопрос. Тогда мы поступим иначе. Вот вам моя визитка и номер картины, а вы, когда ее найдете, просто положите ее в конце рабочего дня на подоконник, ну, как будто забыли про нее в процессе напряженной работы, и идите себе домой. А больше от вас ничего и не потребуется. Никаких нарушений должностных инструкций, никакого выноса из здания, боже сохрани, мы ж понимаем, работа дело такое, потерять можно в один миг, а попробуй, найди такую хорошую, да еще рядом с домом. А когда придете домой, звякните мне по номеру на визиточке, так, мол, и так, я уже дома, а предмет уже на подоконнике. И Всё! Деньги Федя принесет к вам прямо на дом, на Дибуновскую-49, квартира два, вам даже никуда ходить не потребуется. Ну, что – копенгаген?
- Копенгаген, - сказал опущено я.
- Ну вот и славно. До встречи, Алёша. Пошли, Федя. И не размахивай больше руками, а то весь народ распугаешь, инвалид Грюнвальдского сражения, мизантроп несчастный.
И они чинно пошли по дорожке в направлении выхода из парка. А я остался сидеть на скамейке, как пригвожденный, с одной только мыслью в голове – не заснул ли я случайно за компом на работе от монотонности, и не привиделось ли мне всё это в кошмаре.

После того как профессор с ассистентом скрылись за поворотом парковой дорожки, я еще, наверно, минут двадцать, а то и больше сидел на скамейке, силясь обрести самообладание. Я остервенело щипал себя за разные места, вздрагивал от боли и продолжал щипать, не заметив изменений  в антураже.
И когда, наконец, я ущипнул себя так сильно, что вскрикнул, а проходивший в это время мимо уборщик территории рассыпал, дернувшись от неожиданности, свой мех с мусором, я решил оставить это бесплодное занятие и двигать, так сказать, на хауз в существующей реальности.
Дома я перекусил и постоял под прохладным душем. Мне немного полегчало, и постепенно я стал забывать о встрече на скамейке. Однако ночью спал я плохо, и утром притащился на работу совершенно разбитый.
В добавок ко всему, раздеваясь, я нащупал в кармане куртки визитку Вольского и замусоленную бумажку с номером картины. Повертев их у себя перед носом, я снова убедился, что это не сон и совсем скис.
Моя сотрудница, зав.отделом хранения Олимпиада Сергеевна Дятлова, энергичная и жизнерадостная работающая пенсионерка, сначала долго и подозрительно на меня поглядывала, и наконец сказала:
- Леша, давай рассказывай, что у тебя стряслось. Я тебя давно не видела таким расстроенным.
Я подумал немного, понял, что в одиночку я с этим не справлюсь, и решил ей всё рассказать.
Естественно, Оли, как я ее звал по-дружески, сразу отказалась верить в мой случай на Елагином. И даже когда я показал ей визитку и бумажку с номером, она сказала, что я всё «нарисовал» сам. Тогда я просто ушел в себя и не «вернулся» даже после обеда.
Наконец Оли сжалилась и сказала:
- Ладно, давай хоть посмотрим, что это за картина такая, - и ушла в хранилище.
Вернулась она только через час, бережно неся перед собой картину, завернутую в спецбумагу для хранения.
Мы сели рядышком за стол, положили перед собой эту,  злосчастную, совсем небольшую картину, осторожно развернули её и…
Первое, что я почувствовал при взгляде на нее, это как что-то произошло у меня в голове, как-будто «клеммы переклемило» - сформулировал я себе. Да так, что потемнело в глазах, и закружилась голова. Потом только я рассмотрел и понял, что на картине – полная абстракция, но сочетание красок и причудливые формы  реально сводили с ума. Я застыл перед картиной, как зачарованный. Оли тихо сидела рядом. Очнувшись, я взглянул на нее и понял, что с ней произошло, примерно, то же самое.
Мы завернули картину и Оли задумчиво сказала:
- Знаешь, Лёш, а я начинаю тебе верить… Давай вот как сделаем…

Перед уходом с работы мы оставили картину на подоконнике, оделись и пошли пешком домой. Жили мы недалеко от работы и были соседями по дому. В нашем доме на улице Дибуновской было четыре квартиры, я жил на первом этаже, Оли – надо мной на втором. За стенкой у меня жил бывший гебист-афганец Владимир Константинович Антонеков с внуком Даней, а над ним снимала квартиру девушка по имени Анастасия (я звал ее Настенькой…). Наш двор составляло четыре таких дома, и почти всех их обитателей каждый прекрасно знал. Иногда в летние светлые вечера мы, соседи, даже до сих пор собирались во дворе, заросшем порослями ясеня и сирени, жарили шашлыки, пили вино и другие напитки и вели увлекательнейшие беседы.
Но в этот вечер мы с Оли не собирались домой. Мы сделали вид, что, как обычно расстались по дороге, чтобы каждому зайти в свой любимый прод.магазинчик. Но вскоре мы снова встретились недалеко от работы, заняли наблюдательный пункт, найденный Оли в процессе подготовки к нашему безумному предприятию, я позвонил Вольскому, и мы стали ждать.

