Пассажир декабря

                Пассажир декабря
                повесть о любви и психотерапии
                Тимофей Ковальков
                18+ ISBN: 978-5-4496-4556-2

                Сайт книги: https://ridero.ru/books/passazhir_dekabrya/
                -------------------------------------------------------

      Любовь — это давать то, чего у тебя нет тому, кого ты не знаешь.
      Карл Юнг



       Пролог

    На пляже города Пуэрто-де-ла-Крус на острове Тенерифе, вблизи песчаной отмели, на синем надувном матрасе загорала молодая женщина. Ее открытый белый купальник удачно контрастировал с кожей кофейного оттенка. Голову прикрывала изящная соломенная шляпка, а глаза защищали темные очки. Пляж пустовал: две-три испанские семьи и несколько туристов расположились в шезлонгах под зонтиками. Женщина лениво пролистывала журнал и иногда бросала тревожный взгляд поверх очков в сторону берега. Не простудится ли ее малыш, ведь вода в океане еще прохладная? Впрочем, малыш чувствовал себя прекрасно – худенький мальчик с огромными синими глазами и белесыми волосами. Он резвился у кромки воды с другими детьми. Такой бледненький и хрупкий, совсем не похожий на смуглых, чернявых местных детишек.

    Молодая мама размышляла, в какую школу отдать малыша. Сыну исполнилось всего четыре годика, но он уже знал многие русские, английские и испанские слова. Развитый не по годам, он уже писал, хотя и с кучей смешных орфографических ошибок, по принципу «как слышится, так и пишется». Главное, конечно, не школа. Как хотелось бы, чтобы ее малыш рос в психической гармонии, не налетев в своем развитии на те подводные камни, какие чуть не сломили ее собственную судьбу.

    Размышляя таким манером, женщина перевернула страницу журнала. На песок выпали несколько детских рисунков, исполненных в наивной и непосредственной манере. На картинках улыбались собаки, топали бегемоты, бегали крокодилы, шли по делам ежи, росли елки, катились машины с включенными фарами, плавали корабли в океане, и везде светило солнце. Ох, какой он еще маленький, ее сын, как долго ему расти, как долго развиваться!

    Мальчик почувствовал беспокойный взгляд матери, бросил игру и подбежал к ней.

    — Мама, мама, расскажи мне сказку, — попросил он.
    — Какую, малыш?
    — Не страшную и не про крыс, как в прошлый раз.
    — Ну хорошо, слушай, только не перебивай. Жил был крокодил и звали его Каркадил Иванович. Идёт он однажды по берегу мутно-зеленой реки и встречает каркадила по имени Крокодил Петрович.
    — Мама, а кто такой каркадил? — спросил сын.
    — Есть такой зверь в Африке, он очень похож на крокодила, только немного грустный и полосатый, — ответила мама.
    — А почему его так звали — Крокодил Иванович? Разве так можно?
    — Его так мама-каркадилиха назвала.
    — А, ну тогда ладно, а что было дальше?
    — Каркадил сказал: «Кар!», а крокодил сказал: «Дил!», но они решили не драться, а дружить, а заодно скушать банан. Только крокодил совсем запамятовал, что бананов крокодилы не едят, и случайно съел полбанана, и у него заболел животик. Пришлось бедняге сеть на диету и три недели лечиться. А диета у крокодила была такая: съел он четырех бегемотов, одного случайно пробегавшего мимо гиппопотама по имени Геннадий Сидорович, двух двугорбых верблюдов и одного одногорбого верблюда, а потом ещё тарелку овсяной каши и маленькую конфетку. И живот у крокодила прошёл. А тем временем Каркадил выпил кефиру и лёг спать. Вот и вся сказка.
    — Мама, мама, это плохая сказка, — возмутился мальчик.
    — Почему, малыш? — спросила мама.
    — В ней совсем нет морали!
    — Ну хорошо, будет и мораль. Пока каркадил спал, приснился ему сон, будто бы он пошёл в школу, в первый класс. А там ему говорят: «Расскажи-ка, милый человек, как ты провел лето». Каркадил говорит: «Я много гулял, подружился с крокодилом и потом пил кефир». А ему отвечают: «Ну, этого не может быть, ты нас обманываешь, каркадилов вообще не бывает в природе, это всё выдумки, и ты не пил никакого кефира». А каркадил обиделся и сказал: «Как раз сами вы дураки, вы мне снитесь, и вас нет!» А потом каркадил проснулся и пошёл в гости к крокодилу, и они сыграли партию в домино. Крокодил Петрович говорит: «Ходи!» А Каркадил Иванович сказал: «Рыба, я выиграл!»
      — Мама, мам, хватит придумывать, я пойду купаться.
      — Ну хорошо, беги, сынок, только не долго, вода ещё холодная.
      Мама приподнялась с матраса, встала на колени и обняла нежно малыша, прижала его к себе и поцеловала в лоб. Довольный мальчик побежал к океану, а женщина прилегла и снова принялась листать журнал.

           Глава 1. Такси

     Что делать, если актер забыл свой текст? Вовлеченный в нелепую, далекую от реальной жизни трагикомедию на затемненной сцене, бедняга не знает с чего начать. Он тщетно взывает к суфлеру, заснувшему после вечернего пива в будке и забывшему включить монитор. Какие чувства приходят в такой момент? Страх, стыд, досада, растерянность?

    Мне лично было наплевать, что мог испытывать тот актер. Не думаете ли вы, что интеллектуал с живет чувствами? Не более, чем бочка дождевой воды, переполненная мутной, протухшей жидкостью, в которой резвятся инфузории и плавают опавшие листья. Был ли я спокоен? Абсолютно! Я напоминал сам себе глубоководную морскую мину, учуявшую рожками взрывателей приближение вражеского катера. Да, я был чертовски спокоен. Я ощутил себя вытолкнутым из ниоткуда на темную улицу. Опустошенное и растерянное существо. Забытый на пересадке пассажир. Что принадлежит мне в этом мире? Ничего, ни один атом. Даже тело какое-то не мое. Я ощущал режущее чувство одиночества и сомневался в реальности собственного существования. Я воспринимал все вокруг как эпизод нелепого сериала без начала и конца. Кем я был в этом сериале на самом деле? Зрителем или актером? Я не знал.

    Где я находился? Мне было не известно, и на это было наплевать. Вопрос заключался в том, куда направиться дальше. Для начала я оглянулся по сторонам, вонзился взглядом в темноту улицы. Пронизывающий холод резал острыми лезвиями по голым ногам сквозь тонкие брюки. Сырая морозная ночь покрыла асфальт и деревья льдом. Под ботинками раздавался неприятный хруст, как будто я давил битое стекло. Ветер остервенело обдувал лицо, мешая вдохнуть. Улица была пустынна, как бывает только перед тусклым зимним рассветом. Наверное, я в Москве? Где же еще можно найти такие наросты липкой серости? Незнакомый район, старый. Кирпичные дома с черными глазницами окон кажутся вымершими. Легкая рыбья курточка нараспашку не только не согревает, но и сама дрожит на ветру каждой чешуйкой. В правой руке зажата пластиковая ручка нелепого оранжевого чемодана на колесиках. С такими чемоданами принято путешествовать на самолетах.

    Ага, значит мне предстоит лететь! В минуты прозрения по косвенным признакам наконец понимаешь, чего требует от тебя судьба. Меня начала бить нервная дрожь. Ощупав карманы, я обнаружил три заграничных паспорта и прозрачный пластиковый конвертик. Внутри – билеты и туристический ваучер. Первый паспорт, по-видимому, был мой, хотя пышная фамилия Пирогов мне не понравилась. Такая фамилия никак не приклеивалась к моему теперешнему состоянию. Я открыл второй паспорт – с размытой фотографии улыбалось красивое и беззащитное женское лицо. Имя и фамилия мне ни о чем не говорили – некая Мария Бах. Судя по счастливому, любящему взгляду – чья-то жена, но вряд ли Пирогова. В третьем паспорте – незнакомый мне Николай Семенов. Что за тип? Во всяком случае, Пирогов, если допустить, что он – это я, пока был явно не в курсе. Загадка природы. Но не это сейчас важно. В кармане куртки лежал телефон с кредиткой, спрятанной в чехле. Определиться бы направлением движения, а там всё наладится, по обыкновению.

    Как по волшебству возник в предрассветной мгле грязноватый автомобиль с шашечками на крыше. Старая «девятка», стекло в трещинах, значительный кусок бампера отгрызен силами мирового зла. Я поднял руку, машина остановилась. Водитель приоткрыл дверь, и спросил хриплым голосом, с явной симпатией разглядывая меня:

    — Куда едем?
    — Знать бы еще, — ответил я как бы в шутку.
    — Садись, подвезу, я такси, — гордо произнес водитель.
     Чемодан закинули назад, а я с облегчением опустился на переднее сиденье. Когда захлопнули дверцу, в боковой полке загромыхала литровая бутылка «Смирновки». Отпито где-то на треть.
    — Ты что, квасишь за рулем? — спросил я.
    — Нет, это я так, на случай если прижмет к обочине, — пояснил водитель, — пока покурил только, — добавил он, улыбнувшись, — покурил и поехал себе, а бутылка – если заколбасит.
   — И что ты покурил, брат?
   — Растения покурил, зеленые растения, — ответил шофер.
   Я присмотрелся. Водила одет не по сезону: розовая поношенная пижама, войлочные тапочки. Лицо небритое, синее, уставшее. Руки в татуировках. Хорош бродяга. Но и пассажир не прост.
 — Так куда жмем? — уточнил водила.
 — Шарик, терминал «Е», — сказал я хмуро, успев рассмотреть билет.

   Такси рвануло по льду, как на крыльях, увозя пассажира со странной фамилией Пирогов. Мне не нравилась эта фамилия, но что делать, если я – пассажир сознания этого Пирогова. «Девятка» мчалась ближе к осевой, пошатываясь в стороны и игнорируя знаки. Скорость увеличивалась. Как бы наше чахлое автомобильное корытце не соскользнуло в сугроб. Утреннее путешествие в Склиф с разбитыми костями меня не прельщало. Патруль, махавший полосатыми жезлами, показался мне желанным избавлением от крушения. Водила выполз из машины и, шлепая тапочками, проковылял к тучным дядькам, покрытым инеем.
    Оставшись один, я посмотрел на себя в зеркальце и удивился неприличной лохматости длинных черных волос. Расчески не было, пришлось поправить прическу рукой. В сознании из ниоткуда возникла старая детская песенка, придуманная как будто про меня: «Мы едем, едем, едем в далёкие края, хорошие соседи, счастливые друзья…»

    Водила вернулся без особой задержки.
    — Я им так и сказал: хочешь пижаму бери, а больше нету ничего – первый клиент, — радостно сообщил он, подмигнул и добавил, — водяры хлебнешь со мной за компанию, а то меня уже прижало к обочине? Теперь постов уже не будет.
   — А то, — сказал я.
   Холодненькая «Смирновка» влилась ровно, видимо, не паленая. Дрожь унималась, утро манило меня к себе в объятья, пахнущие свежим дыханием «Гиннесса». Я смутно припоминал приличный бар на втором этаже зоны ожидания вылета. Усилием недремлющего интеллекта пора затвердить порт прибытия. Тенерифе, мать его. Что надо там Пирогову? Спрошу мерзавца позже.

      Глава 2. Океан

     Ни одна рыба не понимает, что плавает в океане, ни один психотик толком не осознаёт, что живет в психозе. И рыбам, и психотикам необходим взгляд со стороны на ту среду, где они обитают. Рыбами я не занимаюсь – они молчаливы, самодовольны и не носят кредиток в чехлах от смартфонов, а психотиков я приглашаю охотно. Меня зовут Мария, я психотерапевт, и этим я разительно отличаюсь от обычных людей, потому что обычные люди – и есть те самые психотики, даже если не знают об этом. Мир моей клиентуры неисчерпаем, так же как вечная очередь у ворот похоронных агентств. Моя фирма носит символическое название «Океан». Оно означает безграничное пространство психоза, мечущихся человеческих душ и Гольфстрим денежного потока. «Океан» приманивает клиентов старым как мир дискурсом избавления от страданий.

       Даже самый мой богатый клиент по сути своей не кто иной, как нищий с протянутой рукой. Взаимоотношения ординарных людей – лишь эмоциональное попрошайничество. Приучившись с детства, каждый выклянчивает у других любовь, понимание, доверие, поддержку. Но в мире психоза, зависимости и духовной нищеты никто не в состоянии дать другому то, чем сам не обладает в достатке. В действие вступает коварный ум, манипулирующий, обманывающий, контролирующий, добивающийся крошечной власти диктатора над партнером по несчастью. Взаимоотношения преобразуются в клубок запутанных нитей, узелков, состоящих из вины и обиды. Над полем битвы реет лозунг-плакат. На нем нарисовано кровью пациентов лишь одно слово «должен». Пока вам кто-то должен или вы сами должны кому-то в этом мире, вы мой верный клиент и я вас жду на сеанс.

       Психотерапевт – не индийский гуру. В профессию приходят обычные люди с улицы – психотики, часто прошедшие трудный жизненный путь. Я – не исключение, скорее наоборот. Мой путь в прошлом – это нескончаемая боль и тоска. Я пережила трудное детство, страстей было так много, что я утонула в них. Я не справлялась с бессилием. Но потом, в один из кризисов, я очнулась, престала терять себя в заполняющей до краев боли. Я купила платяной шкаф под березу и поместила туда чувства и мысли, выцарапанные из головы, рядом с шикарными вечерними платьями – осколками распутной жизни. Мое настроение – совершенная пустота. Я парю в пространстве, ничто не захватывает свободное сознание.

       Мой трюк прост: чтобы исчезнуть, нужно перестать фокусироваться как на внешнем, так и на внутреннем процессе и обратить внимание в центр сознания. Там и спрятана пустота, в пустоте живет океан душ – Бог, туда требуется нырнуть. Но нырнуть нужно не с головой, как обычно, а оставив ум снаружи. Я отсоединяюсь от окружающего мира, отсоединяюсь от мира мыслей, чувств, и нищий с протянутой рукой исчезает во мне. На самом деле, занудного попрошайки никогда и не было, он лишь снился. Моя сила в умении отсоединяться и вовремя присоединяться, если таков сознательный выбор. Я свободна, отсоединение дает необычайный прилив энергии. Возникает ощущение силы и превосходства.

       Я приобретаю практически любую психологическую или эмоциональную форму по необходимости. Мне нужен человек, клиент, требующий, задающий вопросы, направляющий в меня стрелы своих беспокойных мыслей. Тогда я достану из гардероба свои чувства, примерю их, приму нужную форму, нацеплю маску и создам ум. Требуется небольшое усилие, напряжение внутри для конструкции формы. Приходят разные люди, и я приобретают форму в ответ, по запросу клиента, на время. Это даже приятно — иметь новую форму, ограниченную рамками сеанса. Это и есть тайна и моя профессия — рождаться каждый раз вновь из пустоты и каждый раз по-новому в ответ на запрос клиента.

       Я работаю с абсурдными вопросами, ответов на которые нет. Меня используют как сточную канаву отработанной агрессии, загнивших отходов конфликта души. От меня требуют, чтобы я создавала удобные образы. И я принимаю в себя нечистоты ума — это было бы не слишком приятно, если бы мои чувства и мысли управляли мной, а не я ими. Клиенты видят во мне только форму, скроенную по заказу. Никто не знает, что я одинокий океан извечной пустоты. И в то же время я остаюсь женщиной – соблазняющей, обволакивающей, обманывающей, капризной, чувственной, играющей и своенравной. Если вы усматриваете в моей роли хоть малейшее противоречие или двойственность, вы еще не знаете жизни.

