Л. И. Балашевич. Дневник корабельного врача

Переход Севастополь – Бухта Провидения. Дневник корабельного врача.
Дневник вел лейтенант медицинской службы Леонид Балашевич (1960 год)
Рукопись  - 1961 год, перевод в цифровую форму – 2016 год.

Введение
Покинув, наконец, в марте 2015 года должность директора Санкт-Петербургского филиала Фёдоровского комплекса Микрохирургия глаза» и освободившись от административного гнёта, я стал располагать свободным временем и, как всякий отставник, начал разбирать свои старые архивы, намереваясь написать если не мемуары, поскольку это уже становится дурным тоном, то хотя бы очерк о нашей семье и её истоках, поскольку мои дочь и трое сыновей от разных жён практически ничего не знают о своих корнях, как, впрочем, и я. В советское время, в которое я прожил большую часть своей жизни, было не принято рассказывать о своей родословной детям – а вдруг среди предков окажется помещик или какой-нибудь гнилой интеллигент – все анкеты будут испорчены, а с ними и жизнь. Разбирая архивы, я вдруг наткнулся на старую потемневшую и потёртую тетрадку в плотной обложке, открыв которую, я обнаружил написанный красивым почерком хронического отличника текст, от которого уже не мог оторваться, пока не дочитал до конца. Вот эта тетрадка, которая оказалась дневником, который вёл молодой лейтенант, выпускник Военно-медицинской академии, во время перехода подводной лодки, на которой он служил, из Севастополя на Тихий океан. Это был текст, написанный совершенно не знакомым мне человеком, наивным и чистым, и я с трудом осознал, что этим человеком 56 лет тому назад был я в своей прошлой, навсегда ушедшей жизни.
Мне показалось, что этот дневник может быть интересен и другим людям, которые интересуются нашим прошлым, прошлым нашего флота, мироощущением и чувствами тогдашней молодёжи. Так пришло решение опубликовать этот текст, но чтобы читателю был понятен контекст, я счёл полезным на правах наследника его автора сделать короткое предисловие к нему, изложив сохранившиеся ещё в изъеденном склеротическими бляшками мозге предшествующие описанному в дневнике походу события.

Автор дневника после войны оказался сиротой на попечении матери. В 1954 году он окончил среднюю школу в небольшом белорусском городке и поступил в Военно-морскую медицинскую академию в Ленинграде, хотя склонность имел скорее к занятиям изобразительным искусством, чем медициной. Приняли его без вступительных экзаменов как золотого медалиста и сына погибшего в войну офицера. Медицина всё же увлекла его, в значительной мере благодаря общению с выдающимися преподавателями, работавшими тогда в академии; особенно самозабвенно он занимался физиологией и офтальмологией. В 1960 году он окончил академию с золотой медалью и страстно хотел заниматься медициной и наукой. Но в отделе кадров Военно-морского флота в Москве были другие соображения и мыслили чиновники более упрощёнными категориями, и вскоре все выпускники его группы, чья фамилия начиналась на букву «Б», были скопом отправлены врачами на строящиеся и модернизируемые на Сормовских верфях подводные лодки. Утешением для них  могло быть лишь то, что официально их должности именовались «НАЧАЛЬНИК» медицинской службы, а заодно и интендантской. Двойные начальники!

Вот так в один прекрасный день этот, по моим нынешним меркам, юноша в соответствии с Корабельным уставом, вырядившись в парадную форму, пришёл представиться командиру подводной лодки С -73 Юрию Алексеевичу Емельянову, своему будущему начальнику, на береговую базу завода в Сормово. Не успел лейтенант закончить положенную по уставу фразу: «Товарищ капитан третьего ранга, лейтенант Балашевич представляется по случаю…», как пожилой, как показалось лейтенанту, 34-летний командир снисходительно пожал лейтенанту руку, пожелал успешной службы и пригласил в каюту помощника командира. «Забирай лейтенанта и научи его представляться, как положено на флоте, а не написано в уставе!».

Помощником командира оказался капитан-лейтенант Руслан Еремеев, который протянул лейтенанту руку, поздравил с прибытием и повёл в свою «каюту». Это была небольшая комната с двумя застеленными синими суконными одеялами узкими железными кроватями и деревянной тумбочкой с бюстом Ленина на ней.

В комнате уже ждали другие офицеры лодки. Руслан представил меня им и, отодвинув в сторону тумбочку, вытащил из-за неё бывший тогда в употреблении потёртый фибровый чемоданчик. Деловито отодвинув в сторону бюст вождя, он открыл оставленный рядом чемоданчик. Там оказалось две бутылки водки «Московская» и несколько алюминиевых четверть-литровых кружек. Первую из них, наполнив до краёв водкой, Руслан протянул мне: «Ну что-ж, доктор, пей до дна! За удачную службу!» Первой реакцией «доктора» был ужас и протест, поскольку водку он раньше только видел, но никогда не пил, но, будучи от природы человеком сообразительным и быстро поняв, что это тест на совместимость с офицерским коллективом и отступать нельзя, он сделал глубокий вдох и, плотно закрыв глаза, выдул всё содержимое кружки до дна. Остальные участники деловито разлили водку в кружки и с явным удовольствием выпили такую же дозу. Увидев реакцию доктора на выпивку, они заботливо уложили его на койку прямо в парадном мундире и отправились на ужин в офицерскую столовую. Доктор с тяжелой от похмелья головой очнулся только утром следующего дня. Очередной экзамен был сдан.

Подводная лодка, на которую был назначен молодой доктор, оказалась обычной средней подводной лодкой, копией немецких лодок типа “U”, которые в большом количестве строились после войны в СССР. Командование флота решило переоборудовать несколько таких серийных лодок, насколько я помню, четыре, в подводные лодки радиолокационного дозора. Тогда ведь не было возможности наблюдения и разведки из космоса, не было современной навигации, и единственным способом дальнего обнаружения целей были радиолокационные станции. Но берег «вражеский» был далеко, и чтобы обнаружить, например, взлетающие в нашу сторону самолёты с Аляски, другого способа, как приблизить станцию к их берегу, не было. Американцы даже имели уже тогда в составе своего флота атомную подводную лодку радиолокационного дозора «Трешер», которая, однако, потерпела аварию и утонула в Атлантическом океане. Наши конструкторы решили задачу просто. На лодках типа «С» было предусмотрено для обеспечения максимальной дальности подводного хода два аккумуляторных отсека – второй и четвёртый. Так вот из четвёртого отсека аккумуляторы убрали и вместо них  смонтировали радиолокационную станцию, вертящаяся антенна которой возвышалась над рубкой. Лодка, конечно, в результате становилась по сути инвалидом, так как могла находиться в подводном положении только ограниченное время, она становилась не подводной, а скорее ныряющей. Стратегов это, правда, не смущало. Думаю, хотя и, как профан в военном деле, не уверен, что они рассуждали так: в случае конфликта лодка подкрадётся в вражескому берегу, всплывёт, вылетающие в нашу сторону цели обнаружит и доложит в штаб флота, а потом если её и отправят на дно, то задачу-то свою она выполнила!
Осенью 1960 года модернизация лодки была закончена, её загрузили в плавучий док и с двумя командами на борту – заводской из тех, кто её переделывал, и флотской, которая должна была принять корабль от строителей в ходе сдаточных испытаний, отправили по внутренним водным путям на испытательную базу в Севастополь.

В Азовском море лодка вышла из дока и своим ходом в надводном положении двинулась в Чёрное море. Днём 7 ноября, к изумлению выстроенного в Севастопольской бухте на палубах кораблей по случаю годовщины Великой Октябрьской Социалистической Революции личного состава, наша грязная от заводской пыли и краски лодка со всяким хламом, привязанным на верхней палубе, гордо прошествовала мимо.

Приёмно-сдаточные испытания начались с ЧП. Буквально на втором или третьем выходе в море в сопровождении сторожевого корабля при испытании системы работы дизеля под водой (РДП, или по-немецки «шнорхель») заклинило выхлопное отверстие шнорхеля. В дизеле начало стремительно подниматься давление, и он на глубине 10 метров взорвался. А это дизель мощностью где-то около 2000 лошадиных сил! Спасло корабль и его личный состав только то, что старший помощник командира Валерий Петрович Удалов, будучи опытным подводником, быстро среагировал и дал команду аварийного продувания цистерн, в результате чего лодка, как пробка из воды, выскочила на поверхность. Когда первый шок улёгся и лодку провентилировали, оказалось, что все мотористы, которые были в дизельном отсеке, получили тяжёлые ожоги и травмы. Через отдраенный люк седьмого отсека их вытаскивали на верхнюю палубу, а это полоска железа шириной в полтора метра, и доктор, сам одуревший от всего случившегося и ничего не понимая, натянув шинель и схватив сумку первой помощи, прямо на качающейся палубе делал пострадавшим, которых удерживали под мышки уцелевшие матросы, уколы морфия.

К борту лодки подошёл корабль сопровождения. Начало темнеть, волна не в такт поднимала и опускала то корму корабля, то корпус лодки, но всё же худо-бедно удалось перегрузить пострадавших на корабль для доставки в госпиталь. Последним прыгнул на палубу доктор, но корма лодки ухнула вниз месте с волной, и он оказался в холодной воде вместе со своей сумкой. Матросы сторожевика выловили его и подняли на борт, испуганного и дрожащего от холода.
 
После того, как пострадавшие были доставлены в госпиталь, а лодку отбуксировали к пирсу, офицеры молча собрались в кают-компании береговой базы и разбавили несчастье солидной дозой спиртного. Каждый понимал, что впереди расследование, политотдел, комитетчики и всё остальное, что следует за такими происшествиями. Лишь к апрелю 1961 года был заменен взорвавшийся дизель, закончены заводские и ходовые испытания подводной лодки, и она официально была включена в состав Военно-морского флота. Местом её постоянного базирования был определён Тихоокеанский флот. Началась подготовка к длительному переходу на Тихий океан сперва по внутренним рекам и каналам, а затем – Северным морским путём. Как-то так получилось, что доктор решил вести дневник этого перехода. Я воспроизвожу его полностью, включая рисунки автора дневника, которые он делал по ходу текста и в своём отдельном альбоме, который тоже сохранился, а также несколько фотографий того времени. Сохранилась копия подлинной коллективной фотографии личного состава подводной лодки С-73, сделанной в Севастополе в 1961 году перед выходом на Тихий океан с фамилиями всех членов экипажа. Их было немного – 8 офицеров, боцман и 49 матросов. Привожу фамилии и имена офицеров, а также отчества тех, что сохранились в памяти. Это командир капитан 2-го ранга Емельянов Юрий Алексеевич, замполит капитан 3-го ранга Рыкалин Василий Дмитриевич, старший помощник командира капитан 3-го ранга Удалов Валерий Петрович, помощник командира капитан-лейтенант Еремеев Руслан Гаврилович, командир БЧ-5 капитан-лейтенант Березин Юрий Иванович, командир БЧ-3 капитан-лейтенант Бойков Владимир, командир штурманской службы капитан-лейтенант Матвеев Александр Владимирович и начальник медицинской и интендантской служб лейтенант медицинской службы Балашевич Леонид Иосифович. Большинство из них уже ушли из этой жизни…

Итак…

15 апреля 1961 г.

Как всегда, мы встречаемся в продовольственной части бригады. Это постоянное место встречи врачей лодок – здесь мы бываем гораздо чаще, чем в медицинской части. Ведь накануне и после выхода основное – это продовольствие, сперва длительная процедура получения, а затем – утомительные и неприятные расчёты о недостатках. Вот и сейчас, как всегда, мы все сидим в курилке – П-образная скамья с обрезом посередине – и обсуждаем текущие дела.
– Куда вас выгоняют? – спросил у меня Колпаков. Я мрачно процедил:
– Увы, на ТОФ, – и сдвинул фуражку на затылок, подставляя лицо ярким лучам прекрасного южного солнца.

Колпакова всюду ругают. Говорят, он пьяница. Его ругают даже на партактивах, хотя он и не коммунист, ругают на собраниях офицеров, клеймят позором среди официальных кругов медицины. И только об одном никто никогда не говорил – почему пьёт и бездельничает молодой и, как все признают, способный, даже талантливый, врач. Я не видел его пьяным. В рабочей обстановке он производит прекрасное впечатление – высокий, могучего телосложения, с широким, мужественным лицом. Наверное, в белом халате он выглядел бы весьма внушительно.
– Ну а как твои дела? – спросил я.

– Да пока в перспективе Север. Говорят, в конце мая уйдём и мы. К сожалению, не помогли даже самые героические усилия. Когда я пришёл на флот из института, мне предложили послужить два года на флоте, на лодках. «Врачебной работы не обещаем, но вы пройдете хороший жизненный университет». Я согласился. Послужил два года, три, потом меня направили в Албанию. «Когда вернетесь, будете гарантированы от службы в отдалённых районах». Что ж, и такая гарантия чего-то стоит. Пришёл с Албании, конечно, попросил дать, наконец, врачебную работу. Однако начальство распорядилось по-своему – без всякого моего согласия назначили на новую лодку, которая должна уходить на Север. И это после всех гарантий! Мои попытки искать справедливость привели к тому, что меня обвинили в отсутствии патриотизма. Я начал пить, думал, что хоть это заставит моих начальников убрать меня с флота. Конечно, и это ни к чему не приводит. Теперь какое-то состояние полного безразличия. Как можно служить, когда попытку пойти поработать в госпитале рассматривают чуть ли не как дезертирство!

Да, я попытался однажды уйти с разбора в госпиталь, прооперировать своего матроса. Ты бы видел реакцию помощника! У него был такой вид, будто я подкладываю бомбу под главные устои флота. Так и пришлось мне слушать 2 часа о недостатках в работе мотористов, а моего матроса оперировали без меня.
Я мало знаком с Колпаковым, он ведь выпускник института. Меня немного удивила его откровенность, но я рад был услышать эту исповедь. Ведь его судьба – это наша судьба. Почти у всех ребят нашего выпуска она складывалась так же – вопреки желанию, вопреки здравому смыслу, вопреки всему, чему нас учили в стенах Академии.

Под ярким южным солнцем нежной дымкой весны зеленеют первые весенние листья, цветут абрикосы, распространяя вокруг томный, еле уловимый аромат Крымской весны. Разомлев от пьянящих запахов и тепла, матросы развалились на мешках, подставив солнцу лица. Мы пришли срочно получить продукты, через час выход, но интенданты не торопятся, и мы вынуждены ждать.
– Митько, иди поймай Муху.
Матрос удивлённо на меня смотрит. Объясняю, что Муха – это не муха, а фамилия кладовщика.
Едва только мы успели погрузить на корабль продукты, как сразу же подали команду: «По местам стоять, со швартовых сниматься!». Выход был назначен на воскресенье, и мы не ожидали такого резкого изменения планов. На ходу забрасывали в лодку вещи, документы, приборы, на ходу прощались с друзьями, в сутолоке рассчитывались с плавбазой.
Сегодня суббота, и мы хотели бы иметь денёк (вернее, вечерок) для отдыха – собраться вместе, попрощаться с Севастополем, отдохнуть после последних проверок, инспекций, забот. Но, говорят, пути начальства неисповедимы. Комбриг вполне логично рассудил, что каждый из нас – потенциальный преступник и пьяница. Оставь его в городе в субботу – и он перепьется, всадит нож в товарища и перебьет окна в ресторане. Зачем же рисковать повышением по службе, если можно нас просто выгнать на рейд и обеспечить себе спокойную и безмятежную ночь!


16 апреля

Трудно забираться человеку почти двухметрового роста на лодочную койку под клапана и приборы, особенно после месяца береговой жизни. Наклоняю голову к груди и вставляю её между клапаном и койкой, захватываю соседние клапаны руками, подтягиваюсь, одновременно приподнимаю таз и пытаюсь стать на четвереньки, но, увы – безуспешно – ноги слишком длинны. Тогда, держа ноги в горизонтальном положении за счёт пресса, извиваясь червём, я, наконец, ввинчиваюсь под одеяло, попутно испытав на своём черепе прочность висящего над головой прибора. Усталость даёт о себе знать, и я быстро засыпаю…
Утро выдалось прекрасное. Как только выглянуло теплое крымское солнце, матросы высыпали на верхнюю палубу кто в чём. Одни делают подобие физзарядки, другие просто дышат свежим чистым воздухом. Рядом стоит лодка Боброва.
Захватив наверх карандаш, я сделал рисунок – последняя стоянка «братьев-китайцев» в Севастопольской бухте.
К часу дня начали прибывать офицеры штаба, в их числе и флагврач Иван Иванович Новоточин. Посмотрел камбуз, сделал напутственные записи в журнал боевой подготовки.
– Жаль мне тебя отпускать, да что поделаешь. Главное – не роняй репутации там, на Севере, на ТОФе. Если бы ты остался у меня, я бы тебя взял врачом базы вместо Бурдачёва, его ведь тоже продвигать надо, он молод, способный врач. Держи в тонусе команду, занимайся на переходе. Спасибо за хорошую службу.
Я внимательно слушал напутственную речь. Новоточин – хороший человек, душевный. Но уже не врач. 18 лет на должности флагмана оставили свой отпечаток. Но молодёжи он помогает, особенно тем, кто не откровенный разгильдяй и старается сделать что-то по службе. Особенно ему нравится, когда наведен внешний лоск – этикеточки, бутылочки, надписи – всё должно быть сделано аккуратно, красиво. Это сразу покоряет его сердце, и он потом может простить многие проблемы.
Вот прибывает на катере командир плавбазы «Волга» – ещё молодой, всегда щеголевато и подчёркнуто чисто одетый, весь блестящий капитан 2-го ранга. Я стою вахтенным офицером.
– Ну, где ваш фюрер?
– В каюте, товарищ командир!
А вот и его заместитель по политчасти – серый и незаметный, как большинство замполитов. Протягивая мне на прощанье руку, промямлил скороговоркой вместо напутствия:
– Хе, хе, я думал, огурчики маринованные есть, а у вас их нет, хе, хе!
Шумно прощается и уходит штаб. Звенит сигнализация, раздается команда: «По местам стоять, с якоря сниматься!» На борту комбриг, он не разрешает выйти на мостик во время прохождения бонов. Что ж, прощай, Севастополь! Недолго ты был для нас и для меня уютным убежищем, как много я узнал о жизни за это короткое время! Корабль выходит в открытое море, а позади остаются друзья, знакомые, люди, в жизни которых мы промелькнули, зажгли какую-то искру в сознании и ушли, чтобы где-то далеко-далеко столкнуться с другими людьми, с другими городами, с другими морями.


17 апреля 1961 г.

Вот уже позади Керченский пролив, и мы идём по Азовскому морю. Солнце светит так же ярко, море сверкает, тепло, но цвет волны уже другой – море мелкое, и вода имеет чуть желтовато-зелёный оттенок, нет той чёрной глубины, которой отличается Чёрное море .
Утром измерил давление крови у 30 матросов на широте 57°. Бросаются в глаза прежде всего низкие цифры давления. Очевидно, сказывается малая подвижность, вредности, плохой сон. Цифры не превышают 100–105 мм рт. ст.
К концу дня встали на якорь на рейде г. Жданова. В бинокль видны огромное количество заводских труб – ведь здесь расположены заводы Азовстали, прокатные станы союзного значения, имеется большой торговый порт. Сюда, в частности, ввозили кубинский сахар, турецкий инжир и другие экзотические товары. Нас, конечно, не пускают в порт – военный корабль могут увидеть иностранцы, и мы одиноко маячим на рейде. Вскоре прибыли офицеры комендантского управления. Степан Петрович Горбатовский, командир Севастопольской бригады подводных лодок, не мог сдержать негодования:
– Позвольте, ведь на совещании у комфлота вы обещали, что нас будет ждать док, полностью подготовленный и чуть ли не притопленный, только разворачивайся и входи! А на деле вы даже не побеспокоились о том, чтобы своевременно вывести док из базы! Я вынужден буду докладывать комфлоту!
Комбриг, пожилой, степенный, с большим, когда-то выразительным, а сейчас обрюзгшим и морщинистым, но не потерявшим строгости, лицом, говорит степенно, медленно, не повышая голоса, но строго и повелительно – сказываются долгие годы службы на командных должностях, большой опыт плаванья на лодках. Базовые деятели, очевидно, не ожидали такого поворота событий. Кто-то неуверенно пролепетал: «Док готов, тов. комбриг, через 2 часа будет здесь, мы просто не ожидали вас так рано…» Как и следовало ожидать, док появился только утром. Последний раз на Черноморском флоте прозвучала команда: «По местам стоять, с якоря сниматься!», и мы медленно, осторожно вошли в притопленный плавучий док. Как только он всплыл, сразу закипела работа.
Как по мановению волшебной палочки, откуда-то появились гвозди, топоры, пилы, с МБСС подали доски, брёвна, жесть. Наша команда имеет большой опыт переходов в доках, ей так часто приходилось менять места базирования, что волей-неволей приходится привыкать быстро и уютно устраиваться на новом месте. Из брёвен и досок сколотили настил над корпусом для размещения «кинотеатра» (он же столовая и место для занятий на открытом воздухе), мотористы сколотили огромный трап для схода с дока, построили столы для приёма пищи. Работа кипела в руках моряков, за несколько месяцев плаванья люди истосковались по обычной мирной работе, и сейчас каждый старался показать все свои способности и умения. Мне пришлось (небывалый случай!) ходить по доку и отправлять людей на ужин насильно – так все были увлечены работой. Кругом смех, шутки, стук топоров, визг пил. Только к вечеру, когда стало совсем темно, работы прекратились. Корабль весь замаскирован брезентом. Под ним сделан целый дворец. Теперь есть где посмотреть фильм, почитать, позаниматься, поспать на свежем воздухе.


20 апреля 1961 г.

Весь день 19 апреля простояли в ожидании буксира. К вечеру он пришёл, протащил нас до Таганрога и ушёл. 20-го снова ждём буксира и только к вечеру двинулись в путь, к Ростову. У нас уже нет дров, нет хлеба, нет мяса, поэтому мы считаем часы – быстрее в Ростов! В середине дня к борту подозвали рыбацкий сейнер. Рыбаки вывалили нам на док 2 ящика азовских бычков – противных скользких рыбок длиною сантиметров 10, но неплохих на вкус. Ребята пообещали им спирт, но когда бычки были на борту, наш строевой старшина заорал: «По какому такому праву вы пришвартовались к военному судну?» Испугавшись, рыбаки отошли от борта, так и не получив вознаграждения. Из бычков решили сварить уху – полкоманды отрезала им головы, потрошила. Я сказал коку: «Ну, Климкин, свари такую уху, чтобы ложкой нельзя было пошевелить!» И он сварил. Каково же было моё удивление, когда матросы попытались выбросить за борт кока! Оказывается, уху варят жидкой, прозрачной и ароматной!

Больных почти нет. Только Голубец сковырнул прыщик на предплечье, и у него развился фурункул с отёком и лимфаденитом. Наложил повязку с ихтиолом – на следующий день верхушка созрела, но в глубине тканей отёк и инфильтрация остались. Сегодня только, после второй перевязки, вышло большое количество кровянистого гноя. Наложил повязку с Ung. Synthomicyni, даю сульфаниламиды. Отёк уменьшился, лимфаденит тоже.


21 апреля

Ночью 20 апреля погода стояла отвратительная – сильный порывистый ветер, холодный колючий дождь пронизывали до костей. На наши ростры через гнилой брезент потоками льётся вода. С большим трудом я выбрал более или менее сухое место, расстелил грязный матрац, подложил подушку без наволоки и улёгся прямо в канадке (я дежурил по эшелону, и внизу спать нельзя). Не успел я уснуть, как подошёл вахтенный сигнальщик:
– Товарищ лейтенант, там просят 4 человека наверх, буксир меняют.
– Ну скажи дежурному, пусть разбудит.
Сигнальщик передал приказание вниз. Я спокойно лежал на своём матраце. Вдруг мимо меня, не глядя по сторонам, пробежал и свалился в люк командир:
– Вставать и быстро, бездельники, там все концы летят, дежурного нет, людей нет! Старпом! Помощник!
Мой сон как рукой сняло. Я вскочил и присоединился к общей суете. Испуганные сонные моряки начали выскакивать из отсека кто в чём – на одном канадка, голые ноги и сапоги, другой в брюках, но без тельняшки. Подхлёстываемые криком и суетой, они под дождём, на ветру начали вытаскивать концы буксира, хотя слабо понимали, что делали. Доковая команда спала – только командир тоже сам пытался что-то делать с помощью полусонных моряков лодки. Я тоже вышел наверх и решил разобраться, что же всё-таки произошло. В целях экономии времени комендант решил на ходу поменять буксиры. Командир дока, конечно, не смог поднять своих анархистов и попросил сигнальщика разбудить наших людей. Так как тревоги не было, люди не спешили и одевались не торопясь. Начальник дока не дождался их и разбудил командира. Тут и началась паника. Увидев, что на доке нет доковой команды, командир, стоя на дожде с непокрытой головой, заорал:
– Разбудить доковую команду! Боевая тревога доковой команде! Почему не встают? Сейчас же поднять, иначе буду стрелять, перестреляю анархистов!
Первым выскочил удивлённый сонный доковый боцман и сразу бросился в свалку:
– Что вы тут собрались, разойдитесь, не путайтесь под ногами!
Эта реплика проснувшегося, наконец, поводыря анархистов вызвала всеобщий хохот наших моряков. Даже командир не удержался. А дождь всё льёт. Моряки вымокли до нитки, волосы слиплись, голые руки в кровь изодраны о стальные тросы и покрыты слоем чёрного мазута, но никто не жалуется. Наконец, в три часа ночи завели от буксира конец. И вдруг, словно гром среди ясного неба, крик с буксира:
– Отдать концы! Бросайте якорь, к разводу мостов опоздали!
Возбуждённые и раскрасневшиеся матросы вдруг как-то сразу почувствовали бесполезность своей работы, заметили холодный ветер, дождь, грязь и, опустив плечи, поплелись досыпать до подъёма. Дождь лил всю ночь, всё утро и весь день. К полудню, когда мы уже решали, кого из команды пустить на свежее мясо и где можно достать хлеб, к нам, наконец, подошёл комендантский катер.
– Давайте людей, за продуктами пойдём на склад!
Желающих нашлось столько, что вынужден был провести отбор сам старпом, дал 8 матросов-метристов, и мы с Русланом ушли на катере в порт. В продчасти у меня старые знакомые – я ведь уже бывалый моряк, второй раз в Ростове.
Полгода назад я здесь прошёл первую интендантскую практику. Быстро оформив бумаги с одноногим сухоньким старичком-писарем, я оставил матросов получать продукты, дал им инструкции о праведном поведении и ушёл в город по своим делам. Обратный рейс катера заказали на 17 часов, сломив сопротивление командира катера, некоего Игоря, старого авантюриста, половиной килограмма сливочного масла. Это давало возможность нам сделать и свои дела в городе.
Ростов не отличается чистотой, а в такую слякоть тем более. На улицах и площадях огромный слой грязи, всюду потоки грязной воды. Только на центральных асфальтированных улицах можно пройти, не боясь погрузиться в грязное месиво. Да, с погодой нам не повезло! Центральная улица Ростова – им. Энгельса – тянется на несколько километров. Здесь расположен памятник Ленину, парк, институты, банк, совнархоз, обком партии, кинотеатры, рестораны, 2 универмага, 4 книжных магазина, главтабак и т.д. Чуть выше, ближе к Дону, расположена большая православная церковь с пятью традиционными куполами и большой площадью, покрытой булыжником и грязью. К церкви прилегает рынок, масса ларьков и палаток. Здесь ещё остался дух старого торгового Ростова. Хорошее впечатление производят книжные магазины – есть магазин стран народной демократии, большой «Дом книги», где есть неплохой отдел открыток и изопродукции. Мы бродили по городу, делали необходимые в дороге покупки. Руслан заходит в магазин кондитерских товаров:
– Мне, пожалуйста, печенья к чаю.
– Килограмм?
– Нет, ящик.
– !?
Идём на рынок покупать зелень.
– Почём, бабка, лук?
– 10 копеек пучок, сынок.
– Давай, бабка, по 5, всё возьмём!
Бабка не верит своим ушам. Зачем офицеру корзина зелёного лука? Пользуясь замешательством, платим и при всеобщем внимании рынка уносим лук.
И снова – прощай, Ростов! Впереди новые дороги, новые города.


