ЛИТЕРАТУРНЫЕ НАБЛЮДЕНИЯ-8
(Обзор из разных литературных источников)
ОБЗОР СОСТАВЛЕН ЛИЧНО МНОЮ ИЗ РАЗЛИЧНЫХ ЛИТЕРАТУРНЫХ ИСТОЧНИКОВ.
ИНТЕРНЕТОМ НЕ ПОЛЬЗОВАЛСЯ.
СОДЕРЖАНИЕ
1. Из книги Тэффи «Моя летопись»
2. Из книги А.Седых «Воспоминания»
3. Стихотворение А.Твардовского
4. Одной строкой
1. ИЗ КНИГИ ТЭФФИ «МОЯ ЛЕТОПИСЬ»
У Тэффи как-то сразу определился свой почерк, приемы, стиль. Она, в отличие от многих юмористов, не выдумывает смешные положения, чтобы получить комический эффект. Она подмечает действительно смешное в жизни, в повседневной будничной обстановке, во взаимоотношениях людей.
1.1 3 января 1922 г. лауреат Нобелевской премии за 1915 г. французский писатель Ромен Роллан написал Бунину, что выдвинул его кандидатуру перед нобелевским комитетом Шведской академии, предложив комитету разделить премию между Буниным и Горьким. Обсуждение проходило долго и сложно. Премия была присуждена Бунину 9 ноября 1933 г. Бунин стал первым русским писателем Лауреатом Нобелевской премии.
1.2 «Бунин давно и найден и поднят нами. Вероятно, поэтому и называем мы его не И.А.Буниным, а просто Бунин, как называют тех, у кого уже нет имени и отчества, а есть только имя. С большой буквы.
1.3 ….Через год в Париже русский консул передал мне перстень с черным опалом.
Это все, что осталось от моего друга. Любопытна история происхождения этого опала.
Одно время — это было приблизительно в начале войны — я очень увлекалась камнями. Изучала их, собирала легенды, с ними связанные. И приходил ко мне одноглазый старичок Коноплев, приносил уральские благородные камни, а иногда и индийские. Уютный был старичок. Расстилал на столе под лампой кусок черного бархата и длинными тонкими щипцами, которые он называл «корцы», вынимал из коробочки синие, зеленые, красные огоньки, раскладывал на бархате, рассматривал, рассказывал.
Иногда упрямился камушек, не давался корцам, бился весь в испуганных искрах, как живой птенчик.
— Ишь, неполадливый! — ворчал старичок. — Рубинчик-шпинель, оранжевый светик. Горячий.
— А вот сапфирчик. Вон как цветет камушек. Таусень, павлиний глазок. В сапфире важно не то, что он светел или темен, а то, когда он в лиловость впадает, цветет. Это все понимать надо.
Долгие часы можно было просидеть, переворачивая корцами холодные огоньки.
Вспоминались легенды:
— Показать изумруд змее — у нее из глаз потекут слезы. Изумруд — цвет цветущего рая. Горько змее вспоминать грех свой.
— Аметист — целомудренный, смиренномудрый камень, очищает прикосновением. Древние пили из аметистовых чаш, чтобы не опьяняло вино. В двенадцати камнях первосвященника аметист — важнейший. И папа аметистом благословляет каноников.
— Рубин — камень влюбленных. Опьяняет без прикосновения.
— Александрит — удивительный наш уральский камень. Александрит, найденный в царствование Александра Второго и его именем названный пророчески. Носил в сиянии своем судьбу этого государя: цветущие дни и кровавый закат.
— И алмаз, яспис чистый, символ жизни Христовой.
Я любила камни. И какие были между ними чудесные уроды: голубой аметист, желтый сапфир или тоже сапфир, бледно-голубой с ярко-желтым солнечным пятнышком. По-коноплевски — «с пороком», а по-моему — с горячим сердечком.
Иногда приносил он кусок серого камня и в нем целый выводок изумрудов. Как дети, подобранные по росту, — все меньше и меньше, тусклые, слепые, как щенята. Их обидели, их слишком рано выкопали. Им еще надо было тысячелетия созревать в глубокой горячей руде.
И вот как раз во время этой моей любви к камням принес как-то художник А. Яковлев несколько опалов, странных, темных. Их привез какой-то художник с Цейлона и просил продать.