Не прошло и получаса, как я увидел своего «старого знакомого» доцента Федю быстро идущего по улице, засунув руки в карманы бывалых штанов, в сопровождении какой-то стильной длинноногой девицы в розовых, но драных колготках,  на высоченных каблуках, в мини-юбке и с шикарной гривой тёмных вьющихся  распущенных волос.
«Ни фига ж себе, доцент Федя…» - подумал я и толкнув в бок немного уже присоловевшую Оли, сказал:
- Это они, вернее, один, девицу  я не знаю.
Оли мгновенно приняла стойку заправской гончей и кому-то позвонила… Этого я от неё ну никак не ожидал… В нашем договоре такого не было, но возмущаться было поздно.
Она уже говорила в трубку:
- Алло. Это ты Володя? Ну, давай, подходи быстрее, они появились.
И вскоре к нашей засаде присоединился мой сосед по первому этажу отставной гебист-афганец Владимир Константинович Антоненков.
Он тихо, деловито и сурово поздоровался и достал из кармана газовый пистолет.
Мне стало не по себе. Я почуял неладное, но сделать уже ничего не мог. Приказав себе не терять самообладания и действовать по обстоятельствам, я попытался успокоиться. Удалось мне это плохо.
А  тем временем доцент Федя оставил свою спутницу одну и куда-то исчез. Девица сначала прохаживалась туда-сюда под окнами нашего фондохранилища, а потом, видимо, подустав, села прямо на поребрик тротуара.
Время шло. Темнело. Безлюдело. Девица не трогалась с места. Ожидание накалилось до того, что Оли даже сказала громким шепотом:
- Простынет, дура.
После чего, девица, как будто услышав, вскочила на ноги, и  стала крутиться на одном месте вокруг своей оси, как волчок. Она крутилась всё быстрее и быстрее, а мы, открыв рты и забыв про всё на свете, смотрели на это явление, не зная, что и думать.
И вдруг девица перестала крутиться и стала медленно подниматься над землей, как левитирующий индийский йог.
Мы смотрели на происходящее, как в кошмаре, не в силах пошевелиться от удивления и ужаса. А девица поднялась до третьего этажа и остановилась как раз напротив нашего окна, на подоконнике которого в кабинете лежала заветная картина. Девица приблизилась вплотную к окну, начертила на стекле пальцем прямоугольник размером с картину, достала кусок стекла отделившегося при этом, как под стеклорез, засунула руку в отверстие и взяла с подоконника картину.
Когда она медленно опустилась на землю, внизу ее уже ждал бравый отставной гэбист – мой сосед.
Он крепко взял её за шиворот вместе с гривой волос и за пояс юбки и сказал:
- Попалась, милочка.
Девица попыталась вырваться, но естественно это ей не удалось. Владимир Константинович был еще полон сил и боевого духа. Он держал ее мертвой хваткой бывалого спецагента и громко говорил нам с Оли, сидящим в нашей засаде через дорогу от здания хранилища:
- Звоните в полицию! Я её держу, картина у нее в руках.
Оли мгновенно набрала номер ближайшего отделения и сделала вызов по адресу нашей работы.
И тут сразу после этого  девица захохотала, как полоумная, причем, очень низким типичным мужским голосом, как-то странно заерзала в руках соседа, в одно мгновенье вывернулась из своей мини-юбки, коротенькой курточки и даже гривы своих шикарных волос. Сунула картину под мышку соседу, отбежала от него на пару метров в одних своих розовых драных колготках, на высоченных каблуках, и мы все с ужасом увидели, что это был парень с короткой стрижкой на голове и ярким макияжем на лице, как две капли, похожий на голливудского актера Джареда Лето в гриме и  оставленном в руках соседа костюме своего персонажа из фильма «Далласский клуб покупателей».
Парень перестал хохотать, выругался многоэтажным матом, сказал:
- Как же вы мне надоели, идиоты. Поймали они меня… имбецилы… следопыты ху-вы… Валите сами от сюда, пока менты не приехали, - еще раз выматерился, закрутился волчком, взмыл вверх и исчез.
А нам ничего не оставалось делать, как «валить самим от сюда, пока менты не приехали», как сказал парень. Потому что даже Оли понимала, что рассказ о улетевшем парне, переодетом в девушку, ментам будет, что сказка про белого бычка на ночь.
И мы взяли ноги в руки и побежали. И даже успели на последний трамвай, как раз подошедший к остановке, когда мы выбежали на Савушкина. Не останавливаясь, мы с соседом заскочили в него, втащили на руках, споткнувшуюся на крутых ступеньках, уставшую Олимпиаду Сергеевну. Двери захлопнулись, мы попадали на сидения и покатили домой.
Однако вот тут-то  всё и началось.
В начале вагона спиной к нам сидел кондуктор и даже не собирался к нам подходить. Тогда мой дисциплинированный сосед  сам подошел к кондуктору, тронул его за плечо и сказал:
- Нам три талона, эй, любезный…
«Любезный» медленно повернулся, и мой бывалый сосед инстинктивно отшатнулся от ужаса, а Оли завизжала, как полоумная. Я покрылся холодным потом и понял, что не могу пошевелиться от кошмара.
«Лицо» «любезного» представляло собой гниюще-тлеющее  месиво годовалого мертвеца, из пустых глазниц падали гигантские жирные опарыши, в отверстии на месте рта копошился клубок таких длинных и жирных червей, что они походили скорей на мелких красных змей, чем на крупных земляных червей. Однако при этом «любезный» неизвестно как промолвил леденящим утробным голосом: «С вас … рубля», при этом что-то звякнуло, и из ушей и носа выехало три талона. Сосед дрожащей рукой взял талоны, протянул деньги, уронил их, не стал поднимать и поспешил к нам в хвост вагона. Через одну мы вышли.
Когда мы уже подходили по Оскаленко к  нашему двору, заметили впереди медленно идущего через дорогу черного кота. Однако, подойдя поближе, увидели, что это не кот, а не известный науке зверь с головой крысы туловищем гигантского хамелеона с гребнем, лапами мохнатого огромного паука и только хвостом от черного кота. Увидев нас чудище остановилось и издало такой нереально жуткий звук, – что то среднее между воем шакала, криком мартовского кота и шипением гадюки, при этом молниеносно выметнув полутораметровый острый язык, что Олимпиада Сергеевна хлопнулась, наконец, в обморок прямо на клумбу с чайными розами.
Когда чудище медленно прошествовало мимо нас с соседом, застывших столбом, и скрылось в подворотне, мы подняли Дятлову с клумбы и кое-как дотащили до дома. Жила она одна, поэтому Владимиру Константиновичу пришлось остаться с ней на ночь, и оставив соседа приводить Олимпиаду Сергеевну в себя, на подкашивающихся дрожащих ногах я зашел, наконец в свою квартиру.
Как маленький мальчик, боящийся темноты, я повключал всюду свет, присел, не раздеваясь, на диван и… вырубился.
Утром меня разбудил звонок в дверь.