        Глава 3. Отель

       Пирогов очнулся, и я вместе с ним в его мятежной голове. Положение горизонтальное, полумрак. Душновато, слышен шум дождя за окном, но окна не видно за плотными шторами. Такие могучие шторы бывают только в отелях. По мелким признакам я и понимаю обычно, куда судьба затащила Пирогова. Серая реальность прорисовалась типовым номером: стеклянный столик, телефон, кровать, шкаф, зеркало. Пирогов встал, зажег лампу, подошел к зеркалу. Тип с исхудавшим лицом, не лишенным, впрочем, искры интеллекта и привлекательности. Таращится на себя пронзительным взглядом. Кто он, этот Пирогов? Фигура стройная, немного женственная, белая шелковая рубашечка, нижнего белья, впрочем, не наблюдается. Странно, где бы оно? Похищено силами мирового зла. В кровати нет, в ванне тоже. В чемодане – журнал, бутылка «Грей гусятины», чешуйчатая рыбья куртка и три заграничных паспорта. Все.

     Темно-синие брюки из тончайшей шерсти скомканы на полу, рядом стоят изящные лакированные ботинки на небольшом каблучке. Надо бы отхлебнуть из бутылки и поспать. На улицу рано, там вроде дождь. Посмотрев в экран телефона и затвердив могучим интеллектом дату и время, Пирогов отключился, а я перешел тонкую границу наблюдения яви и сна Пирогова. Однообразно, скажу я вам.
Очнувшись повторно в полумраке номера, Пирогов потянул рукой смартфон. Устройство четко показывало: прошло двое суток с дня прилета. Бутылка «Грей гусятины» подтверждала данные аппарата: осталось на донышке. Вот и поспали. За окном слышен всё такой же шум дождя. Отодвигаю вместе с Пироговым штору – окна нет. Глухая стена, в верху решетка вентиляции. В мире иллюзий даже окна исчезают без предупреждения. Пирогов надевает брюки, приглаживает рубашечку, поправляет взлохматившуюся причёску, плетется в холл отеля.

      Стеклянные стены холла сигнализируют недвусмысленно – ярчайшее солнце и никакого ливня. Шум воды издает мощный фонтан в фойе. Сюрпризик восприятия. Легкой скользящей походкой Пирогов подходит к дежурному. Вспоминает английский.
— Номерок не приглянулся, приятель.
— Почему же? — интересуется клерк.
— Окон не наблюдаю, в натуре, – жалуется Пирогов.
— Сейчас проверим… А, ну да, ну да, – клерк смотрит на Пирогова как на сумасшедшего: испуганно, но в то же время как-то странно заискивающе, — мы вас временно поселили в транзитный номер для персонала, пока готовили люкс. Вы должны были переехать в день приезда, но мы вас не беспокоили по вашей же просьбе.

     Переезжаем с Пироговым в люкс – там вид на океан. Погода шепчет. Но Пирогова неудержимо тянет в бар. Да и вообще, откуда такая депресуха у Пирогова? Даже нижнего белья нет. Если я Пирогов, с чего ему пребывать в черной меланхолии? Надо бы прояснить вопросик, когда останемся наедине с мерзавцем. Повторная ревизия оранжевого чемодана дает положительный результат: в скрытом кармашке в пакетике завернуты пляжные шорты странного покроя, больше похожи на женские, резиновые гламурные тапочки, обтягивающая тонкая маечка с надписью блестками: «Hello World!» и рекламка: «Частная психиатрическая клиника „Океан“, погрузитесь в меня прямо сейчас, телефон». Фото сногсшибательной дамы в строгом костюме, устроившейся кокетливо на подоконнике в луче света. Стройное колено в чулочке прижато к подбородку. Трогательно и пронзительно-детский взгляд черных, как кожа дельфина, глаз сквозь изящные очки. А что? Мне определенно по вкусу эта дама. Я как будто давно ее знаю или недавно видел. После бара можно погрузиться в один из океанов – либо за окном, либо в рекламе.

      Пирогов натягивает шортики, сексуальную маечку и спускается в бар. В баре весело. Тяжеловесная расфуфыренная мамаша придавливает пудовой силиконовой грудью мраморную стойку. Зубы как у акулы, косметика прочными, несмываемыми слоями скрывает истину. Пасынок-недоумок суетится рядом и канючит ломающимся баском: «Ма-а-ам, ма-ам, мам!». Выпиваем по две-три. Мамаша отрыгивает из себя истории нелегкого быта гламурной акулы-одиночки. Пирогову стыдно: делиться-то нечем, кроме фантазии могучего интеллекта. Но он больше молчит. После шестой от мамаши поступает вопрос с некоторой даже долей сочувствия в голосе.

— Отчего вы так молчаливы, отчего грустите?
— Точно не помню, но предполагаю натурально классику жанра: проблемы с семьей, алкоголизм, психоз, бизнесу капут, диссоциативная фуга, — подсказываю я ответ Пирогову, тронутый вниманием.
— Диссоциативная фуга? А что это?
— Когда забываешь напрочь, кто ты, придумываешь себе ложную личность, а она потом раздваивается.
— То-то я смотрю, вы странно разговариваете. А кстати, кто вы?
— Пассажир декабря, – подсказываю я Пирогову свое имя.
— Оригинально! Слушайте, не парьтесь, летим ко мне в Эмираты, у меня там куча недвижимости, поживете полгодика, развеетесь.
— Нет, я уж лучше назад в Москву, в психиатрическую клинику «Океан».
— А что, стоящая клиника?
— Не в курсе пока, но реклама заманчивая. Завтра позвоню.

   На круглый стулик к стойке подгружается новый объект — полненькая жизнерадостная блондинка Евгения в тесноватом купальнике, впившемся в нежную кожу так глубоко, что его надо высверливать взглядом из впадин. Заказывает мартини.

— Представляете, — говорит она, — когда мой муж Руслан летел сюда, он умудрился влезть в самолет в одних трусах и носках, еще полотенце повесил, через плечо.
— Ну и что? — говорит мрачно Пирогов. — Вот я просыпаюсь после перелета, смотрю, а на мне нет нижнего ни трусов, ни носков, и где все это потерялось – тайна. И полотенца тоже нет.

     После седьмой разговор закономерным образом сворачивает на философию. Все заказывают текилы с кристаллами соли по краю рюмочек.
— А как вы думаете, инопланетяне существуют? — интересуется Евгения пьяным голосом.
— Натурально, милочка, существуют, даже не сомневайтесь, — отвечает уверенно Пирогов.
— Да? Я что-то ни разу не видела ни одного, ну не считая этих гуманоидов из мэрии. Где же они существуют? — настаивает Евгения.
— Мало ли, кто что не видел. Один мой знакомый не видел слонов, и что? Инопланетяне, впрочем, проживают там же, где и всё остальное. В вашей очаровательной головке, милочка, — поясняет Пирогов.
— Ну, так нечестно. Пусть они существуют в природе, в материи, — не унимается Евгения.
— А ваша головка чем же не годится? Это что – не природа, не материя? Уверяю вас, там самая природа и есть. Да и материя эта – сплошной обман. Матрица вероятностей. Вы, впрочем, квантовую механику когда в последний раз изучали? — иронизирует Пирогов.
— Мой Алешенька изучает, — вмешивается мамаша, поскрипывая силиконом. Она тычет невероятно длинным наманикюренными ногтем в пасынка, — Алешенька, расскажи нам, что вы там сейчас проходите в колледже.
— Ну, ма-а-ам, ма-ам, мам! Ма-а-ам! — мычит снова пасынок, пуская слюни по подбородку.

      День изливается в бокалы. Вечер подкрадывался на цыпочках. На океан тащиться поздновато, в номер — рановато. Звонкий смех блондинки смешивается со ржанием силиконовой мамаши и нудежом семнадцатилетнего пасынка. Под конец вечера соседи по стойке косятся на Пирогова испуганными глазами. Видимо, он сказал что-то не то, я уже не контролирую.Меланхолия не отпускает Пирогова. Вместе с «Грей гусем» булькает внутри Пирогова болотистое, вонючее чувство, что он потерял всё на свете, начиная с самого себя. Одиноко ему без себя, скажу я вам, и присутствие внутреннего свидетеля его трагедии в виде Пассажира декабря пока не очень вдохновляет беднягу.

     Глава 4. Фея

     Я иду по бульвару, и на меня оборачиваются люди. Наверное, сильное биополе чувствуется на расстоянии. Я красивая женщина и люблю одеваться со вкусом. Я могу хотеть, могу не хотеть что угодно. Любить или ненавидеть по собственному выбору, фея нового поколения. Фея – психиатр. Мария из пластилина, принимающая любую заданную форму по заказу клиента и создающая геометрию доверчивой личности пациента по своему образу и подобию. Я иду и напеваю песенку, услышанную в детстве по радио: «Я леплю из пластилина – пластилин нежней, чем глина. Я леплю из пластилина кукол, клоунов, собак».

    В действительности мне глубоко безразлично, кто вылепился. Главное, чтобы возникла зависимость от терапевтической помощи. Мои куклы-пациенты хромают на обе ножки и получают от меня невидимые психиатрические костылики для поддержки трясущихся от страха душ. Без регулярных сеансов они попадают из окон своих роскошных квартирок от когнитивного диссонанса. А сеансы приносят доход. Так устроен мир. Клиент может догадываться обо всем, но в каждый момент времени перевешивает его иллюзорное стремление обрести внутренний комфорт, насытится моим несуществующим теплом – теплом нарисованного в воображении домашнего очага.

    В личных отношениях я деспотична. Я манипулирую партнером, требую от него максимума отдачи эмоций, душевной энергии и, конечно, положительного потока финансов. Взамен я не даю ничего. Мне и дать-то нечего, кроме пустоты, даже если бы я сильно желала этого. Ничто не мешает мне требовать внимания, подарков, помощи, исполнения капризов. Я веду себя как заурядная женщина, только более эгоцентричная. Но с клиентом всё иначе. Меня должны считать идеалом, отдающим всю себя для блага больного так, как он захочет. Любая фальшь будет отмечена, я обязана не кривить душой ни грамма. Быть открытой, как книга, благожелательной, как мать, и привязанной, как любящая жена. Это не просто, но мне удается.

    Я угадываю стремления своих пациентов, предоставляю им то, чего именно им не хватает в данный момент. У всех по-разному, индивидуально, но, мне кажется, у меня отлично получается. Знание о клиенте, о его страхах, конфликтах, тайных желаниях появляются во мне из глубины, я их не ищу и даже и не думаю об этом специально. Просто возникает чувство будто бы присутствия цели рядом, появляется возбуждение, как у охотничьей собаки на запах дичи, и я выжидаю. Потом озарение происходит, и я бросаюсь на жертву, как пантера. Иногда приходится долго, неделями, месяцами выжидать, выслушивать бессмысленный словесный поток, маскироваться, прятаться за фразами, но в конечном итоге клиент раскрывается, и я ныряю в образовавшуюся брешь.   
    
       Глава 5. Звонки

      Настойчивая вибрация смартфона вырывает сознание Пирогова из черноты. Он открывает слипшиеся глаза, и я начинаю наблюдать изнутри него. Так-так: могучие шторы, зеркало, столик. Огромный постер с закатом, камышом и песком. Такие вешают в люксах, мать их. Пирогов уже жадно глотает минералку и хватает нервной тонкой рукой вибрирующий аппарат, пока тот не спрыгнул с тумбочки. На экране имя
     – Юля.
     — Алло, — хрипит Пирогов.
     — Ты где? — стервозный, визгливый женский голос.
     — Здесь…
     — Ты улетел?
     — Куда? — удивляется Пирогов.
     — На Тенерифе, идиот! — снова голос срывается на визг.
      — Думаю, да, но сейчас проверю.

      Пирогов встает с кровати, раскрывает шторы. Мы с ним видим солнце, океан, гребешки волн, фантастический пляж из черного вулканического песка, искрящегося на солнце, как снег. Серфер катится по волне в сторону скал. Кто эта Юля? Она явно знает Пирогова, а он ни бельмеса. И спросить ее неудобно. Паршивенько.
     — Ты что застыл, слонопотам? — голос скатывается на истерику. — Ты не один? С кем ты там? С кем ты улетел? У тебя было два билета, я видела.
     — С женой, — отвечает Пирогов, прикинув мощным интеллектом безубыточный ход.
     — Завязывай пить, енот! Она мне звонила три дня назад.
     — Кто?
     — Жена!
     — Чья?
     — Твоя, дебил. Устроила истерику, что ты ей изменяешь и не только со мной, как оказалось.
     — Да, а с кем еще? — удивился я искренне.
     — С Лидией, твоей новой плоской мразью, — голос в трубке готов расплакаться.
     — Ну, ну, успокойся, это вряд ли правда, — сказал я неуверенно.
     — Почему у тебя такой странный голос?
     — Какой?
     — Как не твой, ты сколько дней пьешь, имбецил?
     — Кстати, ты забыла паспорт у меня в кармане, — врет Пирогов, чтобы увести беседу в сторону от неприятной темы.
     — Какой паспорт?
     — Заграничный.
     — Я ничего не забыла, мой паспорт у меня. Как бы я сейчас была в Паттайе, по-твоему? Идиот! Чей у тебя паспорт? С кем ты улетел, кретин?
     — Один, не волнуйся так.
     — Ты врешь, ты никогда не летаешь один! Это она, опять она…
     — Кто?
     — Лидия, эта особь, эта пакость с небес, — голос в трубке готов расплакаться.
     — Ее тут нет, и паспорт не ее. Какая-то Мария Бах, ты не знаешь, кто это?
     — Завязывай пить, идиот! Это твоя жена. Ну ты допился! Я тебя люблю, козла. Пока. Лечись. Целую.

    В трубке уже гудки. Мария – жена Пирогова? Не припомню такого. Сейчас не это важно. Надо сказать Пирогову, чтобы нашел зубную щетку перед тем, как он докарабкается в бар. Снова истошно вибрирует смартфон. На экране имя – Николай. Пирогов снимает трубку.
    — Ну, ты как? — приятный мужской голос, насыщенный баритон.
    — Не очень…
    — Колись, с кем ты там? Я, между прочем, волнуюсь!
    — Ну, с Юлей, — отвечает Пирогов, а сам думает, с чего бы этому Николаю волноваться за Пирогова.
    — Что ты несешь! Она в Паттайе сейчас с ребенком!
    — Ну хорошо, не волнуйся!
    — Завязывай пить! Я переживаю, между прочем, не спал три ночи, дрянь!
    — Ну успокойся…
    — Я чувствую, тут не обошлось без Олега…
    — Какого еще Олега?
    — Не придуривайся! Твоего знаменитого психиатрического Олега! Клянись, что он тут ни при чем!
    — Клянусь!
    — Завязывай пить, дрянь!

    Короткие гудки. Вот и поговорили. Нижнего белья по-прежнему нет, и зубной щетки не появилось. Мировые силы зла не отрыгивают проглоченные аксессуары из своей пасти. Пирогов натягивает сексуальные женские шортики и маечку. Я смотрю в зеркало на симпатичное, исхудавшее лицо Пирогова с искрой интеллекта в глазах. Он мне начинает нравиться. Снова навязчивая вибрация смартфона. На экране надпись – Океан.