22 апреля

Ночью прошли Ростов и к утру вышли на широкие просторы Дона. Дует холодный резкий ветер, но солнце сверкает по-весеннему, отражаясь сверкающим бисером от поднятой ветром мелкой ряби. Кругом, насколько хватает глаз, расстилаются плодородные поля, кое-где ещё жирно-чёрные, но чаще покрытые нежной весенней зеленью. Такой же нежнейшей дымкой покрыты и деревья, стоящие у самого берега Дона. Людей мало – только кое-где на Дону рыбаки, по колено в холодной воде, тянут свои сети, да иногда проходит мимо рыбацкое судёнышко. Изредка появляются большие станицы, над которыми возвышаются купола христианских церквей. Я сижу в рубке рулевого с альбомом и романом Хемингуэя «За рекой, в тени деревьев» и по мере появления станиц и посёлков пытаюсь сделать беглые рисунки, хоть это и плохо мне удаётся. Когда кругом только голые берега, читаю Хемингуэя. Рядом, как складной метр, примостился в неестественной позе и похрапывает Руслан, помощник нашего «фюрера». Он после ночной вахты спит так крепко, что его не может разбудить даже шум рулевого устройства и крики моряков. Так, следя за сменяющимися, как в калейдоскопе, пейзажами Дона, я просидел почти весь день.
Вечером построили команду – всю нашу маскировку разорвало ветром (брезент оказался совершенно гнилым), и теперь предстоят авральные работы. Попутно командир, конечно, не может удержаться, чтобы не обратиться к команде:
– Зря собаку в Севастополе не взяли. Мы бы её обучили отгонять шлюпки от борта, а то вахтенный не справляется. Вот в Сормове породистого пса поймаете, только одного, а то, гы-гы-гы, притащите 50 штук, что мы будем делать с такой псарней? У нас была на корабле собака – в Баку взяли щенка, а на Север уже привезли здоровую овчарку. Она с нами даже в море вышла, да здорово укачалась. Лежала на мостике и травила. Салага была, – закончил он под дружный хохот матросов.


25 апреля

Командир очень любит выступать перед аудиторией. Когда он говорит, ему тут же приходят в голову новые мысли, новые идеи, одна другой оригинальнее и интересней. Вчера по инициативе заместителя был организован для матросов «тематический вечер» на тему: «Родине служить – душой не кривить». Матросов собрали под брезентом на наших «рострах», кое-как они расселись по обе стороны корпуса. Первым слово взял заместитель командира Василий Дмитриевич Рыкалин:
– Мы, товарищи, живём, вот, понимаете, в прекрасное время, когда, вот, все дороги, понимаешь, ведут к коммунизму. Наш долг, вот, долг, понимаешь, состоит в том, понимаешь…
После этой речи выступил я, тщетно пытаясь вырвать членораздельные звуки из простуженной глотки, затем двое моряков. На этом жалком фоне с блестящей речью выступил командир:
– В нашей жизни всюду есть место подвигу. И среди вас я вижу героев. Пусть сейчас мы не считаем многие наши поступки героическими, но вы знаете, что если корабль будет 2 года отличным, я имею право представить вас к ордену Красной Звезды. Так сделаем корабль отличным! Надо забыть разгильдяйство и расхлябанность. Сегодня, старпом, устроить поверку, завтра запланируйте строевые занятия, пусть занимаются строевой на доке…
Приказ начальника – закон для подчиненного. Старпом пунктуально выполнил приказание – он заставил выйти на поверку даже офицеров.
– Старшина 1-й статьи Михайленко! – монотонно читает старпом.
– Я!
– Старшина 1-й статьи Мешков!
– Я!
– Старшина…
И так мы стоим смирно, слушая фамилии команды. Когда закончилась перекличка, старпом вынимает из кармана две книжонки и начинает так же сухо и монотонно, как и фамилии матросов, читать:
– Матросу запрещается: выходить на верхнюю палубу в неустановленной форме одежды, выносить с корабля вещи, приносить на кораблю и распивать спиртные напитки, играть в азартные игры на вещи и деньги. Матросам без предварительного разрешения запрещается…
На этих словах командир уже не выдерживает и делает повелительный жест остановиться, но старпом увлечён и продолжает читать выдержки из второй книги:
– Все военнослужащие обязаны при обращении друг к другу соблюдать вежливость…
Командир нетерпеливо перебивает голосом:
– У кого есть объявления?
Объявлений не оказалось.
– Старпом, зачитать суточный план!
Снова звучат монотонные слова старпома:
– 6.00 – 8.00 – по типовому распорядку дня; 8.00 – 11.30 – изучение специальности по боевым частям; 11.30 – 12.00 – малая приборка…
Чтение перебивает командир:
– Почему радистам дали полдня на изучение 2-го отсека? Они на нём уже должны собаку съесть! Дать час, остальное время изучать ПУАБ!
– Есть, товарищ командир!
– А почему кокам не планируют занятий, доктор?
– Их всего двое, товарищ командир, они день работают, день отдыхают, ведь им много приходится работать.
– Составить график работы коков и планировать занятия!
– Но, товарищ командир, какой может быть график, ведь их всего двое и они работают через день, – возражаю я.
– Не разговаривайте, а выполняйте!
– Есть, ясно! – с подчёркнутой грубостью отвечаю, сжав челюсти.
Наконец, все животрепещущие вопросы разрешены, и мы расходимся спать. Просыпаемся уже в устье Волго-Донского канала, у Пятиизбянки. Полгода тому назад здесь нас впервые за весь путь встретила хорошая погода. Сегодня же и здесь холодный ветер, хотя и солнечно. На горизонте видны величественная арка и маяки в виде ростральных колонн – вход в канал.
Мне уже второй раз приходится проходить эти места, поэтому нет уже той новизны впечатлений, которая была в прошлом году, даже писать о Волго-Доне не хочется, да о нём уже достаточно написано. Конечно, Волго-Дон – прекрасный памятник Сталину. В его архитектуре сконцентрирован весь дух его эпохи.
За обедом собираемся на левой ростре – в «кают-компании», сделанной из брезента, ветхого, как матросские носки. Офицеры собрались дружно, нет только Руслана. Наконец появляется и он – лицо полузакрыто канадкой, веки опухшие, красные, нижняя губа безжизненно повисла из-под усов.
– Кажется, нет ничего мучительнее зубной боли, – замечает старпом.
– Если вы никогда не имели ущемленного геморроя, – заметил я.
– Доктор, и это за столом! – воскликнул штурман Александр Васильевич, который, кажется, с его прекрасным аппетитом без тени смущения мог бы съесть даже зажаренную кошку.
По поводу геморроя последовал сразу же армянский анекдот. Больше всех анекдотов знает командир. Конечно, он не мог пропустить случая и здесь.
– А знаете анекдот про ишака и армянина?
– Нет, товарищ командир!
– Одного армянина судили за то, что он изнасиловал ослицу. Судья подошёл к нему и спрашивает: «Послушай, и что же ты чувствовал?»
«Ты знаешь, гражданин судья, почти как женщина, только целоваться далеко бегать!»
Подчиненным неудобно не поддержать здоровый смех автора.
Так среди мелких забот и однообразия пролетают дни, и мы медленно и упорно движемся на Север. Лечить мне приходится очень мало – ребята все здоровые. В основном – мелкие травмы, простудные заболевания. Вчера, измеряя давление крови избранным 30 человекам, я обнаружил у матроса Сухова неожиданно высокую цифру – 145/80 мм, причём субъективно никаких жалоб не предъявляет. За ним интересно будет понаблюдать.


28 апреля 1961 г.

Утром 26 апреля, выйдя наверх сделать зарядку, я увидел на горизонте арку входа в Волго-Дон и колоссальную фигуру Сталина. Итак, путешествие из Севастополя в Сталинград заняло у нас 13 дней.
Волго-Донской канал впадает в Волгу у посёлка Красноармейск. Чуть выше по течению – Сталинград с бесчисленным количеством труб, а ещё выше – грандиозные шлюзы Сталинградской ГЭС.
Вход в Волго-Дон выглядит очень помпезно – на левом берегу, у Волги, возвышается колоссальная фигура Сталина работы Вучетича. О его размерах говорит хотя бы тот факт, что диаметр фуражки Сталина ни более, ни менее как 2 метра. Справа, на низком, поросшем деревьями берегу сооружён маяк в виде тяжеловесной ростральной прямоугольной колонны – это памятник славы воинов Волжской военной флотилии, а непосредственно вход в канал, где расположен первый шлюз, венчает величественная тяжёлая, с большим количеством бронзовых украшений арка с надписью: «Слава великому Ленину!». В слове «Ленину» первые три буквы чёрные, они резко выделяются среди общего золотистого аккорда. Их поставили в 1954 году, исправив ошибку истории, – ведь раньше здесь стояло имя Сталина.
Маленькие букашки-буксиры вывели нас из канала, оттащили на самую оживлённую часть русла Волги и… бросили. Док некоторое время спокойно держался на одном якоре, но вот он начал странно дёргаться, потом качнулся и устремился вниз по течению. Ещё несколько минут – и вся наша махина перевернется на ближайшей мели… Побледневший начальник дока сам бросился к шпилю и повернул штурвал. С лязгом и грохотом, разбрызгивая вокруг липкую грязь, якорь-цепь поползла вниз. Через несколько секунд якорь коснулся грунта, и док замедлил своё стремительное движение. Средства связи с берегом у нас нет, поэтому в воздух полетели красные ракеты, раздался пронзительный вой сирен. Над Волгой, почти у стен Сталинграда, понеслись тревожные гудки «SOS», которые всполошили все местные судёнышки. К нам устремились, едва преодолевая течение, речные катера, буксиры, оттащили док на безопасное место. Матросы шутят: в море, в штормовую погоду не давали «SOS», а на Волге пришлось просить спасения! Поистине, пути господни неисповедимы!
Только к вечеру нам дали большой буксир, и ночью мы снова двинулись в путь. К утру прошли плотину через шлюзы ГЭС. Здесь уже нет той режущей глаз роскоши и помпезности внешней отделки, какая украшает Волго-Дон. Все технические сооружения, в том числе и шлюзы, построены из железобетона, прочно, просто и выразительно, как и должны выглядеть деловые, а не декоративные здания.


29 апреля 1961 г.

Пройдя Сталинградское море, мы продолжаем свой путь по Волге. Сегодня полный штиль. Наш док тянут рядом с высоким, обрывистым правым берегом, покрытым редкими полосами деревьев и кустарника. Склоны высоких холмов уже окрасила весна в нежный бледно-зеленый цвет, и среди общего коричневого строя деревьев то и дело ласкают взгляд группы уже нарядившихся к празднику весны молоденьких березок. С берега доносится писк и щебет птиц, аромат распустившихся почек, еле уловимый, будоражащий кровь, ни с чем в мире не сравнимый запах весны. Мы так редко общаемся с природой, что эта обычная картина русской весны вызывает неясные ощущения и приятной легкой грусти, и яркого, светлого удовлетворения, и восторга красотой и прелестью мира.
В такие минуты забывается море, забывается гнетущий воздух невентилированного отсека и подступающая к горлу тошнота, когда лодка проваливается с гребня волны, и полное опасностей и неизвестности будущее.
В нашем маленьком коллективе жизнь идёт, однако, своим чередом. Как и в бригаде, пишутся суточные планы, идёт полным ходом боевая подготовка, строго выполняется распорядок дня. Офицеров осталось только 7 человек. Командир группы движения Юра Березин ушёл в отпуск ещё в Ростове, а Руслана мы высадили в Сталинграде. Произошло это так. На полпути между Ростовом и Сталинградом у Руслана начал болеть зуб под коронкой. Это, очевидно, доставляло ему немало неприятностей, благо, вид у него был достойным внимания: воспалённые глаза, растрёпанная причёска, покрасневший массивный нос и обросшее чёрной щетиной лицо. Грязный комбинезон и канадка дополняли этот яркий портрет. Так как я не мог, конечно, оказать никакой помощи, кроме симптоматической, Руслан сразу сориентировался и начал ходатайствовать перед командиром, чтобы его ссадили в Сталинграде. Но блестящая идея всегда рождает другую, ещё более блестящую. И Руслан начал просить, чтобы его отпустили в Москву – там семья, есть где жить и есть где лечиться. Мне кажется, что такого не ожидал даже наш кэп. Когда в Сталинграде к нам подошёл катер, чтобы взять людей за продуктами, командир вызвал меня и настрого предупредил:
– Руслан Гаврилович пойдёт с вами. Я его никуда отпускать не могу, у меня на этот счёт есть строгая инструкция, даже комбриг не мог взять на себя такую ответственность, а зачем мне на свою, так сказать, гм, это брать? Передайте коменданту, что командир эшелона просил оказать Еремееву самую квалифицированную помощь в кратчайший срок. Более того, если позволят, пусть задержат эшелон.
Зная по опыту, что значит связываться с военной комендатурой, я уже понял, что Руслану придётся разочароваться. Однако, выйдя за дебаркадер у входа в канал, мы встретились с представителем комендатуры, который оказался довольно приятным молодым капитаном. Узнав суть дела, он мимоходом бросил:
– Что за вопрос? Никакой нет проблемы. Запишите адрес госпиталя. Поезжайте туда, если вам нужно будет догнать эшелон, звоните вот по этому телефону в комендатуру.
Руслан, который к этому времени оделся по форме, побрился, сделал подобие улыбки своей перекошенной физиономией и, подхватив маленький чемоданчик, бодро двинулся вперёд. Боюсь, что вместо госпиталя он попадёт на аэродром!
Пока ожидали машину с продуктами, мы с заместителем сходили в Красноармейск на почту, чтобы отправить письма, поздравить своих с праздником, купить свежие газеты. Почта оказалась небольшим деревянным домиком, где мы смогли написать письма и купить «Комсомолку» – больше газет не было. Загрузив продукты на катер, мы встали перед проблемой: где достать дрова? В доке камбуз и душ топятся дровами, а они у нас на исходе. Кто-то из ребят заметил недалеко гружёную лесом баржу:
– Давайте баржу подчистим!
Долго уговаривать не пришлось. Мы подошли к барже, высадили на неё «десант» и начали бросать брёвна на катер. И как раз в это время проснулся сторож и, ничего ещё не соображая, поднял крик и трезвон. Но ребята его быстро успокоили:
– Ша, папаша, дрова казённые, и мы тоже.
Ты же гордиться должен – моряков спасаешь!
«Папаша» пошёл на компромисс:
– Только я ничего не видел!
– Ты, батя, начальству скажи, что тебе к носу пистолет подставили и дрова забрали!
Быстро нагрузив катер, мы вскоре достигли дока, перегрузили все трофеи и двинулись в путь.


30 апреля

Во второй половине дня 29 апреля мы вышли на траверз Саратова. Из города к нам подошёл катер – на таких катерах обычно приходят представители комендатуры и доставляют продукты. У нас почти нет картофеля, лука, мяса, а впереди праздник, а его в наших условиях можно отметить только хорошим обедом. Тоненькая белокурая женщина в зелёном лыжном костюме и синей юбке бросает швартовый конец на док, матросы спускают скоб-трап, и я первый прыгаю на катер. В трюме уже поджидает кладовщик со своим товаром.
– Ну чем, батя, покормишь гостей?
– Хлебушка да мяса дам.
– А насчёт овощей?
– Да мы ведь не снабжаем, нет у нас.
Я сразу к командиру. Командир сошёл на катер и заявил майору из транспортной службы:
– Я категорически настаиваю, чтобы нас обеспечили всем необходимым согласно приказу главкома. Матрос хочет есть, он не должен страдать от того, что где-то кто-то не работает как следует. Ставьте на якорь эшелон, принимайте меры, но чтобы продукты были на борту!
– Вы можете настаивать, но этот вопрос даже Москва решить не может. Он уже много раз обсуждался, но бесполезно. А эшелон останавливать я не советую. Вас за беспорядок снимут, другого назначат, что ж хорошего? – ехидно улыбаясь, протянул майор.
– Я главкому подчиняюсь, нет, генеральному штабу, – краснея и постепенно повышая голос, не сдавался командир, – и у вас некому, не найдётся кому, меня снять!
– Нет, найдётся!
– Да я за то, чтобы люди были обеспечены всем, готов и на это. Разберутся, восстановят.
– Хорошо, я постараюсь на Куйбышев дать заявку, чтобы вам дали продукты.
Пользуясь перепалкой, я смотрел на город, говорил с командой катера. Саратов расположен на холмистом правом берегу Волги, прямо у среза воды. Сейчас здесь, особенно напротив центра, устроена набережная, газоны, высокие жилые дома. Прямо в гору поднимаются от набережной улицы и проспекты; на одной из центральных улиц церковь – здесь единственная действующая церковь Саратова. Вниз по Волге начинается индустриальный район – в Саратове масса заводов, здесь делают крекинг нефти, аккумуляторы для лодок, троллейбусы (в Энгельсе) и т.д. Вечером над всем городом полыхает огромное зарево от работающих предприятий.
Чуть ниже Саратова построен железнодорожный стальной мост через Волгу, а в самом городе идёт строительство шоссейного моста длиной в 3 километра, который свяжет Саратов с Энгельсом. Мосты огромные – ведь ширина Волги здесь около полукилометра, а весной и того более.
Вскоре командир закончил свои счёты с комендантом, и мы, бросив последний взгляд на Саратов, двинулись вверх по Волге.
Полным ходом идёт подготовка к празднику. Нельзя одевать форму, нельзя делать торжественных построений, но мы всё же готовим кое-какие мероприятия, чтобы чем-то занять людей.
За обедом командир обращается к офицерам:
– Ну так кто с чем выступит завтра на концерте, да так, чтобы публика визжала и плакала?
– Я с сатирой, – предложил замполит.
Это сразу вызвало взрыв смеха. Дело в том, что наш старый прежний замполит Даниил Самойлович за всю свою службу выучил одно сатирическое стихотворение и шесть лет рассказывал его на всех торжествах.
Взвесив свои богатые возможности, я решил: «Что ж, «Чижика» на гитаре я, пожалуй, сыграю».
– Выступлю с оригинальным номером «Показательное поедание второго блюда», – сказал, прожёвывая уже третью порцию мяса, могучего телосложения штурман.
Да, с таким обилием талантов мы, конечно, заставим публику визжать!
Я бросаю на праздничный стол все свои продовольственные резервы – вино, консервы, компоты, спирт, терроризирую коков. В наших условиях даже свежий пирожок доставит людям радость, особенно в такой день. Это первый мой первомайский праздник вдали от города, от близких, родных мне людей. Как будет встречать его Белка? Как хотелось бы собраться вместе, поднять праздничный бокал за одним столом – и мама, и Белка, и наша дочурка!
Валерий Петрович утешает меня: не мы одни в море, сколько таких же бороздят океаны, нас вот хоть не качает! Что ж, на худой конец и это утешение!


2 мая

Утром 1 мая команду построили на рострах для читки праздничного приказа. По этому случаю я надел китель и начищенные ботинки. Моряки – кто в чём, форму с целью маскировки команде одеть не разрешили. В праздничных приказах обычно подводят итоги боевой подготовки, выносят поощрения отличившимся и т.д.
После построения начался импровизированный «концерт». Здесь же, на рострах, поставили стол для жюри – в его состав вошёл я как председатель, матросы Леонов и Маликов – секретарь комсомольской организации. Мы должны были выбрать лучшие номера и по справедливости разделить призы – 4 банки консервированных абрикосов, банку сгущённого молока и кулёк печенья. Призы красовались здесь же, на виду выступающих, в качестве стимулятора. Душой программы и её руководителем был, конечно, командир, который выступил и с чтением стихов, и с пением, и как руководитель оркестра, и как конферансье.
Став в позу, высоко закатив глаза, он спокойно и ритмично читает:
«Утром, в ржаном закутке,
Где златятся рогожи в ряд,
Семерых ощенила сука,
Рыжих семерых щенят.
До вечера она их ласкала,
Причёсывая языком,
И струился снежок подталый
Под тёплым её животом».
И далее, трагичным полушёпотом:
«А вечером, когда куры
Обсиживают шесток,
Вышел хозяин хмурый,
Семерых всех поклал в мешок.
По сугробам она бежала,
Поспевая за ним бежать,
И так долго, долго дрожала
Воды незамёрзшей гладь».
Особенный успех выпал на долю Пушкинских стихов, которые были прочитаны мастерски. После стихов командира выступил Алченбаев. Он продекламировал казахскую поговорку и получил приз за то, что выступил коротко, непонятно, но здорово. За самое короткое выступление получил стакан компота наш могучий штурман, который встал в полу, расставил широко ручищи и рявкнул:
– А ну, кто ещё там против советской власти, кому морду набить?
Его выступление закончилось под бурные овации публики. Вот готовится к выступлению с гирей наш силач Мешков. Командир кричит:
– Оркестр, музыку! Смертельную музыку!
Мешков выжимает гирю 60 раз.
– Кто больше? Браво! Браво! Рекорд не побит!
На сцену выходит Полищук – представитель интеллигентов-радиометристов. Вытянувшись во весь рост, изгибаясь и изворачиваясь всем телом, под грохот импровизированного джаза, топот и вой моряков кричит так, что лицо покраснело и глаза начали выходить из орбит:
«В Лиссабоне,
В Вашингтоне,
В Бирмингеме,
В Лос-Анджелосе,
В Ленинграде –
Рок! Рок! Рок!»
От всеобщего грохота и визга начинают мелко дрожать ростры. Ещё минута – и мы провалимся в док. Но вот страсти улеглись, на сцену вышел оркестр под управлением командира – 4 гитары и баян. Чудесно для наших условий исполняют цыганские песни. Когда командиру торжественно вручается приз за этот номер – одна печеньица, он, растроганный, становится на колени перед жюри.
После нескольких весёлых песен, снова став серьёзным, командир продолжал:
– Когда несколько лет назад я служил далеко от своих берегов, от своих родных и любимых, мои друзья просили меня написать такую песню, которая бы напомнила нам о наших далёких жёнах и любимых. И сейчас их нет с нами, но они, конечно, сейчас вспоминают и думают о нас. Им я и посвящаю свою песню.
И сразу задумчивыми стали лица, потеплели и повлажнели глаза моряков. Под густой, мелодичный звон гитары полились слова задушевной песни о любви, о верности, о скорой встрече…
В такие минуты нет командиров, нет матросов. Есть только люди, объединённые в одной семье и в одной мысли – о доме, об обычной будничной земной жизни, о чистой постели, о полезной работе, о матери, о нежной подруге, о любимой жене. Странно, но именно такие минуты объединяют людей часто больше, чем недели сурового штормового похода.
Когда концерт закончился, офицеры собрались за праздничным столом. Стол выглядел вполне прилично, мы припасли даже 3 бутылки азербайджанского вина. Выпили за праздник, за дружбу, за тех, кто в море, кто на суше пьет за моряков, потом полились рассказы, воспоминания о плаваньях у чужих берегов. Так прошёл наш первомайский праздник на Волге, где-то между Саратовым и Куйбышевым. Это мой первый большой праздник, который я встретил в походе.


3 мая 1961 г.