— Опалы приносят несчастье. Не знаю, брать ли? Посоветуйтесь с Коноплевым.
Коноплев сказал:
— Если сомневаетесь — ни за что не берите. Вот я покажу вам сейчас камушки дивной красоты, согласен чуть ли не задаром отдать. Вот взгляните. Целое ожерелье.
Он развернул замшевую тряпку и выложил на бархат один за другим двенадцать огромных опалов дивной красоты. Бледно-лунный туман. И в нем, в этом тумане, загораются и гаснут зеленые и алые огоньки: «Есть путь!», «Нет пути!», «Есть путь!», «Нет пути!» Переливаются, манят, путают…
— Задаром отдам, — повторяет с усмешкой Коноплев.
И не оторваться от лунной игры. Смотришь — тихий туман. И вдруг — мигнул огонек, и рядом другой, вздулся в пламень, затопил первый, и оба погасли.
— Задаром. Но должен упредить. Продал я это ожерелье все целиком госпоже Мартенс, жене профессора. Очень ей понравилось, оставила у себя. А на другое утро присылает слугу — берите, мол, скорее камни обратно: неожиданно муж скончался, профессор Мартенс. Так вот — как хотите. Не боитесь — берите, а убеждать не стану.
От коноплевских опалов я отказалась, а один из черных цейлонских решила взять. Долго вечером рассматривала его. Удивительно был красив. Играл двумя лучами: синим и зеленым. И бросал пламень такой сильный, что казалось, выходил он, отделялся и дрожал не в камне, а над ним.
Я купила опал. Другой такой же купил М.
И вот тут-то и началось.
Нельзя сказать, чтобы он принес мне определенное несчастье. Это бледные, мутные опалы несут смерть, болезнь, печаль и разлуку.
Этот — не то. Он просто схватил жизнь, охватил ее своим черным огнем, и заплясала душа, как ведьма на костре. Свист, вой, искры, огненный вихрь. Весь быт, весь лад — все сгорело. И странно, и злобно, и радостно.
Года два был у меня этот камень. Потом я дала его А. Яковлеву с просьбой, если можно, вернуть тому, кто привез его с Цейлона. Мне казалось, что нужно, чтобы он ушел, как Мефистофель, непременно тою же дорогой, какою пришел, и как можно скорее. Если пойдет по другой дороге, запутается и вернется. А мне не хотелось, чтобы он возвращался.
Второй камень А. Яковлев оставил у себя. Не знаю, надолго ли, но знаю, что жизнь его тоже подхватила сине-зеленая волна, закружила и бросила в далекую косоглазую Азию.
Третий камень завертел тихого и мирного М. Как уютно текла его жизнь: мягкое кресло, костяной ножичек между шершавых страничек любимого поэта, ленивые руки, с ногтями, отшлифованными, как драгоценные камни, рояль, портрет Оскара Уайльда в черепаховой раме, переписанные бисерным почерком стихи Кузмина…
И вот — выронили ленивые руки неразрезанную книжку. Война, революция, нелепая женитьба, «диктатор в родном городишке», подписывающий чудовищные приказы, партизанская война на Волге, Колчак, страшный путь через всю Сибирь, Одесса, Париж, смерть. Разрезала черный камень глубокая трещина вдоль и поперек — крестом. Кончено.
1.4…… — Эх, госпожа Тэффи, как жаль, что вы тогда раздумали ехать с Гуськиным. Я недавно возил одного певца — так себе, паршивец. Я, собственно говоря, стрелял в Собинова…
— Вы стреляли в Собинова? Почему?
— Ну, как говорится, стрелял, то есть метил, метил в Собинова, ну да не вышло.
Так повез я своего паршивца в Николаев. Взял ему залу, билеты продал, публика, всё как следует. Так что ж вы думаете! Так этот мерзавец ни одной высокой нотки не взял. Где полагается высокая нота, там он — ну ведь это надо же иметь подобное воображение! — там он вынимает свой сморкательный платок и преспокойно сморкается.
Публика заплатила деньги, публика ждет свою ноту, а мерзавец сморкается себе, как каторжник, а потом идет в кассу и требует деньги. Я рассердился, буквально как какой-нибудь лев. Я действительно страшен в гневе. Я ему говорю: «Извините меня — где же ваши высокие ноты?» Я прямо так и сказал.