    — Алло, — произносит Пирогов уже с испугом.
    — Наш вчерашний разговор оказался для меня неожиданно тяжёлым. Во время него я ещё держалась, а потом нет. Провалилась, до сих пор мне нехорошо. Вы ударили по больному, видимо, и я на миг засомневалась в себе, хотя это было нельзя. Это не профессионально. Так сходят с ума. Вы изливали на меня столько ненависти, вы хотели как можно больнее меня задеть.
    — Да? — удивляемся мы одновременно с Пироговым.
    — В каком-то смысле да. Вы не понимаете, что в отношениях двое. Вы не замечаете во мне женщину.
    — Странно… — Пирогов недоумевает, женщин-то он уж всегда замечал.
    — В отношениях беспокоятся друг о друге, а вы ни разу не поинтересовались, как я себя чувствую. Значит, я отсутствую для вас как личность. Меня нет в вашей системе координат. Может быть, я для вас как нависающая с неба гигантская плохая мать. Но прогресс несомненен: вы наконец выплеснули ведро тех помоев, которые, видимо, вас затопляют изнутри, ненависти к женщинам. Конечно, виноваты ваши чувства к матери, причем очень архаичные, в них много накопившейся обиды. Сейчас вам должно стать лучше именно из-за этого. Количество агрессии внутри вас снизилось, часть ее излилась на меня. Именно эта ненависть запускала ваш процесс саморазрушения…
   — Пока не лучше…
   — Не знаю, каков мой предел выдержки с вами. Вчера я, похоже, его достигла. Я живой человек, женщина прежде всего, со своими чувствами и возможностями. Пока я решила, что наши отношения продолжатся, но, возможно, я переоцениваю свои силы, тогда они немедленно закончатся.
   — Мне жаль…
   — Пока я не могу испытывать к вам сочувствия. Внутри стало очень пусто. Надо мне самой теперь прийти в себя. Вы вчера пытались лишить меня наиважнейшей для меня опоры – уверенности в себе как в профессионале. Это то, в чем я была убеждена, что меня поддерживало и делало возможным выдерживать депрессии моих клиентов. Но я на миг поверила в ваши слова. Теперь внутри всё дергается, а у меня сегодня полный рабочий день… Ясное дело, что всё это мой внутренний процесс, и я вас не обвиняю. Просто я прислушиваюсь к себе. Насколько я готова вас выдерживать. Да, надеюсь, что да, но я не совсем уверена.
   — Может, я могу вам как-то помочь психологически?
   — Не иронизируйте, и сейчас давайте на этом закончим. Я обещаю вас не бросать и не обижаться. Вы же обещайте не чувствовать вины. Иначе всё бесполезно. Ваша ненависть снова накопится из-за этого. Обещайте: никакого чувства вины! Иначе мои страдания бессмысленны. Мне бы этого не хотелось.
   — Даже не волнуйтесь на этот счет, никакой вины…
   — Да, и протрезвейте уже. В пьяном виде я больше с вами не хочу общаться. Сам факт возникновения наших отношений важен, несомненно. Но я пока не уверена, что они на данный момент существуют. Пока мои чувства как женщины вас вовсе не интересуют. Так ведь?
   — Ну, как вам сказать…
   — До свидания. У меня скоро работа. Постарайтесь воспользоваться моментом и перестать пить.

   Короткие гудки. Вот это сюрприз! Оказывается, Пирогов вчера нырнул в «Океан» и наговорил там целую речь. Но не это сейчас важно. Требуется купить зубную щетку до того, как Пирогов добрался в бар. Без нее никак. Три утренних звонка плюс три паспорта. Как это называется? Любовный треугольник? Не надо льстить Пирогову – это называется психоз! Пирогов любит лишь «Грей гуся», возможно, маму, как утверждает психиатр, а я… не люблю я Пирогова. Мне внутри него одиноко.

     Глава 6. Метод

      В жизни психотерапевта опасно, как в разведке, каждый шаг на грани провала. Иногда я намеренно выхожу с пациентами на важный и сложный уровень взаимоотношений. Такая методика спасает их, но одновременно травмирует вначале, пока они слабы. Всё, что я делаю, я делаю с терапевтической целью, а не с личной. Клиент не должен ощущать нехватку тепла у меня, я способна имитировать нежность в нужном объеме. Но внутри меня ничего нет. Просто я бы с удовольствием, но не получается. Я могу анализировать, думать, сопоставлять, находить причины и следствия, тут у меня порядок. Я научилась сопереживать. Я могу даже любить клиента, но в ограниченном объеме, как изделие из пластилина.
Основная проблема моих пациентов – недостаток любви к себе и вытягивание этой любви из других. А что значит любовь? Это значит поддержка несмотря ни на что, готовность видеть слабости и не обесценивать за них, готовность находить сильные стороны и не перехваливать. У меня много клиентов, они совершают одно и то же движение в паре: идеализация и обесценивание со всем миром, не только с собой. Единственный выход – принятие себя, выстраивание любви со своей внутренней сущностью. Тогда постепенно амплитуда колебаний становится всё меньше, человек осознаёт себя, и в этом и есть терапия. Жизнь наполнена чувствами, страхами, надеждами, ожиданиями, а не просто отстраненной интеллектуализацией. В жизни нужна любовь – вот чему я учу пациентов.

      Клиенты приходят ко мне, ища помощи в своей растерянности от вечных страданий. На первом этапе мы анализируем, иногда долго, целые годы. Лишь потом, когда мы приходим к тупику, я поднимаю вопрос отношений. Мы вступаем в личную сферу, и уже никто из нас не может быть прежним, этот опыт обоюдный, и я благодарна каждому клиенту, который дал мне такую возможность.
     Такой метод в психотерапии применяют не часто, не буду описывать теорию, скажу только о причинах, побуждающих меня это сделать. Мне надо втолкнуть пациента в поле отношений, где есть я, живая красивая женщина. Пациент должен понять это и продолжить работу с этим знанием. Теперь можно учиться строить, нащупывать границу, а иногда уметь стереть границы и слиться… Наше общение с клиентом обычно протекает только в сфере рабочих отношений. Но я готова любить и принимать, готова обнимать человека, и не только в качестве терапии и в рамках времени сеансов. Да, это необходимо. Я могу испытывать к некоторым моим клиентам, особенно мужчинам, разные чувства: восхищение, желание дружить, даже влюбленность, влечение, и это не плохо, но это всё пока не переходит в действия, остается в психотерапевтическом поле и подлежит открытому обсуждению. Для меня такое обозначает новый, эмоционально насыщенный этап терапии.

       Глава 7. Шуба

      Акклиматизация Пирогова в южных широтах – вещь сложная. Случается, что на четвертый день циклических прогулок в главный бар отеля прорезывается острыми осколками память о прошлом. Мне-то, в общем, тревожное прошлое месье Пирогова фиолетово. Но не в нем ли зарылась причина разрушающей меланхолии? Приходится слушать внимательно, что там этот паразит вещает о своих похождениях в нашей с ним голове. А вещает он однообразно: жалобы, просьбы, обиды, страхи, покаяния.
Вновь всплывший эпизод из жизни Пирогова был несколько интереснее. Тогда зимой, видимо перед отлетом, ему пришлось оставить допитого «Грей гуся» и взять тривиальную «Финляндию»… Ведь чем «Финляндия», зараза, коварна? В бутылку вставляют дозатор и садить из горла может лишь мастер, разбирающийся в спиралях и ламинарных потоках. Пирогов же пока состоял в лиге дворовых любителей и к тому же уже с рассвета пребывал в сильно расстроенных чувствах. Спираль никак не закручивалась, и в горло попадало мало, приходилось стоять, как журавлю, уставившись в небо, придерживая правой рукой бутылку. Часть проливалась на белую шелковую рубашку, брюки и распахнутую рыбью куртку. Задача усложнялась тем, что одновременно требовалось левой рукой придерживать нелепый оранжевый чемодан и не забывать ловить такси. При этом следовало постоянно уклоняться от мчавшихся одурелых московских «не такси», стоя на середине проспекта. Таковы были правила игры.
       «Зачем нужно было ловить такси?» — спрашивал я его. Но это и есть самое сложное в жизни Пирогова – ответить мне правдиво, зачем он ловит такси. Обычно, когда направление движения определялось, дальше ему становилось легче. Но в тот день всё было адски сложно. Лица в памяти Пирогова никак не хотели соединяться с именами, и он заглянул в смартфон. Странно, но в смартфоне всё было стерто: и список вызовов, и смс, и адресная книга. Остались только два имени и два адреса. Юля и Лидия. Таинственная Юля живет на улице Хлобыстова. Ну и что? Вот, скажем, поедешь на улицу Хлобыстова, и что тебя там ждет, радость или боль? Неизвестность. Мир рушился.

    Подумав пару минут, Пирогов выбрал Лидию. Откуда он знал это имя? Оно тревожило и ассоциировалось с несчастьем. Пирогов назвал таксисту улицу Наметкина и снова запрокинул голову журавлем. Меланхолия заметно растворялась в финском заливе. Водила в пятнистом полувоенном френче надавил на газ и прибавил громкости. Радио играло удивительно подходящую к моменту песню про крушение мира: «Skyfall is where we start a thousand miles and poles apart…»

   Прикатили по адресу, встали у подъезда. Пирогов нацарапал невнятную смс: «Нам нужно поговорить» – и сунул в рот леденец от кашля. Таких леденцов Пирогов имел обыкновение съедать пачку после каждой бутылки, и вот результат: кашля у него даже не намечалось, несмотря на лютый мороз. Плюс пахло конфетками, как от младенца, что бессознательно привлекало нестойкие женские умы.

    Ждать пришлось долго. Через минут сорок из подъезда, стесняясь соседей, выскочила женская фигурка в шубе и мгновенно оказалась на заднем сиденье. Странное дело: сколько Пирогов ни всматривался в спутницу, обернувшись назад, никак не мог разобрать лица. Шуба видна отчетливо, каждая шерстинка, а вот вместо лица – расплывчатое пятно. Дефект резкости восприятия. Да и разговор не клеился.

   — Куда мы поедем? — спросила Лидия.
   — Ко мне в отель, нам надо поговорить, — сказал Пирогов.
   — Хорошо, — с волнением в голосе произнесла Лидия.
    Такси быстренько покатило к отелю, где поселился Пирогов. Все отели мира внутри одинаковы, если не придираться к мелочам и не всматриваться в цвет обивки, кажется, что живешь в одном и том же номере. Под шубой, скинутой на пол, проступил трагический дефицит содержания – ни лишней одежды, ни лишних мыслей, ни лишних форм. Минимализм, теплая эстетика доступного, плоского, стонущего от вожделения тела.

    Пока шуба, пропахшая фруктово-ванильным запахом, мирно отдыхала на паркете, с Пироговым случился приступ неконтролируемой паники. Внезапно он сознал себя безвольной пылинкой в вечном кармическом потоке психозов. Осознал, как он потерял себя, ощутил одиночество и заплакал от стыда и безысходности. А что оставалось делать мне? Ведь моей пассажирской сущности достался паспорт Пирогова, стройное, немного женственное тело Пирогова, бессмысленный мятежный ум Пирогова, его мощный интеллект и даже страдающая душа. С помощью всего этого джентельменского набора я и присутствовал в мире, наблюдая за происходящим с немым упреком в глазах (конечно же, в красивых глазах Пирогова). И я тоже зарыдал внутри Пирогова плачем младенца, покинутого матерью.

    Шуба, отдыхавшая на полу, отреагировала на наши с Пироговым рыдания весьма спокойно, даже доброжелательно. А вот содержимое шубы мгновенно сдуло ветром, несмотря на лютый мороз за окном. Только фруктово-ванильный запах извивался в навязчивом стремлении заползти в кровать, а рядом с шубой на паркете лежал выпавший из кармана заграничный паспорт.

        Глава 8. Плач

      Вчера после ночной беседы по телефону с моим новым пациентом я ревела так сильно, как в детстве, когда рассталась с мальчиком-одноклассником, которого очень любила… Этот Пирогов правильно заметил про нехватку тепла у меня, да, я такая, я могу только с виду его проявлять. Он назвал меня египетским сфинксом, вещающим заученные интеллектуальные головоломки. Неужели это правда?

      Осталась ли вся боль души, пройденная мной, позади? Когда пациент на меня надавил, а я вдруг поверила на миг, что мне привиделось спокойствие и всё мое «позади» никуда не делось. Мне показалось, что защиты трансформировались в иллюзию и призраки прошлого догоняют меня. В тот момент я почувствовала боль, как от укола, при том, что я вообще многие годы уже никакой боли не чувствую. Совсем необычно и в то же время так привычно, как тогда, в детстве с отцом, будто бы не было тридцати лет работы над собой. Я думала, что поле сознания ровное, оказывается, нет. Видимо, я пробралась на другой уровень, стала человеком себя ощущать, а не тупой пластилиновой феей.

     Сейчас у меня совсем другая жизнь, чем раньше, и внутри, и снаружи. Нет больше ненависти, алкоголя, разрушения и страсти. Удивительно, что всё это было в прошлом. Зачем? Иногда обидно, что никто мне тогда не помог, не поддержал, жалко, что так много лет уничтожено. Я была просто монстром. Интересно, какие чувства испытал бы мой клиент, если бы услышал мою историю? Должна ли я всё рассказать Пирогову на следующем сеансе? Похоже, я теперь сама в психоз впадаю! Пирогов взял и заразил бедного психотерапевта! Никакой я не океан и не пластилиновая фея, я обманываю пациентов и себя тоже. Жажду быть обычной женщиной. Да уж! Думала, что мне всё по силам: могу хотеть, могу не хотеть, любить, не любить. Нет, не могу. Чувствую, что и в моей голове туман.

    До последних дней вроде бы нормально было, чётко. А теперь и сама не знаю, что мне лучше, что хуже. У египетского сфинкса отломали нос, прорезали дырку в боку и устроили овощной магазин. Говорю клиентам про отношения, а сама их боюсь, прячусь за роль психотерапевта. Могу только свысока продолжать каркать, как ворона, и советовать, как сова, а если к реальности повернуться лицом, то тоже сплошные роли и венецианские маски. Залипаю и ответственность перекладываю. А еще лечу других: пластилиновая фея, куда там. Кошмар!

       Глава 9. Дуэль

     У Пирогова на острове Тенерифе появилась традиция получать ночные звонки от «Океана». Я пытался остановить Пирогова, завывая страшным внутренним голосом у него в мятежной голове, но безуспешно. Разговоры последней недели наносили непоправимый вред как балансу кредитки Пирогова, так и расшатанному балансу нашего с ним общего сознания. Это называлось терапией, но выглядело кармически-предрешено и вело, как это быстро просчитал мой титанический интеллект, только в одну точку – мату в четыре хода.

      Началось с маленькой простенькой провокации – метода акцентирования взаимоотношений. А теперь всё неумолимо катилось к полному расшатыванию изначально непоколебимых позиций сражающихся в благородной древней игре сторон. Неоспоримыми преимуществами Пирогова в этой неравной дуэли были два скрытые в рукаве козыря. Первое – Пирогов начисто забывал всю предысторию беседы к следующему сеансу. Второе – присутствие внутри Пирогова меня, тайного незаинтересованного наблюдателя с холодным умом и исстрадавшейся в неравной схватке с миром душой мученика. Был еще и третий козырь – друг и союзник всех дуэлей добрый «Грей гусь». Знай всё это опрометчивый «Океан», вряд ли бы он затеял подобную терапию. Увы.

