Начало см. http://www.proza.ru/2019/02/07/490
Предыдущую главу см. http://www.proza.ru/2019/04/02/1617
5
…Сентябрь тридцать девятого опять изменил устоявшуюся жизнь.
– Эх, хороша Маша, да не наша, – энкавэдешник с тремя «шпалами» на краповых петлицах растягивал меха гармошки и посмеивался, глядя, как его спутник старательно обхаживал Марысю. Молоденький армейский лейтенант Костров, которого неизвестно зачем приставили к нему сопровождающим, чем-то напоминал капитану его самого лет двадцать назад.
– На речке, на речке, на том бе-ре-жёч-ке…
Вздыхала, рвалась из-под пальцев гармониста песня, теряясь в мелком осеннем дождике, который вроде и незаметен, да усерден. Столбом поднимался дым тлеющего костра, разнося запах паленых листьев, за плетёной оградой краснели стволы сосен, утыкаясь своими лохматыми верхушками в хмурое, серое небо.
Песня прервалась истеричным, взахлёб, лаем собак на подворьях. Начал Рыжий – молодой, глупый пес тетки Стефании, за ним и другие подхватили. Марыся, задержавшаяся в поле, и только теперь севшая вячэраць (ужинать – бел.), выскочила из-под навеса, взметнув колоколом широкую юбку. Прихрамывая, подбежала к ограде и застыла, до боли закусив губу: два низкорослых красноармейца в серых, выгоревших гимнастерках, тыча в спину винтовками, вели польского офицера. Тот, высокий, в отлично сидящем мундире, с подчёркнуто прямой спиной, шагал подняв голову, не глядя по сторонам.
– Никак паненка залюбовалась? – с обидой съехидничал лейтенант.
– Jeszcze Polska nie zginela (ещё Польша не погибла – польск.)*, – так звонко отчеканила Марыся, что польский офицер обернулся.
Ева, сидевшая на ступеньках крыльца рядом с гармонистом, вскочила:
– Марыська, иди до батьки, давно кликал, помочь ему треба.
Гармонист потянул за украшенный вышивкой рукав полотняной сорочки:
– Сядь, Ева, не бойся, ничего с твоей дочкой не случится, – положил большие мозолистые руки сверху на гармошку, упёрся в них подбородком, помолчал.
– В кого она у тебя такая упрямая? В отца?
– Глупая ещё, – неохотно ответила Ева. – Отца, почитай, и не видела: без него росла, пока он по полюбовницам в Варшаве швендался. Я на Опытной станции у профессора днями и ночами робила, кабы она на операцию в Варшаву съездила, думала, с ногой помогут… Не помогли, зато красивой жизни там нагляделась. Молодая, и самой того же хочется…
– Что вскинулась так? Знакомый какой? Кавалер?
– Высокія парогі не на нашыя ногі (высокие пороги – не для наших ног – бел.), – по лицу Евы пробежала невесёлая усмешка, – бацька его из «осадников» – отличился в прошлой войне с Советами, вот и наделили его усадьбой Близневских. Там они такую гаспадарку** завели – половина деревни на них робила.
– Ясно.
Энкавэдешник вздохнул, пробежал пальцами по кнопочкам гармони, отложил её в сторону.
– Знаешь, Ева, а я ведь вспоминал тебя. Не каждый день, врать не стану, но иной раз взгрустнётся и вспомню, как ты Марысю в люльке качала да нас в двадцатом году щами кормила. Красивая была тогда – для тебя все песни пел. Эх, думал: где бы жену найти, хоть в половину пригожую.
– Нашли? – Ева опустила глаза.
– Нет.
Сквозь брешь в тучах по крыльцу пробежали последние лучи заходящего солнца, задержались на лицах беседующих, смягчив резкие черты лица командира и сгладив напряжённость Евы.
– Да не бойся ты, – осторожно потянулся к Евиным рукам, беспокойно вздрагивающим на коленях, – или замерзла?
Сбросил с себя кожаный плащ, попытался накрыть плечи Евы, но она резко отпрянула:
– У нас, Трофим Алексеич, так не принято. У меня муж есть.
– Ну да, – усмехнулся. – От полюбовницы пришел к тебе помирать.
– То мое дело.
Собеседник с досадой рванул меха гармошки, остановился:
– Бабка Стефания, хватит через забор подглядывать. Заходи к нам, новой песне научу, небось не слыхала ещё… – громко запел. – Широка страна моя родная…
– Какая я тебе бабка, охальник? – выросла над оградой соседка. – Сроду у меня таких внуков не было… Спать людям не даёшь.
– Так ты ж на заборе виснешь, какой сон?
