Биля млына - калына,
Биля става – верба
Понеслось на меня, едва я подошёл к лестнице.
Биля тына – дивчина
Биля сердца – журба
Похоже, на третьем этаже стихийно организовался клуб любителей эстрадного пения. Я заглянул. Точно. И гитарист какой-то неопознанный. И девчат половина не наших. Значит, забрели на огонёк. И все уже весёлые-развесёлые... и все в обнимку... Но вполне всё задушевно, без вопиющих нарушений устава. И лампы все горят исправно...
А верба над грай-водою
Наша песня, наша до-оля..
Хай завжди мене верба...
Я решил не вмешиваться и продолжил спуск. Мельком взглянут на часы, удивился. Шёл всего одиннадцатый час. И спал я не больше двадцати минут. А было такое чувство, что прожил за сегодняшний день целый год...
Целый год, подумал я, топая по ступенькам. А ведь он кончается. Он уже практически прошёл, сегодня двадцать девятое. Ещё два дня – и прости-прощай, тысяча девятьсот девяностый...
Повинуясь внезапному порыву, я остановился на лестничной площадке перед окном.
Стекло смутно отражало меня по пояс – немного взлохмаченного, немного растерзанного, немного усталого в немного помятой праздничной белой шёлковой рубахе...
Та калина чаривна, - неслось с третьего этажа
И в ночи не засне
Та дивчина-царивна,
Що чекае мене...
Я облокотился на переплёт окна.
Ещё один год... очередной... бестолковый и бредовый. Обычный. Ничего особенного.
Нет, одёрнул я сам себя. Неправда это. Было особенное.
Трёх женщин подарил мне этот год – сразу трёх женщин, которых невозможно забыть. Двух живых и реальных, невыразимо любимых - каждую по-своему и каждую по-странному, а одну... а одну... одну какую? Ненастоящую? Нереальную?
И у меня опять защемило сердце. Да, ненастоящую и нереальную, но которую почему-то совершенно невозможно забыть...
Я прислонился лбом к холодному стеклу и зажмурился, пытаясь воссоздать перед глазами очертания стрелок бровей, и пушистых ресниц, и беспомощных губ, и голос начинал звучать в ушах – такой явственный и живой голос, за которым хотелось пойти на край света: Мы увидимся. Мы обязательно увидимся! Мы встретимся... Ты узнаешь меня... ты узнаешь... не может быть по-другому...
Знов калина чаруе,
Мои сонячни дни,
Знов дивчина даруе
Свое серце мени, - пели на третьем.
Чёрный ночной парк расстилался под окнами, а где-то совсем внизу лежало седое море, и жило своей жизнью, и были ему глубоко безразличны наши терзания, и чания, и слёзы... Не было ему дела да нас, его дело - прилив и отлив, штиль и шторм...
А верба над грай-водою
Наша песня, наша до-оля..
Я вспомнил, как совсем недавно так же стоял у окна, глядел в чёрный парк и замирал от предвкушения встречи с той, которую уже похоронил в своём сердце.
А она вдруг появилась, живая и близкая. Со странным именем Рута... То есть нет, какая Рута, одёрнул я себя, чуть ли не со страхом. При чём здесь Рута, эх парень, совсем ты в своих женщинах запутался...
"Ты не запутался в женщинах, ты путаешься с женщинами" – сказала мне однажды Нора.
Точно, путаюсь...
Хороший вывод для конца года...
Но только куда, куда я шагнул? И зачем я шагнул – в это синее, в эту вечность? Что это было? Смерть? Или бессмертие? Или просто Неизвестность? Или это одно и то же? И вот с кем об этом говорить, как разобраться во всём?..
А ведь, пожалуй, я только одному человеку могу рассказать эту историю, мелькнуло вдруг в голове. Рассказать и знать, что ему тоже будет интересно и важно. Только одному существу. Пани... Ей одной можно всё выложить без опаски, что на тебя посмотрят, как на идиота.
Я представил, что скажет Вероника: Чес, милый, ты опять думаешь не о том... Ты копаешься в снах, тратишь жизнь на пустяки, а надо работать, надо думать о будущем, надо успеть что-то сделать...
А Нора поднимет бровь и скажет что-то ироническое. А потом закроет глаза и процитирует Бодлера или Эрнандеса...