     Звонки раздавались в три ночи – обычное время возвращения Пирогова из бара и момент его полной невменяемости.
    — Алло, — бодро отвечал Пирогов.
    — Зачем ты мне наговорил гадостей вчера?
    — Что именно? У меня амнезийка, извини…
    — Ты сказал, что мной воспользуешься! Не более и не менее, что ты намерен вступить в отношения со мной как с женщиной, что ты так решил, несмотря на твою патологическую прокрастинацию.
    — А что, идея мне нравится.
    — Ну, вот, доэкспериментировались! Думаю, мы можем это всё обсуждать: это называется эротический перенос. Такое случается часто. Ничего, прорвемся. Идея про влюбленность плохая, я против! Я хочу быть психотерапевтом, который любит своего клиента, но ровно так же, как и всех своих других клиентов и клиенток, одинаково.
    — Так ты против?
    — Я готова находиться в близости столько времени, столько нужно, и готова выдерживать агрессию, обвинения, обесценивание ради основной цели – твоей гармонии, счастья и здоровья.Такие отношения безопасны, у меня нет к тебе претензий и запросов, нет ожиданий, есть просто ты, и это хорошо. Напротив, у меня как у женщины много всяких требований и ожиданий, и такие отношения со мной совсем не безопасны. Я хороший терапевт, правда, а вот как женщина – это еще спорный вопрос.
   — Сойдет… Пластилиновая фея, повернись ко мне передом, а к с психотерапии задом, или наоборот…
   — Мне нравится твоя мысль, и я хочу принять в ней участие… Но не приму.
   — Проясни расклад.
   — Хорошо, скажу, не буду вредничать: я тоже тебя хочу. Могу даже добавить, что очень, и даже то, что прямо сейчас! Но я не стану твоей любовницей ни сейчас, ни потом, и это меня огорчает. На прошлом сеансе я уже упала в собственных глазах. Близость очень нужна нам. Мы можем просто быть рядом, ведь не обязательно оценивать ситуацию.
  — Давай без игр!
  — Клянусь тебе, я не играю с тобой в игры и не манипулирую тобой. Я начинаю испытывать к тебе искренние чувства. И мне самой очень тяжело выдерживать такое состояние. Сегодня была весь день занята, много работы, но в перерывах я разрешала себе ждать разговора с тобой, это очень приятно.
  — Ну вот!
  — Проясню свою позицию: я всё еще твой психотерапевт, в тот момент, когда ты впервые позвонил, я уже решила, что ограничусь этим. Такой выбор лишает меня удовольствия, но одновременно открывает свои возможности. Терапевтическая роль исключает для меня личные, а особенно интимные отношения со своими клиентами. Поэтому я говорю, что этого не будет, лишь потому что у меня в каком-то смысле нет выбора. Вернее, есть, но я его уже сделала раньше. Это, конечно, грустно, и в первую очередь мне самой. Я сожалею, сомневаюсь…
  — Лучше сожалеть о том, что было, чем о том, чего не было.
  — Есть одна причина в тебе, точнее, в твоём процессе. Ты в постоянных качелях идеализации и обесценивания, и в отношениях со мной попадаешь туда же, и меня затянешь. Мне это крайне неприятно и больно, поэтому в личные отношения с тобой я войти пока не могу. Согласна быть только в терапевтической связи и продолжаю ждать встречи как виртуальной, так и реальной.
  — Давай тогда всё закончим сейчас. Очень удачно, мы даже не встретимся никогда.
  — Стой! Несмотря на то, что я остаюсь на своей позиции, моя дверь открыта. Да, я хочу тебя, и это правда, но это не помешает мне с тобой работать и быть твоим терапевтом. Мое самообладание и воля достаточно сильны, чтобы продолжать испытывать сильное, почти на грани влечение и одновременно с этим не давать себе возможности в него проваливаться, если это мое решение. И отпускать волю тогда, когда она мне не нужна. Десятилетия тренировок не прошли даром. Именно в этой теме я достаточно уверенно могу управлять своими чувствами.
   — Попытайся выключить свой терапевтический мозг.
   — В качестве подарка сегодняшнее наше общение не тарифицируется, оно бесплатно, но больше я не буду с тобой продолжать личное общение. Я могу предложить отношения только за деньги, которые ты платишь мне, покупая мое время терапевта. Это рамки, в которых я согласна с тобой общаться, иначе это меня разрушает, и мне тяжело будет тебя любить.
   — Ты не боишься ранить измученного пациента таким поведением?
   — Не обижайся, пожалуйста, я влюблена и хочу тебя. Я говорю правду. Даю тебе слово. Если я говорю такую фразу, значит, это нерушимо, на все сто. Если я так говорю, значит, я в лепешку расшибусь, но будет так, как я сказала. Для меня это пунктик — выполнять слово, которое даю. Я не нарушаю обещаний. Ты же только собой озабочен, до остальных тебе, как я понимаю, как до фонаря. Вот, например, решил впасть в психоз и наплевать на всё. Хоть разбейся в лепешку, но будь моей. Тебе главное, чтобы тебя любили и вокруг тебя бегали. Просто признай, что это так, и будет честно.
   — Да, признаю слово в слово. А ты обманываешь себя.
   — Мне не нравятся пустые обвинения от мужчины, который мне так дорог, я не хочу повторять одно и то же: люблю, хочу. Я почему-то не сомневаюсь в твоих чувствах.
   — Потому что я не маскируюсь за ширмой терапии, а хочу — и всё, и сразу, мне лично наплевать, что запрещено, а что нет, как ты точно подметила.
   — Раз так, значит пойду я в душ, а то всё болит уже… От всяких замаскированных мною чувств. Я могу делать со своим телом всё, что угодно и где угодно, и мало ли, о ком я могу при этом думать?
   — Да иди ты на…
   — Ты очень хороший человек, хоть и невоздержанный. Напиши что-нибудь ласковое на сон грядущий.
  — Иди уже в душ!
  — Приснишься мне?
  — Ты уже переписываешься, как любовница.
  — Я тебя люблю, непутевый.


        Глава 10. Тайфун

      Пирогов прислал мне ночью песенку, в шутливой форме демонстрирующую мою терапевтическую позицию по отношению к нему. «If there’s no chance to reach you, no bridge, no boat, no stones…» Песенка была последней каплей, я вдруг поняла: что-то происходит, резко пропал аппетит. Смотрю на свой суп, вот только что хотела есть, а теперь совсем нет, я очень удивилась. Смотрю на пирожное и роняю его со стола. Смотрю на салат и выбрасываю его в окно. Теплая волна пошла по всему телу, дыхание перехватило, и возник звук, будто лопнула струна. Тело сделалось ватное, и в голове появился гул вертолета. Раньше было всё отдельно: Пирогов, его запой и мое желание, маленькое как гусенок. Трогательный гусенок, а я громадная кошка, и мне интересно с ним играть, это было приятно, хотелось даже усилить ощущения.

      Постепенно вихрь превратился в тайфун, а я была рядом, и меня сносило, но я держалась. Требовались неимоверные силы, и это перестало быть игрой. Возникла опасность. Вчера ночью случился перелом, мне надоело держаться, и я расслабилась и провалилась… После песенки у меня так вышло, что я прошла сквозь тайфун и оказалась в его центре. Тут очень тихо, слышен только отдаленный гул разрушаемого снаружи мира. Любой маленький шаг может вывести меня из равновесия. Но я его не сделаю! Сейчас я уже не смогу просто сказать Пирогову: «Я хочу». Сейчас я вся и есть желание. Возбуждение полностью меня заполняет и просачивается сквозь поры кожи, стекает по пальцам. Ничего больше не осталось — ни меня, ни мыслей, потому что я поняла, что не в силах сопротивляться тайфуну. Я вся принадлежу ему сейчас в это мгновение, всё остальное не важно.

      Я представляла, как Пирогов дотрагивается до меня, до моей спины, поднимает юбку… Как будто меня по голове ударили, мозг больше не функционирует. Но это просто потрясающе, такого у меня никогда не было, я никогда не оказывалась в центре тайфуна. Я просто физически немного устала и психически полностью опустошена. Но как я могла полюбить его? Полная картина диагноза очень мрачная, он безнадежен. Дальнейшее движение невозможно. У Пирогова психоз, запой и плюс разрываются личные отношения. Вероятно, в его голове наступает типичная отсылка к матери. Тут, очевидно, прячется травма перинатальной матрицы Грофа – периода опыта исходного симбиотического единства плода с материнским организмом. Безмятежное внутриутробное состояние должно сопровождаться переживаниями, для которых свойственно отсутствие границ и препятствий, например, океаническое сознание. Но при нарушениях принципа единства на смену мистическому растворению границ приходит их психотическое искажение с параноидальными оттенками. Это и есть диагноз Пирогова, он убивает себя.

      Взаимодействие в его голове происходит не с реальными людьми, а с образами, связанными с разрушением единства с материнским организмом. Он не замечает вокруг живых персонажей, реального мира с собственной историей. В конце концов, он не замечает во мне женщину! Пирогов находит в человеке только часть и восхищается. Он делает опрометчивые выводы, что, например, психотерапевт его вылечит. Пирогов начинает надеяться и ожидать. Всё это ошибочное действие, ложное движение. Потом Пирогова бросает в противоположную сторону, теперь его захватывает новая идея, новый вывод, который сделан на основе спонтанных чувств или выдуманных фактов.
Терапевт становится плохим, ненужным. Теперь он вдруг видит во мне женщину (хоть я ей всегда была!). И почему-то этот факт, что я женщина, его захватывает, и он решает: о да, она женщина, и я ее хочу! Теперь у нас не терапия, а нечто другое! И Пирогова так шатает из стороны в сторону наверняка со всеми его отношениями с большей или меньшей амплитудой. Возникает опасность для меня и для него.

       Глава 11.  Телефон

      Одна из коварнейших особенностей люксов – наличие ванны. Тут надо помочь Пирогову хранить координацию. Скользкие бортики – то и жди кувырнётся башкой о кафель. Сколько я ни твердил Пирогову, чтобы хранил бдительность, всё без толку. Треснулся-таки, паршивец. Хорошо, не расшиб мозг. Сам он сознание потерял, а я в его мозгу чуть не упал в обморок. Лежу вместе с ним и вспоминаю. А вспоминать теперь удобнее – внутренний занудный диалог этого нервного идиота не мешает
     Вспоминаю я такую картину. Зима, вечер, дом, тепло, уют. Я один, раскинувшись на диване, сморю кино. В соседней комнате спит жена. На экране одинокий мальчик в резиновых сапогах идет по обледенелому шоссе. Вокруг зимняя сказка: серебро и хрусталь искрится на солнце и покрывает всё: деревья, дорогу, поля, электрические столбы. Видимо, прошел ледяной дождь, и всё вокруг покрыто льдом и сосульками. Только вот под тяжестью льда сорвало с мачты высоковольтный провод и мальчик через минуту упадет на него. Играет тревожная музыка. Зачем же родители бросили мальчика одного в жестокую ледяную сказку? Они эгоистично заняты только собой, своими психозами, истериками, изменами. Изменами…

     Мне делается тревожно. Я встаю и шатаюсь нервно из угла в угол. Подхожу к вешалке в коридоре, остервенело копаюсь в сумке жены, открываю ее. Так и есть – там два телефона. Мразь, мразь, мразь, мразь! Не один, а два. Одинаковые модные аппараты в чехлах, один в один, как и мой. Жму на кнопку первого телефона в поношенном чехле – заблокировано кодом. Так и должно быть. Нажимаю на кнопку второго, сверкающего новизной – не заблокирован. Открываю список вызовов. Он пуст. Открываю список сообщений. Всё стерто, кроме одного смс: «Ты чудо, мне было хорошо с тобой». Машинально удаляю эту смс.

    Наступила мгновенная пустота в голове. Немного зазвенело в ушах. Сердце замедлилось, пропустило удар. Мозг охватила необычайная тупость. Я подошел к окну, прислонился лбом к холодному стеклу. За окном ночь, на улице никого нет. Боль, пульсируя, распространилась по телу. Я сел обессиленный на пол и понял: надо уехать. Вскочил, ринулся к холодильнику, выхватил замороженного «Грей гуся» и стал лить его в себя как бензин в автомобиль. Боль отпустило, ум кристаллизовался. Тупость улетучилась бесследно. Бездонное небо декабря влилось через окно в сознание и заполнило его до краев. Я вышел на балкон, взял нелепый оранжевый чемодан жены, внес его комнату и стал собираться. Какая-то искра промелькнула в сознании, и я отключился.

    Я отключился от режущего воспоминания, а Пирогов очнулся, заворочался, принялся бухтеть что-то бессмысленно. Встал, опираясь на тумбочку, отправился к другу «Грей гусю».

      Глава 12. Письмо

      «Здравствуй, мой сладкий Пирожок. Ты перестал отвечать на телефонные звонки, поэтому твой влюбленный психиатр пишет тебе это письмо. Уже послезавтра ты вернешься в Москву и состоится наша встреча, значит, осталось двое суток. Хочешь, чтобы я пришла первая в отель и ждала тебя? У меня такое чувство, будто я встречаюсь не с тобой, а с каким-то киногероем. Я просто буду на пике возбуждения, у меня, наверное, оргазм случится в момент поворота дверной ручки. Я вообще в последние дни еле живая от предвкушения, меня всё время преследуют фантазии о тебе, о твоих руках и губах. Люблю тебя. Кстати, я против того, чтобы у тебя кто-то был, кроме меня, я хочу, чтобы ты мне весь достался после поездки.

     Мне сейчас сложно. Я по привычке отрицаю свои чувства, не хочу находиться в слабой, просящей и зависимой позиции. Я ненавижу, как нищий с протянутой рукой, ждать ответных чувств. Я не испытываю страха, что ты можешь сделать мне плохо или меня использовать. Пугает именно внутреннее признание, что я могу любить так сильно, что становлюсь зависимой от этого. Дай мне, пожалуйста, срочно подтверждение моей нужности и единственности.

      Ты же понимаешь, конечно, предопределение судьбы, требующее совпадения конфликта, иначе чувств бы не возникло. Женщина без конфликта тебе была бы неинтересна. Каждая личность в психозе хочет от него избавиться, что возможно только через другую неуравновешенную личность. Отсюда возникает притяжение. Нам повезло — наши психозы совпали, как пазл. Мой характер всегда требовал разрушения дорогих сердцу отношений. Я стремилась избегать зависимой позиции. Можно сказать, что наши диагнозы друг в друга влюблены, а не мы. Это значит, что боли будет всё больше с обеих сторон, ну и нам грозит разрыв. Надеюсь, что мы избежим расставания, я, по крайней мере, сделаю всё возможное и невозможное. Было бы здорово, если бы ты мне помогал в том, не проваливаясь в позицию жертвы или ребенка.

      Твое ребячество меня не отталкивает, я же тебя люблю. Других моих клиентов я тоже люблю, но не так как тебя. Ты единственный. Это чистая правда. Может, на меня и все клиенты подвязаны, только я далеко не на всех. Моя любовь к тебе другая, чувства уникальны. Я хочу тебе полностью принадлежать и такого не испытывала, наверное, никогда. Ты хоть и клиент, но ты исключительный. Но, понимаешь, если я уже не психотерапевт, значит, я усматриваю во всем этом противоречие. Вдруг я захочу с тобой просыпаться по утрам? Неужели по мне не чувствуется, что я от тебя без ума просто? От нервного и физического истощения у меня даже какие-то мелкие прыщи на лице пошли. Приезжай скорее!»

     Глава 13. Валентина

     Почему мне досталось для присутствия в этом волшебном мире такое конфликтное чудило, как Пирогов? Презираю эту слабую тварь и удивляюсь, как его полюбило столько женщин. За две недели отдыха его стройное, немного женственное тело так и не добралось до пляжа. Несчастный проводит время в барах, заливая тоску напитками безо льда. Я вынужден сопровождать его и смотреть, как чучело сидит часами за рюмкой, беседуя с официантками и случайными посетителями. Никакая терапия, по моему мнению, не поможет такой безнадежной запущенной дряни, как он. Ведь Пирогов даже не слушает ничего из того, что ему вещает эта необычная и загадочная женщина-психотерапевт. Хотя, может быть, и правильно не слушает, врачиха, по-моему, сама спятила и лечить никого не в состоянии.

     Сегодня, в день пред отъездом, Пирогов в ударе. Весел, остроумен и сыпет афоризмами. Он с лёгкостью заводит новые знакомства и не забывает старую дружбу с «Грей гусем». Я не удивлюсь, что и завтра, прилетев в Москву, мы с ним опять впадем в амнезию, забудем, что было сегодня. Впрочем, неважно.
В данный момент я наблюдаю, как Пирогов знакомится с симпатичной женщиной, пьющей, впрочем, немало, как и он. Чем-то они даже похожи друг на друга. Стройные тела, огромный рост, бесшабашность, интеллект и, конечно, сквозящая изо всех щелей конфликтность.