– Тьфу на тебя и твою гармошку, – Стефания обильно сплюнула и гордо удалилась.
– Я другой такой страны не знаю… – громко пропел гармонист и резко сжал меха, заглушая звук.
– Ты, Ева, тоже себя полькой считаешь?
– Местная я. Это вы всё туда-сюда ходите, а я здесь родилась, здесь и помру, – задумчиво ответила женщина. – Любить нам новую власть не за что. Кожны раз кровь приносите – кому понравится, когда в его доме стрельба починается? Пули-то в обе-две стороны летят. А вот что школы белорусские открываете – за то поклон низкий. Может, хоть Стась будет на роднай мове учиться. Марыся-то в польской шесть классов закончила, другой не было…
– Племянник твой?
– Да. Брат младшой надорвался, когда дом этот строили, а невестка через тридцать дней руки на себя наложила… Я и не виню её: такая уж любовь промеж ними была. Может, там сейчас вместе, – Ева перекрестилась.
– Идите уже, Трофим Алексеич, и без того сплёток не оберусь, – помолчала и задумчиво добавила, – странный вы. Большой начальник, а на гармошке играете. И сапоги, уж простите, у вас совсем стоптанные.
– Стоптанные, говоришь? – большой начальник поднял ногу и внимательно оглядел подошву. – По вашим лесам да болотам за бандитами гоняться – ещё не так стопчешь… А без гармони я себя не мыслю. Без неё – что без рук…
Поднялся, шагнул под дождь, с каждой минутой усиливающийся:
– Прощай, Ева, может, когда встретимся, – помолчал. – Да, своему профессору, у которого на Опытной станции на операцию дочке зарабатывала, подскажи, он, вроде, человек неплохой… Пусть уходит, пока есть возможность. Где дыры на границе, вы все знаете… На меня не ссылайся.
– Товарищ капитан! Товарищ капитан!
Лейтенант Костров бежал навстречу, придерживая рукой уголок плащ-палатки. Тесьма, которая должна была затянуть капюшон вокруг лица оборвалась. Из-под капюшона выглядывало мальчишечье, безусое лицо – предмет постоянных огорчений девятнадцатилетнего лейтенанта ускоренного выпуска.
– Я вас жду-жду, товарищ капитан. Этого поляка-офицера допросить надо, а они завели его в сарай и там бросили. Он, может, нас на банду Волка выведет.
– Нас? Ну-ну, может, и выведет, – капитан усмехнулся.
Косые струи дождя перечёркивали стволы сосен и елей на опушке леса, погромыхивал гром, прямо над головами сверкнула молния.
Костров пристроился рядом, развернувшись вполоборота к капитану и стряхивая с лица капли дождя по-мальчишески самоуверенно поспешил высказаться:
– А ещё, товарищ капитан, как хотите, но эта семейка мне подозрительна. Отец Марыси – типичный враг, видели, как он на вашу форму зыркал? А офицер – небось, кавалер её.
Капитан Греченко поправил под плащом заботливо спрятанную гармонь, скучно ответил:
– Ты, Алексей, раз такой бдительный, рапорт пиши. Отправят парализованного старика и глупую девчонку в Сибирь, глядишь, они там поумнеют.
Лейтенант, обиженный, остановился, пару раз открыл рот, словно рыба, вытащенная из воды, и побежал догонять начальника, ускорившего шаг:
– Зачем вы так, Трофим Алексеевич, я же предположил только…
– Следующий раз не предполагай, а думай.
Со стрехи сарая перед входом натекла огромная лужа. Капитан поморщился, представив, как портянки сразу впитают влагу, ногам станет холодно, а на душе мерзко, и постарался перешагнуть лужу. Не удалось: поскользнулся на грязном деревянном порожке, нелепо взмахнул рукой, чуть не уронив гармонь и громко выругался.
Поляк спал, облокотившись на обод колеса старой телеги, но услышав мат, вскочил на ноги, выпрямился.
– Имя?
– Bez imienia nie strzelasz? – усмехнулся капитан Войска Польского и тут же перевел на русский. – Без имени не расстреливаете? Запишите себе для отчета – Адам Гжелевский.
Греченко внимательно посмотрел на пленного. Он знал по себе это состояние усталости, когда уже невозможно стоять на ногах, и даже смерть похожа на отдых.
– Что-нибудь ещё скажете?
Офицер покачал головой и закрыл глаза.
Капитан прошёл в хату, которую освободил для них староста, машинально глянул на образа в красном углу, тяжело опустился на лавку перед столом.
– Посмотри, Алексей, может, староста где самогонку припрятал?
Лейтенант долго чем-то гремел в сенях, а когда, прижимая к груди трёхлитровую бутыль заглянул в комнату, решил, что капитан заснул, положив голову на скрещенные на столе руки.