На пороге стоял какой-то весь взлохмаченный и перекошенный сосед Владимир Константинович и дрожащим голосом говорил:
- Лёша, я умоляю тебя, останови ее. Она помешалась, мы все вчера… Но она собрала во дворе вече, рассказывает и показывает всем картину, а она, то есть картина, она… Это из-за нее все помешались… Её нельзя показывать людям, а она уже показала всему двору. Я не знаю, что будет дальше, умоляю тебя, останови её, я не могу…
Я, наконец, врубился в эту бессвязную речь и выбежал на улицу.
Во дворе действительно творилось что-то невообразимое.
Олимпиада Сергеевна собрала целое вече. Она стояла на небольшом возвышении своего крыльца и, держа над головой картину, потрясая ей, как хоругвью, рассказывала всё, что произошло с нами ночью. Кто-то смеялся, кто-то крутил пальцем у виска, кто-то сочувственно молчал, а кто-то даже верил и, округлив глаза, слушал всё, развесив уши. Среди последних была как раз и моя подружка Настенька.
Она поселилась по соседству не так давно, где-то с пол-года назад. Но я безнадежно, тайно и безответно влюбился в нее с первого взгляда, в первый же день заселения ее в снятую ею  квартиру на втором этаже. Постепенно, встречаясь со мной во дворе случайно мельком после работы, она скоро всё поняла. Но отнеслась к этому спокойно, равнодушно, но приветливо, и даже, наверно, с юмором.
А я, как натура впечатлительная, просто не мог на нее спокойно смотреть, и со временем это не проходило, а усиливалось.
Между тем, пока я обозревал вече, Олимпиада Сергеевна пошла с картиной в народ и стала давать каждому посмотреть на картину вблизи и внимательно, короче, так, как посмотрели мы на нее вчера…
Я с ужасом бросился в людскую гущу, продрался к Оли, выхватил у нее из рук картину, убежал в дом и закрылся. Но было уже поздно…
Большинство людей во дворе  посмотрели на картину.
Еще раз смотреть на картину я не стал, а завернул ее в столовую льняную салфетку и положил на подоконник. День был субботний. Можно было позависать в инете, и я надел наушники, врубил музыку и зашел на свой любимый сайт.
Естественно, я не заметил, как проскользнуло пол дня, и наступил вечер. За окном стало темнеть и захотелось чаю. Не включая еще света, я пришел на кухню…
И незаметно для себя опустился на табуретку у окна, парализованный увиденным во дворе.
Люди, собравшиеся на вече Оли еще днем, до сих пор были там. Но вид их был ужасен. Все они совершенно обезумели. И было – от чего!...
Двор кишел чудовищами! Да такими, что то, которое мы видели вчера, было просто безобидным котенком, по сравнению с теми, что терзали сейчас людей во дворе.
Сразу троих пожилых  женщин  пожирал гигантский не то слон, не то бегемот, не то мамонт, у которого вместо шерсти на теле извивались сотни тысяч змей, которые жалили тело чудовища, друг друга, женщин, которые почти уже наполовину скрылись в его пасти, и даже находящихся поблизости других людей.
Одного мужчину, которого я хорошо знал, душил чудовищный удав с тремя драконьими головами, которые изрыгали пламя прямо на голову мужчины.  Его волосы пылали в огне, а сам он был уже синий от удушья, но еще живой.
Одного подростка заживо ели четыре таких «кота», которых мы видели вчера – каждый по конечности, обгладывая кости и чавкая, как боровы. Подросток визжал, как поросенок и катался по земле, весь в пыли. Одну спортивного вида даму грызло чудище, идентичное монстру из фильма «Чужой». От ужаса и боли она даже уже не кричала, а безвольно болталась у него в пасти, будучи при этом еще почему то в сознании.
Вой, вопли, рыдания, визг, истошные крики и мат стоял во дворе такой, что даже кружилась голова и подташнивало.
И тут я увидел свою Настеньку!...
От увиденного сердце моё чуть не остановилось..
Мою милую, мою единственную и неповторимую, чистую и светлую Настеньку насиловал какой-то аморфного вида студень с тремя огромными синими членами.
У меня перехватило дыхание, холодный пот стекал  по лицу, груди и спине. Сердце застыло, как кусок льда, руки тряслись, а ноги почти отнялись. Я всем своим существом устремился выбежать во двор и выдрать Настеньку из лап монстра, но вместо этого  не мог пошевелить и пальцем.
И тут вдруг мрак двора прошили два ослепительных луча автомобильных фар. Во двор заехала полицейская машина. После чего в одну долю секунды все это чудовищное месиво собралось в одно небольшое черное облачко, которое исчезло в канализационном люке с самой по себе открывшейся и захлопнувшейся за облачком крышкой.
Я, как сидел на табуретке у окна, так и оставался там сидеть всё еще не в силах пошевелиться, а между тем из машины вышло трое полицейских и, взломав замок в моей двери, зашли в квартиру. Они попытались включить свет, но света не было. Они стали шарить по комнатам своими мощными фонарями. Много раз их свет бил мне прямо по глазам, так что я зажмуривался. Но они почему-то не видели меня. Обшманав всю квартиру, но не увидев при этом и картины на подоконнике, они ушли ни с чем. И стали ходить по соседним квартирам. Само собой разумеется, там они тоже никого не нашли.
Двор обезлюдел.

Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем я смог встать со своей табуретки. Конечно первое, что я сделал – открыл бутылку водки и выпил прямо из горла. Потом попробовал включить свет. Света по-прежнему не было. Я выпил еще.
И вдруг мне показалось, что мою входную дверь кто-то открывает. Я сидел в зале и даже не стал подниматься с места. «Какая разница, - подумал я, - разорвет меня монстр в прихожей или в зале на диване».
Но это был не монстр, вернее… Это был профессор Вольский со своим ассистентом Федей и даже с «летающей девицей», которая была сейчас блондинкой в черном маленьком платье.
Они медленно и молча зашли в зал. Вольский сел в кресло и сказал:
- Что, электричество кончилось? Федя, зажги свечи, не говорить же с хозяином квартиры в темноте.
Федя, как заправский фокусник, достал  откуда-то два старинных подсвечника, каждый с тремя свечами,  достал спички и  зажег свечи.
Вольский:
- Ну вот, так лучше. Электричество, конечно – это очень удобно, но свечи располагают к задушевной беседе. Гена, - обратился он к «летающей  девице», - принеси бокалы и коньяк, который мы взяли с собой, а то, по-моему, Алексей уже выпил всю свою водку, да еще в одиночестве, а это говорит о том, что либо он чем-то очень расстроен, либо просто любит пить один. Но с нами-то, я надеюсь, он не откажется выпить еще? – и Вольский уставился на меня своим леденящим пронзающим взглядом.
- Конечно, не откажусь, - сказал я не очень приветливо, впрочем, мне уже было все равно.
- Ну, еще бы, - ответствовал Вольский, - этот коньяк мне подарил Симон Боливар – мастер франкмасонской ложи  «Порядок и Свобода» в Кадисе, когда мы праздновали с ним победу под Новой Гранадой.
Гена открыл бутылку, разлил по бокалам, подал Вольскому, мне, Феде, взял свой бокал и бесцеремонно шлёпнулся рядом со мной на диван. Федя же аккуратно присел на ручку кресла Вольского.
Я сделал глоток. Ничего особенного я в этом древнем коньяке не почувствовал, наверно потому что был уже и так капитально пьян.
 Вольский выпил свой бокал, отдал  его Феде и сказал:
- Ну что ж, любезнейший Алексей Дмитриевич, видит Бог, я всеми силами своей души, если, конечно можно так сказать, - криво усмехнулся профессор, - хотел, что бы моя скромная просьба о помощи с картиной принесла вам как можно меньше проблем и неудобств. И так бы оно, конечно, и было, если бы вы не сделали всё по-своему. Как вы уже, наверно, отлично поняли – картина непростая, очень непростая. Она позволяет заглянуть в будущее…
- Что?! – обалдел я, - какое будущее?! Да она же плодит каких то нереальных монстров, которые уничтожили население всего нашего двора!
- Картина лежит у вас на подоконнике, милейший. И где же монстры? Вы, конечно, так ничего и не поняли.  Просто-напросто все эти люди сейчас у вас во дворе получили возможность побывать в своем будущем, а именно в тех условиях, в которых они окажутся после смерти, каждый в соответствии со своими так сказать грехами, хоть я и не люблю это допотопное слово. Конечно, там, где они сейчас находятся, им предстояло оказаться несколько позже. Но что такое каких-то 20-30 или даже 40 лет в масштабах вечности, где они будут пребывать в прочувствованных ими сегодня условиях.
- Ужас!… - только и смог выдавить из себя я.
- Вот и я говорю – ужас просто, какой-то параноидальный, маниакальный, садистский кошмар. Но этот порядок не мной установлен и не мне против него протестовать.
- А кем он установлен? – ничего не соображал я спьяну.
- Ну, батенька, вы либо атеист, либо вообще… уже напились до сильного отупения… Федя, Гена, кем установлен такой порядок мироздания, скажите  гостеприимному хозяину!
И Федя с Геной хором сказали:
- Богом.
Я сначала жутко разозлился на этот поклёп, но, поскрипев мозгами, с ужасом осознал, что вообще-то так оно и есть. Вернее, как оно там, никто не знает, но церковь, вроде, так и говорит, что грешники  обречены на вечные жуткие муки.
Мне стало плохо, и я убежал в ванную.
Когда я вернулся, Вольский сказал:
- Могу сказать вам, Лёша, с полной достоверностью, что в данном вопросе церковь не врет.
Мне было плохо. И я ничего не ответил. Я только подумал, что тогда на земле у нас просто рай, по сравнению с нашим вечным будущим. И Мне стало совсем плохо.
Вольский же смотрел на меня бесстрастно, леденяще и пронзительно, и молчал. А мне жутко захотелось его задушить.