     — Привет, что как пьется? — спрашивает прибывшая дама у Пирогова.
     — «Грей гусятина» — она и в Африке гусятина, а мы, кстати, в Африке. Ха, — шутит Пирогов.
     — Че, как тут на местах с московским контингентом? Завезли? — интересуется дама.
     — Полный отель, — отвечает Пирогов.
     — Экземпляры есть?
     — А то! Душераздирающие твари.
     — Давно тут? Меня, кстати, Валентиной зовут, — представляется дама.
     — Океан! — придумывает Пирогов себе никнейм.
     — Неплохо, ну давай, за нас, за девочек… не чокаясь.
     — За девочек можно, — улыбается искристой улыбкой Пирогов.

     Оба выпивают сразу порцию и заказывают снова. Просят лимон и кофе. Сердечко чтоб подбодрить. Дружба и взаимоуважение крепнут с каждой дозой. Переходят на личные темы. Я наблюдаю и молчу. А Пирогов только рад, что я молчу.

     — Понимаешь, Океан, я в расстройстве сбежала из Москвы – муж изменяет. Нашел одну фру-фру, правда, тощую козу без груди. Три месяца ее обхаживал, я проследила. Видимо, всё никак не давала. Приходил поздно, под градусом. Она красивая, взрослая, стройная. Видимо, проблемы с мозгом, правда. У меня и у самой проблемы… но не настолько же. Запал он, видно, на нее, мой муж, а она ни туда ни сюда. Он уже и в отеле был с ней вместе, он мне признался, но эта дрянь сбежала с расстёгнутой блузкой. Ну, я всё из мужа вытянула, а сама истерику в ответ, выжала из него денег и сюда закатилась.

    — Да, я тоже в расстройстве, только не помню ни хрена. Обрывки какие-то. Амнезия, мать. Квашу вторую неделю с горя. Психиатрические катаклизмы души. Пришлось даже психотерапию по телефону заказывать. Можешь представить? Бизнес был. Хороший. Отжали глистовые структуры. Я и не помню даже, какой был бизнес. Вроде бы турфирма. Сечешь, Валя? — делится Пирогов.

    — Помогает терапия?
    — Да нет, вообще не помогает. Моя психиатриса нудит упорно что-то про травму перинатальной матрицы Грофа. Слов не хватает, одни эмоции! Ты слышала о таком, Валентина? Что это значит? Психиатриса мне часто повторяет, что я как бы застываю в образе неродившегося ребенка.

    — Ты заешь, как ни странно, я слышала, я читала об этом. Гроф – знаменитый психиатр, основатель трансперсональный психологии. Он исследовал измененные состояния сознания и вышел на такой эффект. Представляешь, наше сознание помнит всё еще до рождения, когда мы в утробе, и даже до этого. На самом деле всё еще интереснее: в нас живет этот кусочек сознания ребенка всю жизнь, а может быть, наоборот, это наше сознание прирастает к сознанию ребенка, как ветка к дереву.

    — Валентина, ты такая умная, скажу честно и прямо, меня это привлекает, но я ни хрена не понимаю сейчас из всей этой психиатрической байды, извини. Что всё это значит? — промямлил Пирогов.

    — Это значит, ты ребенок, травмированный ребенок, и меня это дико возбуждает, вот что это значит, — выстреливает Валентина.
    Все смущены –и Валентина, и Пирогов, и особенно я. Наступает молчание, потом разговор внезапно перескакивает на философские темы.
    — Океан, скажи, как ты относишься к дзен-буддизму, — кокетничает Валентина.
    — Положительно, просветление на меня нашло как-то раз, — отвечает Пирогов.
    — Интересно, расскажи, — просит Валентина.
    — Всё просто. Мне попалась в баре буддийская сутра о восемнадцати видах пустоты, там как раз есть такие забавные виды, как пустота пустоты и пустота абсолюта. А тут как раз у бармена закончился «Грей гусь». Натурально, пришлось заказать «Абсолют», а я всё медитирую и медитирую, — рассказывал Пирогов.
     — Ну и что? — Валентина замирает.
     — Ну и наступила пустота «Абсолюта». Тут и просветление пришло, показалась звезда Сириус, — делится Пирогов.
     — Океан, скажи, что в жизни главное? — перебивает мысль по-женски Валентина.
     — Главное –иметь намерение, вот! — произносит Пирогов.
     — А что такое намерение? — удивляется Валентина.
     — Никто не знает. Это тайна тайн. Но его необходимо иметь, — продолжает Пирогов, — по крайней мере, нужно иметь намерение найти свое намерение.
     — Как его найти? — интересуется Валентина.
     — Намерение нельзя найти, оно само найдет тебя, если ты освободишь в себе место от всего, чем твое намерение не является, — выдает сентенцию Пирогов.
     — Как мне узнать, кто я такая, я всё время мечусь в сомнениях? — спрашивает Валентина.
    — Оглянись и спроси у своей смерти, может быть, смерть тебя пожалеет, — крушит Пирогов разум Валентины.
    — Я боюсь смерти, Океан, — шепчет Валентина на ушко.
    — Не стоит, есть вещи пострашнее, — утверждает Пирогов.
    — Какие?
    — Опасайся только подозрений твоего намерения в том, что его у тебя нет. Всё остальное не страшно совсем, — поясняет Пирогов.
    — Мне хорошо с тобой, Океан. Расскажи, чему мне верить в жизни, — Валентина волнуется.
    — Делай вид, что ты веришь в слова, только до тех пор, пока длится звук моих слов. Делай вид, что веришь в действие, пока длится движение этого действия. Превратись в мелодию моих слов, стань танцем моих действий, — Пирогов гипнотизирует взглядом.
    — Океан, пойдем танцевать, — шепчет Валентина.

     Оба выпивают порцию и заказывают повтор. Просят снова лимон и кофе. Сердечко чтоб подбодрить. А сердечко-то стучит. Тук-тук-тук. Я только наблюдаю. Влюбленные допивают кофе и, взявшись за руки, идут в темный танцзал. Там что-то стучит, как компрессор, и мелькает. Стадо зомби трясется синхронно, как сотня франкенштейнов в лаборатории безумного профессора. Две стройные фигуры пробираются в самый центр кругов ада. Они начинают танец, глядя жадно друг другу в глаза. Валентина внезапно сдергивает майку через голову и бросает ее в сторону. Пирогов повторяет ее действие. Публика вокруг замирает и смотрит на красивую пару с долей зависти, злости, восторга и ненависти. Странно так смотрят те ребята из угла. Кто-то даже аплодирует…

      Благодаря мне Пирогов остается трезвым до последнего патрона. Потому что я внутри него не теряю смыслы никогда. Зато когда патроны кончаются, он разом отключается. Тогда и проваливаюсь в темноту. А завтра наш вылет. В Москву, а там уже ждет нас очумелая влюбленная психиаторша в отеле. Напомнить надо Пирогову. Я такое не забуду. А радости-то у Пирогова нет, наблюдаю я. Тоска.

        Глава 14. Встреча

       Перелет запомнился только чтением занятной заметки о древних мифах Средиземноморья, попавшейся в журнале. Однажды, проделками Зевса, камень на берегу реки зачал ребенка и родился андрогин Агдистис. Мужчина и женщина одновременно, привлекательное существо, вызывающее вожделение у представителей обоих полов. Бесчинства Агдистис обеспокоили богов, и те посылают на землю Вакха, бога виноделия. Вакх наполняет вином источник, и беспечный Агдистис засыпает, напившись в стельку. Вакх обвязывает гениталии несчастного петлей из тончайшего волоса, а другой конец привязывает к его ноге. Агдистис просыпается и, дергая ногой, лишает себя признаков мужского пола. Агдистис остается только женщиной, но капли его крови питают землю и вырастает цветущее и благоухающее миндальное дерево. Красавица Нана, дочь речного бога, пробегая мимо, сорвала цветущую ветку. Этого оказалось достаточно – нимфа забеременела и родила младенца Аттиса, выросшего вскоре прекрасным, как бог.

      Агдистис, ставшая женщиной, влюбилась в Аттиса, а юноша ответил взаимностью, но, все же предпочёл брак с дочерью местного царя. Во время брачного пира в чертоги ворвалась Агдистис. Ужас обуревает пьяных гостей, и они впадают в исступление. Царь-отец оскопляется, невеста отрезает кухонным ножом груди. Обезумевший Аттис бежит в лес и тоже оскопляется, с криком осуждения бросая отсеченные гениталии к ногам Агдистис, после чего умирает, истекая кровью. Терзаемая раскаянием Агдистис умоляет Зевса воскресить Аттиса и сделать его вечно юным и нетленным. Воскресший Аттис вместе с Агдистис возносятся на небеса, где брак их становится вечным.

     Пирогов дремал в кресле, а я все размышлял о прочитанном. Кто я, мужчина или женщина? Идиотская мысль, абсолютно сумасшедшая, но в ней определенно что-то есть. Более всего любопытен комментарий историка, приложенный к мифу. Оказывается, культ, посвященный смерти и возрождению Аттиса, охватил население нескольких стран и отличался трёхдневными мистериями. То были многолюдные, жестокие и психопатические действия – жрецы резали себе вены, юноши оскоплялись, переодевались в женские платья, толпа заходилась в крике и трансе. Глубокий смысл и неистребимая привлекательность культа, по мнению историка, коренилась в перинатальной матрице Грофа, о которой рассказала вчера Валентина. Здесь не что иное, как преодоление конфликта с образом матери и возвращением в ее океаническое лоно путем принесения в жертву собственного эго. Преодоление конфликта с образом матери – не это ли мучает меня?

      Вот и снова серая Москва, такси и отель. Все отели мира внутри одинаковы, если не придираться к мелочам и не всматриваться в цвет обивки, кажется, что живешь в одном и том же номере. В полумраке Пирогов и не в состоянии был особо всматриваться, и вообще, если бы не я, бедняга так не заполнил бы ничего. Да и я, увлеченный причиной пироговской экзистенциальной тоски, запомнил немногое. Помню, что наблюдалось богатство форм и противоречивость содержания. Недостатка ни в чем не ощущалось, где-то даже излишек энергии, чувств, интеллекта.

       Пока горький миндальный аромат спокойно витал над паркетом рядом с брошенными брюками и белой рубашкой, тело Пирогова успело ощутить холод шелков покрывала, нервную дрожь прикосновений, трепет дыхания, влажность губ, тепло кожи. Сознание Пирогова, несмотря на эндорфины, бившие фонтаном, оставалось в стороне и ворчало. Я, как всегда, оценивал промелькнувшую сцену холодным беспристрастным умом. А пролетело время на удивление быстро и событие, будучи запитым «Грей гусем», не оставило почти никакого следа, кроме длинной смс в телефоне:

      «Привет, я проснулась и весь день улыбалась. Просто так. Не могла не улыбаться просто потому, что хорошо. Мне было чудесно с тобой, и даже не сама близость, а вообще всё: какой ты на ощупь, твой запах, вкус. Это так удивительно. Раньше мне нравились действия, но мешало осязание. И я привыкла просто не обращать внимания. А с тобой всё наоборот. Неожиданно. И ещё твои объятья, тоже абсолютно нехарактерная для меня вещь, тронули меня. Я ненавидела, старалась свернуть этот процесс и дистанцироваться. Шла курить или есть, пить. С тобой наоборот. Мне так было комфортно и спокойно. И мне так хорошо до сих пор. И ощущение тепла внутри позвоночника, полное умиротворение и удовлетворение. Твое тепло я унесла с собой. Спасибо тебе. Сегодня был замечательный вечер. Я очень счастлива сейчас. Люблю тебя и желаю тебе хороших снов. Мне кажется, будто бы мы как родные друг другу люди. Для меня на этот день выключился весь мир, остался только ты. Целую».

       Утром, когда Пирогов еще спал, телефон Пирогова обрабатывал своими цифровым сознанием еще одну длинную смс:
      «Я хочу любить только тебя. Пиши мне почаще, пожалуйста, мне, оказывается, этого не хватает. Я не знала этого про себя, впервые такое выпрашиваю у мужчины. Люблю, люблю, люблю. Хочу сейчас оказаться у тебя на коленях. Ты самый потрясающий мужчина, как будто и не было никого раньше. Мне с тобой необыкновенно хорошо. Я растворяюсь в тебе, когда ты был со мной, я как бы перестают существовать. Но знай, если ты, дрянь, ко мне охладеешь, то и я, наверное, тоже сразу отряхнусь как кошка и пойду дальше. Мы вернемся в рамки нашего терапевтического формата. Мое единственное желание — это максимально соответствовать твоим желаниям и быть единственной».
      Пирогов не мог осмыслить сумбурное содержание смс в такой час. Хотя я заранее угадал текст своим мощным аналитическим холодным интеллектом и вместо радости испытал новый отчаянный, ни с чем не сравнимый приступ одиночества. Лишь горький запах миндаля, вползший в кровать, был компанией Пирогову в затворничестве и страдании духа. Я же решил в этот момент не тревожить Пирогова.

               
       Глава 15. Трамвай

       Мы с Пироговым знали достоверно, что Москва – не круглый, а вытянутый город. Но в уме не укладывалось, что кривое пятно может быть выпуклым до бесконечности как клякса чернил, стекшая с плоскости стола на пол. Шел снег хлопьями, скрывая всё происходящее за плотной молочной пеленой. Заиндевевший трамвай громыхал по рельсам. Ду-ду-ду-ту-ду. За окнами темнота и снег. Домов не видно, одни заборы. Пассажиров почти нет. Трухлявая бабка с искаженным, надтреснутым лицом завернулась в старомодное пальто с каракулевым воротником и выглядывала жабьими глазами. Плотный, лоснившийся дядечка в плаще с зеленоватым болотным отливом вынырнул из-под воротника, как бегемотик из мутной реки. Пирогову временами казалось, что пассажиры – не живые люди, а восковые фигуры из американского музея ужасов.

      Сколько можно громыхать проклятому трамваю? Куда он едет? Похоже, мы с Пироговым трясемся здесь уже второй час. Определить направление трудно – бесконечные промзоны вдоль трамвайных путей. Но в любой ситуации есть намек. И в любой ситуации есть подсказка друга «Грей гуся», согретого боковым карманом чешуйчатой курточки. Надо только поискать, порыться в закоулках памяти и прикинуть массивным интеллектом, что да как. Вот, точно. В рыбьей куртке, за пазухой, лежит пластиковый конверт. Там копии билетов на самолет и туристический ваучер. В билетах два имени: Александр Пирогов и Мария Бах. Пирогов – это типа я, как я успел заметить раньше. А вот кто эта Мария?
     Ах, да! Черт, черт, черт, черт! Это наша психиатриса. Роман Пирогова! Была же вторая незабываемая, но бесповоротно забытая встреча. Клочки, клочки моей памяти, соберитесь, вынырните из закоулочков, спойте мне песенку. Трамвай, трамвай, повернись ко мне передом, к Москве задом. Трамвай запел: «Ду-ду-ду-ту-ду…» А я запел внутри Пирогова мрачную песенку: «На этой улице нет фонарей, здесь не бывает солнечных дней…».