В Куйбышев мы пришли на закате 2 мая, уже начало темнеть, и мы не рассмотрели как следует город. Он стоит на левом берегу, очень большой, много красивых зданий, длинная благоустроенная набережная. Очень крупный город и промышленный центр. В городе не останавливались, прошли мимо, и утром, проспав Жигули, подошли к плотине Куйбышевской ГЭС. Погода стояла прекрасная, вся команда высыпала наверх, чтобы полюбоваться берегами Волги и громадиной плотины ГЭС. Места здесь прекрасны.
Оба берега Волги, особенно правый, обрывисты, высокие склоны покрыты лесом. Здесь уже в основном сосновые леса, и мы бурно приветствовали появление этого вестника приближающегося Севера. Сосны стоят на высоких, живописных песчаных откосах, чётко выделяясь на фоне сверкающего неба.
Вот показались и шлюзы Куйбышевской ГЭС. Они гораздо проще по архитектурному оформлению, но грандиознее по размерам, чем шлюзы Волго-Дона. Здесь уже чувствуется веяние новых течений, рационализма последних лет. Когда проходишь первый шлюз, открывается самое красивое зрелище – плотина ГЭС, с клубящейся пеной низвергаемых водных потоков, образующих ажурное, туманное основание бетонного перекрытия Волги, которое железным наручником сковало её стремительный бег. Я сразу же вооружился альбомом и фотоаппаратом – сделал пару зарисовок и снимков на память.
А подвыпивший командир уже собрал тут же, на носу дока, свой оркестр. Сам, до пояса голый, в чёрных очках, грузный, массивный, вооружённый карандашом и гитарой, дирижирует оркестром. Наш доморощенный солист, вооружённый «электроматюгальником» вместо микрофона, поёт под звон гитар печальные песни о море, о любви. В мрачных гротах шлюза особенно гулко разносятся слова:
«Я помню те слова,
Что ты тогда шептала,
Улыбку нежных губ…
Остались позади
Все встречи, расставанья,
Остались позади
В сиреневом тумане...»
Вокруг хором подпевают офицеры, матросы.
Работники шлюзов с удивлением и улыбкой слушают этот импровизированный концерт. А впереди нас уже ждал сюрприз. Пройдя последний шлюз, мы вышли на плотину. Здесь меняются буксиры, и нас потянули к обрывистому берегу недалеко от этого шлюза. И вдруг навстречу нам полетели красные, зелёные, белые ракеты, крики «Ура!» Мы все, как по команде, обернулись в ту сторону и увидели плясавших на доке «братьев-китайцев». У каждого что-то оборвалось внутри. Приятно среди незнакомых мест и людей встретить хорошего друга, а лодка Мараховского – наш самый хороший друг.
Для меня потому, что здесь служит Юрка Бобров – единственный товарищ, с кем мы вместе бродим по миру, повторяя друг друга путь.
Полетели в небо ответные ракеты, крики «Ура!».
Так в приключенческих фильмах слабые древние мореплаватели приветствовали появление долгожданного берега. Нас поставили рядом с доком лодки Мараховского. Начались расспросы, шутки, смех, которыми обменивались моряки и офицеры. По пути в порт к нам на борт поднялся Мараховский, передал мне подарок Боброва – свежий лимон. Я был в восторге. Пообедав, решили высадить на берег партию для заготовки дров, так как, несмотря на твёрдые обещания, снабженцы уже две недели не поставляют нам ни дров, ни овощей. В партию вошёл штурман, два матроса с пилой и топорами и я. Мы забрались на высокий берег Волги и тут же начали пилить сухие деревья и сбрасывать их с обрывистого берега.
Тем временем прибыло подкрепление, и работа закипела. Удивлённые туземные жители не знали, как расценить это вторжение. Но вот загремели барабаны, раздался воинственный клич, и на нас с криком налетели лесник и лесничиха. Оказалось, что мы срубили дерево чуть ли не у окна его избы! Такой наглости он не мог пережить, и нам пришлось выдержать недлительную, но упорную атаку. Дрова мы всё-таки попилили и отправили на борт шлюпкой, но, учитывая настроение местного населения, масштабы лесозаготовок, естественно, пришлось сократить.
Я ретировался на док Мараховского, который был ближе к берегу, и впервые после выхода из Севастополя встретился с Юркой. Обсудили медицинские и интендантские дела. У него та же тоска, удалил одну жалкую атерому да выводит фурункулы – вот и вся медицина. Тоже занимается английским, читает учебники. На прощанье Юрка дал мне прочесть «Лженерона» Фейхтвангера. Едва я прочёл первую страницу, как уже не мог оторваться от книги, пока вечером следующего дня не прочёл последнюю строку. Я очень люблю Фейхтвангера за его огромную эрудицию, потрясающее знание истории и искусства древности, широту взглядов и огромный литературный талант. Пожалуй, никто из «исторических» писателей не смог вникнуть так глубоко в дух описываемой эпохи и в то же время так тесно связать события седой древности с проблемами сегодняшнего дня. Пёстрая восточная толпа, принимая желаемое за действительное, превозносит до небес ничтожество Теренция-Максимуса-Нерона, сама создаёт его божественный ореол, поклоняется его величию, восхищается даже его жестокостью, но затем, убедившись в обмане, безжалостно развенчивает героя, подвергает его самым унизительным издевательствам и публичному осмеянию и, насытившись местью, отправляет его на крест.
Это легенда древности, но сколько таких героев недавнего прошлого разделило судьбу Лженерона? Прекрасно раскрыта в книге алчность и хитрость человека, жестокость, несправедливость, продажность властей, злоупотребления, подчинение всё и вся своему благополучию и наживе.
Пока я зачитывался Фейхтвангером, командир снова собрал свой оркестр и сошёл на берег. В течение полутора часов, остановившись на берегу напротив дока «китайцев», который стоял в двух шагах от берега, под бурные овации матросов давался концерт для братьев по оружию, а когда док их, послав последние прощальные ракеты, ушёл, командир во главе оркестра и с ватагой мальчишек двинулся в посёлок. Ватага эта могла привлечь внимание: впереди с гитарой шествует грузный капитан 2-го ранга в полной форме, за ним и вокруг него – туча мальчишек, каждый из которых тянется, чтобы притронуться к погону настоящего капитана.
– Дяденька, а вы откуда пришли?
Растянув рот в сальную улыбку, командир отвечает:
– О вери велл!
Всё непонятное вызывает особый восторг детворы.
– Слышишь, Петька, дядя говорит, что он из Вери Велла! А где это, Вери Велл?
Оркестр из четырёх гитар и баяна одет в невообразимое тряпьё – грязные робы, тапочки, сапоги, тельняшки – кто во что горазд. Тут же шествует в грязной робе и сапогах наш Фидель – бородатый, ярко-рыжий Володя Бойков, посасывая прокуренную трубку. В посёлке, десятки лет мирно стоявшем на волжском берегу, паника и смятение. С любопытством выглядывают женщины из окон, тут же задёргивая снова занавески. Когда вся компания начала давать концерт в парке, на мотоциклах с грохотом и пылью вынырнули два милиционера.
– Кто такие, почему, в чём дело?
Наш кэп встал во весь рост, выпятил грудь вперед и провозгласил:
– Здесь я пою! Прошу, послушайте шефский концерт!
Только к вечеру шумная компания вернулась с берега после того, как старпом выпустил в небо десяток ракет. Все были в восторге от проделки, и только позже всех вернувшийся хмельной начальник дока не разделял общего восторга – ему пришлось объясняться с патрулём, который, правда, с опозданием, прибыл из Куйбышева наводить порядок. Но все уже на борту, приключение счастливо кончилось, мы снова медленно ползём на Север. Началась обычная будничная работа, распорядок и скука.


7 мая

Стоит, наконец, прекрасная солнечная погода, и хоть на склонах крутых волжских берегов ещё белеют кое-где пятна нерастаявшего снега и нет ещё зелёного весеннего наряда на деревьях, но в воздухе уже витает весна. Волга стала уже, чем в низовьях, и мы при первой возможности любуемся её красивыми обрывистыми берегами. Кое-где они покрыты лесом, в основном сосна и берёза, в других местах – голая зеленовато-коричневая степь. Время от времени появляются деревни – несколько десятков изб, разбросанных среди прибрежных оврагов с неизменной церковью на самом высоком месте.
Большинство церквей покосились, обветшали, и всё это вместе с мрачными деревянными избами и пока ещё бесцветным сероватым фоном создаёт печальное впечатление. Реже проходим более крупные города. Вот Вольск с большими цементными заводами. Цементная пыль настолько пропитала всё вокруг, что кажется, будто и сами заводы, и трава, и деревянный посёлок – всё покрыто слоем мягкой желтоватой пыли. Особенно живописные деревни и города начинают появляться после Казани. Вот перед нами открывается панорама Чебоксар.
Часть города, расположенная в низине, занята предприятиями, обычными домами, а дальше, на возвышенном берегу Волги, отделённые белокаменной набережной от обрыва, возвышаются высокие светлые дома, бело-зелёные церкви сверкают золотом своих куполов, на набережных масса людей – мы проходим город воскресным вечером.
В Горьковской области особенно бросается в глаза обилие церквей. Большинство из них уже обветшали, но издали они вместе с окружающим ландшафтом дают такие знакомые по картинам передвижников и Левитана виды типично русской природы! Особенно интересен один огромный монастырь, занимающий большую площадь. По краям возвышаются круглые башни с узкими бойницами. Вся территория обнесена высокой каменной стеной. За ней – дома для обитателей и церкви. Мы насчитали их 4, да ещё огромная колокольня. Церкви высокие, с огромными куполами, красивыми тонкой работы крестами. Одна из церквей уже покосилась, кресты и купола её накренились в разные стороны…
Весь этот сказочный и неожиданный для нашего века ансамбль расположен на крутом берегу Волги и в ясные солнечные дни отражается в её водной глади. Как хотелось бы посидеть здесь час-другой и оставить на бумаге хоть жалкую часть этого великолепия!
Но мы идём вперёд, и я набрасываю в альбом очертания монастыря, рассматриваю в бинокль детали, чтобы потом перенести их на бумагу.



20 мая

Почти 20 дней я не притрагивался к своему дневнику – с того времени, как утром 8 мая перед нами открылась прекрасная панорама обрывистого берега с Нижегородским Кремлём.
Горький для проходящих кораблей – это обычный пункт стоянки, где можно пополнить запасы и подремонтироваться, но для нас этот город нечто гораздо большее – ведь почти полтора года наш экипаж жил здесь, у многих офицеров здесь семьи, а у моряков – любимые девушки и даже невесты. Я же начинал здесь свою флотскую службу, здесь, в частном деревянном домике, мы прожили с Белкой два месяца, которые теперь кажутся волшебным сном. И потому почти весь экипаж ждал этого часа, как второй обетованной земли. Когда мы проходили мимо строящихся кораблей Сормовского завода, все девушки-маляры высыпали наверх, приветственно машут руками, и наших моряков уже ничто не могло удержать. Бросив политзанятия, они сбежались на левый борт дока, посылая смех и шутки в адрес девчат, среди которых много знакомых – ведь их бригада когда-то красила и наш корабль. У стенки Сормовского завода уже стоит корабль Мараховского. Второй раз мы встретились на переходе с Юркой Бобровым. Они тоже благополучно дошли до Горького и теперь ждут небольшого ремонта. Почти месяц мы не выходили на берег, и поэтому каждый рвался на твёрдую землю. Особенно осаждают офицеров моряки, ведь у каждого здесь знакомые, невесты. Но комбриг, боясь неприятностей на свою голову, разрешил увольнять вечером только 50% офицеров, а матросам увольнения запретил. Команда встретила эту новость мрачным молчанием.
Вечером я попал в 50%, Юрка и Бойков тоже, и мы, конечно, решили отпраздновать благополучное прибытие в ресторане «Россия», который живописно расположен на высоком берегу у места слияния Оки и Волги. И хотя был понедельник, это не мешало нам наслаждаться чистой одеждой, белоснежными скатертями на столах, виноградным вином, и даже пиликанье типично ресторанного оркестра казалось нам почти райской музыкой.
Неожиданно наша стоянка в Сормово затянулась на неопределенное время, и потянулись обычные будничные дни забот, получения продуктов, бесцельного времяпровождения. В памяти запечатлелись только некоторые эпизоды.
День победы. Матросы под командованием заместителя командира уходят на берег, в бригаду, на торжественное собрание. Но возвращаются не все – исчез старшина Яровой. Начинаются поиски в доке, и через некоторое время в его трюме находят стонущего моряка. С трудом затаскивают его на борт, вызывают врача завода (я был в городе), но Яровой, скрипя зубами и сквернословя, не подпускает её к себе. Я попал на док в самый разгар борьбы, когда Арнольд Раневский и врач завода пытались оказать ему помощь, но он только кричал:
– Лёшу сюда, позовите Лёшу, да не трогай ты, сволочь, ногу, нашего доктора позовите!
Я застал довольно экзотическую картину.
На деревянном настиле дока под брезентовым покрытием при тусклом свете переноски, окружённый растерянной толпой офицеров и матросов, стонет и сквернословит пьяный Яровой. Он лежит на тулупе, в одних трусах, левая нога согнута в коленном суставе и приведена к правой, малейшая попытка суетящихся врачей зафиксировать ногу вызывает резкую боль и новый поток брани. Я сразу оценил обстановку – клиническая картина повреждения налицо, как в учебнике травматологии – задний вывих бедра – мой вопрос на госэкзаменах. Для вправления необходима тщательная анестезия в спокойной обстановке. Кроме того, он летел с высоты 6 метров, пьян, и разве можно гарантировать, что у него нет более серьезных повреждений? Итак, выход один – сделать возможную иммобилизацию и отправить в госпиталь. Вдвоём с Арнольдом мы кое-как наложили шину, ввели морфий и затем начали сложную процедуру эвакуации – сперва на веревках спустили носилки в шлюпку с высоты 6 метров в темноте, неразберихе. На шлюпке доставили его к берегу, а потом метров 50 несли к машине. Горьковский госпиталь расположен очень далеко от Сормова, за оперным театром, времени было около 3 часов ночи, и шофёр гнал машину по ухабам на полной скорости, не обращая внимания на вопли несчастного Ярового. Наконец мы попали в ворота госпиталя. Пока вызывали дежурного хирурга, пока привезли из дома рентгенолога и сделали снимок – было уже 4.30 утра. К половине шестого, когда окончательно подтвердился диагноз, дали наркоз и вправили вывих по Джанелидзе. Других повреждений у Ярового не оказалось, и через несколько дней он выписался из госпиталя. На корабле его уже ждал сюрприз – его разжаловали из старшин первой статьи в рядовые и сняли с должности. Я после бессонной ночи начал обычный трудовой день. Случай с Яровым – это второй случай серьёзных травм на корабле, где, если бы мы были в автономном плаванье, потребовалось бы вмешательство врача. Но, к сожалению, моя помощь ограничивалась пока лишь правильной постановкой диагноза и доврачебной помощью, так как условий для оказания помощи в полном объёме у нас нет. Это ещё раз убеждает меня в том, что пребывание врача на лодке – это слишком большая роскошь для государства.
А мы вынуждены расплачиваться угрозой дисквалификации, так как настоящей врачебной практики у нас нет. Это не только моя точка зрения, её разделяют все врачи, кто служил или служит на подводных лодках. Видя такие условия, сознавая полную бесперспективность своей службы, все они любыми путями бегут с лодок, и их нельзя осуждать за это – зачем было учиться 6 лет, чтобы после выпуска выписывать накладные и получать продукты? Не лучше ли на гражданке, хоть и за мизерную плату, но заниматься делом, которому ты научен, которое ты любишь и ценишь? Годы службы на лодке – это, несомненно, годы, которые можно полностью вычеркнуть из своей врачебной биографии – если она у нас будет впоследствии. И пока мы будем в таких условиях, никакие соображения и доказательства важности нашей службы не заставят меня служить с желанием, я при первой возможности расстанусь с флотом. В Горьком я узнал от Хуторецкого, что с Севера уже демобилизовался Кондратьев, на Балтике ушли с лодок через медкомиссии Анохин и Виноградов, на Севере погиб вместе с лодкой Зубков.
Но вернусь к Горькому. В один прекрасный день командир отпустил на сутки в Москву старпома. Это натолкнуло меня на мысль, что я могу сделать попытку попросить отпуск в Ленинград.
Мне уже с 30 января обещают отпуск в связи с рождением Светланки, но под разными предлогами до сих пор откладывали поездку. И на сей раз я не питал особых иллюзий, и каково же было моё удивление, когда за ужином командир сказал:
– Ну что, товарищи офицеры, отпустим доктора в Ленинград?
– Отпустим, конечно, пусть едет, – зашумели все сразу.
– Ну что ж, Леонид Иосифович, поезжайте, в понедельник вернётесь.
Я не верил такому счастью. Всё, что дремало во мне, придавленное тяжестью прочного корпуса, вдруг сразу выплыло из тайников сознания. Неудержимое желание увидеть Белку и мою малютку заслонило всё. Я сразу побежал поделиться своей радостью с Юркой. Команда уже спала, когда мы стояли на верхней палубе. Юрка приготовил письмо Нонне, своей невесте.
– Лёнька, как я тебе завидую! Передай привет Питеру, зайди к Нонне, расскажи ей о нашей жизни, – сказал он, глядя на меня влажными от волнения глазами.
Едва рассвело, как я уже был на ногах. Не обращая внимания на проливной дождь, я, накрывшись плащом, захватил с собой мыло да зубную щётку и побежал к троллейбусу. Через полтора часа я добрался до аэродрома, но вылетел только в 12 часов дня на попутном самолёте до Москвы. К счастью, с Быковского аэродрома через 5 минут я попал на Ленинградский самолёт, и через 2 часа он уже делает круг над Финским заливом, внизу – улицы и проспекты дорогого города. Едва подали трап, я первым выскочил с самолёта и на первом же такси помчался в город.
Как приятно после холмистых и крутых улиц Горького и Севастополя мчаться по ровному, как взлётная дорожка, Московскому проспекту, отмечая про себя, что даже здесь уже много изменилось за полгода – выросли целые новые кварталы, появились новые станции метро, дома стали светлее, улицы – чище. Только наш Дерптский переулок остался таким же, как и раньше.
С волнением нажимаю кнопку звонка и слышу Белкины шаги.
– Ой, Лёнька!..
Всё покачнулось, завертелось в сознании, только Белкины глаза передо мной – такие же большие, любящие, как и год, и два назад. Наконец-то! Четыре дня пролетели, как в тумане. Мы с Белкой навестили знакомых, гуляли по городу, прогуливались со Светланкой (я важно возил коляску), даже успели на выставку Левитана.
В Горький я прилетел вечером во вторник 23 мая, когда корабль уже готовился к выходу.



27 мая 1961 г.

Вечером 25 мая мы оставили гостеприимный Горький. Я мало писал о нём – это не входит в задачи моего дневника, но в памяти останется о нём много. Придётся ли когда-нибудь ещё попасть в этот город? Вряд ли.
Теперь мы идём по незнакомым местам. Лето догнало нас в Горьком, теперь на берегах Волги благоухают берёзы, цветёт черёмуха, зеленеют луга, с берега доносится щебет и пение птиц – глаз нельзя оторвать от картины ликующей природы. Погода стоит прекрасная, и мы, наконец, имеем возможность загорать, стираться на верхней палубе, любоваться природой. Проходим Балашиху, Кинешму, Плёс, многочисленные деревни с неизменными церквями. Постепенно меняется ландшафт – густой смешанный лес меняет берёза на севере Владимирской области и сочные зелёные луга.
Севернее Горького, в Заволжье, прошли  шлюзы Горьковской ГЭС. Здания шлюзов в лесах, поэтому я не стал их зарисовывать. Через Волгу переброшен красивый шоссейный мост. Здесь же у шлюзов – дебаркадерный завод, где строят дебаркадеры (пристани) для речных вокзалов, сверкающие белизной свежей краски. Рядом с заводом пристань Заволжье с оборванным и грязным старым дебаркадером. Сапожник ходит без сапог!
Сегодня суббота – почти свободный день. С утра позанимался по устройству лодки, почитал учебник английского языка, потом загорал и стирал свои простыни. Стирка у нас простая – вытаскиваешь из-за борта ведро волжской воды, щеткой и мылом драишь простыню, потом на верёвке полощешь её за бортом – и стирка закончена. Загорел так, что нельзя притронуться к плечам, но я мужественно терплю – на Севере не будет солнца!



28 мая

Воскресный день начался прекрасной погодой. Ночью мы прошли Кострому и теперь были недалеко от Ярославля. Всюду уже чувствуется приближение большого города – всё чаще встречаются большие деревни, заводы, склады. Мы достигли 58 градуса северной широты – делаю очередные измерения кровяного давления. Особенных изменений в цифрах нет, ведь мы меняем широты довольно медленно, с длительными остановками. Только Сухов ведёт себя странно – после 10 приседаний у него поднялось давление до 150 мм. Это, безусловно, потенциальный гипертоник.
А команда тем временем рассыпалась по верхней палубе, устраивались где кто мог – нас давно так не баловало солнце, и все стремятся впитать в себя каждый луч. Ведь впереди Северный Ледовитый океан… Я тоже расположился на кормовых рострах, приготовил фотоаппарат, альбом для зарисовок и, подставив солнцу своё белое хилое тело, читал «The war of the worlds» Уэльса. Время от времени приходилось оставлять чтение, когда в поле зрения появлялись живописные приволжские деревни с ветряками, церквями, деревянными избами, их я быстро заносил на бумагу.
 Вскоре на горизонте появились дымящиеся трубы заводов, и мы, затаив дыхание, ждали появления Ярославля, этого старинного русского города, о котором сложено столько песен и легенд. Наконец перед нами открылась панорама этого прекрасного города. Ярославль тянется вдоль высокого правого берега Волги и её затонов, образуя изгиб, и поражает каждого, кто его видит впервые, огромным количеством златоглавых церквей. Их так много, что создаётся впечатление, будто попадаешь в совершенно другой мир – в Россию прошлого века. Все церкви красиво расположены, хорошо просматриваются с Волги и создают городу неописуемую и своеобразную прелесть. Вдоль Волги тянется аккуратная набережная, красивые мосты, здания светлой окраски, и всё это вместе с блеском куполов и пестротой гуляющих по набережной людей под ярким весенним солнцем создает радостную мажорную гамму. Вся команда высыпала на левый борт, все любуются этой переливающейся на солнце красотой, щёлкают фотоаппараты, слышатся шутки в адрес загорающих на городском пляже девушек. Много мы прошли городов, но Ярославль произвёл наиболее сильное впечатление. Может быть, и потому, что его мы проходим в период благоухания природы, в прекрасную погоду, но скорее причина в его своеобразии, в том, что он весь пропитан тонким ароматом своего богатого прошлого.
Едва очертания Ярославля начали окутываться дымкой, перед нами одна за другой начали открываться прекрасные картины северной русской природы. Вот на левом берегу Волги, обнесенный глухой белой стеной, утопая в зелени, стоит, устремив в небо свои высокие колокольни, строгий православный монастырь… Кто его строил, когда, что хранят в себе эти строгие мрачные стены, что могут рассказать эти величественные церкви? Они не рассказывают своих тайн случайным прохожим, а лишь будят людское любопытство, сеют смятение в их душах и провожают холодным и надменным блеском своих куполов. Можно себе представить, какое благоговение и трепет вызывали эти храмы у верующих, если даже мы, не верящие ни в чёрта, ни в бога, смотрим на них с чувством внутреннего благоговения.
Северная Россия когда-то была оплотом православия, и здесь, в верхней Волге, это чувствуется на каждом шагу. Вот вдоль Волги тянется большое село, по берегу разбросаны утопающие в зелени избы, а на холмах, устремив купола к небу, церкви… одна, две, три, четыре! Конечно, сейчас они в жалком состоянии – у двух покосились кресты, от купола одной церкви остался только остов, а на ближайшей к берегу висит лаконичная вывеска: «Спасательная станция». Остроумно!
Берега Волги в верхней её части покрыты красивыми смешанными лесами, зелень ещё весенняя, яркая, часто среди берёз вдруг появляются целые облака белой черемухи. В этих благоухающих лесах то и дело встречаются дома отдыха, санатории, маленькие деревни. Особенно прекрасен закат, когда на ярко-красном фоне заходящего солнца выделяется синяя полоса далёкого леса, а вода переливается красными, лиловыми, изумрудными тонами. С берега тянет лёгкий ветерок, принося с собой пьянящий запах цветущей черемухи. От этого чистого, прохладного, ароматного воздуха разрывается грудь, хочется глотать, глотать этот воздух, пить его аромат, забыть все волнения, тревоги, душные отсеки и только наслаждаться чарующей прелестью природы. Поддавшись общему настроению, на носу дока собрался наш оркестр, и воздух наполнился не только ароматом, но и прекрасными звуками задушевных песен:
«Если сердцем ты со мной,
Не страшны нам расставанья,
Не страшны дороги дальние,
Только сблизят нас они…»
Как это хорошо! Мне эти слова напоминают о Ленинграде, о моей Белке, о её любви. Нечасто бывают такие минуты в жизни подводников, и память о них, конечно, сохранится на многие годы.



29 мая

Ночью меня разбудил дежурный – мы пришли в Рыбинск, нужно идти на катере в порт получать продукты. Я наскоро натянул свой грязный вылинявший комбинезон с короткими брючками и пилотку и спустился на комендантский катер вместе с матросами, которые шли в качестве грузчиков. Была только половина третьего часа ночи, но на горизонте уже занималась утренняя заря, кругом дребезжал молочно-белый рассвет, даже не рассвет, а скорее белая ночь. И не только своим цветом, но и теплом, и своеобразным ощущением чуть звенящей в ушах тишины эта ночь напомнила мне белые ночи, которые проводили мы с Белкой на берегу Финского залива. Вот мы и достигли Севера!
Катер шёл до порта долго; мимо проплывают причалы, краны, наливные баржи, заводы, строящийся мост, отдельные дома. Город довольно большой, но уже несёт на себе отпечаток Севера – нет ни стройности архитектуры, ни красивых зданий, ни чистоты на улицах, всё носит какой-то отпечаток хаоса, неуюта, неустроенности. Тот, кто побывал в северных городах, сразу ощутит эти своеобразные черты. Ведь северянам некогда думать о красоте жизни, их не нежит ласковое солнце юга. Прямо у причала спускается в воду каменными мрачными стенами аляповатое здание в стиле модерн постройки 1905–1907 годов, которое на первый взгляд казалось тюрьмой. На фасаде, однако, мы прочли: «Городская больница». У её подъезда стоит «чёрный ворон».
Рядом с этим мрачным замком из глазури – речной вокзал, построенный, очевидно, в сороковых-пятидесятых годах в типично сталинском стиле с колоннами, тяжёлым портиком и запахом пота внутри. Тут же небольшая площадь, которую украшает памятник Ленину первых послереволюционных лет, и историко-художественный музей, напоминающий гараж для пожарных автомобилей. Вокруг опрокинутые урны, окурки на тротуарах, облупившиеся дома и маленький садик с гранитной решёткой. Невольно вспоминается строгий, чистый и сверкающий Севастополь – какой контраст! Город это сравнительно молодой, раньше он назывался город Щербаков. Севернее его расположен большой шлюз с высотой подъёма 18 метров.
К 4 часам утра мы получили продукты и улеглись спать, а проснулись уже в центре Рыбинского водохранилища. У нас начался обычный трудовой день, обычные политзанятия, обычная ругань, капризы командира, послеобеденный сон под лучами яркого солнца, а затем изучение карты Карского моря. Я узнал, в частности, что штормы там достигают 9–12 баллов, что там бывает только 22 солнечных дня в году, а обычная волна – 6 баллов, что там водятся белые медведи, а суда часто затирает во льдах. Что ж, такое море внесёт разнообразие в нашу жизнь!



3 июня 1961 г.