И вот тут он усмехнулся и сказал:
- Не отчаивайтесь так, мой юный друг. У вас есть возможность вернуть всех ваших соседей в ваш «земной рай», - последние два слова Вольский сказал особенно саркастично.
- Какая?! – воскликнул я.
- Возможность? Надо поучаствовать в одном мероприятии. Что-то вроде корпоратива грешников вашего двора, - даже хохотнул Вольский.
- Ненавижу корпоративы, - ляпнул я, но тут же спохватился и сказал – я согласен. Когда и где?
- Вот это деловой подход, - одобрил Вольский.
- Дело в том, что тут неподалеку есть два почти даже неплохих заведеньица. Я, конечно, хотел в Елагине, там и зал больше и обстановка попрестижнее. Но хозяин почему-то заломил мне слишком необоснованную оплату банкета, не знаю, может, спутал меня с кем. Но я же не олигарх, а  простой профессор искусствоведения. Ну, иностранец, но это-то при чем. Да, впрочем, конечно, оно и к лучшему. Не более как час назад его арестовали за нелегальную торговлю дизайнерскими химическими препаратами и заведение его пока будет закрыто. Остается Шампанерия, как раз вот почти напротив вашего дома, милейший. Там, конечно, поскромнее, но зато цены реальные и хозяин посговорчивее. Да… Ой, простите, утомил вас. Вижу. Действительно, вам-то какая разница, раз вы не любите корпоративы. А я так, очень уважаю такие мероприятия. Там иногда бывает довольно забавно… Да, простите. Всё. Увлёкся. Так, значит, вам надо будет явиться туда завтра к полночи.
- Кремом не надо мазаться? - спросил я желчно. И вздрогнул от того, что развалившийся рядом на диване Гена при этом громко и заразительно заржал. Вольский тоже улыбнулся и сказал снисходительно:
- Не надо, Лёша, хотя… если есть желание….
- Нет! – сказал я быстро и резко.
- Ну, как угодно, - сказал Вольский надменно, - засим, позвольте откланяться, милейший. Попрошу не опаздывать. Форма одежды значения не имеет. До встречи. Пошли, моя верная свита. Захватите картину.
 И они, наконец, убрались из квартиры.
Если сказать, что на душе у меня в тот момент было исключительно гнусно, это значит, ничего не сказать. Но других слов я не нашел. Еще почему-то в голове у меня, как застрявший лом, торчал один вопрос: «Что делать? Что делать? Я должен идти на сатанинский корпоратив. Что же мне делать?!
И тут взгляд мой упал на один мелкий предмет.
Весь день и вечер я спал после «веселенькой» ночки. Проснулся в начале двенадцатого вечера (или ночи), глянул на часы и подумал, что если бы еще немного, я бы проспал, и мне не надо было идти на этот … корпоратив.
Как же мне туда не хотелось! Так сильно, что плевать даже было на весь наш двор.
Но когда я вспоминал про Настеньку, сердце моё сжималось и ныло…
Я решился.
До кафе от моего дома идти было минут пять, не больше. Чтобы наверняка не опоздать, я вышел за десять.
Я медленно брел по дороге и старался не думать о том, что со мной там будет. Как вдруг от стены дома ко мне метнулась тень. Я остановился, как вкопанный, и приготовился к нападению монстра. Но это был Федя. Он подошел почти вплотную ко мне и забормотал какой-то бред:
- Это бал сатаны… Не пей из чаши… Если выпьешь, станешь его рабом… Как я, или Генка… Не пей из чаши… - и Федя убежал.
Я постоял немного, радуясь, что это был Федя, а не монстр, и быстро дошел до кафе. Когда я зашел во внутрь, в фойе было темно и пусто. Я присел на кушетку у стены и стал ждать. Скоро из темноты показался Гена. Разодет  на этот раз он был, точь-в-точь как Гефестион из фильма Стоуна «Александр». «Час от часу не легче», - подумал я, прикинув, в кого надо будет вырядиться мне. Гена как будто прочитал мои мысли и сказал:
- А я думал, ты будешь Александром… Но если не хочешь – дело твоё, а вот это надо надеть обязательно, - и он протянул мне медальон размером с большое блюдце на довольно толстой цепи. Я взял, и рука моя резко опустилась вниз под его тяжестью.
- Что это за металлолом?
- Сам ты металлолом… Это платина – дороже золота.
Я посмотрел на медальон, там был выгравирован черный пудель.
- Ясно, - сказал я и надел цепь на шею. Мне показалось, что весила эта штуковина килограмм пять-семь, если не больше.
- Ну, пошли, маргинал, - сказал с издевкой Гена, наверняка жалея, что не получилось покрасоваться рядом с «Александром».
Мы зашли в банкетный зал. Там уже был Федя, разодетый как Меркури в клипе «I'm Going Slightly Mad». 