А он молчит и говорит: «И вы могли воображать, что я стану в Николаеве брать высокие ноты, то что же я буду брать в Одессе? И что я буду брать в Лондоне, и в Париже, и даже в Америке? Или, — говорит, — вы скажете, что Николаев такой же город, как Америка?» Ну что вы ему на это ответите, когда в контракте ноты не оговорены.
Я смолчал, но все-таки говорю, что у вас, наверное, высоких нот и вовсе нет. А он говорит: «У меня их очень даже большое множество, но я не желаю плясать под вашу дудку. Сегодня, — говорит, — вы требуете в этой арии «ля», а завтра потребуете в той же арии «си». И всё за ту же цену. Ладно и так. Найдите себе мальчика. Город, — говорит, — небольшой, может и без верхних нот обойтись, тем более что кругом революция и братская резня».
Ну что вы ему на это скажете?
— Ну, тут уж ничего не придумаешь.....
1.5 ….А раз был со мной совсем уж жуткий случай. Вспоминаю о нем, как о страшном сне. Бывают такие сны. От многих доводилось слышать.
— Снилось мне, будто должен я петь в Мариинском театре, — рассказывал мне старичок профессор химии. — Выхожу на сцену и вдруг соображаю, что петь-то я абсолютно не умею и вдобавок вылез в ночной рубашке. А публика смотрит, оркестр играет увертюру, а в царской ложе государь сидит. Ведь приснится же эдакое…
Так вот случай, о котором я хочу рассказать, был такой же категории. Кошмарный и смешной. Пока спишь, пока в нем живешь — кошмар. Когда выйдешь из него — смешной.
1.6 …..Теперь, когда мой отъезд устраивался, я почувствовала, как мне, в сущности, хотелось уехать. Теперь, когда можно было спокойно думать о том, что меня ждало, если бы я осталась, мне стало страшно. Конечно, не смерти я боялась. Я боялась разъяренных харь с направленным прямо мне в лицо фонарем, тупой идиотской злобы. Холода, голода, тьмы, стука прикладов о паркет, криков, плача, выстрелов и чужой смерти. Я так устала от всего этого. Я больше этого не хотела. Я больше не могла.
1.7 Из письма И.Бунину от 21 мая 1949 г.
Сегодня была на юбилейном чествовании Маклакова (80 лет). Господи! Какие мы все стали старые хари! Голубчик предупреждаю Вас – не пугайтесь. Вы нас давно не видели. Мы очень страшные, облезлые, вставные зубы отваливаются, пятки выворачиваются, слова путаются, головы трясутся, у кого утвердительно, у кого отрицательно, глаза злющие и подпухшие, щёки провалились, а животы вздулись. Теперь Вы знаете, какая картина вас ждёт».
Дурею не по дням, а по часам, но чужую дурость вижу зорко, до тошноты.
Я в последнее время совсем одурела от лекарств и работать не могу. Дилемма: погибать в полном уме от спазм или жить идиоткой с лекарствами. Я дерзновенно и радостно выбрала второе.
2. ИЗ КНИГИ А.СЕДЫХ «ВОСПОМИНАНИЯ»
Андрей Седых (настоящее имя — Яков Моисеевич Цвибак; 1902, Феодосия — 1994, Нью-Йорк) — русский литератор, деятель эмиграции, журналист, критик, один из признанных летописцев истории русского Рассеянья, личный секретарь Ивана Бунина. Главный редактор газеты «Новое русское слово».
2.1 Об А.КУПРИНЕ
Александр Иванович очень любил молодых и всячески им помогал. Пришел я к нему за интервью для иллюстрированного журнала, — был тогда безусым юношей, а Куприн усадил меня, как почетного гостя, в мягкое кресло, сам сел на стул, обласкал, и вдруг оказалось, что читал какие-то мои очерки и очень хвалит.
Это была очень характерная черта его — благородство и благожелательность, постоянная готовность помочь начинающему писателю. Года два спустя, когда мы сдружились, он сам предложил написать предисловие к моей книге "Париж ночью" и предисловие вышло лестное.
2.2 О М.ВОЛОШИНЕ
Мало встречал я в жизни столь богато одаренных людей, каким был Волошин. Может быть эта чрезмерная одаренность, красочность и вечно мятущаяся душа мешали ему в жизни. Был он прежде и превыше всего — поэтом, но иногда уходил от поэзии в живопись, потом вдруг увлекался теософией, французскими средневековыми мистиками или эллинизмом.