     Боже! Я схожу с ума, а Пирогов невменяем. Когда же приедет мистический трамвай, где у него остановка?
   — Бабушка, бабушка, миленькая, которая следующая? — спрашивает испуганный Пирогов.
    — Крематорий, детка, — отвечает бабушка, выпучив бельма мертвеца.
    — Ведь было что-то там, в доме, за желтыми гардинами? — спрашивает меня Пирогов.
    — Было, было, много чего было, родной, в доме за желтыми гардинами. Она, между прочим, тебя любила, обормот, — отвечал я Пирогову, сохраняя холодный ум.
    — Что же там было? Уж не махровый халат ли, кофе и пироги, и диваны? — не унимался Пирогов
    — Да кто ж его теперь знает? Пить надо было меньше, родной, — успокаиваю я его.
    — А теперь что? Что теперь? — впадает в ужас Пирогов.
    — Теперь у тебя есть только этот трамвай, старуха есть, дядя-бегемот, а следующая остановка — крематорий.
    — Но еще не поздно, я могу вернуться к своей Марии? — хнычет Пирогов.
    — Попробуй, пьянь, — отвечаю я ему.

      Глава 16. Разрыв

      Сегодня, будто видение, приезжал Пирогов. Ночью пришел, пьяный, весь в слезах, несчастный такой. Я открыла, а он стоит в дверях и плачет, в руках нелепый оранжевый чемодан. Что он, жить приехал? Стоит, прижимает мою голову к себе, будто меня у него забирают. А я так удивилась. Думаю, куда его теперь девать. Такой несчастный. Повела в спальню.

     Еще утром я поняла, что мне его очень не хватает. Хочется встреч с ним у меня дома за чаем. Завтраков, ужинов, объятий. Престало складываться. Психотерапия за деньги или любовь — это как-то сложно. Пока не могу внутри себя это принять, всё время скатываюсь в разные позиции, то я любовница, то психотерапевт, то просто женщина, которой одиноко. Я теперь вся в ролях, сомнениях и внутренних колебаниях. Сегодня пришло в голову: хочу его на машине покатать и в кино сводить на последний ряд. Хочу, чтобы был у меня дома, скажем, хотя бы раз в неделю. У меня усиливается эффект разрыва в голове.

     Меня травмирует быть с Пироговым только в определенные часы. Я хочу иметь с ним реальные отношения. Мне вчера понравилось с ним дома вечером, только к ночи Пирогов окончательно окуклился. Пусть пьет теперь без меня. Я в общем не против алкоголя в малых дозах и обоюдно, скажем, бутылку шампанского на двоих — и всё. У меня вчера было ощущение, что Пирогов собрался из окна прыгать. Взгляд такой был дикий.

      Он умудрился меня поранить. Не учусь я на ошибках. Иметь любые личные отношения, любовные, дружеские, с человеком в суицидальном состоянии – ошибка. А лечить такое как? Я не волшебник, а психотерапевт, скорее ранимая женщина. Наверное, у Пирогова снова вчера активизировалась родовая травма. Это как если бы он не должен был родиться, а должен был умереть ещё в утробе. По моим ощущениям вчера случился возврат к травмирующему воспоминанию. Пирогов не в силах построить отношения с миром и пытается возвратиться в состояние перинатального периода, к максимальному уровню слияния с образом матери. Угрозу собственной жизни он воспринимает как аргумент в пользу усиления опеки со стороны окружающих. Пирогов не в состоянии самостоятельно принимать решения и находить зону комфорта. У меня возникает такое дурацкое ощущение, что он мой не родившийся ребенок, не способный еще к самостоятельной жизни. Это включает мои материнские инстинкты и одновременно усиливает влечение. Но как способствовать его выходу в прямое общение с миром?

     Здесь мало могут помочь разговоры. Главное, с моей точки зрения, — это отношения, любовь, принятие его несмотря ни на что, с его неадекватными поступками и словесным поносом. Могу ли я ему подобное предложить? Совместную жизнь? Наверное, да. Я не знала глубины своего поражения, поняла только вчера. Мне нужен он, но помочь ему может человек, умерший сам, готовый выдерживать смерть. Вчера ты меня убил, Пирогов.

       Глава 17. Спираль

       Спираль «Финляндии» никак не закручивалась, и в горло попадало мало, приходилось стоять, как журавлю, уставившись в небо, придерживая правой рукой бутылку. Часть проливалась на белую шелковую рубашку, брюки и чешуйчатую рыбью куртку. Задача усложнялась тем, что одновременно требовалось левой рукой придерживать нелепый оранжевый чемодан и не забывать ловить такси. При этом следовало постоянно уклоняться от мчавшихся одурелых московских «не такси», стоя на середине проспекта. Таковы были правила игры. Куда на этот раз поедет такси, хотел спросить я у Пирогова. Это и есть самое сложное в жизни Пирогова – ответить мне правдиво, зачем этот придурок ловит такси. Хорошо, что у Пирогова есть я. А моя память, как это ни странно звучит, резко прояснилась в тот критический момент. Я начал прозревать. Не хватало только несколько деталей, чтобы собрать мега-пазл.

     — Давай-ка поедем к Лидии, родной, — предложил я Пирогову.
     — А то, — ответил он бодро.
     Прикатили по адресу, встали у подъезда, Пирогов нацарапал идиотскую смс: «Выходи на смертный бой» – и сунул в рот леденец от кашля.
    Ждать пришлось долго. Минут через сорок из подъезда, стесняясь соседей, выскочила женская фигурка в шубе и мгновенно оказалась на заднем сиденье. Странное дело: сколько Пирогов ни всматривался в спутницу, обернувшись назад, никак не мог разобрать лица. Шуба видна отчетливо, каждая шерстинка, а вот вместо лица – расплывчатое пятно. Дефект резкости восприятия. Да и разговор не клеился. Тем временем такси быстренько подкатило к отелю.
    Шуба, пропахшая фруктово-ванильным запахом, упала на паркет, рядом легла рыбья куртка. Из кармана выпал пластиковый конверт и три заграничных паспорта. В конверте — билеты на самолет и туристический ваучер на остров Тенерифе. Лидия с нескрываемым интересом рассмотрела паспорта, билеты и ваучер.
    — Ну и как там на Тенерифе? Может, и мы с Пироговым слетаем на недельку? Ой, откуда у тебя паспорт Пирогова? — внезапно воскликнула Лидия, открыв паспорт Пирогова. — Неужели это я обронила в прошлый раз вместе с шубой?
    — Пирогов — это я, — пьяно промямлил Пирогов.
    — Дурашка, не придуривайся, ну иди скорее сюда, мне холодно…

    Пока шуба, пропахшая фруктово-ванильным запахом, мирно отдыхала на паркете рядом с рыбьей курткой, а Пирогов отдыхал на простынях, Лидия беседовала со мной:
   — Я чувствовала, что ты не приедешь второй раз после этой дурацкой твоей истерики. Я тебя понимаю, конечно, тебе непросто перестроиться. В этом есть что-то запретное, извращенное. Как у тебя вообще тогда хватило смелости приехать? Меня тогда это возбудило до обморока. И еще эта твоя смс идиотская: «Выходи, надо поговорить…» Надо же так написать. Я уж думала ты насчет Николая отношения выяснять…
   — Какого Николая?
   — Ну не придуривайся, дурашка. Всё ты понимаешь.
   — Не понимаю, правда…
   — Хватит валять дурака! Ты знаешь, я так хочу родить девочку. Почему все мужчины такие идиоты? Может, Пирогов согласится? Или мой непутевый доктор? Как ты думаешь?
   — Пирогов — это я, — упрямо промямлил Пирогов.
   — Ну хватит уже, не смешно. Не пей больше. Кстати, его паспорт я у тебя заберу.
   — Чей?
   — Ну Пирогова, хватит уже.
   — А как же я?
   — Зачем тебе паспорт Пирогова, у тебя же свой есть? Сколько же надо выпить, чтоб так назюзюкаться, дурашка?
    — Я немного, только «Грей гуся», — поканючил Пирогов.
    — Знаю я тебя. Я так хочу быть единственной, просыпаться по утрам…
    — Я тоже хочу просыпаться…
    — По утрам со мной? — удивилась Лидия.
    — Я имею в виду вообще, проснуться как-нибудь утром…
    — Ну дурашка. Ты как ребенок. Ох, как ты меня возбуждаешь, мне прямо плохо, дыхание перехватывает. Ну, иди сюда…
     Что-то было режущее сознание в словах Лидии. У меня возникло ощущение, что на мою голову обрушилось тринадцать боевых американских вертолетов с полным боекомплектом. Ракеты полетели, раздался взрыв и наступила полная тишина. Ни Пирогов, ни я не заметили, как Лидия тихо поднялась, оделась, забрала заграничный паспорт Пирогова и ушла.


        Глава 18. Дом

      В ту минуту я ощутил себя вытолкнутым на темную сцену улицы одиноким существом в роли пассажира. Что принадлежит мне в мире? Ничего, ни один атом, включая те, что составляют тело и мой беспокойный ум. Я ощутил всей глубиной сознания режущую взгляд иллюзорность окружающей реальности и виртуальность того, кто переживает ощущение иллюзорности. Я превратился в свидетеля собственного существования, воспринимающего как сон всё, что вокруг, и всё, что внутри меня.

      Опустошенный и растерянный, я совершенно не осознавал, где нахожусь. Но это меня совершенно не пугало. Вопрос заключался в том, куда направиться. Для начала я оглянулся по сторонам, вонзился взглядом в темноту улицы. Пронизывающий холод резал острыми лезвиями по голым ногам сквозь тонкие брюки. Сырая морозная ночь покрыла асфальт и деревья льдом, хрустевшим под ботинками, как битое стекло. Ветер остервенело обдувал лицо, мешая вдохнуть. Улица пустынна, как бывает в Москве только под утро, перед тусклым зимним рассветом. Ведь я в Москве? Где же еще можно найти такие наросты липкой серости? Незнакомый район, старый. Кирпичные дома с черными глазницами окон казались вымершими. Легкая рыбья курточка нараспашку не только не согревала, но и сама дрожала от холода каждой чешуйкой. В правой руке была зажата пластиковая ручка нелепого оранжевого чемодана на колесиках. С такими принято путешествовать на самолетах.

      Ага, значит мне предстоит лететь! В минуты прозрения по косвенным признакам понимаешь, чего требует от тебя судьба. Ощупав карманы, я обнаружил два заграничных паспорта и прозрачный пластиковый конвертик с распечатками билетов и туристических ваучеров на две персоны. Первый паспорт, по-видимому, мой, хотя глупая фамилия Семенов интуитивно никак не подходила к теперешнему состоянию внутренней нервной дрожи. Открыл второй – с размытой фотографии улыбалось красивое и беззащитное женское лицо, имя и фамилия Мария Бах мне напоминало что-то. Судя по счастливому, любящему взгляду чья-то жена, но вряд ли Семенова. А почему бы и нет? Во всяком случае, Семенов, если допустить, что он – это я, пока явно не в курсе. Загадка природы. Но не это сейчас важно. Телефон с кредиткой, спрятанной в чехле, на месте, в кармане. Определиться бы с движением, а там всё наладится, по обыкновению. Но я почему-то уже догадывался, что лететь мне никуда не надо.

     Не хочу я никуда лететь. Это некий Пирогов – летун, всё летает, и пусть себе летает. Ведь я-то не Пирогов! Вот в чем всё дело. И мне наплевать на его пьяные выходки, раздвоенное сознание и конфликтный разум. Я – не он. Я вчера сквозь сон тела мнимого Пирогова, в котором пребывал мой холодный аналитический ум, пытливо анализировал слова хозяйки фруктово-ванильной шубы и уловил эхо ее скрытых мыслей. Я не Пирогов! А кто я? Я Николай Семенов, так гласит мой паспорт! А значит, я еду домой, ведь у меня есть дом, я это смутно помню.

     Грязноватый автомобиль с шашечками на крыше как по волшебству возник в предрассветной мгле. Старая «девятка», стекло в трещинах, значительный кусок бампера отгрызен силами мирового зла. Я поднял руку, машина остановилась. Я открыл дверь и заглянул внутрь.
     — Куда едем? — хриплым голосом спросил водитель.
     — Домой, — ответил я.
     — Адрес-то помнишь?
     — Нет, но место покажу, — уверенно произнес я.
     — Садись, подвезу, я такси, — гордо произнес водитель.

    Я закинул чемодан назад, а сам опустился на переднее сиденье, захлопнул дверцу, в боковой полке загромыхала литровая бутылка «Смирновки». Отпито где-то на треть.
     — Ты что, всё квасишь за рулем? — спросил я.
     — Нет, это я так на случай, если прижмет к обочине, — пояснил водитель, — пока покурил только, — добавил он, улыбнувшись, — покурил и поехал себе, а бутылка — если заколбасит.
     Я присмотрелся. Водила одет не по погоде: салатовая поношенная пижама, войлочные тапочки. Лицо небритое, синее, уставшее. Руки с татуировками. Хорош бродяга. Но и пассажир не прост.
    — Так куда жмем? — уточнил водила.
    — Пока прямо, — сказал я весело. — А пижама розовая вроде раньше у тебя была? — спросил я.
    — Да, забрали упыри. Я им так и сказал тогда: хочешь пижаму бери, а больше нету ничего — первый клиент. Так они пижаму забрали, представляешь! — радостно сообщил он, подмигнул и добавил, — водяры хлебнешь, за компанию, а то меня уже прижало к обочине?
   — А то, — сказал я.

    Холодненькая «Смирновка» влилась ровно, видимо, не паленая. Дрожь унималась, утро манило к себе в объятья, пахнущие свежим дыханием мороза. Я знал, пить больше не надо. Я же не Пирогов. Я наполнен мощнейшей силой, как никогда. Я свободен. Я не тот слабый, ноющий, мечущийся в запое путешественник, лазающий по юбкам, как таракан. Да я и не Николай Семенов, я океан.
Мои чувства лежат в оранжевом чемодане. Мои эмоции ждут наступления подходящего случая. Мое настроение – совершенная пустота. Я парю в пространстве, ничто не захватывает сознание. Чтобы исчезнуть, нужно перестать фокусироваться как на внешнем, так и на внутреннем процессе и обратить внимание в центр сознания. Там и спрятана пустота, в пустоте живет океан душ – Бог, туда требуется нырнуть. Но нырнуть нужно не с головой, как обычно, а оставив ум снаружи. Я отсоединяюсь от окружающего мира, отсоединяюсь от мира мыслей, чувств, и нищий с протянутой рукой исчезает во мне. На самом деле, занудного попрошайки никогда и не было, он лишь снился. Моя сила в умении отсоединяться и вовремя присоединяться, если таков сознательный выбор. Я свободен. Отсоединение дает необычайный прилив энергии. Возникает ощущение силы и превосходства. Я приобретаю практически любую психологическую или эмоциональную форму в зависимости от желания. Требуется лишь небольшое усилие, напряжение внутри для конструкции формы. Я могу стать Николаем Семеновым, а потом, если требуется, снова возвратиться к океану. В этом моя сила.

       Я принял форму Николая Семенова и возвратился вместе с ним домой. Жены не было, ну и пусть. Как хорошо наконец очутиться в собственной кровати. Мне было приятно и уютно после стольких мытарств. Вскоре я уже мирно спал. За окном падал и падал снег хлопьями. В три часа ночи на прикроватной тумбочке задергался нервной дрожью телефон, гостеприимно приняв в свои электронные объятия длинную прощальную смс:

       «Вот и закончился наш трудный сеанс психотерапии, Пирожок, такой обычный и необычный одновременно. Ты всё время старался сделать меня живой, чтобы потом убить. Но тут важное отличие между нами: я могла убить тебя, но не захотела, а ты хотел, но не мог. Тебе удалось пробить мою защиту дважды. В первый раз ты ударил по ощущению профессиональной пригодности, поставил под сомнение уверенность, что я хороший психотерапевт. Во второй раз я попалась на иллюзию нашего совместного будущего и поверила в нее. Одно хочу сказать: виноват мой метод акцентирования взаимоотношений. Он, наверное, сработал, и ты почувствовал результат труда над тобой. Всё это было изначально ради тебя и ради твоего исцеления. Мое участие как терапевта в твоей жизни я считаю завершенным, и я довольна результатом. Я показала тебе больше, чем могла. Но процесс твоего исцеления далеко не закончен. Обрати внимание на свою родовую травму, я тебе столько о ней говорила. У меня самой в осадке остались проблемы с отношениями и слишком много боли. Сложно будет мне потом любить мир и людей и прощать. Я видела свою миссию не только в том, чтобы ты меня в итоге ударил и обесценил. Ты был в моей жизни так недолго, всего две недели. Я испытала массу чувств: нежность, возбуждение, безумие, любовь, это было прекрасно и больно. Ты раскрыл мои уязвимые места, и я теперь, хоть и могу, но не хочу их закрывать. Я исчезаю, но я скучаю. Вернись, мой пирожок, мне одиноко без тебя».