А Таня... Тане вообще нельзя говорить, потому что ей нельзя говорить о других женщинах. Даже если они приснились во сне. Потому что она будет думать, что она самая несчастная.
И только одна пани – одна из всех - будет слушать с внимательным живым интересом, а потом будет разбираться и думать, и увлекаться, и что-то непременно придумает...
Я вспомнил, как она придумала план найти в кинофильмах девушку, похожую на неё – никому из моих знакомых это в голову бы не пришло. А она не только придумала, она ещё и сделала... Я вспомнил её письмо с рассказом, как она искала себя в журналах, и засмеялся. И понял, что страшно соскучился...
Пани, приезжай скорей, - шёпотом сказал я. - Потому что ты одна из всех, наверное, всё-таки, самая важная.
Три женщины... Не много ли для одного раздолбая... – думал я, глядя в чёрный парк сквозь своё отражение. – Или всё-таки, не три... Ведь была же и ещё одна... совсем уже смутная, со странным именем Рута... И плащ с капюшоном, и кольцо с камнем... откуда это?.. Что это?..
Компания на третьем этаже примолкла, но зато внизу народ заорал, как резаный, брямкнула бравурная гитара, и кто-то завопил уже совсем истерически: Тот, кто рождён был у моря!!!
Я помотал головой и потёр рукой лоб.
Ты же хотел пить, - пнул я себя. Хватит идиотничать, собрался к столу – вот и иди.
Я отцепился от окна – моё отражение метнулось, словно испуганное – и я бросил напоследок взгляд в темноту – не было там никаких плащей, темно было за окном, и непроглядно, и тайно...
А вот в столовой никаких тайн не было. Никаких плащей, никаких мистических капюшонов. Отлично было в столовой - светло и весело.
Невеста опять сидела без фаты, а если присмотреться под столом – то и без туфель, а жених уже вовсе без галстука. И к гадалке не ходи – галстук был скомкан в кармане...
Лампы горели ярчей-яркого, и под потолок взмывали гитарные переборы, перевитые знакомым, с хрипотцой «под Высоцкого» голосом Сармана:
Белые мачты на рейде,
В дымке морской города.
Свет маяка над волною,
Южных ночей забытье...
И все самозабвенно орали:
Самое синее в мире
Чёрное море моё...
Чёрное море моё...
Я нашёл на столе початую бутылку минералки и выхлебал из горла сразу половину.
Удивительно, но, несмотря на поздний час, застолье вовсе не иссякало, и дело к чайному столу даже и не приближалось. Народ разливал игристое и беленькое, Надюха волокла от раздачи миску горячих, благоухающих котлет.
Это было то, что надо.
Я призывно помахал Надьке рукой – и она немедленно подрулила и свалила мне на тарелку сразу три штуки. Надо было признать: глаз у неё был намётанный, и тех, кому требовалось усиленное питание, она чуяла издалека.
На котлеты мне шмякнулась мятая картошка, политая топлёным салом со шкварками. Я пошарил глазами по столу, придвинул поближе миску с маринованными синенькими – и возблагодарил судьбу.
Да уж, думал я, расправляясь с первой котлетой, уж в этом-то смысле, Чеслав Радивилов, жаловаться на судьбу тебе грех... вот уж чего-чего, а с голоду тебе умереть в родном городе не дадут...
Дорог мне кубрик матросский
Скромное наше жильё-о-о, – надрывался зал.
Са-амое синее в мире...
Я подумал, что за песней последует очередная волна танцев, но опять ошибся – застучали-зазвенели по графину ножи, призывая к тишине, наш грозный Эверест воздвигнулся над столами и откашлялся. Я навострился: Эверест славился мастером произносить речи.
- Товарищи! – крепнущим голосом провозгласил мой бравый шеф. - Дорогие друзья и гости! Совсем скоро, уже послезавтра, на нашей земле произойдёт знаменательное событие: наша страна вступит в новый год своей жизни. И все мы - вместе с ней.
Эверест сделал грамотную паузу и поднял со стола бокал. Микрофонов он не признавал, его армейский начальственный бас и без микрофонов запросто перекрывал несколько этажей.