Рыбинское водохранилище сравнительно небольшое, хороший буксир дотянул нас до Череповца за какие-нибудь 13 часов. В Череповец мы пришли уже утром. Здесь начинается река Шексна – в древности отсюда поставляли к царскому столу лучшие щуки и некоторые породы ценных рыб. Места эти относятся к Вологодской области, город Череповец – тоже. Здесь есть большой металлургический комбинат, но сам город скорее похож на большую неблагоустроенную деревню, чем на крупный промышленный центр. Большинство домов – маленькие, деревянные, разбросаны среди пустырей без всякого плана и системы, на улицах много пыли. Население одето плохо, манерами не блещет, часты драки и тому подобные вещи.

В Череповце мы должны уменьшить осадку дока, так как глубина Мариинской системы ограничена, поэтому док оттянули на внешний рейд, чтобы выгрузить на баржу часть балласта – 30-килограммовых чугунных чушек. Это очень трудоёмкая работа, которая вместе с измерением осадки и ожиданием буксира заняла в общей сложности 3 дня. А так как погода стояла прекрасная, мы получили полную возможность загорать, любоваться природой и даже купаться. Места здесь всюду низменные с большим количеством болот, где обитает масса комаров, мошек и прочего гнуса. На большом протяжении разлившаяся Шексна затопляет низкие болотистые берега, которые становятся едва проходимыми. В этих влажных местах много молодых берёзок, кустарника, черёмухи, ели, но все они не вырастают высокими, поэтому всё время кажется, будто леса здесь появились не тысячи лет назад, а только двадцать-тридцать.
Вечером 31 мая я заступил дежурить по эшелону. Старпом вместе с командиром, захватив с собой винтовку, отправился на берег пострелять, побродить по земле. Я занимался в нашей импровизированной кают-компании, когда вошёл наш инженер капитан 3 ранга Токарев.
– Служба, проверь, по-моему, в 6-м отсеке намечается пьянка!
Я спустился в лодку, прошёл по кораблю в корму. Люк 6-го отсека оказался задраенным, и мои попытки его отдраить ни к чему не привели: люк заклинили изнутри. Только через несколько минут люк открыли, и через отверстие, дохнув мне в лицо луком и водочным перегаром, вылез старшина команды трюмных Мешков, пережёвывая на ходу остатки закуски.
– Чем вы тут занимаетесь, Мешков, почему задраен люк?
– А я тут один, товарищ лейтенант, тут больше никого нет, я ничего, просто…
В этот момент через люк 7-го отсека спускается Токарев. Пока я стучался в люк 6-го отсека, он прошёл по верхней палубе к наружному люку 7-го отсека и увидел вылезающих оттуда одного
за другим, как крыс с тонущего корабля, на ходу жующих других старшин команд, и среди них коммунистов Леонова, Волощука. Когда я начал стучать в отсек, они решили сбежать через открытый люк, но неудачно. Так мне впервые пришлось выступить в роли сугубо военного должностного лица и принимать меры по наведению, как говорят офицеры, уставного порядка. Мы вызвали всех этих старшин в кают-компанию, пригласили сесть. Заместитель командира и помощник, начальник РТС, командир БЧ-5 Токарев начали выяснять причины, источник спиртного, организаторов и т.д. Ведь распитие спиртного на корабле считается тяжким преступлением. Застигнутые врасплох, ничего, кроме голого отрицания фактов, они ответить не могли. Но алкоголь начал проявлять своё действие, и вид наших молодых горе-коммунистов говорил сам за себя. У Леонова, специалиста СПС, узкие глаза с хроническим блефаритом ещё более сузились и покраснели, зрачки налились злобой, ища поддержки у Волощука:
– А что, вы не пьёте, да это вы нас научили. Я знаю, у меня факты есть.
– Да, да, я подсоберу факты, у меня есть что напомнить, я скажу, я докажу, – поддержал Волощук.
Ясно, что страх наказания и спирт лишили их здравого смысла. Выслушав ещё массу ереси и прямых оскорблений даже в адрес партийной организации, мы отправили наших деятелей спать. Я с уважением относился к этим старшинам, считал их для их положения и образования достаточно умными и тактичными людьми. И вдруг, когда обстановка меняется, оказывается, что в глубине души это – свалка невежества, неуважения, фискальства, злобы. Когда я, как секретарь парторганизации, впоследствии разговаривал с Волощуком, оказалось, что он очень смутно представляет себе элементарные основы деловых взаимоотношений коммунистов, вежливости и т.д. Он построил себе довольно стройную систему оправдания. Основной её тезис: я знаю несколько случаев выпивки офицеров. Следовательно, вся наша система поражена пьянством, развратом. Мне не с кого брать пример, и я тоже имею право пить, так как сам не понимаю, что такое хорошо и что такое плохо!
– Волощук, а почему вы не видите того хорошего, что есть на корабле, не видите, как офицеры, не считаясь со временем, работают, сдают задачи, стоят вахты в качку, в шторм, как до нитки промокшие, без нытья и жалоб, едва передохнув, снова идут на мостик?
– Я вижу только плохое.
– Почему вам не взять пример с нашего заместителя? Вы говорите, что вокруг нет никого, с кого можно взять пример, и это – причина вашего пьянства. Но вот заместитель никогда никому не сказал грубого слова, никогда не пьёт, учится в невероятно трудных условиях в академии. Вот вам прекрасный пример.
Молчание. И далее разговор шёл в таком же духе. Я приводил самые неопровержимые доводы и доказательства его неправоты, но к концу двухчасовой беседы так ничего и не добился. Когда в двенадцатом часу ночи вернулся командир, мы доложили об этом случае, и все разошлись спать.
Возбуждённый, устав от непривычной «работы», я не мог спуститься в лодку. Да и погода не располагала ко сну. Ночь была прекрасна и тиха, и только соловьиные трели и визг ночных птиц нарушали эту непривычную тишину. Луна, как фантастический воздушный шар, освещала гладь реки таинственным зеленоватым светом, споря с красными бликами поздней северной вечерней зари. С берега доносился терпкий аромат цветущей черёмухи и молодой берёзовой листвы, чуть заметный береговой ветерок был до предела насыщен этим ароматом. Я спустился в шлюпку и бесшумно оттолкнул её от борта дока. Через минуту док казался тёмным мрачным чудовищем на фоне лилового неба. Нет ничего прекраснее, чем в такую вот ночь пройтись на шлюпке навстречу таинственным теням леса, слушая мерный плеск вёсел, щебет птиц, треск многочисленных насекомых, вдыхая густой аромат летней ночи. Как жаль, что я сейчас один, не с кем поделиться такой красотой, прочувствовать её вместе. Ведь словами такое не передашь…
В эту ночь мне так и не пришлось спать. Едва я поднялся на док, к нам подошёл буксир – допотопный кораблик, какие строили ещё, наверное, до революции (рис. 22). Он ещё во время войны был тральщиком на Балтике, и, как говорит командир, из 86 «кораблей» этой серии едва 20 остались в живых. Сейчас они после модернизации снова таскают мирные и немирные эшелоны по Мариинской системе. Через час мы завели концы, подождали, пока рассеется утренний туман, и двинулись самым малым ходом навстречу шлюзам Мариинской системы.



4 июня

От Рыбинского водохранилища по реке Шексне мы поднимаемся медленно вверх, на северо-запад, проходим Белое озеро и вот теперь стоим на якоре за первым шлюзом Мариинского канала. Вдоль канала на низменных берегах расположены полузатопленные бедные деревни.
В этом году большая вода, поэтому население здесь оказалось в затруднительном положении. Некоторые дома разобраны, некоторые оставлены жителями и стоят сиротливо с покосившимися ставнями. Среди разбросанных почерневших изб возвышается белое полуразрушенное здание церкви, из которого, жалобно мыча, выходят на луг тощие, с ввалившимися боками, грязные коровы и телята. За Белым озером начинаются густые леса, где вперемежку растут ель, осина, береза. Лес образует густую стену вдоль обоих берегов канала, док почти касается бортами их ветвей. Там, где лес отступает от берега, такие же бедные, полузатопленные деревни, масса плотов из готового к сплаву леса. Плоты вяжут заключённые, поэтому такие участки обнесены заборами, над землёй возвышаются сторожевые вышки.
Все эти места производят такое мрачное впечатление, что матросы даже шутят: «Интересно, здесь знают, что у нас уже 40 лет советская власть?» Старые паровые, с колёсами, буксиры, деревянные допотопные Екатерининской постройки шлюзы, покосившиеся дома после грандиозных сооружений нижней Волги создают впечатление, что мы попали в старый, давно минувший век. Но и здесь уже скоро повеет дыханием новой жизни: будут строить новые большие современные шлюзы, выпрямлять канал, сносить сёла. Уже сейчас население полузатопленных сёл переводится в более удобные места, им платят определённую компенсацию, так как при расширении канала их старые гнёзда затопит вода.
По пути мы продолжаем жить и работать как обычно. Разобрали на партсобрании Волощука и Леонова. Как и следовало ожидать, они сразу забыли все свои угрозы, как только их хорошенько прижали к стенке, и сидели тише воды, ниже травы, признавая все ошибки и прося снисхождения. Предупредили их по партийной линии, по строевой сняли звание классных специалистов и отличников ВМФ. Сознание у них детское, и коммунисты из них липовые, конечно.



7 июня

Последний участок пути по Мариинской системе особенно труден и длителен. Здесь расположены шлюзы от 32-го до 10-го, следуют они друг за другом буквально через каждые 100–150 метров, поэтому эшелон движется со скоростью черепахи – пешеход обгоняет его в два счёта. Особенно много хлопот доставляет швартовка в шлюзах. Длина шлюзов невелика, наш док входит в него так же плотно, как сердцевина спичечной коробки в свою наружную оболочку, и при швартовке требуется большая осторожность и опыт. Ведь стоит вовремя не погасить громадную силу инерции, и док сметёт древние деревянные ворота шлюза, как щепку. Сама система завода дока в шлюз по принципу проста: буксир тащит его к шлюзу и в 50–100 метрах отдаёт буксирный конец, входит в шлюз, а док по инерции движется дальше. Здесь нельзя пропустить нужный момент, и вовремя надо подать конец с дока, чтобы своим шпилем погасить инерцию и дать возможность шлюзоваться буксиру, остановив док прямо у задних ворот шлюза.
Если этого не сделать, то док вслед за буксиром ворвётся в шлюз, и так как последний не вмещает и того, и другого, он раздавит буксир и выломает передние ворота шлюза. Когда у входа в шлюз отданы вперёд- и назадсмотрящие тросы и шпилем погашена инерция его движения, док стоит как вкопанный. Когда буксир вышел из шлюза, последний снова наполняется, и тогда в него медленно вползает док, заводя на тумбы тросы. Трос выбирается шпилем, потрескивая и шипя, и так мы «подтягиваемся» на тросах к передней двери шлюза, погасив назадсмотрящим концом инерцию дока буквально в полуметре от передней двери. Затем женщины, обслуживающие шлюз, открывают со скрипом с помощью деревянного ворота кингстоны и ворота шлюза, и док уже с помощью буксира уходит из шлюза. Такая операция занимает более часа, и это через каждые 200–300 шагов!
Мне досталось дежурство по эшелону на самом трудном участке пути, где шлюзы особенно часты. Пройдя три шлюза, я полностью освоил технику швартовки и уже бойко и правильно командовал шпилями, стоя на носу дока, как заправский строевой офицер. Уже стемнело, когда мы прошли 22-й шлюз. Солнце село, на западе полыхает яркая заря, но настоящей ночи нет, и мы идём без огней. Кругом расстилается типичный для этих мест пейзаж – обширные луга, леса на горизонте, возвышенности. Вот на горке слева от нас видны покосившиеся деревянные вышки для часовых, полуразрушенный высокий забор, обнесенный колючей проволокой, и множество длинных одноэтажных домов без крыш, с чёрными провалами пустых окон. Это брошенный полуразвалившийся лагерь для заключённых. А справа стоят бульдозеры и краны, воздев к небу свои стальные руки, машины, трактора застыли среди огромных созданных ими песчаных курганов – здесь идёт строительство нового шлюза и русла системы. И уже это невольно вызывает радостное ощущение нового мира, новой жизни, которая врывается в эти края по развалинам мрачного наследия прошлых лет.
Около часу ночи, когда уже начала загораться ранняя северная утренняя заря, подошли к 18-му шлюзу. На выходе из него стоял в ожидании шлюзования вверх пустой док, занимая почти всё свободное пространство узкого канала. Чтобы обойти его, мы прижались близко к берегу и… сели на мель. Наш маленький буксир, кряхтя и фыркая своим слабым мотором, рвался суетливо вправо, влево, но безуспешно – наша огромная махина прочно уселась на плоский живот.
Раздосадованный капитан буксира на чём свет стоит ругал командира встречного дока:
– Спите, салаги, развалили рули по фарватеру, как баба на базаре!
Однако ответа не последовало – команда дока мирно спала, и ему ничего не оставалось, как столкнуть док в сторону своими силами. Побегав ещё около получаса вокруг дока, буксир, наконец, напряг все свои силы и медленно сдвинул док с мёртвой точки. Однако радость наша была недолгой – около 4 часов ночи мы снова сели на мель и уже до 7 часов утра прочно перекрывали канал. Только в восьмом часу с помощью своих шпилей нам удалось стащиться с мели, и мы двинулись дальше.
На одном из шлюзов канала, который расположен в той его части, что проходит через известковые ущелья, мы обнаружили большой родник ключевой, чистой и холодной, воды. В наших цистернах почти не осталось пресной воды, поэтому я сразу организовал целую экспедицию. Моряки, захватив питьевые бачки, лагуны, кипятильники бегом таскали воду из ущелья и сливали её в нашу цистерну. Так, пока шлюзовался док, мы принесли почти полтонны прекрасной ключевой воды, обеспечив себя как минимум на двое суток.
К вечеру 6 июня мы достигли 11-го шлюза у деревни Рябово. Следующий большой шлюз будет только через 7–9 километров у посёлка Белоус, это уже большой бетонный современный шлюз с высокой плотиной, поднимающий воду на 12 метров. Я сменился с вахты, и вместе с Русланом, Бойковым и боцманом командир предложил мне пройти по берегу до нового шлюза. Мы все на всякий случай побрились, одели вместо грязных роб форменные, хоть и повседневные, в пятнах, брюки, тапки, рубашки и двинулись вперёд. Дорога вела через чахлый лес, заболоченные низины и горки, затем она пошла через густой сосновый сухой лес. Подушка из густой мелкой пыли покрывала дорогу, за каждым шагом поднимались целые облака, и вскоре наш вид стал довольно плачевным. Миновав заброшенный лагерь для заключенных, мы решили пройти напрямик через лес, полчаса продирались через чащу, аукая и перекликаясь друг с другом, и вышли, наконец… к болоту! Проклиная вслух и про себя нашу безумную идею, мы решили пробираться вдоль телеграфной линии, которая вскоре привела нас на ту же пыльную дорогу. Через полчаса пути мы услышали впереди шум машины и чьи-то голоса. Вскоре перед нами открылась развилка дорог и посреди неё стройная девушка в красивых узких брюках с карандашом и бумагой в руках. Не ожидая такой картины в этом диком лесу, мы встали все вдруг, созерцая явившуюся нашим взорам сказочную фею. Фея оказалась учётчицей со строительства, она записывала рейсы автомашин с песком. Узнав её имя, год рождения, краткую биографию и дорогу на пос. Белоус, мы прошли ещё полкилометра по дороге, потом долго шли по телеграфной линии, миновали развалины ещё одного лагеря и упёрлись во второе болото, обошли его, прошли на дорогу, и через некоторое время перед нашим взором открылась панорама нового, ещё не законченного шлюза с плотиной и водосбросом. Наш док уже стоял, ожидая своей очереди в шлюз. Рядом стояла машина с продуктами из Вознесенья, и наши матросы сгружали их на борт.
Состоялся короткий военный совет, и все во главе с командиром решили ехать в Вытегру (это в 18 км от второго шлюза) на продуктовой машине, чтобы выпить по кружке пива. Промчав это расстояние за 15 минут, машина въехала на ухабистые улицы Вытегры – крупного городка по здешним масштабам. Вытянувшись гуськом, мы двинулись по Краснофлотской улице, миновав высокую церковь, где сейчас размещён краеведческий музей, к центру городка. Вытегра – старое поселение, существовавшее ещё до Петра. Проходящий по городку канал со шлюзом делит его на две части – на возвышенной стоит церковь, жилые деревянные дома, а за мостом вдоль пологого берега расположена центральная улица с несколькими каменными домами, баней, речным вокзалом и пылью. Сейчас построен уже на окраине новый огромный шлюз, и все корабли ходят по новому руслу, минуя Вытегру, поэтому старый канал обветшал, обмелел, всё его старое деревянное хозяйство заброшено и производит довольно грустное впечатление.

От центральной улицы отходят несколько непроходимых болотистых улиц с деревянными тротуарами, окруженных частными деревянными домишками. Центральная улица упирается в городской сад с танцплощадкой и скамейками для тех, кто хочет посмотреть на танцующих. Весь сад занимает около двух гектаров и просматривается из конца в конец. Так как конечной целью нашего путешествия было выпить по кружке пива, то мы, расспрашивая прохожих, двинулись к местному ресторану. Рестораном оказалось длинное, похожее на сарай здание, расположенное на задворках центральной улицы. Вывеска на двери, однако, заставила нас остановиться в смятении – «Ресторан работает до 22 часов», а было уже четверть одиннадцатого. Неужели наше утомительное длинное путешествие могло потерпеть такое фиаско? И тогда, когда мы были у цели! Но мы не думали сдаваться. Наш Фидель высунул в форточку свою рыжую бородищу и сразу покорил ею буфетчицу. Не устояв, она после нескольких комплиментов на жалобную просьбу командира: «Нам бы пивка по кружечке, мы не здешние, не знали, что у вас до десяти» ответила: «Да нет пива, мальчики!»
– Бросьте, товарищ командир, чего там с пивом возиться, берите уж чего посущественнее, – деловито бросил Руслан.
– Ну дай, милая, столичной две бутылочки да вина 0,75, – с радостью согласился командир. Я догадывался, что пиво будет выглядеть именно таким образом.
Только около трёх часов утра подошёл к шлюзу наш док, и мы после смешных и печальных приключений двинулись дальше на север.
Я не хочу комментировать это наше коротенькое приключение в длинной цепи монотонного однообразия корабельной жизни. Это просто короткая иллюстрация. Не надо чувств. Их каждый моряк хранит в душе, кто глубже, кто ближе к поверхности, но самые хорошие чувства спрятаны в тайниках её, и с нами нет тех, кто имеет к ним доступ. Изредка случайная звёздочка проносится мимо, задевая своим пылающим краем краешек этой бродячей души и, бессильная проникнуть глубже, гаснет, чтобы вспыхнуть снова в другом, свободном сердце. В наших же не гаснут уже зажжённые когда-то звёзды, они лишь разгораются жарче, до боли.



17 июня

В Вытегре, на самой её окраине сооружён последний, если считать с юга, шлюз Мариинской системы. Как он не похож на старые деревянные, с допотопным управлением, шлюзы, которые мы прошли в бесчисленном количестве! Он один поднимет воду на 12 метров, то есть на такую же высоту, как 6–7 старых шлюзов! Если в старый шлюз едва вмещался один док, то в новый бетонный гигант вошёл док, буксир, три длинные баржи и их буксир, и ещё осталось достаточно свободного места.

Выйдя из шлюза, мы прошли по Онежскому каналу, построенному вдоль берегов Онежского озера ещё в 1852 году Николаем Первым, и через сутки встали на якорь на рейде пос. Вознесенье. Он расположен у места впадения реки Свири в Онежское озеро; Свирь же через Ладогу соединена с Невой и, следовательно, с Ленинградом. На север от Вознесенья простирается Онежское озеро, которое Беломорско-Балтийским каналом соединено с Белым морем. Такое завидное местоположение посёлка хоть и не превратило его в город, но наложило заметный отпечаток на его быт и характер. Здесь имеется неплохая пристань с речным вокзалом и гостиницей, много магазинов, столовая, клуб, буфет, больше, чем это требуется для обслуживания немногочисленного населения. Чувствуется и влияние областного центра – Ленинграда, так как большинство товаров и оборудование для торговой сети привозится оттуда, а заодно и элементы культуры обслуживания.

С первого же взгляда это типичный серенький деревянный северный посёлок с деревянными же тротуарами вдоль заболоченных улиц и одноэтажными деревянными домами. Здесь к нам подошла баржа с балластом, выгруженным для уменьшения осадки ещё в Череповце, который нужно было снова загрузить на корабль. Это довольно трудоёмкая работа, которая отняла у нас 4 дня времени. После рабочего дня отдых проводим за рыбной ловлей. Вокруг Онежского озера нет крупных предприятий и городов, поэтому рыба здесь чувствует себя прекрасно и прекрасно ловится на удочку, сделать которую нетрудно – на леску завязывают груз из 2–3 гаек и повыше – 2–3 крючка. Наживкой служит хлеб или тесто, которые мы для аромата смачивали тройным одеколоном. В обеденный перерыв и после работ вокруг дока, у бортов толпятся соревнующиеся рыбаки. Клюёт хорошо, и вечером, как правило, кок варит уху из свежих краснопёрок.

Были и особенные удачи: Гончаров поймал на хлеб щуку длиной около 40 сантиметров. Хищница охотилась за обнюхивающей наживку краснопёркой, но, очевидно, попала в петлю лески и сама оказалась в котле. А на следующий день Валерий Петрович, старпом, вытащил полукилограммового сига – наиболее ценную и вкусную рыбу Онежского озера. Сиг был персонально зажарен и подан в кают-компанию офицеров, и, надо сказать, получил высокую оценку.
Матросы уже истосковались по берегу, и в субботу вечером командир получил разрешение коменданта провести на берегу футбольный матч с местной базой и посёлком. Хотя мы не имеем права выходить на берег в форме, жители прекрасно знают, что в доках идут подводники, поэтому матч достаточно ответственный. Командир за ужином объявил в кают-компании:
– Товарищи офицеры, мы на футбольном поле должны защищать честь корабля. Надо всё сделать для победы! Я сам буду играть в защите, чтобы своим примером вдохновлять команду.
И вот свисток судьи возвещает начало матча. Наши футболисты, хотя и нетренированные, выглядят выгодно на фоне бледных северян – загорелые, широкоплечие. Мальчишки, самые строгие судьи, кричат друг другу:
– Смотри, смотри, какой у них пузатый на защите!
– Дурачок, это мастер спорта, он уже 20 лет в футбол играет, – беззастенчиво врёт кто-то из моряков-болельщиков, и мальчишки сменяют гнев на милость, с любопытством поглядывая на живого мастера.
Однако уже через 15 минут первого тайма мастер покрылся потом, потом стал всё чаще поглядывать на часы, ожидая конца тайма, всё слабее становился порыв, вот он в сутолоке падает на маленького Кодинцева, придавив его своим массивным телом к земле. В защите заминка. А в наши ворота тем временем забит один гол, потом счёт становится 2:0, 2:1, 3:1. Защита явно слаба. Во втором тайме усталый командир уступает своё место другому члену команды, и она через полчаса сравняла счёт – 4:4. Только свисток судьи, возвестивший конец тайма, спас ворота противников от поражения. Довольный командир, смывая в канале футбольную пыль и пот, делится впечатлениями:
– Ну как, здорово я играл, видели, как они меня боялись? Все в сторону отлетали. Правда, здорово?
– Здорово, здорово, хорошо играли, – сдерживая улыбки, подтвердили матросы.
В воскресенье состоялась встреча с командой посёлка по волейболу. В нашу команду входили: Полищук – одессит, один из лучших спортсменов на корабле, Кравченко, Беркут – все радиометристы, Трегубов, Смоляной и я. Эту игру мы выиграли без напряжения со счётом 2:0 и вернулись на корабль победителями.
Между тем, погрузка балласта подходила к концу и, наконец, во вторник была закончена. Нам дали буксир, и вот уже убегает за кормой дорожка чёрной и мягкой онежской воды, прокладывая путь ко входу в канал имени Сталина, который начинается у посёлка Повенец. Беломорско-Балтийский канал строился в 1932–1936 годах, эпопея его строительства достаточно хорошо известна. От старого Мариинского канала он резко отличается своей прямой трассой, достаточной глубиной и величиной шлюзов. Правда, шлюзы и здесь построены из дерева, им далеко до бетонных сооружений Волго-Дона, но перед войной здесь сделали стальные ворота, постройки все выложены из кирпича, управление шлюзами полностью электрифицировано.
На этих трёх каналах – Мариинском, Беломоро-Балтийском и Волго-Донском – можно прекрасно проследить прогресс техники и научной мысли, увидеть, как человек из робких слабых шагов в покорении природы своим интересам постепенно, выпрямляя спину, рукой хозяина перекраивает старушку-землю, заковывая её в громады железобетона.
С самого Горького нас сопровождает прекрасная летняя погода, и даже в Вознесенье мы купались в канале. Но вот вчера вдруг подул холодный норд, неся с собой массу тумана и ледяного дождя, и заставил нас из маек сразу влезть в тёплое бельё и канадки. Это седой Ледовитый океан шлёт нам свой первый привет, предупреждая, что «пернатым детям юга», как северяне называют черноморцев, не стоит рассчитывать на хороший приём. В такую погоду хорошо заниматься, и я усиленно постигаю тайны навигации, ППСС, боевых действий лодок и других военных дисциплин, конечно, не без давления командира, который упорно хочет сделать из меня вахтенного офицера. Не знаю, удастся ли это ему, но мне знания не помешают, конечно. Выбираю каждую свободную минуту для занятий немецким и английским. Систематически медицину изучать здесь трудно, и я хочу освоить языки – это всегда пригодится, а к медицине, авось, ещё смогу вернуться рано или поздно. Такая бесцельная жизнь не может продолжаться бесконечно.



