На фото (справа)Евдокия Александровна Кузичкина с подругой. 21 июня 1941 года...
Прошла еще неделя прежде чем Дуся возобновила свой рассказ. Ей было тяжело вспоминать о том, что она пережила в то страшное время. У нее было огромное желание выговориться, чтобы не ходить под гнетом этих воспоминаний, но много было в ее жизни такого, о чем нельзя было рассказать даже подругам.
Свободного времени у прачек всегда было мало, но улучив небольшое затишье в работе, она досказала подругам начатое повествование.
– Вот, девчонки, посмотрите карточку. Это мы с подругой 21 июня 41 года фотографировались. Мы с ней поехали в Подгорск, она меня уговорила сделать завивку. А у меня свои волосы пышные и вьются, я сначала не хотела, но как-то поддалась на уговоры и согласилась. Вышли из парикмахерской, а там прямо напротив фотоателье, ну мы и зашли, сфотографировались. Запечатлели для истории свою красоту, – весело рассмеялась Дуся.
– А что, Четвертачок, правильно сделали, – одобрила Фируза, с интересом разглядывая снимок. – Вы такие красивые, глаза светятся счастьем.
– Ага. Это был последний день, когда мы еще горя не знали и, когда все еще были счастливыми. На следующий день мы с фабричными ребятами решили поехать в город на выходные отдохнуть, повеселиться. Приехали в Подгорск, смотрим, на вокзале народ под репродуктором стоить. Мы подбежали и услышали, что война началась. Потом, как я вам уже рассказывала, вернулась домой в калужскую область. Очень скоро пришла повестка: из семьи кто-то должен идти на войну. Тятя был уже непризывного возраста, братьев к тому времени не было в живых, у сестер старших мужья тоже уже погибли. А по возрасту подходила я, хотя мне только восемнадцатый год пошел.
В памяти Дуси, словно, в кино пролетели кадры, как ее собирали на войну. Она с десяти лет в Москве жила и для дома была уже вроде, как отрезанный ломоть. Как ни тяжело было родителям, а выбора не оставалось. Отец хмуро произнес: «Пусть москвичка идет, взрослая уже и самостоятельная давно».
До сих пор перед глазами девушки стояла заплаканная мама. Она смотрела на нее скорбными глазами и постоянно концами платка вытирала слезы. Отец деловито ходил по дому, стараясь скрыть свои переживания, был немногословен. Он не любил советскую власть, не мог никак забыть свою обиду, что раскулачили, и им пришлось горя помыкать. Со словами: «Пусть тебя советская армия оденет», – он дал дочери только телогрейку и сапоги.
Дуся посмотрела на свои ноги, на которых были все те же сапоги на два размера больше, чем нужно.
– Попала я в прачечный отряд, мы как раз отступали. После первой же бомбежки я страшно испугалась, такого ужаса я в своей жизни никогда не испытывала. Может, вы меня будете осуждать, но я сбежала домой. Но недолго я пряталась – за мной приехали… , – от напряжения у Дуси пересохло в горле, она несколько раз пыталась проглотить подступивший к горлу ком, и облизала пересохшие губы. – Сказали, что если не вернусь в отряд, то будуть рассматривать меня, как дезертира и отдадуть под трибунал. Конечно же, я вернулась, кому охота под трибунал, жить ведь только начала, – усмехнулась девушка.
– После нового года мне пришло письмо из дома – сестренка моя младшая Маруся написала. Калуга была под немцами три месяца и в нашу деревню они тоже пришли. Дом у нас хороший, его заняли сразу. Маруся написала, что немцы приходили вечером домой со своей службы и садились ужинать. Мама должна была им молоко и яйца подавать, как они говорили млеко и яйки. Наедятся и фотографии своих семей маме с тятей показывают, скучаем, говорять. А сами сволочи приговаривають, вот, мол, закончится война, мы сюда семьи свои перевезем, займем ваш дом и земли, хозяйством будем заниматься, нам так обещали, говорят. Вот, мол, наконец, будут у них свои земли, за этим, мол, мы сюда и пришли. С*ки!
– Сволочи! Ненавижу гадов! Хозяевами на нашей земле захотели быть, вот вам выкусите! – и Фируза смачно выругалась.
Дуся, отгоняя от себя назойливых мух, снова замолчала.
– Эти мухи в августе, как фашисты. К сентябрю еще и кусаться начнут. Кыш отсюда, собаки, кыш, – шлепнула себя по ноге Фируза. – Жарко сегодня как. Но лучше пусть так, чем когда дожди и холода начнутся. На третью зиму идем, девчонки, а думали, что война быстро закончится. По маме так соскучилась, сил просто никаких нет.
– Фируза, брось нагонять тоску, – сердито одернула ее Полина и снова обратилась к Дусе с вопросом. – Дуся, а как немцы относились к женщинам. Не трогали?
– Нет, не трогали вроде. Маруся писала, что мама ей сажей лицо пачкала и платок повязывала на голову, чтобы она совсем маленькой девочкой казалась. А Маруся у нас красавица, две косы длинные, толстые, и мама боялась как бы они не надругались над ней. Но немцы не трогали, а вот полицаи зверствовали, их ублюдков боялись все. Самогонки нахлыщутся и герои.