- Послезавтра мы все соберёмся вновь за накрытыми столами со своими семьями, в родных домах, - грозно продолжал Эверест. - И сейчас, пока мы все вместе, хочется пожелать каждому из вас исполнения своих желаний в новом году! И пусть новый, тысяча девятьсот девяносто первый год, принесёт всем нам желанное счастье! – Эверест внушительно поднял сжатый кулак и дальнейшие пожелания сопровождал потрясанием в такт. - Пусть он будет лучше, чем предыдущий, богаче, чем предыдущий, крепче, чем предыдущий! Пусть в новом году рождаются новые дети, чтобы жить в прекрасном будущем!..
Я подчистил тарелку и принялся опять за минералку.
- Этот год будет для всего мира особенным! – грохотал Эверест. - Он откроет собой последнее десятилетие уходящего века. Мы будем верить, что это будет особенно красивое десятилетие. Потому что оно завершающее. Алмазный венец на челе столетия! И пусть этот венец сияет нашей стране путеводной звездой на дороге к двадцать первому столетию!
За новую жизнь, товарищи!
После такой речи жутко хотелось хрястнуть бокалом об пол, и я спохватился, как бы хорошо поддатая аудитория не кинулась крушить казённую посуду, но всё обошлось – только заорали «ура», захлопали, затопали, а кто-то свистнул ото всей души.
Я отнёс пустую бутылку в подсобку, аккуратно поставил её в мусорку. Спустился через заднюю дверь кухни по крутой лестнице в парк.
Было тихо, и небо было звёздным.
Спичка моя вспыхнула в темноте, огонёк горел ровно, и мне даже не пришлось защищать его ладонью.
Дым мешался с дыханием и отлетал вверх, неприметно редея и светясь отражённым светом.
За моей спиной тоже было тихо, как бывает после внушительных тостов. Какое-то время я смотрел в тишине, как красиво дым растворяется в ночном небе, то застилая, то вновь открывая звёзды...
«Я слышу сказку в звездном небе и шелест елочных ветвей, шаги скрипучие по снегу волшебных снов, волшебных дней... – вдруг поплыло в моей голове. - И удивление во взгляде, и трепетный, святой восторг, когда Мороз в своем наряде приносит в дом мечты простор»
Я даже не сразу осознал, откуда это пришло, а когда вспомнил, коротко вздохнул.
«И хоть на шаг, чуть-чуть, немножко хочу я к детству подойти, но милого того окошка не получается найти...»
Не получается найти, думал я. Не получается вернуться... Ну и ладно. Значит, нужно учиться прощаться. Если ты научишься прощаться, ты научишься жить... Так меня когда-то учила прекраснейшая из женщин Вероника Вейзен... Будь счастлива, Вероника Вейзен... И та, которую я любил когда-то, и та, которую я любил сейчас...
А вечер опять
Хороший такой, - донеслось ко мне из раскрытых окон.
Значит, кончилась за столами пауза, и мой друг Коля Сарман опять взял в руки гитару...
Ну и ладно, подумал я, вслушиваясь в песню, ну и прощай тысяча девятьсот девяностый… Как там провозгласил Эверест? Алмазный венец на челе столетия? Ну-ну... Но если опустить пафос, то он, может, и прав, мой грозный шеф. Десять лет осталось до конца века. Может быть, эти десять лет и впрямь будут особенными... особенно счастливыми, особенно красивыми, особенно правильными, и пусть Новый год принесёт новое счастье и даст всем нам хороший старт до конца века.… И пусть так и будет... Пусть...
Ну, здорово, девяностый первый. Давай, заходи, - вслух сказал я, глядя туда, откуда по моим представлениям должен был прийти Новый Год,
Оттуда он должен был прийти - где море сливалось с землёй на горизонте. Оттуда начинало свой ход Время. Где-то там, в дали непостижимой, оно жило своей жизнью, и были ему глубоко безразличны наши терзания, и чаяния, и слёзы...
Прощай, любимый город,
Уходим завтра в море...
И ранней порой
Мелькнёт за кормой...
Люди в зале всё пели, красиво и слаженно - близкие и дорогие мне люди, знакомые и любимые с детства – но сквозь песню всё прорывался и прорывался ко мне и звучал в ушах свежий, девчоночий голос:
Мы встретимся! Мы с тобой обязательно встретимся!.. И ты меня вспомнишь, и ты меня узнаешь... Я знаю. Не может быть по-другому... Я знаю... я верю...
КОНЕЦ четвёртой части МИР, КОТОРОГО НЕТ.
Продолжение - часть пятая "Каникулы пани Эсмеральды"
http://www.proza.ru/2019/04/09/816