21 июня

Утром в воскресенье 18 июня на горизонте появились очертания громоздкого и уродливого моста через канал, который соединяет Беломорск с Архангельском, а к полудню мы уже выходили на рейд г. Беломорска. Итак, закончен первый этап нашего огромного путешествия. Длина этого этапа – 4816 километров, продолжительность нашего путешествия – 64 дня. Средняя скорость нашего движения на этом этапе составляла 3 километра в час, если считать движение безостановочным. Это значит, что мы прошли всю необъятную матушку-Россию с юга на север пешком со скоростью самого захудалого пешехода.
Едва мы достигли своей точки на рейде, начались работы по подготовке к выходу из плавучего дока. Срываются брезентовые полотнища маскировки, с треском рушатся сооружённые когда-то в Азовском море нашими же руками из грубых досок ростры, обеденные столы, банки, деревянные перекрытия нашего «кинотеатра». И вот постепенно из-под бесформенных груд брезента появляется хищное тело нашей подводной лодки, грязные комбинезоны офицеров меняются на форменные кителя, на матросах появились погоны и боевые номера. Из детективов мы снова стали воинской частью, боевым кораблём.
Около 15 часов звучит команда: «По местам стоять, из дока выходить!» Притопляется медленно док, и подводная лодка, медленно пятясь задним ходом, извлекает своё сигарообразное тело из его чёрной пасти. С этого момента она снова будет плавать сама. Оставив в стороне док, становимся здесь, в Онежском заливе Белого моря, на якорь. Ночью стою на вахте, но понятие «ночь» здесь весьма относительное. Солнце заходит в двенадцатом часу, а в два часа ночи уже снова появляется на горизонте, рассеивая едва успевшие появиться сумерки. Это о таких ночах Пушкин писал: «Одна заря сменить другую спешит, дав ночи полчаса». Накрапывает мелкий холодный дождик, а рядом, в нескольких кабельтовых, пробиваются лучи восходящего солнца, и море здесь сверкает яркой полосой, как огни рампы среди мрака зрительного зала. На рейде мирно покачиваются стоящие на якоре буксиры, баржи, на горизонте, полурастворённые в тумане, едва угадываются очертания заводских труб Беломорска. Медленно тянется время, холодный воздух проникает и через канадку, заставляя шевелиться на тесном мостике.
В половине восьмого утра со стороны Беломорска появляется катер. Вот он берёт курс на нашу лодку и через несколько минут швартуется к борту. Мы спешно собираемся идти в базу кто за чем – штурману нужны карты, мне – продукты, заму – письма и газеты. Беломорск очень разбросан. С пирса мы ещё долго трясёмся по ухабистой грязной дороге на грузовике, пока перед нами не выросли невзрачные деревянные бараки. Это и есть продсклад. У дверей – клетка с медвежонком, медвежонок маленький, лохматый, точь-в-точь плюшевый Мишка из «Детского мира», только живой. Морякам лучшей игрушки не придумаешь – окружили испуганного Мишку, суют ему сахар, печенье. Только во второй половине дня все дела были закончены, и мы снова ушли на корабль, теперь уже почти готовый к выходу в море. По дороге читаю жадно письма, полученные на моё имя замполитом. Таким контрастом с суровым и неуютным севером звучат в сознании тёплые и ласковые слова, маленькие, но такие важные мелочи – у нашей Светки прорезался первый зуб, и она теперь умеет кусаться. У мамы плохо с сердцем, это меня тревожит. Она так мнительна, так много горя доставили и мы ей. Как помочь ей?
А в полдень 20 июня по трансляции командир обратился к команде:
– Итак, товарищи моряки, наш корабль выходит на необъятные просторы Ледовитого океана. Снова, после длительного перерыва, нам предстоит выполнить наш суровый мужской долг. Счастливого плаванья!
И вот – звонки сигналов, корабль содрогается от грохота дизелей и, медленно набирая скорость, берёт курс на север. Через сутки появились уже полосы снега на берегу, подул холодный северный ветер. Волна небольшая, корабль лишь слегка покачивает на зыби. Работать это не мешает, и я продолжаю считать продукты, читать по-английски и учить немецкий язык.
Сегодня, 21 июня, в 6 часов 46 минут пересекли Полярный круг – пошёл полуторный оклад!



22 июня

За Полярным кругом, однако, не стало холоднее – тёплое течение Гольфстрим смягчает арктический климат. Море спокойно, на крупной плавной зыби едва покачивается, рассекая волну, лодка. Кругом ни души, лишь с левого борта виднеется пустой скалистый берег, покрытый в пологих местах ещё не растаявшим снегом. Вот на горизонте появляется силуэт парусника с высокими мачтами. Откуда появился здесь этот вестник прошлого века? И стоит он неподвижно, спустив паруса, напоминая каменное плавучее изваяние.
А через несколько часов перед нами появились огромные краны, заводы и причалы, ремонтирующиеся корабли и подводные лодки, многоэтажные дома. Это Роста, военное предместье Мурманска, где расположен крупный военный судоремонтный завод. Здесь мы закончили свой 70-суточный переход из Севастополя и первый этап перехода на Дальневосточный театр.



28 июля

Более месяца я не делал записей в свой дневник – ровно столько времени, сколько мы стояли в Росте, готовясь к переходу Северным морским путём. Сейчас мы снова в движении и, ограждённые от суетной жизни берега, имеем достаточно времени для того, чтобы оглянуться немного назад.
Роста! Каждому северянину известен этот небольшой посёлок среди гранитных скал Кольского залива. Матросы и офицеры, долго плававшие в боевых соединениях Сайда-губы, Ура-губы, Западной Лицы и других «райских» уголков севера, находят здесь, прежде всего, свободную продажу водки и женщин, танцевальные залы, нормальный штатский кинотеатр, гражданских лиц на улицах – всё то, чего не замечают жители больших городов и мимо чего равнодушно проходят. Весь посёлок в основном обслуживает судостроительный завод. Центр его – небольшая улица с кинотеатром «Аврора», зданием тыла флота, магазинами и настоящим асфальтом.
В сторону Мурманска тянется Нижняя Роста – район частных домов, далее, вокруг шоссе Североморск – Мурманск, «Париж», «Лондон» и другие рабочие посёлки, как будто нарочно созданные, чтобы портить кровь замполитам кораблей. Моряк здесь всегда находит и водку, и женщин, а иногда и нож в спину. Не помогает и усиленная патрульная служба – нередко патруль сам уходит подальше от неприятностей.
От Росты до Мурманска можно доехать на автобусе за 20 минут. Правда, автобусы здесь ходят допотопные, и по булыжной дороге они так дребезжат и грохочут, как будто с секунды на секунду хотят развалиться на все свои запасные части. Места берутся штурмом, и в этой борьбе побеждают, конечно, только сильные. Суровый Север уважает только силу. Мурманск – вполне современный город-порт. У причалов огромные краны, десятки морских судов стоят под разгрузкой или ожидают своей очереди на рейде. На их мачтах – немецкие, шведские, датские, финские флаги. Высокие дома, благоустроенные улицы, газоны, магазины, пёстрая толпа на улицах – трудно поверить, что это город, расположенный далеко за Северным Полярным кругом. Здесь большой стадион, сад на улице Ленина, Дом офицеров флота, дворец культуры Кирова, дворец моряков гражданского флота. В киосках можно купить польские, немецкие, югославские, прогрессивные английские газеты, книги.
Июль здесь – хороший месяц, погода стоит для севера хорошая, много ясных дней с температурой воздуха 23–28°. Это уже жара, и благодаря крайне высокой влажности переносится такая температура тяжело – нечем дышать, всё тело становится липким, влажным. Самое жаркое время суток – 12–21 часы, но и ночью не наступает прохлады, так как здесь нет ночи – солнышко круглые сутки бродит над горизонтом, то поднимаясь, то опускаясь, но никогда не прячется. К счастью, такие дни здесь не часты, обычно стоит прохладная неустойчивая погода, очень склонная к переменам. Впрочем, изменчива не только погода. Здесь всё время меняются люди – уходят одни, приходят другие, меняются корабли, меняют возлюбленных местные красотки, меняется и лицо севера – появляются новые дома, дороги, заводы.
Как я и ожидал, на Севере встретил много однокурсников, собирали с Юркой сведения обо всех. Демобилизовался и работает в Риге Игнатьев, в госпитале лежит Виноградов. В Росте сейчас Король – он служит на первой ракетной лодке, Соловьёв посвятил год своей службы демобилизации и наконец преуспел – его документы находятся уже в ЦВВК. Если всё успешно кончится, он будет работать в Институте Бехтерева в Ленинграде. Коля Смирнов служит врачом-радиологом в Западной Лице, Балунов – в стройбате, Шостак идёт на спасателе на ТОФ, на СС-23 идёт с нами Мальгин, на СС служит Богданов в Североморске. Со многими я беседовал о службе, настроении и перспективах, и все они повторяли мои собственные мысли. Попав после школы в Академию, мы 6 лет штудировали сложнейшие науки, писали длиннющие формулы из органики, забирались по уши в глубокие дебри вен, спорили о различных теориях, стремились знать как можно больше, работали в кружках, не считаясь со временем дежурили в госпиталях и больницах. Не все, в том числе и я, пришли сюда из любви к медицине, но почти все твёрдо встали на этот путь, когда почувствовали и осознали биение живого пульса древней науки, когда сами пережили радость познания. А разве можно забыть, когда ты выступал в роли врача, обследовал больного, мучился над загадкой диагноза, ещё дрожащей рукой прописывал первые лекарства?
Подготовить образованного, мыслящего врача-клинициста – вот задача, которую, хотела она этого или нет, выполняла Академия. И вот за спиной осталась alma mater, в руках диплом и назначение на подводную лодку. Что же дал нам флот для дальнейшего роста, для врачебной практики и совершенствования? Вот несколько примеров, которые на многое дадут ответ.

… В Горький, на одну из подводных лодок бригады строящихся кораблей получает назначение Лев Богомолов, закончивший вместе со мной Академию. В первую очередь он, конечно, представляется командиру, капитану 2-го ранга Воле Эхову, пожилому усатому ловеласу и сквернослову, каких мало:
– Ну что ж, служи, доктор, только брось и забудь нахер свою медицину. Ты у меня офицер будешь!
… Севастополь. Вчера я отправил в госпиталь больного, сегодня намечена операция. У меня есть знакомые в хирургическом отделении, поэтому я сам могу прооперировать больного. Иду к старпому: «Разрешите сходить в госпиталь, прооперировать Волощука». «Отставить, сегодня подведение итогов командиром, там врачей хватает, справятся».
… Лодка сдаёт государственные испытания. Выходы в море почти каждый день, приходим в базу поздним вечером, а ночью снова приготовление корабля к выходу в море. За это короткое время нужно ещё успеть пополнить запасы. С боем и шумом добиваюсь, чтобы выдали хлеб, мясо. Продукты получены, но как доставить их на корабль? Катера не даёт оперативный дежурный, машину не пропустят в завод. Телефоны и ругань мало помогают, и я несколько часов сижу на мешках, карауля свои сокровища. Зачем мне тайны патогенеза глаукомы?
… Каюта крейсера «Мурманск», нашей плавучей базы. Пока идёт подготовка к переходу Северным морским путём, мы живём здесь, работаем и отдыхаем. К вечеру я уже начинаю замечать на себе просящие взгляды: «Лёня, организуй!» Спирт у меня есть всегда, надо же выручать друзей. Появляется и закуска, и гитара, накрывается стол. После нескольких рюмок оживлённей становится беседа, на шум заглянул старпом – и ему налили стаканчик. А через два часа, когда уже было изрядно выпито, пытавшийся раздеться Борода запутался в своих штанинах и беспомощно опустился на четвереньки, мотая рыжей бородой, сопя и кряхтя продолжал барахтаться на полу. Увидев почтенного капитан-лейтенанта в таком положении, я не мог сдержать смеха. Вот, наконец, ему удалось снять брюки, он подошёл к своей койке (она расположена наверху, на втором ярусе), пытался забраться на неё с помощью стула, но оступился и с грохотом покатился по полу, предварительно опрокинув стул. А помощник командира в это время, прекратив богатырский храп, решил потравить в раковину умывальника. Пошатываясь, он наклонился перед зеркалом, и каюта наполнилась запахом блевотины и перегара. Наконец, всё успокоилось, раздавался только мерный пьяный храп. Я, наконец, справился с приступом давившего меня смеха, встал, убрал каюту, умывальник, привёл всё в порядок. Открыл дверь – ведь завтра утром здесь будут делать приборку матросы, им вряд ли стоит видеть следы беспросветной пьянки своих командиров.
Я мог бы писать ещё много подобных вещей. Стоит ли удивляться, что такая обстановка – далеко не то, о чём может мечтать врач. Я не строю иллюзий относительно своих способностей и не могу претендовать на многое. Я знаю, что у меня плохо развита память, иногда мне не хватает инициативы, способности самому наметить себе строгий и твёрдый путь в том или ином деле, я с трудом провожу длинную логическую цепь, особенно такую, которая связана с быстрой сменой реакций и сообразительностью. Возможно, здесь виновато отсутствие настоящего воспитания, школярская система обучения как в школе, так и в Академии. Но одно я знаю твёрдо – у меня есть настоящее стремление к знаниям, к учёбе, к совершенствованию, я способен много и упорно работать, не считаясь с условиями, я в этом уже имел возможность убедиться. И когда я занимаюсь любимой работой, когда она захватывает меня целиком, я способен и на смелые решения, и на широкие выводы. Сейчас мне кажется, что я бы трудился день и ночь, если бы я нашёл себя на своём месте, если бы у меня была работа, к которой я готовился и которой посвятил жизнь. По-моему, каждый на своём месте, месте по призванию, не только работает, он творит, создаёт. Ведь есть же просто токари, которые монотонно и без интереса проводят за станком свой рабочий день, а есть и те, для которых эта работа – призвание, и это уже творцы. Они ищут новые пути в обработке детали, создают усовершенствования, и для них труд становится не только средством к существованию, но и творчеством, искусством, которое даёт наслаждение, счастье. И так в любой профессии, в том числе в медицине. Для С.П. Боткина, например, точная диагностика превратилась в источник творчества, в настоящее искусство. И в своей работе он добивался настоящей виртуозности – по звуку плессиметра он определял с закрытыми глазами, приставлен он к стенке с окнами, к глухой стене или к печке с открытой трубой. А.П. Бородин с горьким сожалением писал, что его отрывают от любимой химии, заставляя вести счета, закупать самому пробирки, колбы, организовывать приборку в лабораториях. Конечно, далеко не все из нас могут сравниться по способностям с Бородиным, но аналогию всё же провести можно. Имея за плечами приличное образование, знания и практические навыки в медицине, чувствуя, что ты можешь принести большую пользу людям, а может быть некоторые – и науке, не так легко первые годы своей практической работы, такие важные для становления молодого врача, посвящать получению и сдаче продуктов, счёту консервных банок и выговорам кокам за слишком кислый борщ.
А мимо шагает медицина, делаются новые открытия, создаются новые лекарства, идёт полемика по самым злободневным вопросам, твои однокурсники-студенты обогащают себя практикой – и всё это мимо, мимо, мимо… А ведь в наше время стоять на месте – это значит безнадёжно отставать. Вот это-то ощущение и есть самое страшное, это главным образом заставляет врачей бежать с флота любыми путями, не считаясь с материальными трудностями. Положение флотского врача очень глупо, нерационально построена вся система его службы, она не гарантирует никаких перспектив, и пока это будет продолжаться, служить мы будем только по принуждению – у нас ведь полная демократия – хочу уйти в отставку, да не пускают. А уже издавна известно, какой прок с такой службы. В Росте мы простояли в общей сложности чуть больше месяца. Здесь наш корабль вошёл в состав Экспедиции Особого Назначения (ЭОН), которая каждый год переводит корабли на Тихий океан. Подготовка такой экспедиции – очень сложное, трудоёмкое дело, ведь кораблям, не созданным для плаванья в ледовых условиях, нужно сделать ледовую защиту, провести ремонт, докование, обеспечить специальной полярной одеждой, трёхмесячным запасом продовольствия и так далее. Может быть, это было бы и не так сложно, если бы тылы работали как следует. Но ведь у нас любое, даже самое пустяковое дело надо «пробить», сломав сопротивление клерков и интендантов, и делать это приходится самыми разными способами: где угрозой, где просьбой, где хитростью, а где и флягой спирта. Мне это особенно хорошо знакомо, так как я связан с самой опасной частью интендантства – с продовольственниками.
Постепенно, день за днём, подготовка всё же продвигалась вперёд. Работой особенно не перегружались вначале, регулярно использовали выходные, офицеры в меру и не в меру пили, развлекались, по ночам у нас в каюте до утра играли в козла, кинга, преферанс. Я выбирал время и для занятий немецким, прочёл по-английски прекрасные сказки Оскара Уайлда, прочёл замечательную повесть Аксёнова «Звёздный билет», напечатанную в 6 и 7 номерах «Юности». Она не лишена схематичности в сюжете, но написана простым, лёгким, молодым языком наших студенческих лет. Прочёл «Боги, гробницы, учёные» Керама, позавидовал Шлиману, который в две недели овладевал любым языком...
Жили мы на расконсервирующемся крейсере «Мурманск» совместно с офицерами-надводниками. Они ещё сохраняют блеск морского офицерства хоть внешне – ходят всегда чистенькие, делают жалкие со стороны потуги показать, что и надводный флот ещё кое-чего стоит, подтрунивают над чумазыми офицерами лодок, но свысока это уже не получается. Как-то в кают-компании зашёл разговор о пьесе Штейна «Океан», которая обошла чуть ли не все наши крупные театры, после чего в «Красной Звезде» появилась о ней разгромная статья. Конечно, это произошло после резкой смены курса правительства по отношению к вооружённым силам в целом. Почти все старые офицеры согласились, что пьеса в целом далеко не способствует популярности флота, и чтобы не навредить ему, лучше её снять со сцены. Молодёжь, конечно, тоже понимает это, но я не могу не думать, что в этой пьесе не отражено и тысячной доли того ужаса, который в силу более глубоких причин
господствует на действующем флоте. Так что упрекнуть Штейна в неправдивости никак нельзя, но с точки зрения государственной, возможно, пьеса и нежелательна.

Юрка Бобров увлёкся биллиардом, пока не приехала Нонна; я каждый день писал письма Белке, маме. Пока мы странствуем по стране, дома жизнь идёт своим чередом – у Светки уже выросло 2 зуба с половиной, Миша стал главой семьи и скоро сыграет свадьбу. Но к концу июля мы уже оказались накануне выхода, началась скачка, спешка, всё срочно, срочно. Намечаются сроки выхода, отменяются, снова назначаются, всё это нервирует людей, но, наконец, 27 июля вечером получен последний приказ – уходить.

Провожали нас торжественно – на судне «Калар» выстроился оркестр крейсера, вся его команда высыпала наверх, все прощаются, фотографируются на память. Под звуки оркестра гремят чёткие команды, над заливом льётся мелодия «Прощай любимый город, уходим нынче в море», и лодки одна за другой задним ходом бесшумно отходят от «Калара». Вот взревели дизеля, заглушив звуки оркестра, и лодки, выстраиваясь на ходу в кильватерную колонну, двинулись к выходу из Кольского залива.

Так начался второй, самый трудный этап нашего длинного перехода. Я стою на мостике, вместе со всеми в последний раз смотрю на завод, стоящие в нём корабли, на здание Ростинского Дома офицеров, возвышающееся над всем городом. Как и всюду, мимоходом задели мы жизнь ещё одного города, и как всегда снова уходим, оставив, хоть ненадолго, о себе хорошие или дурные воспоминания. Впереди – суровый и долгий Северный морской путь. Ведь только в 1932 году ледоколу «Сибиряков» впервые удалось преодолеть льды Ледовитого океана в одну навигацию, без зимовки, правда, в Берингов пролив он вышел уже с переломанными винтами, под парусом. До «Сибирякова» в течение 400 лет отважные исследователи находили свою гибель среди ледовых пустынь, пытаясь проникнуть в Тихий океан. Только в 1919 году, совсем недавно, погиб корабль Брусилова и вся его экспедиция. Только около 1936–1940 годов, когда мы имели довольно мощные ледоколы, создалась возможность регулярно проводить караваны Северным морским путём. Последней жертвой океана был «Челюскин», который утонул, почти достигнув цели, над северной частью Чукотского пролива в 1934 году. Но и сейчас, когда у нас есть такой гигант, как «Ленин», не всегда караваны доходят благополучно. В 1956 году военному каравану так и не удалось пробиться в Тихий океан, и он вынужден был остаться на зимовку.

Мы вышли из Кольского залива в прекрасную солнечную погоду. Баренцево море встретило нас приветливо и в течение трёх дней похода не причиняло нам беспокойства ни качкой, ни туманами. К вечеру 29 июля, накануне Дня Военно-Морского флота, мы подошли к Карским воротам, но они оказались для нас на замке – ледяные поля надёжно закрыли этот вход в Карское море. Пришлось идти южнее, в обход острова Вайгач через пролив Югорский шар. Пролив прошли благополучно, но 30-го, в день праздника, когда по радио из Ленинграда передавали торжественные марши и парад кораблей на праздничной Неве, мы попали в густую пелену тумана. Видимость сократилась до одного кабельтова, и мы не могли видеть даже впередиидущую лодку, чтобы сохранять строй. Как котёнок, лишённый зрения, лодка наугад, одним чутьём пробирается вперёд через молочную мглу, и вдруг прямо перед носом вынырнули очертания 212-й. Теперь она ведёт нас по радио, и мы стараемся не терять её из вида. Но вот колонна вышла в полосу льда. Передовые корабли благополучно прошли её ближе к берегу, мы и 212-я шли мористее и попали в самую гущу льда. Это была наша первая встреча с полярным льдом. Никто из офицеров не имел опыта плаванья во льдах, да и наша южанка с удивлением взирала на белые торосы. Несколько льдин нам удалось благополучно обойти, но вот раздался скрежет в носовой части, затем сильный удар потряс корпус корабля. Я быстро оделся и выскочил наверх. Вокруг, насколько хватало глаз, простирались ледяные поля. Льдины молодые, имеют самую странную и причудливую форму. Природа, пожалуй, перещеголяла самых изобретательных скульпторов-абстракционистов, создав прекрасные ансамбли с изумительной расцветкой – от буроватого подтаявшего верхнего слоя до ярко-синих теневых мест и изумрудно-зелёной подводной части. Ансамбль изумительный!

Однако после столкновения нам было не до мирного созерцания льдов. Ежесекундно вахтенный офицер менял ход, рулевой через 15 минут стоял уже потный от напряжения. Осмотрели нос – оказалась пробитой носовая цистерна, нос получил дополнительную нагрузку и осел в воду. Деревянный брус, прикреплённый болтами к буксирному устройству, снесло, как спичку. Да, первая встреча со льдами оказалась не из приятных. А ведь это только начало! Небольшая полоса льда вскоре прошла, и мы снова вышли на чистую воду, ощупью продолжая путь в тумане.

Вахтенному офицеру очень трудно ориентироваться в этой кромешной белой мгле. Влажные волны мелкими каплями оседают на одежде, залезают за воротник, тонким инеем покрывают брови, волосы; воротник меховой канадки кажется серебристым. Лёгкие превращаются в жабры и жадно поглощают воздух из туманного водного раствора. В самое ответственное время, когда видимость сократилась до минимальной и впередиидущая лодка совсем растаяла в тумане, у нас вышла из строя радиолокационная станция «Флаг» – туманные и ночные глаза корабля, и, лишённая зрения, потеряв караван, лодка, как слепой котёнок, водила носом во все стороны, ощупью продолжая путь по компасу. Наконец, установлена радиосвязь с соседом по УКВ. То и дело слышен монотонный крик радистов:
– Таймыр, Таймыр, я Кочубей, как слышите, как слышите, приём!
– Таймыр, Таймыр, дайте курс и пеленг, я Кочубей. Давайте туманные сигналы, Таймыр!
Так двое суток ведёт нас в тумане дружественный «Таймыр» (там Юрка). Мы то далеко отстаём, то налезаем ему почти на корму, несколько раз теряем в тумане, но снова находим. Несмотря на туман, продолжается крупная зыбь, лодку монотонно раскачивает, как маятник часов. Есть не хочется, к горлу подкатывает неприятный комок, сосёт под ложечкой, рот наполняется тягучей слюной. Матросы выбрасывают за борт копчёную колбасу, выливают борщ к вящему ужасу кока. Только бывалые наши офицеры, у которых вся жизнь – море, едят каждый за троих. Я питаюсь только вяленой воблой и кабачковой икрой – всё остальное вызывает тошноту.



6 августа

Наконец, 1 августа мы вышли из тумана и, подождав на якоре дивизион вспомогательных кораблей, вместе с ними двинулись в Диксон. Простояв ночь на вахте, я спал за буфетом и не слышал даже аврала (рис. 38). Проснулся лишь, когда меня начали трясти за ноги. Открываю глаза – передо мной улыбающиеся физиономии Юры и Арнольда. Послал их к чёрту и продолжал спать, отложив знакомство с Диксоном на ближайшее будущее. Пришвартовались мы к плавучей мастерской, которую используем как плавучую базу лодок. Здесь нам дали каюты, и вот мы снова живём в нормальных условиях, если не считать драконовскую экономию воды – даже спирт разбавлять нечем! Живём снова, как и в Росте, – я, Руслан, боцман, Борода. С борта разглядываем унылый берег. Камни, тундра, полосы никогда не тающего снега, одинокие домики, груды угля у пирса, городок метеорологов и небольшой посёлок с причалом и двумя портовыми кранами – вот и весь Диксон.
С приходом ЭОН’а оживился рейд. В небольшой бухте стоит «Ермак», два ледокольных парохода, наши лодки, группами стоят тральщики, вспомогательные корабли, величественно подняли носы к небу силуэты эскадренных миноносцев. Представляю изумление жителей, которые, проснувшись утром, увидели на своём обычно пустынном рейде такую армаду! Этот далёкий уголок нашей земли нечасто посещают гости с Большой земли, поэтому появление кораблей ЭОН’а – это событие выдающееся. Это значит, что будет концерт в местном клубе, встречи и т.д.

В первый же вечер по прибытии в порт Диксон все офицеры подводных лодок отмечали окончание первого этапа перехода. Отмечали бурно – все каюты были наглухо закрыты, и оттуда доносились лишь звон стаканов и приглушенный смех. Только часам к двум ночи из каюты начали появляться по одному пьяные физиономии и, раскачиваясь, пытались попасть в свои каюты, подняв шум и пьяный крик. Всю ночь офицерский коридор не спал, а замполит дивизиона пережил немало неприятных минут.

А на второй день началась размеренная обычная жизнь. Днём – боевая подготовка, ремонт, пополнение запасов, после обеда – сон после бессонной ночи, проведенной за преферансом или козлом. А потом снова модной «Мариной» начинается новый день, новый только по календарю, так как трудно сделать разнообразной жизнь, которая заключена в рамки 10-метровой каюты.