Когда в Коктебеле мы рассматривали его киммерийские пейзажи, висевшие в башне, казалось, что вся живопись Волошина проникнута поэзией. Но в своей поэзии он был живописцем, писал широкими, яркими мазками, был в словостроении чрезвычайно красочен и колоритен. Смешение поэтического и живописного дарования дошло у Волошина до того, что одна тема часто служила у него и для картины, и для стиха. Киммерийские пейзажи он переносил на полотно, о киммерийских же сумерках писал удивительные стихи.
В последние годы своей жизни он редко выезжал из Коктебеля, только раз, кажется, побывал в Петербурге и в Москве. Времена переменились: теперь внешность его уже сравнивали не с Зевсом, а с Карлом Марксом.
2.3 Об О.МАНДЕЛЬШТАМЕ
Мы подружились и часто гуляли вместе на Широком Молу или уходили на волнорез. Многое из наших тогдашних разговоров я забыл, но помню, как однажды он начал мне объяснять, что поэт не может быть аполитичным, — события всегда найдут отражение в его творчестве.
2.4 О К.БАЛЬМОНТЕ
БАЛЬМОНТ ушел из мира живых давно, за десять лет до своей физической смерти. Он страдал душевной болезнью, о нем забыли, и мало кто знал, как борется со смертью непокорный дух Поэта, как мучительна и страшна была его десятилетняя агония.
В прошлом, в годы своей всероссийской славы, Бальмонт был горд, заносчив, в гневе несдержан.
Человек, стихи которого заучивала наизусть вся Россия, был бесконечно одинок, может быть потому, что Бальмонта-человека просто нельзя было любить.
Жил он в каком-то странном, выдуманном им мире музыки и ритма, среди друидов, языческих богов, шаманов, в мире колдовства, солнца и огненных заклинании, в пышном и несколько искусственном нагромождении красок и звуков.
Помню вечер на парижской квартире Марины Цветаевой. Мы сидели вдвоем, в сумерки, и говорили о поэзии. Была сырая осень, в квартире еще не топили, Цветаева зябко куталась в оренбургский платок.
Говорили о Блоке (”Он был нездешний. Он пришел с того света”) о Брюсове, о Бальмонте.
— Бальмонт был не русский, — сказала Цветаева.
— Как? А его совершенно пушкинское: "Есть в русской природе усталая нежность"?
— Да. Хорошо. Но это — исключение. Бальмонт в русской поэзии — заморский гость.
Мне всегда казалось, что он говорит и пишет на каком-то иностранном языке. На каком — не знаю. На бальмонтовском.
Он мог быть вспыльчивым, бешеным, невыносимо грубым, но мог быть и очень ласковым, приветливым. Впрочем, даже в эти хорошие дни не терял своего высокомерного отношения к людям.
К слову сказать, Бальмонт никого не любил, а Брюсова ненавидел лютой ненавистью. По свидетельству Цветаевой, в день своего отъезда из России, 12 июня 1920 года, уже стоя на грузовике, Бальмонт на прощанье крикнул провожавшему его имажинисту Кусикову: — С Брюсовым не дружите!
Он мог говорить о себе в третьем лице: — Поэт хочет любить! Охотно декламировал Есенина, Ахматову, Цветаеву. Об Ахматовой говорил:
— Я знал ее еще в Петербурге. Она была тогда прекрасной женщиной: тонкое лицо, полное одухотворенности, гибкое, змеиное тело, и вся она походила на египетскую плясунью.
Он мог рассказывать часами о своих странствиях, о лесах Явы, об австралийских просторах, о священных танцах Индни, о малайских заклинаниях, ночных ритуалах "вуду". У него столько накопилось, он так много в жизни видел!
Поражала любознательность Бальмонта, его жажда знания, его неутомимая работоспособность — он писал целые ночи напролет, он говорил, что ночь — это рабочий день Поэта.
По существу, Бальмонт был великим тружеником, он не ждал вдохновения или "посещения Музы", он писал регулярно, по многу часов каждый день, всю жизнь, и писал с необыкновенной быстротой. Что стало с множеством его неопубликованных рукописей?