Столы ломились от яств. На почетном месте восседал Вольский в черном плаще-накидке с кроваво-красной подкладкой и в шапке Мономаха на голове с перевернутой пятиконечной звездой вместо креста. «Идиот», - подумал я, мрачно усмехнувшись. Однако кроме нас четверых больше никого в зале не было.
- Гости сейчас начнут собираться, - сказал Федя, - ты – предводитель и должен всех встретить,  поприветствовать и предложить им эту чашу, - и он подал мне здоровенную золотую чашу в форме бокала всю усеянную бриллиантами и драгоценными камнями. Я молча взял ее, решив, - зачем говорить, они и так всё слышат. Чаша была пуста.
Тут зазвучало Muse – «Supremacy» и в зал вошла первая пара гостей.
Это были двое мужчин средних лет, обычно одетых и ничем не примечательных. Они подошли к нам и остановились. Гена пнул меня в бок, а Федя забубнил мне вполголоса: «Два брата, один - известный поэт, второй - непризнанный писатель, жили по соседству. Второй завидовал первому и когда у того случился инфаркт, не вызвал скорую. Брат скончался, а его брат получил авторское право на его стихи». Гена еще раз пнул меня в бок и я, как полный идиот, протянул братьям пустую чашу и сказал:
- Приветствую вас, уважаемые.
Правый взял чашу и наклонился над ней. И тут у него из носа захлестала кровь и прикрыла пустое дно чаши. После чего он протянул ее мне обратно. Я взял и сказал:
- Проходите за стол.
В зал зашла следующая пара. Мужчина в годах и девушка. Когда Гена уже собрался снова пнуть меня в бок, я так «сунул» ему под ребро, что у того перехватило дыхание и он наконец успокоился, а я поприветствовал «уважаемых» гостей. Федя «нашептал» мне, что это препод и его студентка, которой надоело ему давать, за что он добился ее исключения из ин-та, а она отравилась. Я протянул студентке чашу и пригласил их за стол.
Следующие были два качка. Федя сказал, что они не поделили тёлку и один забил второго насмерть в подворотне.
Потом пошли партнеры по бизнесу. Их было много. Потом неверные и ревнивые мужья и жены. Потом прошедшие на улице мимо тех, кому было плохо. Потом женщины после аборта, причем их зародыши висели у них на груди в виде ожерелий или кулонов и они снимали их и держали над чашей, пока из них сочилась кровь и слизь. После чего надевали свои ожерелья обратно и шли за стол.
От них меня стало мутить, и в голову пришла мысль:
- Федя, - сказал я хрипло и тихо, - а откуда столько набралось народу  с одного нашего двора?
- Так тут же ещё и родня до седьмого колена, - ответил просто Федя.
Я пошатнулся и схватился за цепь с кулоном, который гнул меня к земле, а цепь резала шею, как тупым ножом. И тут в зал зашла моя Настенька.
На ее груди красовалось ожерелье из двух зародышей. Когда она держала их над чашей и грустно смотрела на меня, я готов был провалиться сквозь землю.
За ней зашла под руку с каким-то юнцом «моя» Оли. Мне не хотелось, что бы Федя бубнил мне про них, но деваться было не куда. Оказалось, что где-то в сорокалетнем возрасте старой девы Оли у них был роман, который закончился тем, что их застукали родители юнца, и Оли пришлось соврать, что он шантажировал ее тем, что угрожал спрыгнуть с крыши, если она ему откажет. Юнец в итоге на самом деле спрыгнул с крыши.
Следующим шел Владимир Константинович с каким-то молодым человеком. Я  даже взмок. А Федя поведал мне, что это его сын, который мечтал стать врачом, но идейный гэбист воспитал его своим будущим преемником. Сына отправили в Афганистан и там убили. Я хотел было возразить, что не отец же убил в Афгане своего сына, но возражать было некогда. К нам уже подошли следующие….
Впрочем, следующих я уже плохо различал. Все они мне стали на одно лицо с носом-краном из которого хлестала потоком кровь в чашу, которую я держал. Мне было плохо. Очень плохо. Намного хуже, чем вчера ночью, хотя, вроде бы, чудищ не было, никто внешне не страдал, но я чувствовал, что если это в ближайшее время не прекратится, то я вдарю эту чашу об пол и свалю от сюда на фиг.
И кто-то меня услышал…
Вдруг я увидел, что больше никто не подходит следующим, все уже расселись за столами и чего-то ждут.
Вольский взял микрофон, постучал по нему и подал голос:
- Что ж, дорогие гости, спасибо, что пришли. Мы рады вам. Надеемся,  вам у нас понравится, - тут Вольский сделал длинную паузу и театрально продолжил, - Что же хотелось мне вам сказать… А вот послушайте:

Восемь тысяч лет прозябать во тьме, искупая свою вину.
Состраданье - грех. И в пустой тюрьме в непризнании я тону.
Бог творил людей с самого себя. Оживил, мне велел - люби.
Я любил, как мог. И с шестого дня это чувство в моей груди.
Я хранил их, будто своих детей. Всюду следовал по пятам.
Бог велел - не смей - мне. И я не смел показать себя их глазам.
Я дарил им всё, чем владел я сам. Был хранителем и слугой.
Так скажите, вечные небеса, почему я теперь изгой?
Он велел - люби! Но создал порок. Отмахнувшись, прогнал их прочь.
(Объясни мне, о, вероломный Бог, как я мог не посметь помочь?)
Он обрек созданий своих на боль. На страданья, жестокость, смерть.

Я любил их так, что моя любовь покачнула земную твердь.

Восемь тысяч лет я веду войну, крылья лёгкие потеряв.
Я даю им знания, и беду отвожу, на себя приняв,
Но зовут в нужде и благодарят до сих пор лишь Его. Его!
Бог низверг меня и поставил в ряд с тем, что ими зовётся "зло".
Я любил их так, что моя любовь выжигала огнем дотла.
Но я видел страх. Слышал вновь и вновь имя грозное: Сатана.
Я боролся с небом, с самим Творцом за прекрасных его детей.
Эта битва стала моим концом. В непрерывном потоке дней,

Я хотел вернуть, что у них отнял вероломный, жестокий Бог.
Воевал за жизнь, за тепло огня. Я сражался...