Только через неделю после прихода на Диксон я, наконец, решил сойти на берег познакомиться с этим главным форпостом Северного морского пути. В 1942 году немецкий «карманный» линкор «Адмирал Шеер» совершал рейд по Арктике, имея целью нарушить наши северные перевозки и уничтожить Диксон. Линкору удалось прорваться в Карское море, где ему встретился ледокол «Сибиряков». Немцы потребовали от «сибиряковцев» данные о ледовой обстановке и местонахождении каравана, но они не только не пошли на предательство, но открыли огонь по линкору своими слабыми пушками. В результате этого неравного боя «Сибиряков» погиб, а несколько моряков, оставшихся в живых, попали в плен. Упустив караван, «Адмирал Шеер» решил идти к Диксону. Здесь уже знали о появлении немецкого рейдера и в меру сил готовились к встрече. Эвакуировали в тундру детей и женщин, привели в боевую готовность единственную батарею и пушки на ледокольном пароходе «С. Дежнёв», и когда серая громада появилась в виду порта Диксон, её встретили слабым, но дружным огнём. Силы были неравны, линкор бомбардировал порт, а «Дежнёв» получил 500 пробоин. Но захватить и разрушить Диксон немцам не удалось. Встреченный неожиданным огнём, линкор решил не ввязываться в серьёзное дело и бежал. В Диксоне на следующий день взрывом вырыли на острове братскую могилу и похоронили погибших в этом бою шесть человек старшин и матросов.
Население Диксона бережёт эту скромную могилу, а моряки Экспедиции особого назначения ежегодно приходят сюда, чтобы возложить венки и почтить память защитников Диксона. Вот и мы в воскресенье 6 августа высадились на остров Диксон и строем, с венками и морским флагом впереди, двинулись к окраине полярной метеостанции. По пути к нам присоединились колонна жителей Диксона, тоже с флагом и венками, и около роты солдат из местной ПВО. Митинг открыл секретарь местного комитета партии, затем выступали матросы, солдат, адмирал и работница полярной станции. Помолчали.

После митинга я пошёл побродить по острову. Среди каменных глыб и мха проложена улица и множество тропинок. От дома к дому тянутся деревянные мостки, в которых проходят трубы водопровода, отопления и канализации, утеплённые опилками. Земли здесь нет, а в камне всё замерзает, поэтому коммуникации проложены над землёй. Всюду разбросаны пустые ящики, консервные банки, кое-где стоят гусеничные вездеходы, грузовики. Одно- и двухэтажные деревянные дома, мачты радиоцентра рассекают небо. У входа в кирпичное двухэтажное здание сохнет шкура белого медведя. Серый мох и коричнево-серый камень с полосами многолетнего льда. И вдруг на стене светлого деревянного бледно-зелёного дома скромная вывеска: «Детский сад». Ей здесь очень неуютно, этой жизнерадостной вывеске, но она напоминает, что и здесь, в суровой Арктике, течёт нормальная жизнь, растут маленькие полярники, оглашая холодный воздух своими радостными криками.

Под крышей из почерневшего дерева два магазина – промтовары и продовольствие. Промтоварный магазин такой же, как в любой рязанской деревне: здесь можно купить и пиджак, и авторучку, и флакон духов, и бюстгальтер, и пачку проявителя. В продмаге – сухая свекла, галеты, консервы…

Вечером этого же дня на материке, в клубе порта Диксон, корабли экспедиции давали концерт для местного населения. Порт Диксон ничем не отличается от полярной станции, только побольше немного, да у причала стоят два портовых крана. Клуб тоже типичный районный клуб, какой был у нас в Руденске, с теми же плакатами и теми же ненумерованными рядами стульев. Зрителей было много, стояли у стен, сидели в проходах кто на чём – кто принёс стул, кто чемодан, а кто просто расстелил свою телогрейку и расположился на полу. Первое отделение открыл хор нашей лодки, собранный, конечно, наскоро со старым репертуаром. Но пели ребята отчаянно и заслужили дружные хлопки. Вообще на аплодисменты публика здесь не скупится – ведь артисты сюда не заезжают, здесь нет ни пальм, ни живописного пляжа, ни изысканного общества, поэтому всё благодушие публики досталось нашим морякам. Особенно большой успех выпал на долю самодеятельности эсминца, которая заслуживала высшей похвалы. У них прекрасные чтецы, танцоры, но главное – это джаз. Отработанный, сыгранный, уверенный в себе, с продуманно выбранными солистами. Ребята свободно держатся, не только поют, но играют на сцене. Трубач – профессиональный молодой музыкант, поэтому оркестровка прекрасна, а труба в аккомпанементе вставлена с таким вкусом, что я буквально таял от восторга. Когда же он сыграл этюд для трубы Бабаджаняна, публика визжала и прыгала от восторга. Казалось, ещё минута – и оркестр и его солистов изорвут на сувениры. Этого, однако, не произошло, концерт благополучно закончился, в танцевальном зале матросы потанцевали друг с другом. Несколько женщин достались лишь самым предприимчивым.

Только в час ночи, возбуждённые музыкой, мы вернулись на корабль. А в пять часов утра сыграли тревогу, и мы срочно переселились на лодки. Снова тесные отсеки, железо и вахты.
Два раза на Диксоне нам удалось собрать и медиков – нас здесь много: Бобров, Раневский – «князь», Майк Полукеев – подводники, и на спасателях – Виктор Шостак, Гена Мальгин. Собрались мы отпраздновать факт рождения сына у Майка. Это было в первый же вечер по прибытии на Диксон, о чём я уже писал. Были и строевые офицеры, поэтому вино лилось особо бурной рекой. Кончилось тем, что «князю» вдруг захотелось повизжать в коридоре и ворваться в три часа ночи в каюту нашего старпома, что он и выполнил, как ни пытались мы его остановить.
Во второй раз мы собрались по приказанию флагврача на спасатель, чтобы провести занятия по методам спасения и оказания помощи затонувшим подводным лодкам. Почему-то дата занятия подозрительно точно совпала с днём рождения флагврача Касима Асобена, нашего бывшего выпускника, и мы, будучи дипломатами, прихватили с собой вместо авторучек и записных книжек портативные фляжки и консервированную курицу. И не ошиблись. За чаркой беседа стала веселее и интереснее, мы успели разобрать и всё наше занятие, и смутно вспомнили милую медицину, пожелали имениннику счастья, пожаловались друг другу на «жизнь проклятую» и ушли с облегченным сердцем – ведь мы несколько часов побыли в обществе самих себя, без чужих. Это так редко удаётся на флоте.
Вечером, пока лодка принимала топливо, нас пригласили в кают-компанию СС-28 послушать ленту с выступлением Кима, писателя-детектива, знатока истории второй мировой войны. Он рассказал несколько интересных вещей, о которых стоит написать в дневнике. Ким по происхождению кореец. Гимназию, или колледж, как он говорит, он закончил в Японии и хотел поступить в университет, но в это время провокатор выдал полиции их тайную патриотическую корейскую организацию, и всем её членам пришлось бежать за границу. Одни уехали на Филиппины, другие в Китай, третьи – на Гавайские острова. Ким попал в СССР, и не прогадал. В СССР он закончил, очевидно, разведшколу, получил хорошее образование, женился на русской, изучил язык, в общем, обрусел. Всю войну он работал в разведке, судя по всему, в Японии, после войны преподавал в Академии имени Фрунзе, а сейчас, выйдя в отставку, посвятил себя истории разведки и её тайнам во Второй мировой войне. Вот что он рассказал.
Все знают, что в 1945 году американцы взорвали первые атомные бомбы, но далеко не всем известно, что первыми в этой области начали работу немецкие учёные, по крайней мере на два года раньше американцев. Гансу Штрассману, Лизе Мейтнер и Отто N. впервые в мире удалось, правда, одновременно с Ж. Кюри и др., расщепить атомное ядро. Вскоре этого достигли и американцы, но всё же немцы сделали это первыми! О своём выдающемся достижении учёные доложили фюреру. Он высоко оценил их открытие, но поставил вопрос: «А где же мы возьмём урановую руду, ведь у нас её нет!»
– Но она есть рядом, в Чехословакии, – ответили Гитлеру.
И в 1940 году Чехословакия после Мюнхенского сговора была захвачена. Одним из первых актов гитлеровцев в порабощённой Чехословакии было наложение эмбарго на вывоз из их страны урановой руды. Об этом пришлось заявить публично, и тогда разведка Англии, Америки и ещё одной страны сказала: «Э, тут чтото неладно» – и стала собирать факты. Кроме того, Лиза Мейтнер, будучи неарийкой, сбежала в США, так как ей угрожал концлагерь, и американцам стало многое известно о работах их немецких коллег. И, наконец, в 1942 году английской разведке удалось узнать, что немцы имеют уже 5 тонн тяжёлой воды. Это было страшное известие! Если немцы и дальше пойдут таким темпом, то они вскоре поставят мир перед фактом применения атомного оружия, и что тогда станет с миром? Что же делать? И англичане решили: надо действовать! Им удалось узнать, что в северной Норвегии немцы построили завод тяжёлой воды, там же находятся и все её запасы. Вскоре была создана группа Айнара, которая после тщательной подготовки была заброшена в Норвегию, чтобы установить связь с норвежцами, работающими на этом заводе. Им это удалось. Вскоре группа Айнара, конечно, не без помощи женщин, получила чертежи всех сооружений и механизмов завода. Чертежи немедленно переправили в Англию, и там в окрестностях Лондона был в натуральную величину построен точно такой же завод. Диверсанты начали практиковаться, 8 месяцев они практиковались, и наконец прибыл большой начальник, посмотрел на их работу и сказал: «О’кей, можно!» – и послал их в Норвегию. Диверсионных групп было 3. Две из них погибли сразу же после высадки, но одной удалось пробраться на завод. В начале 1943 года операция была проведена, завод и запасы тяжёлой воды взорваны. Вскоре об аварии доложили Гитлеру, и он приказал эвакуировать оставшиеся после катастрофы полторы тонны тяжёлой воды в Восточную Силезию и там на подземном заводе продолжать работы. Но и об этом стало известно английским разведчикам.
В начале 1944 года немцы погрузили баллоны с остатками тяжёлой воды на паромное судно, чтобы через Осло, перегрузив их на большой корабль, переправить в Германию. Перед самым отходом судна на берегу появилась группа эсэсовских офицеров. Они предъявили пропуска с особыми полномочиями от фюрера. «К сожалению, как нам стало известно, в трюм заложена адская машина. Всей команде выйти на верхнюю палубу». Эсэсовцы осмотрели трюма и вскоре вышли, довольные и улыбающиеся: «Оказывается, всё это напрасно, никаких мин нет. Счастливого плаванья! Хайль Гитлер!» И ушли.
Судно отошло от берега, взяло курс в море и через час… взорвалось. Так англичанам блестяще удалась труднейшая разведывательная операция. Всё это случилось, когда Германия уже находилась в страхе перед грядущим поражением. Напуганный нами, Гитлер хотел скорее создать сверхмощное оружие. Учёные Германии в этот период работали и ещё над одной проблемой – они создавали ФАУ-1. Гитлер понял, что в таких условиях ему не хватит сил работать на два фронта – создавать и ракеты, и атомное оружие. И он решил после Норвежской катастрофы прекратить эти исследования и все силы сосредоточить на ФАУ. Так в результате двух удачных диверсий были сорваны планы гитлеровцев по созданию атомного оружия. Если бы этого не произошло, немцы, которые на два года раньше американцев начали работать в этой области, к началу 1945 года располагали бы атомным оружием. Трудно себе представить, к каким для нас последствиям это бы привело. К счастью, этого не случилось.

Интересно, что в то же самое время немцам тоже удалось вплотную подобраться к американскому атомному центру. Способный немецкий шпион в США Эрих Гимпель каким-то образом купил за 64 000 долларов у некоего Чарльза Брауна план этого центра, и им уже было уже всё подготовлено для диверсии. Но в канун этой ночи он попался случайно на совсем другом деле и был арестован. В начале 1945 года он был осуждён и приговорён к казни на электрическом стуле. Но Гимпелю повезло – скончался Рузвельт, а по американским законам после смерти президента электрический стул должен в течение месяца молчать – траур. Казнь была отложена. Эрих Гимпель не протестовал, конечно. А через месяц в Белый дом въехал новый президент Трумэн, который несколько иначе относился к немцам, и заменил Гимпелю электрический стул на 35 лет одиночного заключения. Умный Эрих Гимпель образцово вёл себя в тюрьме, и тюремная администрация периодически снижала ему сроки заключения. По последним данным, сейчас Гимпель благополучно торгует велосипедами в Мюнхене.

После войны стало известно много интересных тайн подпольной войны. Как были удивлены союзники, когда узнали, что в течение всей войны немцы контролировали все переговоры между Англией и Америкой по подводному кабелю! Немцы изобрели сложнейший прибор, который через оболочку кабеля улавливал и расшифровывал электромагнитные колебания. Из переговоров Черчилля с Рузвельтом им стало известно о датах посылки караванов в Мурманск и Архангельск, и нашим разведчикам оставалось только недоумевать, откуда немцы заранее знают даты выхода и топят суда.
Долгое время после войны в нашей стране и за рубежом много говорили о так называемой «тайне Гитлера». Что же это за тайна? Дело в том, что на Западе до последнего времени ходят ещё слухи о том, что Гитлер жив, что он не застрелился, как об этом сообщали в прессе, а живёт где-то в Бразилии или Аргентине. Что же побуждает к существованию таких слухов? Ведь Сталин до самой своей смерти не верил, что Гитлер застрелился, Гитлер жив, он где-то скрывается.
1 мая 1945 года появилось сообщение о том, что в бомбоубежище у Рейхстага 30 апреля Адольф Гитлер покончил жизнь самоубийством выстрелом в висок из пистолета «Зауэр», предварительно отравив цианистым калием свою жену Еву Браун, с которой он сыграл свадьбу 28 апреля. Ева Браун была актрисой. Первой любовницей Гитлера тоже была актриса. Гитлер окончил художественную школу и считал себя художником, поэтому его тянуло к актрисам. Правда, актрисы нравятся не только художникам. И вот когда наши солдаты шли на штурм рейхстага, часть из них бросилась искать Гитлера. Среди них было много писателей – знакомых Кима впоследствии. Ведь всем хотелось получить орден. Они вбежали в убежище и начали рыскать по всем углам. Вскоре начали раздаваться крики: «Нашёл, нашёл!» Со всех углов тащили трупы Гитлера, сложили рядышком, их оказалось… шесть! Шесть мёртвых Гитлеров с такими же остекленевшими глазами, с прядью волос, одинакового роста, в одинаковой одежде, с протезами на левой руке. У Гитлера, как известно, одна рука была короче другой, и это было у всех мертвецов! Конечно, начались споры – чей Гитлер настоящий, ведь каждому хотелось, чтобы его Гитлер оказался настоящим. Разыскали и притащили откуда-то одного из врачей Гитлера, некого Хассе, и заставили его осмотреть трупы. Который из них Гитлер? Доктор ответил: «Здесь все ненастоящие». Где же настоящий, седьмой Гитлер? Он так и не был найден.
«Работая после войны над архивом японского генерального штаба, мне и группе моих сотрудников, – говорит далее Ким, – удалось обнаружить два крайне интересных документа. В телеграмме от 5 марта 1945 года Гитлер запрашивал Японский штаб, вышла ли подводная лодка. Второй документ свидетельствовал, что 17 марта 1945 года из Сингапура вышла в Гамбург подводная лодка под японским флагом с трёхмесячным запасом продовольствия. Вполне вероятно, что ей была поставлена задача взять на борт Гитлера. Но что случилось с этой лодкой, где она и выполнила ли она своё задание, до сих пор остаётся тайной.
Через два года после окончания войны в Германии вышла книга, которая пролила свет на тайну Гитлера. Это была книга личного шофёра Гитлера «Как я сжигал Гитлера», в которой он рассказал о его смерти и о том, как он сжигал трупы фюрера и Евы и развеял пепел по ветру. Свидетели подтвердили это. Мы верим этой книге, и у нас теперь никто не верит в то, что Гитлер ещё жив. Интересно, что в последние годы американские туристы всё настойчивее начали прицениваться к барахлу Гитлера, всяким там авторучкам, штангам, которые хранятся в Бонне. К 1959 году было подсчитано, что стоимость этих вещей достигла баснословной величины – 23 миллиона долларов! И тогда заволновалась 68-летняя госпожа Вульф, сестра покойного фюрера. Она подала в суд, требуя возвращения вещей её покойного брата. Суд обнадёжил, что дело это выигрышное, но нужно только представить свидетельство врача, который констатировал смерть Гитлера: «Мы ведь, понимаете, формалисты, бумажечка, хоть пустяковая, нужна». «Но где же я возьму такое свидетельство? Да и какой врач мог осматривать моего брата?» И суд вынес решение: «Ввиду отсутствия письменных доказательств смерти считать Адольфа Гитлера живым». Возмущённая старушка метала громы и молнии, называла суд буквоедами и бумагомарателями, бюрократами и консерваторами, и тогда её успокоили: «Ведь, госпожа Вульф, вы всё равно получите вещи вашего брата. По германским законам человек, который не объявился в течение 15 лет после исчезновения, считается мёртвым. Ваш брат погиб 30 апреля 1945 года. 30 апреля 1960 года будет ровно 15 лет после его исчезновения, и вы получите вещи». Старушка Вульф умерла 15 марта 1960 года.
Во время войны английской разведке удалось наладить очень стройную работу своих агентов в Голландии. Конечно, не обходилось и без крупных провалов. Немцы, например, 18 месяцев держали под контролем все радиопереговоры английской разведки со своими агентами в Голландии. Когда англичане узнали об этом, было уже поздно что-либо предпринимать – немцам надоело играть в прятки, и они послали последнюю радиограмму: «Надоело водить за нос таких идиотов!» Конечно, это была сильная пощёчина англичанам. Но после этого случая работа агентов была налажена снова. Стоило только немцам передислоцировать часть или построить новый аэродром на территории Голландии, как ровно через три часа прилетали английские бомбардировщики и сметали всё с лица земли. Немцы безумствовали, но всё было напрасно. И, наконец, они пошли на хитрость. В окрестностях одного из Голландских городков была сооружена артиллерийская позиция с укреплениями, складами, туда поставили совсем настоящие пушки. Правда, всё было сделано из дерева. Немцы заранее злорадствовали: «Ну, теперь англичане окажутся в дураках. Интересно, сколько бомб они сбросят на фанеру?» Но прошло 3 часа – самолётов нет. 3 часа 15 минут, 3 часа 20 минут, 3 часа 40 минут… Английские самолёты не прилетали. И, наконец, через 4 часа в небе послышался характерный гул. Вот самолёты делают круг, из-под фюзеляжей падают капли смертоносного груза, вот они достигают земли, но – не взрываются. Удивлённые немцы бегут к «батарее» – она была усеяна … деревянными бомбами! Очевидно, их изготовлением объяснялась неаккуратность англичан – они, вопреки обыкновению, прилетели на час позже.
Можно ещё много об этом писать, но я не ставлю своей целью писать детективный роман. Это просто для разнообразия. Ведь факты подлинные и представляют интерес.



11 августа

Последние дни, после ухода вспомогачей, в том числе нашей плавбазы, пришлось выйти на рейд и встать на якорь. Каждый подводник знает, как тоскливо стоять на рейде, – однообразная жизнь, якорные скучные вахты, один и тот же пейзаж, отсутствие движения вперёд – того, без чего так трудно морякам. Такие бесцельные стоянки очень угнетают. А обстановка в проливе Вилькицкого пока не улучшается, он почти на 10 баллов забит льдом, и нам с нашим трёхмиллиметровым лёгким корпусом нельзя и думать о проходе.
К счастью, я получил, наконец, письма от Белки, от Миши, от мамы. Белкины письма только радуют, помогают, а вот мама… Я уже боюсь вскрывать её письма – в них только болезни, горе и неудачи. Чем помочь? Ведь не только деньги нужны, а я больше дать ничего не могу – нет семьи, нет и не будет дома, ведь я флотский офицер. Остаётся только призвать на помощь всевышнего, если не поможет – утешит.
Наконец, вечером 10 августа получили приказ о подготовке к выходу. Утро 11 августа выдалось холодное, туманное; бухта, корабли и полоса берега тёмными причудливыми силуэтами выплывали из тумана. Сразу с подъёма начали готовить корабль к походу, подняли якорь вместе с енисейским илом. На нашем флагмане «СС23» взвился сигнал строиться в кильватерную колонну. Рейд ожил. Первыми начали безмолвно вытягиваться хищные тела океанских лодок, затем дали ход и наши «интеллигенты». Заработали дизеля, бухта наполнилась глухим рокотом и сизыми хлопьями дыма. На мачтах эсминцев плещутся сигнальные флаги: «Счастливого плаванья!» Вот проплывает у борта остров Конус, портовые краны Диксона, и мы выходим в открытое море. Наконец снова в движении, снова, вот уже почти год, мы идём вперёд. Вперёд ли? Пока во льды, навстречу самому трудному этапу пути.
А где-то далеко гудит, бурлит и пенится жизнь. Снова в ходу зловещие слова «мобилизация», «вооружение», «дивизии», «бомбы». Провокации. Вооружается Запад. Кеннеди не делает уступок. Речь Хрущёва по радио и телевидению. Игра в мир прекращается. Прекращается демобилизация, расконсервируются корабли, вокруг земли летает новая ракета – на этот раз Титов. Бдительность! Повышение боеготовности! Дадим отпор любому агрессору! Увеличим рабочий день на оборонных заводах!
Да, нельзя допустить, чтобы повторился 1941-й год. Неужели и нашему поколению, едва пережившему последнюю войну в качестве её жертв, придётся выступить теперь в качестве участников новой, гораздо более страшной?



13 августа, пролив Фрама

Долго, конечно, идти нам не пришлось. На подходе к островам Норденшельда стало известно, что обстановка в проливе Вилькицкого осложнилась, пройти его пока невозможно. Круто свернули на юг и, повиляв среди островов этого архипелага, встали на якорь в проливе Фрама, в паре кабельтовых от полуострова Еремеева, однофамильца Руслана. Конечно, на «яшке» «собака» моя. «Собака» – самое неприятное время для вахты, с ноля до 4-х, все остальные спят, минуты тянутся жевательной резинкой, ничто не нарушает первозданной тишины. Сижу на мостике квадратной неподвижной кубышкой, на мне одних штанов 5 штук, и медленно обвожу горизонт трубами бинокля. Холодный колючий ветер бьёт в глаза. Над землёй, над морем, почти касаясь мачт туманных силуэтов кораблей, ползут грязно-серые низкие облака, сливаясь на горизонте с плоской, безбрежной и безжизненной тундрой. Кое-где
к морю подходят каменные гряды и снежные пятна, но вот я перевожу взгляд вдаль – и тщетно прижимаю к глазам холодные кольца, пытаясь остановить на чём-нибудь взор – тундра гола и однообразна. В ней что-то таинственное, она манит твой взгляд в надежде, что ему удастся зацепиться за что-то, но напрасно напрягаешь зрение – всё то же безмолвие, та же пустота. Только волна со скрежетом царапает железо обшивки, да одинокая чайка мелькнёт и исчезнет, да иногда чёрная лоснящаяся морда тюленя вынырнет у самого борта и сразу скроется в набегающей волне.
Чуть покачиваются на волне лодки – тоже со стороны молчаливые, мрачные и таинственные. Чтобы как-то скоротать время, читаю «Смерть Вазир-Мухтара» Юрия Тынянова. От этой книги ещё неуютнее становится в холодной пустыне, и мысли бродят далеко-далеко. Странно устроена жизнь – ведь каждого из нас ждёт домашний уют и ласка, и любимое дело мы найдём на обжитой земле, а вместо этого мы бороздим неприветливые воды в неуютном и тесном стальном цилиндре, и кто знает, действительно ли мы делаем важное дело? Говорить уже не о чем, ни в ком уже не осталось ничего незнакомого, нового. Остаются плоские шутки, скука. Зато появляется новая, хоть и ничтожная тема – её обсасываем до конца. на берег понежиться и стали жертвами белых медведей – иногда есть явные следы недавней борьбы. Иногда попадаются и следы человека – вот старая полусгнившая лыжная палка, остатки зимовки – доски, ржавый топор, насаженный на обломок дерева, кирка, консервные банки, печка-буржуйка с проржавевшей насквозь трубой и цинковый бак для воды. Это мы нашли на берегу, на прекрасном песчаном «пляже». Мы, конечно, не отказали себе в удовольствии убить несколько крыс, развели костёр и поймали молодого кулика (или какого-то его северного родича), но проявили великодушие и отпустили его в родные каменные джунгли – пусть растёт!

С юга пролив Фрама ограничивает полуостров Еремеева, покрытый такой же однообразной тундрой. Здесь, на берегу залива, расположена зимовка со странным названием Бирули. Наш флагманский механик был там с офицерами штаба. Они нашли там четыре заброшенные избы, оставленные в страшном беспорядке, какой бывает, если люди уходят внезапно или покидают своё жильё с радостью, бросая с удовольствием по всем углам всё, что может напоминать о безрадостной жизни, зная, что впереди ждет другая, интересная и содержательная жизнь. Здесь и невыделанная до конца шкура белого медведя, и обрывки старых журналов, и самодельные столы, и целый склад инструментов.



18 августа

Наконец пришли хорошие новости из бюро погоды – пролив Вилькицкого начинает очищаться ото льда. Нам уже изрядно надоели и якорные вахты, и унылая однообразная тундра, и стесненная жизнь в прочном корпусе. У нас очень мало воды, и мы расходуем её экономно. Две недели не мылись в бане. На берегу это ещё терпимо, в лодке же с её грязью и теснотой переносится тяжело. Всё тело противно самому себе, волосы стали жёсткими и жирными, зудит весь череп, что не даёт возможности сосредоточиться и работать. Это раздражает людей, появляются угрюмые взгляды, перебранки, споры из-за мелочей. Как же мы обрадовались, когда с флагманского корабля по радио сообщили, что для подводников организуется помывка в корабельной бане! Конечно, баня – это слишком сильно сказано, просто подают в душ горячую воду на час, и за это время у 8 сосков должно вымыться 60 человек (ведь и здесь пресная вода на вес золота). Но для нас и это – блаженство, мы жадно хватаем руками жидкие струйки воды, смываем потоки грязи, улыбаемся друг другу. Пусть эта баня скорее напоминает душ Шарко для нервнобольных, пусть многим приходится выбегать в раздевалку с мыльной пеной на теле – смыть её не хватило воды, всё равно появляется смех, шутки, веселеют глаза, на тонну легче тело, кажется, никто никогда так не оценит обычную корабельную баню, как подводники, вернувшиеся из дальнего плаванья. И ещё теплый гальюн. Этого уж кроме подводников никто не поймёт!