Он был не такой, как все люди, отличался от других не только душевно, но и внешним видом. Казалось, он сошел с полотна Рембрандта. Его часто сравнивали с испанским гран- дом, - Испания была необыкновенно ему близка и, кажется, он культивировал в себе внешнее сходство с рыцарем Гойи или средневековым трубадуром.
Читая, он откидывал назад голову. У него был высокий, открытый лоб, копна рыжих волос, к которой в последние годы начала прибавляться седина и рыжая заостренная борода. Глаза внезапно загорались и быстро потухали, — они были странного, зеленоватого оттенка, такого же, как большой изумруд в его галстуке.
2.5 О ТЭФФИ
Тэффи раздражало, что люди считали ее юмористкой и что с ней, по их мнению, всегда должно случаться что-то забавное. — Анекдоты, — говорила она, — смешны, когда их рассказывают. А когда их переживают, это трагедия. И моя жизнь, это сплошной анекдот, т. е. трагедия.
Часто перечитываю ее книги. Конечно, была Тэффи большой писательницей, у которой смешное неизменно переплеталось с грустным. Писала она об очень усталых, незаметно стареющих, одиноких людях. О штабс-капитанах, превратившихся в шоферов такси. О седовласых стариках, ставших мальчиками на побегушках в русских бакалейных лавочках. О лысеющих дядях, которых все почему-то называют "Вовочками", хотя душе общества Вовочке давно уже пошел седьмой десяток.
В рассказах ее часто появляются мятущиеся женщины с мерцающими глазами, которые успокаиваются на том, что начинают делать шляпки или становятся портнихами... Или ее бессмертный старичок-генерал, который приехал в Париж, вышел на площадь Конкорд, оглянулся и сказал: Все это хорошо. Но кэ фэр? Фэр-то кэ? (ЧТО ДЕЛАТЬ?)
Саша Черный подсмеивался, Дон Аминадо издевался, Тэффи вскрывала пошлость эмигрантских будней, — а все же нельзя побороть в себе жалость к людям, о которых они пишут. Может быть потому, что люди, о которых писали наши три юмориста, овеяны у них каким-то теплым и снисходительным чувством. Они близки нам, мы их любим, потому что Дон Аминадо, Черный и Тэффи тайно любили своих героев.
Белинский когда-то сказал, что Гоголь пишет "слезные комедии": сначала смешно, а потом грустно. Творчество трех юмористов, — это замечательно верное изображение нашей жизни, в которой смешное и грустное так тесно переплетаются, что не всегда разберешься — плакать хочется, или смеяться?
2.6 О В.МАЯКОВСКОМ
В один из таких вечеров, в "Ротонду" вошел высокий человек, — худой, с надменным лицом. Это был Маяковский. Обычно его сопровождала стройная, красивая блондинка, которую многие из нас знали — племянница известного русского художника. Кажется, она сама немного занималась живописью. Она выехала из Москвы в Париж, по вызову отца, и в Россию не вернулась. Маяковский познакомился с ней в Париже в 28 году, влюбился сразу, до конца:
Представьте:
входит
красавица в зал,
в меха
и бусы оправленная.
Я
эту красавицу взял
и сказал:
— правильно сказал
или неправильно ? —
Из другого стихотворения Маяковского мы знаем, что он сказал в эту первую встречу:
Ты одна мне
ростом вровень,
стань же рядом
с бровью брови,
дай
про этот
важный вечер
Рассказать
по человечьи.
Роману с первым пролетарским поэтом большого значения она не придавала. Маяковский же любил с чисто русским надрывом. Приближался день, когда надо было возвращаться. Поэт предложил любимой женщине поехать с ним в Москву. Последовал решительный отказ.
К тому же, в Москве у Маяковского был другой роман. Возвращения его с большим нетерпением ждала Лиля Брик, автор сценария фильма "Буря над Азией". О романе этом, известном всей литературной Москве, знала и парижская подруга Маяковского.
В "Ротонде" в этот свой последний парижский приезд Маяковский много пил, был груб, люди его сторонились. Он ругал эмигрантов, гниющий Запад, буржуазную культуру, "лавочников", поговаривал о том, что из Нотр-Дам, к сожалению, нельзя сделать приличного рабочего клуба, — в соборе слишком темно... Все эти разговоры не помешали пролетарскому поэту одеться с иголочки, купить новенький автомобиль и тут же протелеграфировать в Москву Л. Брик: — Покупаю Рено красавец серой масти 6 сил 4 цилиндра кондуит интерьер двенадцатого декабря поедет Москву.