– Давай, давай, Леша, не сплю я.
Греченко поднялся, налил самогон в два гранёных стакана и залпом опустошил свой.
Костров мялся, ерошил короткие русые вихри, наконец решился:
– Трофим Алексеевич, почему вы не стали его допрашивать? Он же враг?
– Враг, – вздохнул капитан. – Только спрашивать без толку: и не скажет, и не знает. Я тебе сам скажу: кадровый офицер, попал в плен где-то под Брестом, бежал из эшелона, едущего на восток… Скорее всего, пробирался в Вильно, может, в Гродно, домой зашёл – переодеться. Если бы побывал в банде Волка, его уже бы переодели, там, между прочим, не дураки…
Лейтенант отхлебнул из своего стакана, сморщился:
– И что теперь? В отдел его?
– По закону – конечно, в город, в отдел положено, – Греченко испытующе посмотрел на Алексея. – Только кому он там нужен, в отделе? Проку от него никакого, а что враг – за версту видно... Как рассветёт, заведешь в лес да расстреляешь.
– Я? – лейтенант отшатнулся в ужасе, по-детски заморгал глазами. – Нельзя же, Трофим Алексеевич, без суда никак нельзя: он всё-таки…
И замолчал, остановленный тяжёлым взглядом человека, которому до сих пор доверял. Повернулся, вышел из комнаты.
Рассветало долго и неохотно. Даже петухи прокричали положенное им «кука-ре-ку» второпях, без воодушевления. Серый туман поглощал привычные утренние звуки, отчего резкий стук входной двери показался особенно громким. Костров вошел в комнату обречённо, с усилием заставил себя перешагнуть через порог. Заляпанная грязью длинная серая шинель распахнулась, выгоревшая гимнастерка комом торчала на груди, а трёхлинейка, зажатая левой рукой за ствол, прикладом царапала пол. С трудом выговорил:
– Разрешите доложить, товарищ капитан, – и уже совсем шепотом, – ушёл поляк…
Греченко все так же сидел за столом, казалось, он и не ложился спать. Не поднимая глаз, бросил:
– Ушёл или ты отпустил?
Алексей несколько раз почему-то сжал правую руку в кулак, наконец поднял голову:
– Не смог я – безоружного… готов нести наказание.
Капитан, не глядя, протянул руку, налил из наполовину опорожнённой бутыли самогонку, одним глотком выпил:
– Значит, чужими руками губить девчонку и старика мог, а своими руками врага расстрелять – слаб оказался. Сегодня ночью опять двоих красноармейцев убили, это ты знаешь?
Костров выпрямился:
– Я понимаю, товарищ капитан. Пишите докладную, пойду под трибунал. Прикажете сдать оружие?
Греченко махнул рукой:
– Уйди с глаз долой. Но помни: поезд бандиты под откос пустят, убьют кого – и «твой» поляк к этому причастен.
* – Марш Домбровского, с 1927 года - государственный гимн Польши.
** – хозяйство
6
– Марыська, сказать тебе, что такое чудо? Сказать?
Ева с Марысей заканчивали собирать Пасхальную корзинку, Стась крутился рядом, сгорая от желания поговорить. На Пасхальную Вигилию в костёл детей не берут, но он им сейчас такое скажет, сразу поймут – взрослый.
– Ішла баба за гумно без спадніцы, а войт без парток, вось і здарылся цуд (Шла баба за гумно без юбки, а войт (староста) без порток, вот и приключилось чудо – бел.), – Стась победоносно посмотрел на Марысю, – так учитель Чижевский сказал.
И тут же едва не заревел, получив от Евы полотенцем по спине: не столько больно, сколько обидно.
– Не ўсе, што чуеш, паўтараць трэба. (Не всё, что слышишь, повторять надо – бел.) Не для того тебя в школу отдавали, кабы глупости охальников по дворам разносил.
Расстроенная Ева опустилась на скамейку. Грех в такой вечер ругаться, о Боге думать надо, да куда же земное денешь. Как перебрался профессор с Опытной станции за границу – совсем приработка не стало. Не голодают, так ведь и живые деньги нужны. Язэпа год назад схоронила, а за крест и гробовину до сих пор у старосты в должниках. Взяла военных на постой, думала: наличными расплатятся… Как же, тихо снялись, ищи ветра в поле… Марыся на портниху выучилась, шьёт, да кто деньгами благодарит, а кто лишь «дзякуй вялікі» (спасибо большое – бел.) бросит…
– Мама, идти пора: опоздаем.