И я не смог.

(Автор - Кайлиана Фей-Бранч)

Тут к Вольскому подскочил Гена, бухнулся на колени и, заламывая руки, зафиглярствовал (как мне показалось):
- О, господин! О, господин! Не говори так! Ты всесилен! Всесилен! Эти стихи для тебя, наш господин –

Трех дочерей имел всесильный Сатана,
И, кроме трех, была еще одна.
Дочь старшую за князя выдавая,
«Ты будешь Гордостью! – ей Сатана сказал. –
Ты будешь Жадностью отныне, дочь вторая,
Тебя купец богатый в жены взял.
Ты, третья дочь моя, уходишь в дом к поэту,
Ты будешь Завистью навеки с этих пор.
Других имен вам трем отныне нету! » –
Так прозвучал отцовский приговор.
А дочку младшую с горячей, пылкой кровью,
Что ближе всех всегда была ему,
Рогатый Сатана в сердцах назвал Любовью
И отдал человечеству всему.

- Спасибо, Гена, люблю тебя, красавец мой, - поблагодарил его довольный Вольский, - и повернулся ко мне:
- Может быть, наш новый друг прочтет нам что-нибудь.
Я поставил чашу и прочел:

- Не плоть, а дух растлился в наши дни,
И человек отчаянно тоскует...
Он к свету рвется из ночной тени
И, свет обретши, ропщет и бунтует.
Безверием палим и иссушен,
Невыносимое он днесь выносит...
И сознает свою погибель он,
И жаждет веры — но о ней не просит...
Не скажет ввек, с молитвой и слезой,
Как ни скорбит пред замкнутой дверью:
«Впусти меня! — Я верю, Боже мой!
Приди на помощь моему неверью!..»
(Ф.Тютчев)

На это Вольский только поморщился, но промолчал.
Вообще, я заметил, что он постоянно поглядывал на чашу, наполненную кровью почти до краев. И мне даже показалось, что он уже поскорей хочет ее опустошить, но должен придерживаться традиций и этикета. И не просто хочет, а … как говорится, у него аж морда трещит, как ему невтерпеж…
Услужливый Гена опять пришел на помощь:
- Наш господин, а не пора ли нам приступить к трапезе, ведь гости проголодались и заждались. Ты должен отведать из чаши, и тогда ПИР НАЧНЕТСЯ! – воскликнул театрально Гена и замер в ожидании слова своего господина.
Вольский встал и сказал:
- Алексей, возьми чашу и подойди ко мне.
Я взял и подошел.
- Право первому пригубить из этой великолепной чаши я отдаю тебе, нашему новому другу, - выдавил из себя Вольский, а я только с ужасом смотрел, как горят его глаза и исказилось лицо от вожделения к тому, что он хотел бы проглотить мгновенно и сейчас же, но вынужден церемониться, да еще с кем…
Я протянул чашу в руках перед собой, поближе к Вольскому, как будто восхищаясь ею, причем заметил, что того аж наклонило и повело к чаше, но только неимоверным усилием воли он сдержался, чтобы не наброситься на нее. И так же, как умненький Гена, я театрально промолвил:
- О, благодарю тебя, хозяин бала, я пью.

Но, конечно же, я  не собирался пить из нее, а только сделал вид, что пью, и во время этого вытолкнул из-за щеки языком тот мелкий предмет, что увидел накануне у себя в квартире, и выплюнул его в чашу. Этот мелкий предмет был крестиком моей бабушки, который с незапамятных времен болтался на гвоздике у окна, давно забытый всеми.
У Вольского же видимо уже началась настоящая ломка, и он не стал дожидаться, пока я отдам ему чашу, а выдрал сам ее у меня из рук и стал жадно глотать ее содержимое.
Однако уже после третьего или четвертого глотка он стал синеть, потом зеленеть, потом выронил чашу, схватился руками за горло, посерел и стал таять на глазах изумленной публики.
А потом и все это сборище стало растворяться, как утренний туман...

И тут я открыл глаза и увидел, что лежу головой на столе, перед своим «уснувшим» ноутом у себя в квартире. За окном день. Из открытой во двор форточки доносятся соседские голоса,  передо мной лежит картина неизвестного художника, которую на работе  поручили завезти в реставрационную мастерскую мне, ввиду ее невысокой ценности.
        А в губах у меня почему-то зажат маленький латунный бабушкин крестик...


Конец