А на следующее утро мы снялись всем дивизионом с якоря и двинулись на северо-восток, поближе к проливу. Здесь, у острова Тыртова, мы догнали свою плавучую базу, снова переселились в обжитые на Диксоне каюты. Здесь можно хорошо выспаться на чистом белье разового пользования, которое вчера нам великодушно выдал боцман, развалиться в койке, не рискуя разбить голову о клапан аварийного продувания или прибор КП-6. Здесь мы получили сброшенные с самолёта газеты от 8–10 числа и через 12 дней после полёта Титова в космос увидели, наконец, его портрет. Герману 26 лет. Поистине историю делают тридцатилетние. Конечно, кто не завидует Титову, особенно мы, офицеры с таинственных подводных кораблей, – ведь он сделал что-то полезное в свои 26 лет. А что сделали, чего добились мы? Чего добьёмся? Дряблые мышцы и лысая голова в 32 года, а то и раньше. Немного больше звёзд на погонах и значительно меньше ума в голове. Увядающая жена, которую ты видел 20 дней за последние 7 лет, и дети, которые зовут тебя дядей?

В эту ночь я так и не уснул на чистой и просторной койке. Мысли роятся в голове, хорошие мысли, их не уложишь на клочок бумаги, тем более в путевой дневник. Перед ним я ставлю только одну маленькую цель – сохранить впечатления перехода. Ведь не часто приходится покрывать расстояния в десятки тысяч километров. Да, Герман Титов говорит, что у космонавтов есть не только тоска по родине, но и тоска по земле! Говорит, что это совершенно новая тоска, которую не знали ранее. Чудак, он бы сперва спросил об этом у подводников!



21 августа

И вот мы снова стоим. День, два, три, четыре, пять… Сведения о ледовой обстановке какие-то путанные, во всяком случае, пролив ещё закрыт. Пётр Иваныч, наш старый боцман, говорит, что предчувствует зимовку и, кажется, уже назначил по семафору свидание с моржихой – готовит на всякий случай почву. Мы пытаемся казаться оптимистами, но однообразие и скука всё чаще вызывают приятные и щекотливые воспоминания о тех временах, когда мы свободно ходили по цивилизованной земле. В иллюминатор видна, увы, лишь полоска голой, пустой и холодной тундры острова Тыртова. Островок лежит на широте центральной Гренландии – глухой, далёкий и некогда таинственный Север.
Если бы здесь росли деревья и жили люди, погода августа напоминала бы наш март. Большие, но уже стаявшие со всех сторон снежные поля и солнце, солнце рассыпает горячий, томный, ароматный конфетти, так что приходится задыхаться в зимней одежде. Но чуть свернёшь в тень – и внезапный холодный воздушный поток обжигает разгорячённое лицо, прошедшая зима напоминает о своих правах. Правда, здесь мало таких солнечных дней. У нас после изменчивого непостоянного марта наступает прекрасная весна; здесь же едва отступившая зима идёт себе самой на смену, и, как верная гарантия этому, патрулируют на рейде, в приличном отдалении от берегов, торосистые дежурные льдины, готовые в любую минуту сковать плеск океана.

Сегодня, 21 августа, прочёл коммунистам свой отчётный доклад, рождённый в двухдневных муках заместителем командира по политчасти. Несмотря на большую подготовительную работу, проведенную накануне, большинством в один голос (подумать только – в один голос!) я всё же избран секретарём. В моей партии – провокатор! Им оказался Борода, самый преданный кадр, который в спешке зачеркнул вместо моей фамилию зама. Его роковая ошибка обрекла меня на год писать скучные планы и отчётные бумаги. Так Борода попал в опалу к новому вице-губернатору. Ужо ж я его!


23 августа

Wir noch stehen! Сегодня командир «обрадовал» нас ещё более – выход задерживается до первой декады сентября. Даже если мы пройдём пролив, то ранее конца октября вряд ли придём на место. Однообразие нашего существования (жизнью это назвать трудно) скрашивают только фильмы, мы их крутим до 1–2 часов ночи. Вот и вчера просмотрели подряд «Сверстницы» и «Сёстры», вспомнили и о своей былой полнокровной жизни и уже не смогли уснуть почти до утра. Юношеские романы, красоты Ленинграда, училища, дом, учёба, вечера, рестораны – каждый вспоминал о том, что ему более дорого и близко. Не затрагивали только одного – свои семьи, своих милых жён, ибо это не воспоминание, это тоска, такая, что говорить о ней вслух слишком больно, и каждый прячет это только для себя. И когда затихла беседа, в темноту ещё долго вглядывались неподвижные широкие зрачки, оранжевым ореолом вспыхивали огоньки сигарет, выхватывая из темноты застывшие мумии. Где-то, за тысячи километров, может быть, так же не спят, думают и тоскуют о нас. По крайней мере, этому хочется верить – и мы верим.
Иллюминатор каюты – это наша единственная связь с внешним миром. Из накуренной каюты приятно выставить голову в раскрытый иллюминатор, провентилировать лёгкие и взглянуть на море. Вчера был чудесный день. На небе, вопреки обычаю, не было облаков, и оно резкой чертой отделялось от синей глади – бледно-зелёное, холодное, но яркое и жизнерадостное, напоенное солнцем, оно бросало яркие белые пятна света на медленно плывущие льдины, среди которых бесшумно скользит светящийся алый парус. Жаль, что этого не видел Грин – алый парус, купающийся в солнечных лучах, рассекает пустынное ледяное поле, как символ беспокойного сердца человека, принёсшего даже в эти северные широты тепло своей жизни. Какой материал для романтика!
А иногда поднимается на ветру, пенится, играет зелёная неприветливая волна. Приятно любоваться этим бурным и бесцельным движением стихии. Вот на гребне волны появляется какой-то круглый безвольный комочек, она играет им, накрывает пенной шапкой, несёт за собой. Он не борется, не протестует. И вдруг у комочка вырастают крылья – сильный взмах, и вот уже гордая чайка, рассекая крылом встречный ветер, мчится вопреки стихии, то взмывает вверх, то падает камнем в пену волн и отнимает у них свою добычу. О, если бы так же просто человек мог взлететь и бороться, и презирать стихию! Но человеку труднее, у людей редко вырастают крылья, а у крылатых счастливцев.
На днях мы посмотрели фильм «Два капитана» по сценарию Каверина. Прекрасная иллюстрация. Теперь, зная хоть в общих чертах историю Севера, по-иному воспринимаешь сюжет. Конечно, повесть написана для юношей, обдумывающих жизнь. В ней всё просто и прямолинейно – действуют только негодяи и герои, середины нет. Но оказывается, в основу сюжета положены подлинные события. Просматривая литературу, мы прочли об экспедиции Русанова, которая имеет много общего с судьбой Татаринова. В 1912 году Русанов на судне «Геркулес» вышел в Баренцево море. Он исследовал Шпицберген, открыл там новые месторождения угля, прошёл через Маточкин Шар (у Каверина говорится о Югорском) в Карское море и достиг архипелага Норденшельда. Здесь по неизвестной причине судно погибло. На полуострове Таймыр и островах, прилежащих к Северной Земле, уже в советское время найдены остатки этой экспедиции. Но причина её гибели так и осталась никому неизвестной. Считают, что Русанову принадлежит честь открытия Северной Земли. То же говорит Каверин о Татаринове. Он, конечно, торпедирует охотившийся в Карском море «Адмирал Шеер», который обстрелял Диксон. Но на «Шеер» никто не нападал, тем более его не могли потопить одной торпедой, он в то время благополучно вернулся в Германию.



28 августа

Вчера исполнился ровно месяц со дня нашего выхода из Росты. Но мы так же далеки от своей цели. Дни настолько однообразны и ничем не отличаются друг от друга, что я уже не могу сказать, сколько времени мы уже стоим у этих пустынных островов. Чувствую только, что очень, очень долго. Пытаемся быть занятыми и занимаемся мелкими текущими делишками, но больше всё-таки занимаемся тем, что скучаем. Даже за книгой посидеть нет возможности – в каюте живём четверо, в свободное время собираются офицеры других кораблей и начинаются бесконечные разговоры о производстве в чин, об окладах, о том, кто был старпомом в 1953 году на 85-й лодке или где сейчас служит Иванов, который 5 лет тому назад плавал движком на С-37, и тому подобное. Последнюю же неделю провели в подготовке к празднованию восьмой годовщины нашего корабля. Заместитель сочиняет праздничный приказ, рисуют плакаты и газеты, штурман вычисляет пройденные мили. Вчера он мне сообщил мой боевой счёт. Оказывается, с октября 1960 года я наплавал 99 дней, не считая стоянок на рейдах, и за это время прошёл 7293 мили или около 14 000 километров в надводном положении и 246 миль в подводном. Всего же наш корабль прошёл за 8 лет 30 000 миль.
На меня, как нештатного начпрода, возлагается самая ответственная часть юбилея – накрыть стол, памятуя, конечно, о том, что путь к сердцу солдата лежит через его желудок, да и чем больше отметишь тут праздник, если не обильной едой? Да, вот Руслан ещё подсказывает: «И обильной пьянкой». Моей провизионке грозит разорение, но ничего не поделаешь. В первый же день встала проблема – где достать мясо? Убить оленя? Они уже все поразбежались. Иду к интенданту плавбазы – бутылка спирта улаживает дело, и мы не только приволокли солидной свиньи, но и поотрубали ноги всем остальным тушам, предназначенным для тральщиков. Невзирая на стоны бледного от изумления интенданта, мои коки заодно отрубили и окороки. Я облегченно вздохнул, когда мне доложили, что мясом мы обеспечены.
Но радовался я рано – растерянный кок сообщил, что наша мука отсырела и для пирогов не годится. Потом оказалось, что у нас нет солёных огурцов и свежего лука, потом мне с олимпийским спокойствием доложили, что, оказывается, пончики негде жарить, потом я узнал, что гостям неудобно ставить под вино кружки, потом… впрочем, этих потом перечислить невозможно, я вертелся как белка в колесе, но почти безрезультатно – удар следовал за ударом, и исправить что-либо было невозможно. Мы могли собрать деньги и всё купить – но где? Ведь здесь деньги ценят менее, нежели туалетную бумагу, – та хоть приносит пользу. Наконец, произошло важное для нашего рейда событие, которое внушило нам некоторые надежды, – пришёл из Ленинграда и встал на якорь в ожидании ледокола грузовой пароход «Аскольд». Он идёт в Китай, и уж там мы кое-что достанем. Посылаем туда самых разворотливых – штурмана, который прошёл на торговых судах почти вокруг земли, и Руслана. Переговоры были плодотворными – завтра утром нам обещают дать многое из того, что нам необходимо. В хорошем расположении духа я лёг спать, утром по такому случаю сделал в нашей низенькой каюте несколько телодвижений, которые отдалённо напоминали физзарядку, взглянул в иллюминатор и… об этом лучше не писать! На месте стоянки «Аскольда» плавало лишь несколько грязных масляных пятен. Это был последний удар, который добил меня. Та часть моего сердца, где помещается интендант, была разбита, и его осколки медленно дымились в груди. Ночью «Аскольд» получил радио и неожиданно ушёл в свой Китай, и мы остались, грубо говоря, на бобах, или ещё грубее – в дураках.
Тогда я выбрал единственно правильный выход – бросил всё на усмотрение коков, а сам терпеливо ждал, что будет дальше. И дождался – в пятницу пришёл приказ о присвоении звания старшего лейтенанта врачам моего выпуска. О боже, зачем ты так жесток ко мне? Теперь хочешь - не хочешь – придётся обмывать звёзды.
Вечером того же дня нас официально поздравил комдив, вручил поздравительные телеграммы от командования ЭОН. Пока все смотрели кинофильм, в нашей каюте уже ожидали офицеров бутылки со спиртом и закуска. Когда все собрались, Руслан торжественно бросил в кружку со спиртом новенькие звёздочки. Первым выпил я, после чего звёзды были приколоты к погонам. Теперь я уже действительно старший лейтенант. На флоте недостаточно получить звание, надо его обмыть. До этого все будут упорно называть тебя на ступеньку ниже, глядя при этом нагло на погоны.
Вечером следующего дня пошёл представляться, как это положено по уставу, к командиру. Разумеется, предварительно зашёл в провизионку и набил карманы вином и шоколадом. Едва я переступил порог каюты, командир с просиявшим лицом изрёк:
– А, доктор, ну-ну, давай там, что у тебя есть!
– Товарищ командир, так сперва вроде надо представиться!
– Ну давай, давай, представляйся!
Я действительно «представился». Став в карикатурно строевую позу, отрапортовал с апломбом:
– Товарищ капитан 2-го ранга, представляюсь по случаю присвоения очередного воинского звания «старший лейтенант медицинской службы»!
– А теперь подожди немного, я своего друга позову.
Через несколько секунд в каюту вошёл командир лодки Елизарова, уже весёлый и красноносый.
– А, доктор, друг, здравствуй, ну ты, брат, молодец, он у тебя отличный парень, Юра, мне он нравится (он меня знает, как и я его, – раза два встречались).
Выпили по очереди сладкий, ароматный «Ркацители», и начались пожелания, какие говорят в таких случаях. Авилов сказал чётко и ясно:
– Плюй на начальство, пусть «сгоришь», но с офицерами живи дружно, братишка, корабль не подведёт!
Что ж, грубо, но, пожалуй, он прав. На флоте много своих законов, которые постигаются не сразу. Когда главное было сказано, я вежливо сослался на дела.
Идущий с нами дивизионный механик Василь Кабанов написал по случаю стихи. Он замечательно пишет басни, неплохо рисует, вообще это один из тех редко встречающихся офицеров, который не хлебом единым живёт. Стихи написаны наспех, но от души:
В жизни всякое случается,
Вереницами бегут года.
Радостно, когда сбываются
Все мечты, надежды… а тогда
В этот день обычно собираются
Лучшие товарищи, друзья,
И, блюдя традиции, конечно, напиваются,
Разумеется, без этого нельзя.
Мы сейчас собрались здесь, в каюте,
Только плохо, что бокалы не звенят,
Может, нет семейного уюта,
Может, не ласкает нежный взгляд.
Мы семью, уют оставили далёко где-то
Даже и захочешь, то годами не дойдёшь,
Видим из каюты лишь полоску света
И грустим, когда туман и дождь.
За кормой порою плавают тюлени,
Полыхает пламенем то запад, то восток,
Мы же отупели от безделья, лени,
Что романтика давно уже не впрок.
А коль скучно – скуку разгоняем
Шуткой или травлею морской,
Втихаря, хоть и грешно, но выпиваем
То, что пьёт везде и всюду род людской,
А сейчас не грех и на законном основании,
Ведь нельзя традиции морские нарушать!
Лёня Балашевич получил сегодня звание,
А коль так, то нужно обмывать!
Звезду обмыть, конечно, не морскую,
Не ту, которую в боях дают,
И уж тем более не золотую,
Которую дают за подвиги, за труд.
Пусть эта звёздочка совсем мала,
Пускай скромна и даже незаметна,
Но, тем не менее, нам дорога она,
Чтоб заслужить её, зимой и летом
И в шторм, и в ливень грозовой,
Порою несколько ночей подряд недосыпая,
Бываешь разлучён неделями с семьёй,
О личной жизни зачастую забывая…
Она, как и звезда героя, дорога,
А иногда бывает и дороже.
В союзе с морем пролетают наши лучшие года,
А служба наша – это подвиг тоже,
Ещё она и потому нам дорога,
Что это трудовая, первая звезда!
Хватать созвездья с неба Лёне я желаю,
Но то позднее будет, а пока
Мы рады за него и поздравляем!
Надеемся, не улетит с погона эта первая звезда!
Мне очень приятно внимание товарищей по службе, они, кажется, радуются больше меня. Здесь у большинства из них новая звезда на погон, повышение по службе или прибавка в окладе – это главное в жизни, это составляет её смысл и интерес. Я тоже живой человек и тоже не лишён тщеславия, но как я хотел бы сейчас, чтобы вместо очередного звания меня поздравили коллеги по профессии с первой удачной операцией или первой опубликованной клинической статьёй! Как ни тепло относятся ко мне офицеры, но среди них я чувствую себя так же, как чувствует себя рыба, выброшенная на Черноморский пляж, – на нём тепло, ярко светит солнце, гремит музыка, воздух полон неги и страсти, но дышать, дышать нечем! Что будет, если рыбе не удастся выкарабкаться снова в воду?
Однако впереди много лет, много возможностей, пожалуй, сомнения ещё немного преждевременны. Я ещё не теряю веры в то, что мне придётся когда-либо лечить страждущих. И здесь, конечно, приходится иногда применять свои навыки. Часто – эпидермофития, особенно интертригинозные и дисгидротические формы. Два дня назад у матроса удалил скальпелем глубокую пяточную мозоль, вчера – хрящевой секвестр из правой ушной раковины. Всё это, конечно, мелочи, но в условиях лодки они требуют больших усилий, ибо даже элементарных условий для работы нет, приходится допускать погрешности даже против асептики. Но ребята молоды, хорошо поправляются, всё сходит с рук. На базе есть у нас и операционная, наш флагврач Касим Асобен требует аппендициты, но, как назло, нет даже ничего похожего, а здоровым вспарывать животы неэтично, разумеется. За весь переход наша операционная понадобилась лишь один раз. Надо сказать, что, несмотря на резкое изменение климатических условий, люди чувствуют себя хорошо и заболеваемость у нас минимальна. Удивляет то, что, вопреки ожиданиям, нисколько не увеличилось количество простудных заболеваний, нет дизентерии и кишечных инфекций, хотя живём мы грязно и скученно. Очевидно, справедлива наша старая шутка, что «ни один уважающий себя микроб на Север не поедет».
Вернусь, однако, в нам Содом. Как ни тяжело было, мои коки работали две ночи подряд, и к утру 27 августа всё было готово. На завтрак сделали пышные пончики с хвостиками, напоминавшие зажаренных цыплят, омлет из яичного порошка, который почти не уступал по виду свежей яичнице, сварили кофе, на стол подали сыр, ветчину – завтрак удался на славу. Но самым острым блюдом была преподнесенная Кабановым поэма, посвящённая юбилярам. Он недавно на корабле, но схватил самое главное о каждом из нас, и нам по очереди приходилось кому краснеть, кому – хохотать. Особенно досталось Валерию Петровичу, нашему старпому. На первый взгляд кажется, что ничего особенного в этих строчках нет:
«Не командир, пока полкомандира,
Он не роняет честь военного мундира!
Коль «лодку» носит на груди.
Но ожидает впереди
Валерия большая власть,
Тогда уж покомандует он всласть!»
Но для нас, знающих слабости старпома, здесь сказано всё! Да, кстати, «лодка» – это командирский значок, который с этого года даётся и старпомам, сдавшим экзамен на управление кораблём. Из скромности и уважения к командирам их, однако, старпомы носить не стали. Не то наш Валерий. И каково же было наше торжество, когда вечером он явился в кино уже без «лодки». Вот сила юмора!
Не меньшему разгрому подвергся и наш богатырь-штурман:
«Я напомню вам теперь –
Есть у нас Пантагрюэль.
Рост отличный, грудь горой,
Словно Раблевский герой.
Он теряет аппетит,
Лишь когда сном крепким спит,
Да и то во сне всегда
Саше снится лишь еда!
Где Матвеев «веселился»,
Там другой лишь прослезился,
Глядя на пустейший стол,
Словно там Мамай прошёл.
Видно раньше он старался так,
Что без зубов остался!
Но! Сейчаc (хотя и грубо) металлические зубы
Могут раздробить и кость
И всегда стоят на «товсь».
Он и штурман хоть куда,
Если бы не он, тогда
Можно было б заблудиться
Или же об лёд разбиться.
В общем, штурман он исправный,
И к тому же парень славный,
Ему ни пуха, ни пера,
Поправляйся, брат, ура!
Здесь слово из популярной флотской поговорки «люблю повеселиться, особенно пожрать»!» Эти строчки были встречены гомерическим хохотом. Смеялись от души и добродушно, и виновник сам не отставал от других. Самый большой успех выпал, однако, на долю стихов, посвящённых самому автору, басни которого, бывало, не пропускали на сцену из-за их явно анти командирской направленности. Вот что написал ему один из замполитов:
«Один дивизионный Мул
Над баснями весь век трудился,
А в баснях на начальство гнул
И теми баснями гордился.
Но как-то, обложив Козла
Густою липкою сатирой,
Наказан был козлом со зла,
Оставлен вовсе без овса,
С одной уздечкою и лирой.
Мораль в сей басне не ищи –
Овёс свой жуй и не пищи!»
Мы хохотали до слёз. Куда бедному Грибоедову, который подобную мысль высказал в мягкотелой фразе «ведь ныне любят бессловесных» полтора века тому назад!
На торжественный подъём флага выстроились в выходной форме одежды. Чистая белая рубашка непривычно сжимает – мы уже давно отвыкли от такой роскоши. Над рейдом, повторяемая десятками голосов, звучит команда:
«На флаг и гюйс, смирно!» На палубе застывают черточки выстроенных моряков – «Флаг и гюйс поднять!»
По трапу к нам спускается комдив – старик с помятым морщинистым лицом, в шапкеушанке и мятом кителе, из-под которого выглядывает кусок пожелтевшей пижамы. Сейчас он больше похож на утомлённого старика, которого неожиданно потревожили у тёплого очага. Медленно сошёл с трапа, поравнялся с застывшим строем.
– Поздравляю с корабельным праздником!
– Ура, ура, ура! – дружно рявкнули из полусотни глоток.
– Хорошо отвечаете!
– Служим Советскому Союзу! – ещё громче и быстрее, так, что получилось что-то вроде «Слум Сукому Сузу», ответили матросы. Комдив так же медленно поднялся на плавбазу. Официальная часть окончена. На холодном ветру мы замёрзли и с удовольствием разбежались в свои каюты. До самого полудня мы хлопотали, накрывая столы. Посуду собирали «с миру по нитке», выставили всё, что было лучшего в провизионке, но зато стол накрыли на славу. А в каютах офицеров уже шла неофициальная часть приёма для гостей. В маленькой 4-х местной каюте собралось десятка полтора офицеров с соседних кораблей – от лейтенанта до капитан-лейтенанта включительно. Сквозь пелену сизого табачного дыма поблескивал в узкой полоске света графин со спиртом и один стакан, несколько открытых консервных банок. Пили по очереди, говорили все вместе, и от этого стоял невообразимый гул. А в коридоре уже обнимал всех подряд изрядно окосевший старпом. Это значило, что предварительный приём в ранге капитанов 3-го ранга уже окончен. До начала обеда Валерий Петрович успел уже обнять и перецеловать всю команду. Моряки не верили своим глазам. Гроза корабля, улыбавшийся не чаще египетской мумии, теперь всем обнажал в широкой улыбке свои пожелтевшие зубы.
Предварительный приём у командира начался дня два назад. В командирском коридоре не умолкали песни и весёлый шум, мой провизионщик едва успевал поставлять закуску. Конечно, не отставали и матросы. Где и как они доставали спиртное, одному богу известно, но за праздничным столом царило возбуждение, явно выходящее за обычные рамки. Слишком охотно выступали, слишком громко пели, слишком много кричали «ура».
Комдив, боящийся собственной тени, сидел как на раскалённой жаровне и всё торопил командира. Очевидно, он боялся, что за столом могут ещё добавить, а тогда… Поэтому мы не успели поесть и второе, как торжественный обед был объявлен законченным. Комдив и его замполит выражали неудовольствие командиру, но он только с досадой от них отмахнулся. Не нравится – зачем пришли? Праздник продолжался в каютах.