Полина обняла девушку, от жалости ее сердце неприятно заныло.
– Письма от родителей часто тебе приходят? – спросила она сочувственно.
– Давно не было что-то, – Дуся высвободилась из ее объятий и встряхнула своей пышной шевелюрой, чтобы никто не видел навернувшихся слез на глаза, и продолжила. – Когда освобождали деревню, они в погребе сидели. А дом в такой свистопляске каким-то чудом уцелел.
Дуся вдруг снова замолчала, пристально глядя в сторону улицы.
– Смотрите, девочки, Космыгина откуда-то идеть.
Валя, проходя мимо подруг, немного замедлила шаги.
– На тебе что-то лица нет, дорогая, – встревожено спросила ее Полина.
– Я в санбат ходила к подруге своей, она из соседней деревни.
– Что-то произошло там? – поинтересовалась Фируза.
– Там нет.
– Что такая странная тогда, – не отставала Фируза.
Полина укоризненно взглянула на девушку: «Ну, что ты пристала, захочет сама расскажет».
Но Валя ничего не заметила и заговорила расстроенным голосом.
– Иду сейчас по улице, и вдруг меня кто-то окликает. Я посмотрела по сторонам – вроде никого знакомого не вижу. Опять слышу, кто-то зовет. Смотрю, какой-то солдат улыбается и зовет меня по имени. Я, говорит, Игорь Акимов. Глянула я на него, девочки, внутри меня все оборвалось. Лицо и руки все красные, обожженые. Оказывается он танкист и горел уже третий раз. Дайте, я присяду, ноги до сих пор трясутся.
Дуся встала и уступила свое место на перевернутом ведре.
– Игорь мой однокурсник, – продолжила Валя, утирая вспотевшее лицо косынкой. – Какой красавец был до войны, спортом занимался. Я даже влюблена была на первом курсе в него, но он москвич и дружил тоже с москвичкой Викой Дубининой. Она, оказывается, в сорок втором погибла уже, санитаркой была, – тяжело вздохнула девушка. – Лицо у Игоря красное, ресницы обгорели, руки тоже красные, – снова вспомнила Валя и заплакала.
– Валя, ты не плачь, это все пройдет со временем, а ресницы новые вырастут, – стала утешать ее Полина.
– Вот и он также говорит. Я, говорит, в тыл не поехал, подлечусь и снова на фронт, у меня, говорит, с фрицем свои счеты. Потом пытался еще меня насмешить, как они в танке во время боя общаются. Он командир экипажа – лейтенант, сидит сзади механика водителя. Тому в узкую полоску мало что видно. Танк едет на скорости по ухабам, а водителю то кусок неба, то землю видно, вот он ему и подсказывает. Я, говорит, сапогом ему на левое плечо надавлю, он знает, что налево поворачивать, а если на правое надавлю – направо. А если кулаком по голове приложусь, то сделай короткую остановку. Я сделала вид, что мне смешно, а где уж тут смеяться. Я ведь не раз от других танкистов слышала, что это значит воевать в танке. Это же, как железный гроб с люками, подобьют – успей выбраться за шесть секунд, не успеешь – сгоришь заживо. Зимой холод собачий, летом пекло. Даже во время отдыха им танк бросать не положено. Мне один танкист рассказывал, что заряжающий очень часто сознание теряет во время боя. Ему кричит командир: бронебойным или осколочным, а от него никакой реакции, глядь, а он в боеукладку лицом уткнулся и без сознания лежит. И руки у заряжающего всегда обожжены. После выстрела раскаленная пятнадцатикилограммовая гильза выскакивает, он ее голыми руками ловит и выбрасывает в люк, а следом из ствола угарный газ валит. Пару-тройку выстрелов и нанюхался, вот и потерял сознание.
– Да, всем тяжело и пехоте и танкистам, и саперам. А помнишь, Полина, в прошлом году нас с тобой срочно в санчасть перебросили. После страшного боя везут и везут раненых. Хорошо хоть лето было, на земле лежат: одни мечутся, стонут, кричат, а другие, молча, в небо смотрят. Сколько их и до операции не дотянули... Насмотрелась я тогда на страдания раненых, на то как хирурги по нескольку суток оперируют, бедные медсестры и санитарки… Никогда я не думала, что буду тащить куда-то ампутированные руки и ноги…
– Ну всё, всё, Фируза. Успокойся, моя дорогая.
– Иногда мне кажется, что я старая, старая. Разве такими должны быть девчонки в двадцать с небольшим? – задумчиво произнесла Фируза, уткнувшись лицом в грудь Полины.
– Простите меня, девчонки, – тихо сказала Валя. – Я тут пришла и разбередила ваши души.
– Ну, что ты, Валя. Души наши и так больные, ты тут не причем.
– Завтра машины придут с бельем летчиков, – устало произнесла Валя.
– Ой, как хорошо, – обрадовалась Дуся. – У них белье почти чистое. Хоть не так сильно ломаться будем.
Валя улыбнулась ей и, тяжело поднявшись с ведра, побрела в дом, волоча по земле свою косынку.
Продолжение: http://www.proza.ru/2019/01/20/1572