      Глава 19. Николай
 
     Николай открыл глаза, и я немедленно заворочался в его сознании и принялся изучать забытую обстановку собственного дома. Парадоксально, но после двух трудных недель я не ощущал ни усталости, ни последствий коварного влияния «Грей гуся». Вселившись в Николая Семенова, я, как мне показалось утром, приобрел новое тело, свободное от алкогольного порыва, и спокойное сознание, не склонное к выходкам в стиле злосчастного Пирогова. Судя по количеству книг на полках, Николай Семенов не пренебрегает философской литературой, начитанный такой товарищ. На лоджии хранились беговые лыжи – вот это номер, уж не спортсмен ли мой Николай? Если приятель такой культурный и правильный, зачем гаденышу тогда впадать в психозы? Какие у него отношения с Лидией? Она что-то говорила про него, насколько я помню. А мне-то что? Уж не ревную ли я Николая? Было бы забавно.

      Где сейчас жена Николая? Ах да, этот ее второй телефон, ужасная смс: «Ты чудо, мне было хорошо с тобой». С кем она? Может быть, с настоящим Пироговым? Нет, не может быть, я путаю. Пирогов – друг Лидии, вероятно, пьяный уже, тревожащий официанток баров конфликтным поведением и непристойными запросами. Стоп! Почему он, собственно, должен пить и тревожить официанток? Я про него вообще ничего не знаю. Я – не он, ко мне лишь случайно попал его паспорт. Интересно, какой паспорт я предъявлял на таможне перед вылетом? Вопрос вопросов. Значит, я – Николай, но, решив, что я Пирогов, я решил напиться и укатить на Тенерифе. Но Пирогов, возможно, вообще не пьет. Вот бред. Я схожу с ума с этими двумя личностями. Но где жена Николая? Логично спросить у самого Николая, уж он-то должен знать. Я подергался в сознании. Николаю стало тревожно. Он вскочил, заметался по комнате, подошел к стене и ударился в нее лбом. Бум. Со стены упала фотография в рамке, а ведь на ней жена Николая, я так и не успел ничего рассмотреть.

      Ну вот, приехали. Где личность, где ум – там и проблемы. Думается мне, у Николая запущенный психоз, еще более выраженный, чем у лже-Пирогова, только тихий, загнанный глубоко внутрь. Что там обнаружила благородная Мария-психотерапевт? Кажется, родовую травму? Николай в глубине своего ума, в тех слоях нейронов, что находятся дальше, чем наше с ним безграничное сознание, считал себя не родившимся. Весь мир бедняга воспринимал в преломлении через образ матери, ее чувства и эмоции. Реальный мир был враждебным, но далеким, не актуальным, как для всякого младенца в перинатальном периоде. Образ матери защищал, создавал оболочку из приоритетов, мотивов и запретов. Но в то же время образ матери грозил неизбежным отсоединением и его нужно было любой ценой удержать. Цена же за удержание была неправдоподобно велика и угрожала жизни. Какой ребенок остается вечно под полной материнской опекой? Только больной, умирающий, нежизнеспособный ребенок. Искусственная нежизнеспособность и составляла центр ужасающего конфликта личности.

      Эх, Николаша, где же свобода? Где жаворонки во ржи? Где фуги Баха? Такое ощущение, что мы с тобой, приятель, погружаемся в психозы так же естественно и непринужденно, как выпивший сельский тракторист наступает сапогом на лепешку навоза. Запах свежего коровьего дерьма будет теперь всюду: и на танцах в сельском клубе, и дома на кухне. Кому все-таки принадлежит роковая родовая травма на самом деле? Мне или тебе, Николаша, друг по сознанию? Тут вопрос вопросов. Тайна египетских сфинксов. Честно надо признаться себе – варианты возможны. Но никакая океаническая психиатриса Мария не даст готового рецепта. Стоит ли попробовать и что стоит попробовать? Сакральнейший вопрос. Не обратиться ли нам с Николаем к тем толстым философским книгам, что стоят на полке? Я сформулировал желание и послал его в ту часть нейронов, где базировался обеспокоенный Николай. Бедняга подошел к книжной полке и выхватил наугад том, оказавшийся заумным исследованием китайского дзен-буддизма. Николай раскрыл книгу по середине и прочитал следующее:

          «Последователи дао! Если вы хотите обрести взгляд, соответствующий
          дхарме, то не поддавайтесь заблуждениям других. С чем бы вы ни
          столкнулись внутри себя, убивайте это. Встретите будду – убивайте
          будду, встретите архата – убивайте архата, встретите родителей –
          убивайте родителей. Только тогда вы обретете освобождение от уз».

      Цитата попала в точку. Я включил на полную катушку титанический интеллект в попытке осознать сказанное мудрецом. Здесь не девичий лепет и не пьяная болтовня у стойки бара, сразу виден почерк старых мастеров. Конечно же речь не идет о буквальном убийстве, тем более что перечисленные персонажи: будда и архат, — лишь духовные сущности. Тут речь идет о другом – о привязанностях к чему бы то ни было: вещам, духовным ценностям, авторитетам, учениям, символам и даже к образам родителей. От привязанности не избавляются снаружи, никаким уничтожением объекта не сотрешь свою привязанность. Цепи можно разорвать только внутри, в сознании, где они и возникают. Я же вместе с бедным Коленькой привязался к образу матери смертельной хваткой, грозящей мне гибелью. Я должен освободиться.

      Я отчетливо осознал: внутренним диалогом счастья не построишь. Требуется действовать. Надо пытаться. Осознав, я немедленно издал тревожный сигнал в сознании Николая, как пароход гудит в тумане. Тот, подобно зомби, оставленный без моей дружеской поддержки, направился прямиком на кухню, выхватил из выдвижного ящика острейший кухонный нож и, для начала, надрезав левое запястье, выпученными глазами уставился на рисунок пижамы внизу живота. Темная кровь струйкой потекла на голубой кафель. Николай принялся стягивать штаны. Я заорал, что есть силы в голове Николая:

       — Нет, не так это надо делать, брат!
       Николаша прислушался и, как был в полосатой пижаме, открыл окно и прыгнул навстречу морозному утру. Вот так сюрприз! Ура декабрь, я твой пассажир!
Радоваться, впрочем, было рано. Бедный Коленька так ушел в себя, бедолага, что не допер своим сознанием: квартирка-то была на втором этаже. Приземлились мы с ним удачно, прямехонького в сугроб, что наметают дворники, расчищая тротуар. Николай только ногу немного подвернул. Осмотрелся он диким взглядом по сторонам, вынул из кармана пижамы невнятную тряпку, перевязал запястье и сказал себе: «Не так это надо делать, брат!» Произнеся сию бессмыслицу, рванул Коленька, как безумный, вопреки доводам разума и моим просьбам, в пижаме и тапочках, к продуктовому магазину, располагавшемуся напротив.

      У магазина в такую рань толклось уже три-четыре олигофрена агрессивного вида, в мятых пятнистых хламидах, мрачные, синие с устатку, один краше другого, зайчики. Николай подошел уверенно и выкрикнул с ходу:
       — Ну что, пацаны, помахаемся?

       Отреагировал только один из четверых, что казался потолще и посерьезнее. Он на глазах начал заводиться, как игрушечный робот на батарейках. Однако мы с Николаем контролировали обстановку великолепно. Эх, улица, нам ли не помнить твоих уроков? Николай приблизился к толстяку вплотную, прижался к нему всем телом, как в танце, обхватив за талию, и, удерживая правой рукой запястье придурка, блокировал удар. Затем он прошел с озадаченным недоумком шаг вперед, толкая грудью тело партнера, как в танго. Оценив боковым зрением всю сцену со стороны, Николай нащупал левой рукой полупустую поллитровку в кармане пятнистой хламиды толстяка, выхватил ее и саданул с разворота по лбу дебила, стоявшего сбоку.

       Без всякой паузы Николай толкнул руками противника в грудь и, пока тот замахивался, упал на землю и рванул руками ноги толстяка на себя. Ошалевший жирдяй рухнул навзничь, сбив затылком урну, переполненную пустой пивной тарой, и притих. Стукнутый по лбу лось уже скакал прочь с места драки, матерясь как потерпевший. За ним уносился, стуча копытами о лед, второй лось – поменьше.
Николай встал и посмотрел в глаза оставшемуся четвертому олигофрену. Тот выглядел на удивление спокойным.

      — Не буду я с тобой махаться, настроения нет. Если пропеллер в жопе с утра, пошли к «Радуге», там митяевские сейчас гудеж ночной заканчивают, как раз их и застанем, — произнес олигофрен.
      — Пошли, — не раздумывая ответил Николай, — только накинуть надо что-то.
Николай нагнулся и стянул пропахшую водкой, чесноком, хлебом и квашеной капустой засаленную пятнистую хламиду с толстяка, отдыхавшего в полной отключке у урны. Нацепил на себя и полетел на крыльях адреналина вслед новому другу к бару «Радуга».

      Митяевские действительно обретались после ночного отрыва у входа. Только уж больно в невменяемом виде пребывали ребята: двое пытались прикурить, но не могли даже зажигалку поднести к сигарете, третий прислонился спиной к стене и мычал, как теленок. Капец, не подходят для дел митяевские: измельчали, подлецы, аж ботва обвисла. Зашли с досады в бар — там уже протирали стойки пред закрытием, влили в себя по-быстрому стакан-другой паленой дряни и выкатились на улицу. Принялись слезно прощаться, как братья по оружию, сроднились два идиота: Коленька в пижаме и синий небритый олигофрен.
      Жаль, я не мог попрощаться с Коленькой, надоел он мне — паленая пакость из «Радуги» уже всосалась в кровь и приносила плоды. Коленька выкатил глазища, ринулся на шоссе и бросился наперерез синему утреннему троллейбусу, подлетавшему по ледку к пустой остановке. Я не успел отреагировать. Наступила полная темнота.

                Глава 20. Больница
       Николай Семенов очнулся, и я вместе с ним в его мятежной голове. Положение горизонтальное, полумрак. Душновато, слышен шум дождя за окном, но окна не видно за плотными шторами. Такие могучие шторы бывают только в отелях. По мелким признакам я и понимаю обычно, куда судьба затащила меня. Серая реальность прорисовалась типовым номером: стеклянный столик, телефон, кровать, шкаф, зеркало. Но было кое-что еще, намекающее нам с Николаем, что мы не в отеле. Попискивающие приборы, капельница, шланги у изголовья. Шум дождя издает кислородный компрессор. Очередной каприз восприятия. Нет, мы не в отеле, мы в больнице, дорогой мой Коленька, Николай. Попискивает тревожно кардиомонитор. Левая рука забинтована, в правой капельница, болит колено. На затылке и на лбу ощущается пластырь. Семенов жив, и я вместе с ним.
       В палату вошла худенькая медсестра. Странное дело – сколько Николай ни всматривался в медработницу, приподняв голову с подушки, никак не мог разобрать лица. Белый халатик виден отчетливо – каждая ниточка, нескромный вырез на плоской груди, а вот вместо лица – расплывчатое пятно. Дефект резкости восприятия.

      — О, прекрасно! Вы очнулись! Как вы себя чувствуете? — спросила медсестра.
      — Не очень…
      — Меня зовут Ирина, я ваша медсестра, Вас доставили вчера утром, вас сбил троллейбус. Немного повреждено колено, открытая рана на затылке, легкое сотрясение и глубокий порез на запястье. Очевидно, порез вы сами себе устроили…
      — Да, кухонный нож я помню отчетливо.
      — Мы связались с вашим лечащим психиатром, он приедет к вам сегодня, вам нужна помощь.
      — Вы связались с Марией? — удивляюсь я.
      — Нет, мы вызвали вашего врача, профессора Олега Исаевича Йолкина, — пугается почему-то Ирина. Он уже скоро приедет.
      — Приедет сюда? Зачем? — интересуюсь я.
      — Оказать вам помощь, — испуганно шепчет она.
      — Вы думаете мне можно помочь? Кстати, мы с вами нигде не встречались?
      — Тихо, молчите, шепчет Ирина и целует меня в лоб.

       Я ненадолго отключился в полудреме. Когда я очнулся, как по волшебству в полумраке номера появился импозантный мужчина в строгом сером костюме, при галстуке, белый халат накинут на плечи, на ногах, поверх ботинок, синие бахилы. Очень он показался мне знакомым этот мужчина. Где я его видел? Причем недавно. Немного небритое лицо, глаза не лишенные искры интеллекта, высокий рост, атлетическое сложение. Боже мой! Я его знаю. Но кто он? Ох, мамоньки родные, где память? Сознание Коли разорвалось в мелкие клочки. А, мое сознание описало в воздухе несколько фигур высшего пилотажа и застыло. Что тут, японские боги, происходит?
      Мужчина в костюме подошел к моей кровати, присел рядом на стул, положил большую, сильную руку мне на плечо и с волнением в голосе произнес:
     — Ну, здравствуйте, Мария, мне очень жаль, что все так вышло…
     — Мария? Так меня еще никто не называл, — пробормотал Николай.
     — Я беспокоился о вас, Мария, вы мне дороги.

      Глава 21. Профессор

      Меня зовут Олег Исаевич Йолкин. Я врач-психиатр, работаю в городской психиатрической больнице уже много лет. За годы работы я сталкивался с десятками сложных случаев. Но, пожалуй, самым необычным моим пациентом стала Мария Бах. Мария обратилась ко мне около года назад по знакомству, ее рекомендовала моя жена Антонина. Поначалу проблемы Марии не казались мне серьезными. Тривиальный случай психоневроза, сложности межличностных отношений. Я устроил Марии сеансы психотерапии два раза в неделю по полтора часа, применив метод усиления акцента взаимоотношений, и постарался вскрыть ее детские психические травмы. Последние оказались в области типичных комплексов Электры.

     Вот вкратце ее история. Ощущая с раннего детства недостаток любви со стороны родителей, Мария, как и многие другие дети, пыталась сфокусировать внимание на себе различными манипуляциями, но не могла добиться своего. Родители были заняты семейными ссорами и отдавали гораздо больше своего тепла младшей сестре Марии. В период созревания, Мария, ощущая неосознанные еще порывы влечения, попыталась использовать свое тело для манипуляции вниманием отца. Между ними произошел некий загадочный эпизод, значение которого было значительно преувеличено расстроенной психикой девочки. Это послужило основой нарастающего конфликта.

    Позднее, испытывая комплекс собственной внешности, Мария влюбилась в одноклассника, сбежала с ним из дома и попала под дурное влияние улицы. Ранний алкоголизм, развитие психоза, острая зависимость от секса – всё это усиливало расстройство. Но, наконец, Мария повзрослела. Она вышла замуж, успокоилась внешне, прошлое было вроде бы забыто. Она прожила много лет в обстановке фасадного благополучия. Однако новая стадия конфликта настигла женщину в тот момент, когда та захотела завести ребенка. Проблемы со здоровьем, приобретенные в юности, давали о себе знать, и психоз вырос с новой силой.