Вместе с красавцем серой масти уехал и Маяковский. На прощанье умолял художницу вернуться в Москву:
Мы теперь к таким нежны —
спортом
выпрямишь не многих, —
вы и нам
в Москве нужны,
не хватает
длинноногих.
Маяковский уехал, а в апреле 1930 года мы узнали, что он покончил самоубийством.
3. СТИХОТВОРЕНИЕ А.Т.ТВАРДОВСКОГО:
«Не много надобно труда,
Уменья и отваги,
Чтоб строчки в рифму, хоть куда,
Составить на бумаге.
То в виде елочки густой,
Хотя и однобокой,
То в виде лесенки крутой,
Хотя и невысокой.
Но бьешься, бьешься так и сяк,
Им не сойти с бумаги.
Как говорит старик Маршак:
– Голубчик, мало тяги…
Дрова как будто и сухи,
Да не играет печка.
Стихи как будто и стихи,
Да правды ни словечка.
…………………………
Покамест молод, малый спрос:
Играй. Но бог избави,
Чтоб до седых дожить волос,
Служа пустой забаве».
4. ОДНОЙ СТРОКОЙ
* Джозеф Хеллер: «Довлатов — талантливый русский эмигрант с типично американским чувством юмора, он напоминает, что каждая жизнь уникальна и что всякая жизнь нам близка».
* Ю.Трифонов в романе «Время и место» написал великую фразу: «Это были времена величия малых поступков».
* МУДРОСТЬ – ЭТО НЕ МОРЩИНЫ, А ИЗВИЛИНЫ.
*«Человеку по жизни нужны всего 3 книги, но для этого нужно прочитать 30 тыс.».
*Пастернак: «Книги не покупаешь, потому что их можно купить».
*ВОЛОДИН: «Высокое мнение о себе для меня — самое отвратительное качество».
Неуверенность в себе — самое понятное и близкое мне чувство».
*«ПОЭЗИЯ ПРОПАДАЕТ ПРИ ПЕРЕВОДЕ».
*Был уютный ресторан в гостинице "Националь". До сих пор перед глазами картина. Олеша стоит подшофе, неподалеку кто-то в мундире. Олеша - ему: "Швейцар, машину!" - "Я не швейцар, я адмирал". - "Тогда катер…"
*Олеша соблюдал закон: «Два слова могут быть неслыханно сильными, а четыре слова - уже вчетверо слабее».
* Улицкая: «Фальшивая улыбка лучше, чем искренняя недовольная рожа».
*ГАЛИЧ: «Позволь говорить тебе «ты». «Вы» лишено сердца!»
*Эдгар По: «В лоне первой фразы лежит и весь рассказ».
*РУССО «Самое плохое знание — это знание наполовину».
*НАГИБИН: «Башку снимают за сделанное, за несделанное только журят».
*НАГИБИН: «СОБСТВЕННАЯ СМЕРТЬ СЛИШКОМ СЕРЬЁЗНА, ЧТОБЫ ОТ НЕЁ ОТКУПИТЬСЯ СЛЕЗАМИ».
*НАГИБИН: «Я умел или запойно работать, или вусмерть гулять».
*ДОСТОЕВСКИЙ: "Учитесь и читайте. Читайте книги серьезные. Жизнь сделает остальное".
*Тургенев: «Если тебя не печатают пять лет, считай — забыли.
Литературные наблюдения-1 http://www.proza.ru/2016/09/08/1089
Литературные наблюдения-2 http://www.proza.ru/2016/09/20/1826
Литературные наблюдения-3 http://www.proza.ru/2016/09/23/1810
Литературные наблюдения-4 http://www.proza.ru/2016/11/13/2000
Литературные наблюдения-5 http://www.proza.ru/2016/12/05/2221
Литературные наблюдения-6 http://www.proza.ru/2017/05/08/1924
Литературные наблюдения-7 http://proza.ru/2019/02/27/201
Литературные наблюдения-8 http://proza.ru/2019/02/28/185
Литературные наблюдения-9 http://proza.ru/2021/01/27/332
Литературные наблюдения-10 http://proza.ru/2021/02/22/325
Литературные наблюдения-11 http://proza.ru/2021/03/08/322
Домашнее фото