Ева грустила, зато Марысю распирала радость, много ли надо молодости? Конечно, пальто зимнее далеко не новое, но если расстегнуть… Все подружки платье увидят – сама пошила, точь-в-точь, как в модном журнале, что знакомая из Гродно привезла. Из полушерсти, коричневое, юбка в складку, шёлковый воротник, манжеты. А еще перчатки нитяные, беретик на голове, да румянец во всю щёку и глаза горят… То, что прихрамывает, в костёле никто не заметит, а перекинуться взглядами с ровесниками – весело…
Дядя Михась, настоятель их прихода – строгий, но и он во время проповеди иногда взглянет на племянницу да улыбнется: хороша паненка выросла.
***
Подошло время, в костёле в торжественной обстановке зажгли Пасхал – специальную большую свечу. Свечки прихожан словно несколько сотен светляков замерцали в нефе между колоннами. Не только все скамьи были заполнены, но и в боковых нефах группками стояли люди. Лишь совсем немощный в такой день не придет в храм, для остальных пропустить службу – грех великий.
Опоздавшие ещё заходили в костёл, опускали руку в кропильницу, крестились, преклоняя колени, шёпотом перекидывались приветствиями… Перекрывая привычное: «Благословим Господа! – Благодарение Богу!» прокатился гул удивления: отец Михаил вышел к пастве в будничной черной сутане.
Встряхнул головой, словно решаясь на что-то, перекрестил прихожан. Заговорил, как положено, на польском, изредка вставляя белорусские слова:
– Понимаю ваше недоумение, братья и сестры: на мне не праздничное священническое облачение… Тяжко наполнить сердца радостью в наши дни. Идёт сорок первый год, почти два года мы живём у новай краіне, пры новай уладзе, (в новой стране, при новой власти – бел.) не зная, чего ждать от завтрашнего дня. В Вильно, Гродно – беспричинные массовые аресты, людей без суда бросают в товарные вагоны и увозят на восток. Помолимся за них, братья и сестры.
Задыхаясь от горечи, отец Михаил бросал слова в недоумённо молчащую паству:
– Новая власть сеет ненависть, которая в свою очередь обрушится на виноватых и на безвинных. Кто ответит за это? Страшен урожай такого посева, грядёт бесконечная ужасающая Страстная Пятница. Только Бог знает будущее подобной жатвы…
Ксёндз помолчал, подыскивая слова:
– Будем же молиться, чтобы ненависть не угнездилась в наших сердцах, ибо надо верить: самые трудные испытания – даются нам перед великой радостью, радостью Воскресенья...
Отец Михаил замолчал. Следуя за его взглядом, стали оборачиваться и прихожане: в дверях костёла, не сняв васильковую фуражку с краповым околышем, стоял офицер в плащ-палатке.
– Возрадуемся Воскресенью Христову, – неловко закончил ксёндз и по проходу между лавками пошел к вновь пришедшему.
– Вы за мной? – протянул вперед руки со сжатыми кулаками.
Вошедший покачал головой:
– Нет, – вытащил из кармана клочок бумаги, прочитал, – мне нужна Ева Базилевич.
– Ева? Сестра ни в чём не виновата, арестуйте меня, – Михась настойчиво совал в лицо офицеру свои руки.
Тот устало отмахнулся:
– Успокойтесь, ни вас, ни её я не собираюсь арестовывать. Я тороплюсь: всего пара слов, а вы продолжайте службу.
Костров очень изменился, но Ева узнала в небритом постаревшем мужчине с жёсткими глазами, вокруг которых угнездились морщины, безусого лейтенанта. Они вышли во двор, Алексей достал из-под плащ-палатки гармонь:
– Вот, Трофим Алексеевич просил передать, для племянника.
Ева вздрогнула, отступила на шаг:
– Нет, это же его? – и пристально посмотрела на лейтенанта.
– Да, – неохотно продолжил, – товарищ капитан вместе с двумя милиционерами преследовал бандитов и угодил в засаду. Милиционеров сразу расстреляли, капитану переломали кисти рук и бросили в колодец. Сказали: «Сам сдохнешь, гармонист...»
Вздохнул, но продолжил совершенно бесстрастно:
– Мы успели. И бандитов захватили, и капитана вытащили, только руки ему так искромсали – врачи не смогли ничего сделать.
– Где он сейчас? – голос Евы дрогнул.
– Не знаю. Вечером я навестил его в госпитале, а утром сказали, что он ушёл. Простите, мне надо идти.
Из костёла донеслось:
– Chrystus Zmartwychwstal! – Prawdziwie Zmartwychwstal! (Христос Воскрес! – Воистину Воскрес! – польск.)
Продолжение см. http://www.proza.ru/2019/05/17/691
Иллюстрация - картина белорусского художника В. Шкарубо "Надежда".