30 августа

Наконец долгожданный приказ – выйти в открытое море в район пролива Вилькицкого. В 6 часов утра дивизион поднял якоря и быстро двинулся в кильватер ледоколу. Через три часа мы передвинули стрелки часов ещё на один час. Теперь разница с Москвой увеличилась до 5 часов. Стало заметно холоднее, всё чаще и чаще навстречу плывут причудливые льдины в виде мотыльков, крокодилов, фантастических самолётов. К вечеру начался холодный дождь, который вскоре превратился в снег. Температура воздуха – 1°. Это уже начало зимы. Ледяные поля всё чаще преграждают нам путь, и вот уже продвижение вперёд становится опасным. Мы легли в дрейф, а ледокол ушёл в поисках более или менее сносного прохода.
2 сентября
Однако лежать в дрейфе было безопасно только на разводьях. Едва лишь к нам приблизились ледяные поля, приходилось пускать в ход моторы, замысловато маневрировать, разряжая нашу единственную батарею, но и это не всегда спасало – тяжёлые льдины с треском и скрежетом ударялись в корпус, грозя пробить рано или поздно тонкие 4-х миллиметровые балластные цистерны. А между тем видимость значительно ухудшилась, поверхность моря на расстоянии одного-двух кабельтовых сливалась с густыми хлопьями облаков или тумана – сейчас уже трудно в этом разобраться. Холодный колючий ветер срывал пену с гребней волн, заливая покачивающиеся льдины, бросая в лицо вахтенным офицерам влажную острую ледяную пыль, отчего распухали и краснели глаза, пылали лица. С большой скоростью гонимые льдины всё чаще содрогали корабль, маневрировать всё труднее. Наконец, в одном из ледяных полей мы оказались в ловушке. Вперёд идти нельзя. Некоторое время радиолокаторы ещё видели ушедший вперёд караван, потом и экран локатора стал пустынным. Связь поддерживалась только по радио. Теперь приходилось надеяться только на свои силы. Долго лодка бесцельно совала свой длинный сигарообразный нос в узкие разводья, пока, наконец, не нашла узкий выход.
Вскоре нам удалось выйти на чистую воду, и через несколько часов мы уже встали на якорь где-то в районе мыса Челюскина – самой северной оконечности нашего огромного материка. Берега не было видно – всё закрывала густая вата тумана и облаков, лишь вдалеке мерцали слабым молочным светом едва пробивающиеся сквозь туман якорные огни идущих с нами кораблей.
В ноль часов я заступил на вахту и в течение трёх часов безуспешно вглядывался вдаль. Массы тумана непрерывно перемещаются, клубятся, образуя лёгкие тени и светлые пятна, создавая иллюзии силуэтов кораблей, берега, но едва успеешь их увидеть – всё снова бесследно исчезает. На мостик падают полярные снежинки, они почти такие же, как там, у нас дома – хрустально-чистые шестигранные звёздочки самых причудливых, но удивительно симметричных форм. Я долго вглядываюсь в эти филигранные творения ювелира-природы, наблюдая, как они моим дыханием превращаются в блестящие капельки воды – обычной, вульгарной Н2О.
Но вот на горизонте, на самой границе неба и моря, появляется чуть заметная светлая полоска, которая постепенно ширится, алеет, распространяя вокруг бледный свет. Этот свет всё наступает с востока, съедая белый туман, и вскоре перед нами открываются силуэты кораблей, а затем и берег Таймыра. В море выдаётся высокая каменная скала, склоны которой уже запорошены снегом, а далее за ней – низкий, безрадостный и пустынный берег, тундра, над которой уже пронеслось дыхание зимы. Да, зимы, сентябрь здесь уже зимний месяц. В нескольких кабельтовых от берега возвышается ледяная гора. Она неподвижна, её основа прочно прикреплена к морскому дну. Это так называемая «стамуха» – их немало в Арктике, и они доставляют много хлопот штурманам. Но и здесь льды начали тревожить нас всё сильнее. Вскоре, получив несколько веских ударов в нос, весь дивизион снялся с якоря и поспешно удрал назад, на запад. Так потерпела фиаско наша первая попытка с ходу форсировать пролив Вилькицкого. Это оказалось не таким простым и безобидным делом, как казалось вначале. Во время этого первого броска ветром совсем растрепало наш военно-морской флаг, под которым мы прошли большой путь с Чёрного моря до пролива Вилькицкого. Я бережно высушил его, сняв корку льда, и оставил себе на память.
А в мире в это время события с чудовищной быстротой сменяют друг друга. Вчера радио вместо приказа о демобилизации принесло постановление о задержке демобилизации отслуживших свой срок. А ведь у нас таких 18 человек! Тот, кто служил срочную службу, знает, как матрос считает дни, оставшиеся до конца службы, как ждёт заветного приказа. Матросы вырезают его из газет и наклеивают на красивые рамки! И хотя мы уже давно знаем о серьёзности обстановки, все как-то притихли, посерьёзнели. Ропота не было – кажется, сейчас не до этого.
4 сентября
В месте нашей новой стоянки погода оказалась прекрасной, поверхность моря – без единой льдинки. Утром 2 сентября мы пришвартовались к борту СС-23, нашего флагманского корабля. Оказалось, с большой земли нам доставили свежий лук и картофель. Для нас это большая радость, все истосковались по свежим овощам, и сейчас буквально на ходу матросы жадно разгрызают головки лука. А я неожиданно вдруг получил от Белки письмо. Оно было написано ещё 10 августа, 22 дня тому назад, и неизвестно, сколько сложных путей оно прошло, но всё же попало в мои руки. Трудно описать мою радость. Бельчонок считает, что войны не будет, – её бы слова да Богу в уши!
Едва ли полчаса прошло, как мы получили радио снова сниматься с якоря и следовать в пролив Вилькицкого. На новый штурм. Снова выстроились в кильватерную колонну, впереди флагманского корабля идёт ледокол «Красин», который имеет богатую и славную историю. Это он в 30-е годы обошёл страницы всей зарубежной прессы, когда снял участников неудачной экспедиции на дирижабле итальянского генерала Нобеля. Через некоторое время прямо по курсу появились снова отдельные льдины, но погода оставалась тихой и безветренной. Вот мы миновали вчерашнюю стамуху, прошли мыс Челюскина, самую северную точку нашего путешествия. Все как-то привыкли к этому названию – мыс да мыс. А ведь он лежит севернее северной оконечности Новой Земли! А у нас привыкли даже юг её считать ледовой пустыней!
Во второй половине дня ветер совсем утих, на нас потянуло холодом и каким-то своеобразным, но отчётливым запахом льда. Мы достигли кромки ледовых полей. Колонна сразу перестроилась, и мы встали в кильватер дедушке ледокольного флота «Ермаку». Впереди нас за ним шло ещё две лодки. Я часто видел фильмы о полярниках, о ледоколах, но увиденная наяву панорама своей новизной заставила меня затаить дыхание. Среди неровной торосистой ледяной пустыни движется, давя и ломая льды, подобно гигантскому утюгу, чёрная трубастая громадина ледокола. Всё тихо и неподвижно кругом, даже ветер не шелохнётся, и только посапывание паровых машин ледокола и треск льда нарушают эту непривычную тишину. За ледоколом образуется полоса чистой воды, в которую сразу устремляются лодки, но сломанные и раздвинутые в стороны льдины спешат снова сомкнуться, и нам то и дело приходится выполнять самим роль ледокола. Сначала командир при каждом содрогании корпуса выскакивал из каюты и с ужасом кричал: «А, что, в чём дело? Вы мне всю обшивку сорвёте!» Но потом все привыкли, и лодка шла как будто по кочкам, ломая огромные льдины. Наконец, льдины стали попадаться так часто, что мы совсем отстали от ледокола и, насколько могли, сами пробивались вперёд, тараня корпусом целые торосы. Все высыпали наверх полюбоваться этой необычной картиной – подводная лодка в роли ледокола!
Мы со смехом вспоминали, сколько шуму в своё время было на Чёрном море из-за того, что рулевой не отвернул вовремя от плывущего бревна. А сейчас мы сами тараним многотонные массы льда, и ничего – живы! Черноморцы вряд ли поверят этому. Наконец, мы в результате усердных попыток выбраться из ледового плена окончательно упёрлись в гигантский торос – дальше ехать некуда! Выручил нас ледокольный пароход «Капитан Мелехов». Он идёт зигзагом, и нам очень трудно вовремя поспевать за ним. То и дело упираемся в лёд, даём задние хода, рулевой трудится, как негр на плантации, над ежесекундными командами: «Право на борт, лево руля, лево держи, твою … Лево на борт! Право на борт!» Не меньше достается и электрикам – они вынуждены молниеносно менять хода. Командир уже охрип от крика. Каждую секунду меняются команды: «Правый малый назад, левый средний вперёд! Оба малый вперёд! Стоп оба! Оба полный назад! Стоп оба! Оба полный назад! Правый средний вперёд!» – и так час, два, три, четыре… Командир не уходит с мостика даже попить чай, ему приносят его прямо на мостик. Да и команда не уходит вниз – уже давно за полночь, но на мостике царит оживление. Только к утру, наконец, нам сообщили по радио, что первые лодки уже прошли ледовый массив.
Вскоре навстречу нам прошёл и проводивший нас ледокол «Москва». Это второй по мощности ледокол после «Ленина». Интересно было видеть, как он быстро двигался по двухметровой толщины льду, как будто это была чистая вода.
Утомлённый впечатлениями дня и этой ночи, я ушёл вниз и уснул прямо в меховом костюме, едва коснувшись головой подушки штурмана – на свою койку далеко было забираться.


5 сентября. Пролив Дмитрия Лаптева

Проснулся я от страшного удара, который едва не свалил меня с койки. За ним последовал второй, третий. Я выскочил наверх и буквально замер от удивления и ужаса – лодка прыгала по 10-балльному льду под двумя дизелями «оба средний». Оказывается, мы снова попали в небольшую полосу сплошного льда, и так как комдив торопил нас, вахтенный офицер плюнул на всё и врубил «оба средний». Пытка продолжалась почти два часа, но как дорого они нам достались! Нос лодки безжизненно повис в воду, из цистерн бурно выделялся воздух – первая, вторая, девятая и десятая цистерны были пробиты, и лодка погрузилась почти в позиционное положение!
Но, как бы то ни было, мы форсировали пролив Вилькицкого и вышли в море Лаптевых. Оно нас встретило редким битым льдом и длинной, плавной, глубокой океанской зыбью, которая к концу дня перешла по мере уменьшения глубин в острую крутую волну. Ветер всё усиливался и, наконец, достиг огромной скорости, массы воды заливали уже мостик и потоками обрушивались через люк в центральный пост. Качка всё усиливалась. Я не обедал, отказался и от ужина, бросил свои книги – укрылся тулупом и старался сном избавиться от отвратительной тошноты.
А для вахтенных офицеров наступило ужасное время. Волна заливала мостик и окатывала их с ног до головы, поэтому приходилось натягивать на себя всё, что могло защитить от воды, – пошли в ход плащи, гидрокомбинезоны, резиновая обувь – и всё это поверх меховой тёплой одежды. Одевание заступающего на вахту занимало ни много, ни мало – сорок минут! Наконец, офицер с трудом неуклюже поднимался по трапу, и на мостике его ещё вдобавок сажали на цепь – точно так же, как сажают дворняжек, только это цепь посильнее, она удержит офицера, если особенно сильная волна попытается его утащить с собой за борт. Таких случаев бывало немало даже на Чёрном море.
Только к полудню 5 сентября утихло море. Шторм тоже не прошёл для нас гладко – на корме сорвало новенький трап, который старпом достал с трудом в Росте за 5 бутылок спирта. Волна вырвала металлические скобы, которыми он крепился к барбету. А в носовой части вместо аварийного буя красовалась чёрная дыра, из которой болтался обрывок кабеля. Буй – это уже крупная потеря. В дополнение ко всему укачавшийся электрик прозевал, как из подшипника главного вала вытекло масло, он сгорел, и мы остались с одним двигателем. Несколько часов мотористы работали, устраняя неисправность, и наконец мы снова, глубоко зарываясь пробитым носом в воду, полным ходом идём вперёд.
Качка почти прекратилась, и я жадно набросился на еду, нарисовал сатирическую газету, почитал по-немецки, в общем – ожил. А в 12 часов ночи по местному времени или в 4 часа по московскому я выглянул на мостик и буквально застыл от удивления и восторга – над морем стояла ночь! Да, настоящая тёмная ночь с луной и звёздами. А небо! На западе алеет яркая полоса заката, а выше её – зелёное-зелёное небо, и на этом изумрудном фоне сияет фосфорическим светом узкий серп луны и яркая звёздочка Венеры! Нахожу Большую Медведицу, Малую, а вот и Полярная звезда – она почти над головой. В Севастополе она еле-еле видна над самым горизонтом. Василь сразу вооружился альбомом и красками оставил мне на память это чудесное зрелище хоть в виде слабой акварели. Впереди новое, Восточно-Сибирское море.

7 сентября
Восточно-Сибирское море встретило нас очень корректно – тихая погода, слегка подмораживает, в воздухе вьется мелкий снежок. Всюду на горизонте и вокруг нас громоздятся льдины и целые ледяные поля, но проходы в них достаточно широкие, и мы без затруднений движемся вперёд. Глубины не превышают 10–15 метров, мы почти ползём на брюхе, а за кормой из-под винтов летят грязные брызги. Вода здесь совсем другого цвета, нет той изумрудно-зелёной прозрачности, которая так характерна для Карского моря. Сегодня в 10 часов утра по местному времени (или в 2 часа ночи по московскому) с мостика раздалась довольно оригинальная команда: «Желающим посмотреть белого медведя – наверх!» Ну кому же не хочется взглянуть на настоящего медведя не в зоопарке, а на настоящей льдине! Выскочил наверх и я.
Слева по борту проплывала огромная ледяная глыба, а на ней, не обращая ни малейшего внимания на наш караван, спокойно прогуливался огромный сытый Мишка, такой же белый, как и окружающий лёд. Потом он поднял голову, оглянулся в нашу сторону, но потом решил, что связываться с нами не стоит, повернулся в обратную сторону и, переваливаясь, пошёл к другому краю льдины. Признаться, я даже не ожидал, что придётся увидеть настоящего белого медведя. Он, оказывается, почти такой же, как на обёртке из-под мороженого.


9 сентября

Но всё же и Восточно-Сибирское море сумело показать нам, что оно не всё время так покорно. Вчера с утра подул сильный порывистый ветер, волна на глазах становилась всё круче. Качка с каждой минутой усиливалась и продолжалась весь день. К счастью, всю предыдущую ночь я провозился над сатирической газетой, которая удалась на славу, и весь день проспал.
А к вечеру мы уже подходили к порту Певек. В тёмную непроглядную ночь мы обогнули полуостров и встали на якорь в удобной, совершенно закрытой от северного ветра бухте. Я, конечно, в полночь заступил на якорную вахту. В кромешной тьме видны только огни стоящих вокруг судов, но к утру начали проясняться контуры берега. Как в сказке, вокруг нас появились высокие, покрытые снегом горы высотой 500–600 метров. На одной из них – цепочка огней – это лагерь или шахта, здесь добывают какую-то руду.
День был прекрасный, тёплый, солнечный, в бухте – полный штиль. Правда, я почти весь его проспал и даже видел во сне шведскую королевскую семью. Я им устраивал банкет, но какое-то жульё уселось за столы, и я страшно волновался, что королей-то сажать некуда. А вечером все мы любовались прекрасным закатом, голубоватой цепью заснеженных гор, чистотой неба и силуэтами кораблей на фоне этой первозданной природы. И, наконец, как зачарованные, смотрели северное сияние. Оно ещё не очень яркое, нет богатых зимних красок, но при всём этом зрелище всё же совершенно неописуемое. Теперь, кажется, нам удалось наблюдать все «прелести» севера – и льды, и тюленей, и северное сияние, и белых медведей.
12 сентября
В Москве, укрывшись тёплыми одеялами, в чистом белье засыпают москвичи. Они только что закончили ещё один трудовой день. А у нас уже 10 часов утра следующего дня, но во втором отсеке тихо – утомлённые, спят на грязносерых промасленных подушках, не раздеваясь, укрывшись шубами, офицеры, стоявшие ночную вахту. Из каюты командира вырываются ровные, грустные и мелодичные звуки гитары – он играет утром ежедневно, даже во время боевой тревоги. Чуть дрожит корпус, хлюпает волна о борт да проскребётся изредка проплывающая льдина. Я люблю это время – остаться, наконец, почти одному, перечитать старые письма, пересмотреть в сотый раз фотографии, взятые из дома, пописать свой дневник, позаниматься.
Лишь к обеду оживится наша «кают-компания». Вылезет из своей конуры заспанный, измятый, взлохмаченный Руслан, произнесёт матом свою обязательную тираду. Из центрального отсека, поглаживая внушительный живот, покажется глыба-штурман, улыбаясь в преддверии обеда. Пошевеливая шипами бесцветных усов, гаркнет: «Люблю повеселиться, хе-хе, особенно пожрать!» – и уплетёт три порции, приведя в замешательство вестового. Расскажем последние сны. В нескольких словах обсудим то, что удалось услышать по радио, кто-нибудь, конечно, прожуёт сальное и гадкое подобие шутки. Затем убирается стол, очередная смена уходит на вахту, а остальные погружаются в сон. И так день за днём…
А на мостике сегодня прекрасно – ярко светит солнце, отражается от разноцветных ярких льдин и слепит глаза. Воздух чистый, морозный. Вокруг ледяные поля, торосы, и только вдали, на юге, виднеется полоска суши. Это остров Врангеля, который мы обходим с севера. Остров впервые предположительно нанёс на карту известный российский путешественник, трижды обогнувший земной шар, адмирал Врангель, ещё в середине прошлого века, но он основывался только на рассказах туземцев с материка. И только в 1912 году этот остров был, наконец, открыт и описан российской экспедицией на судах «Таймыр» и «Вайгач». Он ничем не отличается от остальных наших северных островов. Голая тундра, льды не тают до конца и летом. Водятся тюлени, моржи, белые медведи, летом – птицы. Населения нет. Обогнув этот остров, мы выйдем в последнее море нашего севера – Чукотское.

16 сентября
Это море оказалось для нас самым неприятным из всех морей Севера. Едва мы вышли в открытое море, как началась изнурительная качка, которая продолжалась весь период похода. Потеряв надежду на улучшение погоды, я завалился в свою койку и не вставал даже поесть – один вид обеда вызывал тошноту. Так прошёл день, ночь, ещё день, ещё ночь, а качка не прекращалась. Я двое суток почти ничего не ел, но чувства голода не было – осталось только безразличие ко всему, липкий пот и противная тошнота. Только во сне можно полностью избавиться от этой отвратительной болтанки, но уснуть не так легко – лодку так раскачивает, что удержаться в койке спящему невозможно. Наконец, 13 сентября мы подошли к Беринговому проливу. Защищённый с востока и запада материком, пролив был спокоен, качка прекратилась. Я сразу ожил, вышел наверх. Сквозь ночной туман едва контурируются силуэты Чукотского берега. Где-то по левому борту совсем рядом – берег Аляски – это уже Америка, но ночью он совсем неразличим. Мы проходим скрытно, жмёмся к своему берегу, сохраняем полное радиомолчание. Утро также выдалось туманное, но стало значительно теплее.
Вот и мыс Дежнёва – самая восточная точка нашего материка и нашей Родины. Мыс как мыс, ничем не примечателен, за ним следует гряда горных вершин и заливы.
К вечеру 14 сентября подошли к бухте Провидения. Вход в неё охраняют высокие мрачные скалы, вершины которых окутаны низко плывущими облаками. Всюду тишина и величественное безмолвие. На вершине одной из скал одиноко вырисовывается силуэт креста и маленький бугорок земли – трудно найти более суровое и романтичное место для могилы. За узкими воротами сразу открывается панорама бухты правильной круглой формы, со всех сторон окружённая горными грядами, она полностью закрыта от влияния бурь и ветров океана.
У подножия гор теснятся, как игрушечные, серые невзрачные домики, слева – морской порт с несколькими кранами и грудами угля, справа на горе – радарные установки и домики радиометристов. Печальное и угрюмое зрелище представляет эта далёкая северная бухта, всюду камень, грязь, беспорядочно остовы машин, доски, куски брёвен, металлический лом, мусор.
Над всей бухтой господствуют три слова: «Слава великому Сталину!», которые выбиты на отвесной скале, в которую упирается посёлок. Сколько труда и храбрости понадобилось для этой теперь ненужной и бесполезной работы! Едва дивизион вошёл в бухту, она сразу ожила, замелькали вспышки семафоров, звуки команд отражались от высоких скал. Все немного возбуждены – ведь здесь закончился самый трудный участок нашего почти полугодового перехода, 45-суточный переход Северным морским путём, теперь за кормой – воды необъятного Тихого океана, впереди – широкие просторы и дальние плаванья.
Теперь, конечно, самое главное, что нас волнует, – это место нашего постоянного базирования. В бухту мы вошли 14 сентября, а 15 сентября командир представился прибывшему сюда на транспорте «Анадырь» начальнику штаба Камчатской военной флотилии. Он нам и сообщил, что место нашей дальнейшей службы – бухта Тарья, в нескольких минутах хода от Петропавловска-Камчатского. Это крупная, хорошо оборудованная база подводных лодок, условия службы льготные, поэтому мы имеем все основания быть довольными. Теперь уже не осталось неясностей и кривотолков – через несколько дней мы будем «дома», а там – отпуск и постоянная служба в одной базе. Одно омрачало нас – «братьев-китайцев», лодку Юры Боброва, не считаясь с нашей многолетней и трогательной дружбой, забросили в базу Конюшково у Владивостока – за несколько тысяч миль от нас. Семь лет провели мы с Юркой рука об руку – и вот настало время расстаться.
Так в маленькой бухте на самом востоке нашего материка закончился наш большой, трудный, но интересный поход. Заканчиваю я и свой дневник – теперь его писать уже не найдётся времени. Чтобы уж полностью изложить и последние впечатления, добавлю лишь несколько слов о Чукотке.
Сегодня мы сошли на берег в бухте Провидения. Конечно, больше всего нас интересовали чукчи. Я много о них слышал, и вот самому удалось увидеть этот в недавнем дикий народ, который до советской власти не имел даже письменности. В Провидении немало туземного населения. На улице можно встретить и молодёжь, и стариков. Старухи ужасные – лица похожи на сморщенный кожаный бурдюк, обезображены татуировкой, почти совершенно коричневые.
Не менее страшны и старики – раскосые глаза, огромные скулы, совершенно запавшие щёки, жилистые тонкие шеи, большие безобразные рты с жёлтыми зубами, грязная одежда и маленький рост – как гномы.
Молодёжь выгодно отличается от стариков. Светлые лица, чёрные лукавые глаза, одеты почти по-европейски, есть и совсем цивилизованные парни, очевидно, получившие образование в Институте народов Севера. Правда, рост у всех маленький, ноги, особенно у девушек, совершенно кривые. Характерно, что татуировка у женщин делается, очевидно, до сих пор – я видел молодую девочку, лицо которой обезображено двумя вертикальными линиями. Интересно, что чем больше возраст, тем больше татуировок.
Вот схема татуировки старухи: две вертикальные линии со лба спускаются к носу, по три параллельные линии от лба до подбородка на щеках, завитки от краёв рта к носу. У молодых обычно спускаются только две вертикальные полосы со лба вдоль линии носа.
Язык чукчей недоразвит, почти сплошные «ы» и согласные, фонетически беден и груб. Большинство слов пришло уже из русского языка. Мы побродили ещё по магазинам, купили чукотский букварь, поели котлеты из оленины и вернулись на корабль. Кстати, оленье мясо ничуть не хуже говядины.
Теперь скорее в путь, в «родную» Тарью!

                Бухта Провидения, 16 сентября 1961 года.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Наверное, читателю, который прочёл дневник до конца, захочется узнать, как сложилась в дальнейшем судьба его автора. Так вот, в отличие от многих его товарищей по выпуску, погибших на утонувших подводных лодках, смытых в море с палуб надводных кораблей, ставших инвалидами от радиоактивного облучения на первых атомных подводных лодках, судьба, иногда в последнюю минуту, оберегала его жизнь.
Подводная лодка С-73 в конце сентября 1961 года благополучно прибыла в Авачинскую бухту. Маленькая рыбацкая деревня Тарья, расположенная на противоположном от Петропавловска-Камчатского берегу бухты, а точнее, находившийся рядом посёлок подводников Лахтажный, стал местом её постоянного базирования. Началась обычная для подводников служба – сдача задач, учебные походы, боевые дежурства – и всё это на фоне крайней бытовой неустроенности, отсутствия нормального жилья на береговой базе, дефицит всего. Даже кружку молока для ребенка добыть было практически невозможно. Тяжёлая служба, бытовые трудности, отсутствие медицинской практики заставляли корабельных врачей искать любые предлоги, чтобы уйти из плавсостава. Самые решительные шли даже на крайние меры. Среди врачей был популярен даже такой анекдот или быль. Один из врачей флотилии отказывался служить, симулируя шизофрению, и его долго держали в психиатрическом отделении госпиталя. Когда его сочли выздоровевшим, командующий флотилией потребовал его к себе и строго спросил: «Ну так что, доктор, служить будешь?» «Так точно, товарищ адмирал, только в американском флоте!» Возмущённый адмирал заорал: «Убрать этого ублюдка с флота!».
Естественно, и наш уже к тому времени старший лейтенант не был исключением и мечтал уйти на береговую службу. И вот вдруг через два года после прибытия на Камчатку в один прекрасный день в штаб бригады прибывает молодой выпускник Военно-медицинской академии, назначенный на должность начальника медицинской службы подводной лодки С-73! Как потом выяснилось, в управлении кадров ВМФ в Москве вследствие какой-то неразберихи все прошедшие три года эта должность считалась вакантной, и героя нашего рассказа на бумаге как бы и не существовало! Естественно, что начальник штаба бригады не решился сообщить в Москву об этом ляпе управления кадров, и нашего доктора просто вывели за штат. Уйти из плавсостава ему, однако, не дали, а назначили врачом спасательного судна подводных лодок СС-2, базировавшегося в Петропавловске.
Это событие оказалось для доктора судьбоносным. Дело в том, что буквально во время первого же выхода в море подводной лодки С-73 с новым доктором на борту на ней снова произошёл взрыв, на этот раз не дизеля, а единственной, как помнит читатель, аккумуляторной батареи, которая находилась во втором отсеке и над которой были расположены «каюты» офицеров, в том числе и спальное место доктора. Новый доктор, находившийся в это время в отсеке, получил тяжёлые травмы и, хотя и выжил после продолжительного лечения в госпитале, был списан с флота по состоянию здоровья и остался на всю жизнь инвалидом. Лодку после этого нового взрыва эксплуатировать дальше не решились, и она была сдана на слом.
Вот при таких обстоятельствах наш герой вместе с женой и маленькой дочкой перебрался в Петропавловск, получил от начальства комнатушку в убогом бараке и начал новую службу. Спасатель СС-2 представлял собой обыкновенный маленький 250-тонный тральщик, оснащённый водолазным колоколом и барокамерой, и в обязанности доктора входило в основном обеспечение декомпрессии во время учебных спусков водолазов. Пришлось вспомнить всё, чему учили в академии на кафедре физиологии подводного плаванья. Ничего привлекательного в этой службе не было, но был один важный положительный момент. Дело в том, что для врачей подводных лодок разрешалась первичная специализация, то есть то, что сегодня называют интернатурой, только по общей хирургии, а автор дневника мечтал об офтальмологии. Так вот у врачей спасательных судов такого ограничения не было, они могли выбирать специальность по своему усмотрению. И он после двух лет службы на корабле воспользовался такой возможностью. На флоте такую специализацию получали на курсах офицерского состава медицинской службы (КОСМС), которые мы называли «Космос», существовавших в каждом госпитале флота. Для него это был главный госпиталь Тихоокеанского флота во Владивостоке.
После окончания курсов открылась перспектива претендовать на должность штатного офтальмолога, и возможность получить её открылась в связи с появлением в Лахтажном атомных подводных лодок. В организованной там дивизии появилась служба радиационной безопасности, где была такая должность, и на неё удалось пробиться нашему герою. Служба оказалась необременительной, главной обязанностью специалистов было периодическое обследование экипажей на предмет выявления возможной патологии, связанной с облучением, а остальное время автор дневника посвящал изучению своей любимой специальности и немецкого языка. Офтальмологию он изучал по попадавшимся в руки учебникам, а немецкий язык – письменно переводя на русский язык привезенное из отпуска и выпущенное в ГДР руководство Петрушки (такая была фамилия у автора) под длинным названием “Propedeutische Augen;rtzliche Operationslehre”. Метод оказался эффективным – последние страницы книги были прочитаны уже без помощи словаря.
В советском ВМФ в те времена существовало негласное правило, в соответствии с которым перевестись на лечебную работу или поступить на учёбу в академию разрешалось только после семи лет выслуги на кораблях, и как только у нашего доктора этот срок вышел, он, преодолев все бюрократические препоны, в 1967 году снова поступил в родную академию на двухгодичный Факультет усовершенствования врачей по специальности «Офтальмология». В сентябре он снова оказался в Ленинграде, в стенах знакомой кафедры офтальмологии на Пироговской набережной, и с упоением окунулся в учёбу, одновременно занимаясь научными исследованиями на кафедрах офтальмологии и физиологии. Флот с его опасностями, тревогами, неустроенностью быта и профессиональной невостребованностью остался только предметом редких туманных воспоминаний. Изменились интересы, изменились ментальность и характер, изменились цели, изменилось всё – прежний корабельный доктор исчез навсегда.