     На моих сеансах Мария обнаружила незаурядный интеллект и эрудицию. Впрочем, начитанность только мешала ей встать на путь исцеления. Настоящие проблемы начались в тот момент, когда у Марии, как это иногда случается, возник эротический перенос в отношении меня, ее лечащего врача. Само по себе такое случается, и есть надежные методы противодействия. Но я упустил начало процесса. К тому же очевидный прогресс на пути моего метода скрыл от меня суть проблемы.

     Кроме того, я непрофессионально допустил излишнюю персонализацию Марии на уровне ее внутреннего голоса. А произошло это так. На одном из сеансов Мария сказала:

     — Профессор, наша терапия зашла слишком далеко. Часто я нестерпимо скучаю без вас в перерыве между сеансами. Чтобы заполнить паузы, я включила внутренний голос, голос психотерапевта внутри меня. Он похож на вас, такой милый. Я беседую с ним вечерами. Он сообщает мне всё то, что могли бы сказать вы сами, или даже больше…

     — Что ж, это неплохо, — прокомментировал я, — вы, очевидно, идете навстречу терапии. Вторичный образ и его персонификация – возможный вариант развития. Главное – не заиграться…
     — Вы знаете, иногда я меняюсь с этим голосом местами, как бы он – это я, а я – это он. То есть я становлюсь Марией-психотерапевтом, а голос становится моим неразумным пациентом-мужчиной, похожим на вас. Я так вдохновлена! — продолжала Мария.
     — Не увлекайтесь, дорогуша, это опасно! Персонификация может создать ложную личность, — предостерег я Марию.

     О, если бы я знал, к чему всё это приведет! Кризис произошел неожиданно для меня. Однажды поздно вечером Мария внезапно появилась у нас в клинике. В ту ночь я дежурил по больнице, мне помогала Лидия – моя ассистентка. Мы были вдвоем во всем отделении и сконцентрировались на важной для нас обоих беседе. Внезапно в дверях возникла, как привидение, стройная фигура Марии. Она была одета легко для зимы: полупрозрачная шелковая белая блузка, изящные брюки и тоненькая курточка из блестящего материала, накинутая на плечи, в руках какой-то нелепый оранжевый чемодан. Мария вся дрожала, прекрасные черные глаза сверкали гневом.

     — Мерзавец, дрянь! — воскликнула она.
     — О ком вы говорите? — удивились мы с Лидией одновременно.
     — Мой муж Николай, я нашла у него второй телефон! Он пишет смс какой-то новой неизвестной твари! Это после того, как я уже почти смирилась с его любовницей Юлией, думала, ну, пусть поразвлекутся. А он!
     — Кому же он пишет смс? — поинтересовался я.
     — О, если бы я знала! Я разорвала бы ее на куски. Впрочем, у меня есть ее номер, я захватила телефон. Я наберу и вычислю эту мразь! Я вырву ей глаза с корнем! — кричала Мария.
    — Олег Исаевич, можно я уже пойду, у меня там дело есть, — промямлила испугано Лидия.

     Я отпустил смущенную ассистентку, взглянул внимательно на Марию. Она была чудовищно хороша в эту минуту в своем гневе, но, по-видимому, уже изрядно пьяна. Свобода, величие, раскованность так и проступали во всем ее облике. Это привлекало необыкновенно. Я пришел в волнение. Мария была не просто привлекательной женщиной, но незаурядной, глубокой чувственной натурой, поставленной судьбой в такую тяжелую ситуацию. Я попытался ее успокоить, но безуспешно. Мария сбивчиво что-то объясняла. В руках у нее был какой-то пакет. Я не сразу всё понял. Оказывается, в пакете лежали туристические путевки на остров Тенерифе, которые она приобрела и себе, и мужу недавно, в надежде, что отдых на океане укрепит семью. Но теперь всё пошло прахом.
Мария металась по ординаторской, как пантера, затем она бросилась в мои объятия. Впилась губами в меня, принялась срывать с себя одежду. У Марии случился приступ какого-то остервенения. Я призывал на помощь ускользающую мысль о профессиональном долге… Это было почти невозможно. Порыв страсти охватил нас, я потерял контроль над собой и ситуацией… Декабрьская ночь увлекла меня в пропасть…

     Позже в дверь постучала Лидия:
     — Олег Исаевич, с вами всё в порядке?
     — Да-да, я сейчас, — ответил я изменившимся голосом.
Мария отреагировала на мой голос, вскочила как безумная, накинула второпях кое-как одежду, забыв, кажется, нижнее белье на кушетке, и выбежала как полоумная за дверь со своим нелепым чемоданом в руках.

     Через день я узнал, что Мария улетела одна на Тенерифе. Она звонила мне оттуда. Обычно звонки раздавались поздно ночью. Мария была в пьяном, невменяемом состоянии. Речи ее были бессвязны, носили бредовый характер. Она ведь так хотела ребенка. Последней каплей, впрочем, послужила очередная измена ее мужа. Увы, я понял, что личность Марии раздвоилась. Она представляла себя одновременно в мужской и женской ипостасях. Женская стала врачом-психотерапевтом, а мужская – собственным неразумным пациентом. Была она странная деталь ее бреда – Мария считала мою ассистентку Лидию виновной в разрушении своей семьи. Даже вроде бы успела встретиться с ней пред отъездом, чтобы выяснить отношения. Возможно ли, чтобы именно Лидия была любовницей ее мужа? Как все было запутано… И конечно же ее женскую ипостась неудержимо влекло ко мне, как и меня к ней. А ее мужская ипостась предавалась пьяному разгулу там, на Тенерифе. Какая трагедия измученной души. Мария, по сути, разговаривала лишь сама с собой, я терпеливо слушал, просил ее прийти в себя и остановить употребление алкоголя.

   Через две недели она прилетела в Москву, и мы с ней снова встретились в каком-то захудалом отеле на окраине. Мне было ее жаль, но меня неудержимо влекло к ней как к женщине, и, главное, я понимал, что ее приступ не остановить без серьезного вмешательства. Я планировал госпитализировать ее к нам в больницу позднее, но без применения принудительных методов. Моим планам не суждено было свершиться. Вовремя нашей встречи Марии стало хуже. Она сбежала утром. Весь день где-то пропадала, снова встречалась с Лидией. Потом внезапно объявилась уже у меня дома (благо жены в тот день не было) и снова сбежала. Я был очень расстроен и взволнован.
     Утром мне позвонили из отделения травматологи одной из платных больниц, куда поступила Мария, к счастью, с незначительными травмами. Женщина была в бреду, что озадачило лечащего хирурга. Мария упорно называлась именем своего мужа Николая Семенова. По-видимому, после травмы оставаясь в мужской ипостаси, но с новым именем. Я немедленно отправился к Марии.

      Глава 23 Мария

      Была поздняя ночь, больница замерла в тишине перед беспокойными утренними часами новой смены. Медсестра Ирина дремала, положив голову на стол в ординаторской. Профессор Йолкин ушел домой к жене Антонине, закончив длинную тяжелую беседу с Марией, обещав вскоре зайти еще. Мария долго рыдала в кровати, не могла остановиться. Наконец она встала, подошла к зеркалу и посмотрела на себя, а я посмотрел вместе с ней. Из зеркала удивленно выглядывала заплаканная, растерянная, потерявшая себя женщина в больничной полосатой пижаме, с трогательным детским лицом и искрой интеллекта в глазах, черных, как кожа дельфина. Насмотревшись вдоволь, Мария подошла к окну и села на широкий подоконник, прижав по-детски колени к подбородку.

      Я смотрел в темноту зимней ночи вместе с Марией и обдумывал свое положение холодным, проницательным умом. Вот оно как сложилось: я не Пирогов, и я не злополучный Николай, выпавший по случаю из окна. А теперь я Мария Бах. Задача всё усложнялась, черт возьми. Но я не сдамся. Должен быть разумный выход из перинатальной матрицы. Мне уже не привыкать. Не век мне быть пассажиром. Настала пора проложить путь освобождения от привязанностей, как повелел в книжке мудрый буддийский монах. Я заворочался в сознании Марии и дал ей условный сигнал, понятный лишь женщинам в их особенном состоянии. По счастью, Мария немедленно и правильно распознала его. Мария улыбнулась, наверное, первый раз за год той блаженной улыбкой, что раскрывает всю глубину торжества и умиротворения, доступных лишь будущей матери в ту секунду, когда она первый раз осознает себя таковой. Между мной и Марией быстро устанавливалась тонкая и нерушимая связь. Сознание Марии пришло к удивительному и мгновенному умиротворению, любви и счастью, впрочем, поставившему ее в несколько невыгодное положение по отношению к моему титаническому интеллекту, остававшемуся холодным.

      Мария встала, осмотрела шкаф, увидела там нелепый оранжевый чемодан. В чемодане, небрежно уложенные, лежали ее вещи: косметичка, брюки из тонкой шерсти, белая шелковая блузка, рыбья чешуйчатая курточка и лакированные туфли на небольшом каблучке — почти всё, что было нужно. Мария скинула пижаму. Надела брюки и блузку на голое тело, накинула куртку, ловко наложила лаконичный макияж на лицо, взяла чемодан и вышла за дверь. Она пересекла длинный коридор и выбралась чрез пожарный выход на улицу.

      В ту минуту я ощутил себя вытолкнутым на темную сцену улицы одиноким существом в роли пассажира. Что принадлежит мне в мире? Ничего, ни один атом, включая те, что составляют тело и мой беспокойный ум. Я ощутил всей глубиной сознания режущую взгляд иллюзорность окружающей реальности и виртуальность того, кто переживает ощущение иллюзорности. Я превратился в свидетеля собственного существования, воспринимающего как сон всё, что вокруг, и всё, что внутри меня.

      Я питался, как вампир, любовью Марии ко мне, оставаясь не привязанным к ней и осознавая, что горизонт свободы приближается. Любовь Марии росла с каждой секундой. Мария нашла себя во мне и потеряла себя в любви. А я, наконец, нашел решение, отыскал искомый выход, подобрал ключ к детской травме, нашел ответ на мучительные вопросы. Пока я часть Марии, часть ее сознания и часть ее тела, самая сокровенная часть, самый дорогой сердцу пассажир. Но я должен выйти на волю в один прекрасный день. Спустя положенный срок я должен родиться и сделать первые робкие шаги в этом удивительном мире. И Мария поможет мне в этом, отныне материнство — ее единственная цель. А я буду бесконечно свободен, свободен от Марии, прежде всего. Она, поглощенная счастьем и любовью, еще не осознаёт, что моя единственная цель – освобождение от уз. Наши пути разойдутся, так должно быть, но сейчас мы вместе.

                «Если не дадите вещам связать вас, то пройдете
                насквозь, освободитесь и обретете независимость».

        Я пока плохо осознавал, где нахожусь. Но это меня совершенно не пугало. Я знал, куда направиться. Для начала я оглянулся по сторонам, вонзился взглядом в темноту улицы. Пронизывающий холод резал лезвием по голым ногам сквозь брюки из тонкой шерсти. Сырая морозная ночь покрыла асфальт и деревья льдом, хрустевшим под ботинками, как битое стекло. Ветер остервенело обдувал лицо, мешая вдохнуть. Улица пустынна, как бывает в Москве только под утро, перед тусклым зимним рассветом. Ведь я в Москве? Где же еще можно найти такие наросты липкой серости? Незнакомый район, старый. Кирпичные дома с черными глазницами окон казались вымершими. Легкая рыбья курточка нараспашку не только не согревала, но и сама дрожала от холода каждой чешуйкой. В правой руке зажата пластиковая ручка нелепого оранжевого чемодана на колесиках. С такими принято путешествовать на самолетах.

       Ага, значит мне предстоит лететь! В минуты прозрения по косвенным признакам понимаешь, чего требует судьба. Ощупав карманы куртки, я обнаружил один заграничный паспорт — с размытой фотографии улыбалось знакомое, красивое и беззащитное женское лицо, имя и фамилия Мария Бах. В паспорте вложена реклама туристической фирмы «Океан» — отдых на Канарских островах. Фото знакомой дамы в строгом костюме, устроившейся кокетливо на подоконнике в луче света. Стройное колено в чулочке прижато к подбородку. Трогательный и пронзительно-детский взгляд черных, как кожа дельфина, глаз сквозь очки. Офис туристической фирмы располагался в аэропорту. Удачно. Телефон с кредиткой, спрятанной в чехле, на месте, в кармане. Определиться бы с движением, а там всё наладится, по обыкновению.

    Грязноватый автомобиль с шашечками на крыше как по волшебству возник в предрассветной мгле. Старая «девятка», стекло в трещинах, значительный кусок бампера отгрызен силами мирового зла. Мария подняла руку, машина остановилась. Она открыла дверь, и я заглянул внутрь.

    — Куда едем? — хриплым голосом спросил водитель.
    — Определимся, родной, — ответила Мария за меня, подмигнув.
    — Садись, подвезу, я такси, — гордо произнес водитель.

    Мария закинула чемодан назад, опустилась на переднее сиденье, захлопнула дверцу, в боковой полке загромыхала литровая бутылка «Смирновки». Отпито где-то на треть.

    — Ты что, всё квасишь за рулем, друг? — спросила Мария, смеясь.
    — Нет, это я так, уважаемая на случай, если прижмет к обочине, — пояснил водитель, — пока покурил только, — добавил он, улыбнувшись, — покурил и поехал себе, а бутылка — если заколбасит.
    Я присмотрелся. Водила одет не по сезону: поношенная белая пижамка в синюю полоску, войлочные тапочки. Лицо небритое, синее, уставшее. Руки с татуировками. Хорош бродяга. Меняет пижаму третий раз. Да и пассажир не прост.
    — Так куда жмем? — уточнил водила.
    — Шарик, терминал «Е», — сказала Мария, улыбаясь обворожительно. Впереди нас ждал перелет, океан и свобода. Океан.

          Эпилог

      Я бегу по песку вдоль берега океана: мальчик похожий и не похожий на остальных детей. Мое сознание – мудрость столетнего седого старика и неопытность не родившегося младенца. Мария любит меня и ловит каждое мое движение, как откровение небес. Она считает меня своим малышом. Но моя настоящая мать – вечный поток космического единства, рождённого пустотой. Моя мать – океан. Мое тело бежит по берегу, а мой разум еще не родился и не родится никогда. Таков мой выбор.
        Все люди вокруг радостны и веселы как будто празднуют наступление весны, а я один спокоен и безгласен. Все люди идут по пути, ведущему их к цели, лишь у меня нету пути, я пришел. Мне некуда идти и некуда возвращаться. Я уже здесь, я уже сейчас – в утробе великой матери-жизни. У всех людей как будто излишек мысли, лишь y меня одного недостаток. Мой разум неразвит, как у младенца и мудр, как у старца. Во мне все перемешано и ничто не имеет значения. Все люди прозрачны, а я один темен, как ночное небо. Все люди отчетливы и ясны, я один скрыт и неявен. Я колыхаюсь, как океан. Я парю в пространстве и мне негде остановиться.

      Я прыгаю в воду, погружаюсь на дно и открываю глаза. Вода прозрачная, я парю в лоне океана, мне легко, мне не надо заботиться ни о чем, мне не надо даже дышать – безграничный океан дышит вместо меня, и я живу в нем, живу его жизнью. Океан огромен, он сливается с небом, и он пребывает в пустоте неба так же, как я пребываю в воде. Душа неба вливается в меня живым потоком каждую секунду. Сквозь прозрачную границу воды, как в зеркале, я вижу Марию. Она бежит ко мне с испуганным лицом. Сейчас она наклонится и вынет меня из воды. Так и должно быть. Я позволяю вынуть себя, но остаюсь в океане навсегда.