Дружной, уже спитой компанией мы отправлялись на охрану железки. Грузились быстро, поскольку имущества было немного – кроме личных винтовок и был-то один «максим», два десятка лент к нему, да ящик гранат. Остальное ушло в три хороших мешка. Таскали мимо вчерашних трупов, которые никто и не пошевелился убрать. Я, проходя мимо, отворачивался в сторону, но уже особых чувств не испытывал. Было просто неприятно смотреть на трупы. Смотреть на смерть. На раздробленное выстрелом почти в упор лицо красивой женщины. Вот и всё. А остальное… остальное война спишет. Да, выбор есть всегда. Но бывает и так, что выбирать не из чего. Чего бы дало то, что еврейку убил кто-то другой? Кроме моей смерти это бы привело к смерти тех, кого я мог спасти своими сведениями в будущем. Вот и весь выбор. Если бы хоть она ещё стала первой на моём счету…, а то так, в начале третьего десятка. Правда, впервые женщина. Правда, впервые так близко, в упор. Правда, её мёртвую пришлось видеть ещё несколько раз, обходить её лежащее на боку тело, и после смерти связанное с телом мужа. Всё случается впервые. И я, неся за ручки на пару с Игнатом тяжеленный железный ящик, вслед за ним переступил через её труп. И до самой телеги мой сапог оставлял кровавый след. Впрочем, он скоро перемешался и сделался не отличим от других таких же следов…
Уже перед самым отъездом я собрался вырваться из комендатуры в храм, к отцу Николаю, благо - было недалеко, чтобы сообщить эту новость, но Васька сказал:
- Не хрен там делать – дня три назад, когда ты у партизан ещё в плену был, немцы за каким-то лядом сунулись, было, в церковь-то твою, да видно не вовремя. Такая пальба началась, что и нас всех подтянули… шесть партизан положили десятка два немцев, наших троих ранили и Лущенко, зама Сафоновского, тоже. Выживет ли ещё – в брюхо две пули. Ну, партизан всех перебили, а попа чуть живого немцы приколотили к распятию в храме… Всё равно до гестапы не довезли бы.
Странно я себя почувствовал в те минуты. Мне было радостно от того, что я случайно не попал в эту бойню и выжил. В то же время обожгла мысль, что, окажись я с ними, то, возможно, кому-то из партизан или самому отцу Николаю удалось бы уйти. Тут же подумалось, что на такой исход надежды не было вовсе – храм рядом с нашей комендатурой, и полицаи подтянулись почти сразу после первых выстрелов…, просто был бы лишний труп. И всё. Совесть моя успокоилась. Осталась только печаль по погибшим партизанам, по отцу Николаю…
- Знаешь, что… Ты хоть знаешь, сколько солдат приняли в эту войну смерть в одиночку, преграждая путь на восток взводам, ротам и даже батальонам? Они не думали об одном трупе, и на месте их гибели вырастали целые немецкие кладбища… Даже если кому-то из них и не удалось убить в последнем своём бою ни одного немца, они не думали, что гибнут зря... Они защищали Родину, как могли. И не было перед ними иной цели, как не было и другой мысли, - майор зло воткнул окурок мимо пепельницы в стол и продолжил. - Это ты всё взвешиваешь, перевешиваешь, соображаешь… Пока соображал, вон война-то уже к началу вернулась. А ты всё решиться не можешь. Да и не решишься уж сам теперь… но это поправимо – поможем…
…После этого несколько недель нас мотали по всей железке и на дрезинах, и в эшелонах, и чуть ли не пешком, оставляли в засадах и бросали в погони. Мы метались по лесам за партизанами, вытаскивали раненых и мёртвых немцев из перевёрнутых искорёженных вагонов, участвовали в облавах по городам и деревням. За эти три недели было всё, кроме связи. В Проже бывали редко. Уже поток эшелонов на восток сменился таким же потоком на запад. Санитарные эшелоны и эшелоны с побитой техникой ползли в Германию. Кровь, бинты, обгоревшее железо шли с востока с утра до вечера неделями. Шли мимо сёл и деревень, станций и полустанков. И везде, на каждом полустанке, после таких эшелонов мы спиной чувствовали радостные взгляды. А взгляды полицаев растерянно провожали вслед за солнцем огромные груды исковерканного металла, и холодок бежал по спине от той мощи, которая смогла разорвать такую махину, как конфетный фантик.
Всем давно надоели выравнивания немцами фронтов. В эти сказки их пропаганды никто уже не верил, но других новостей взять было больше неоткуда. Под гнилым сентябрьским дождём охраняли мы узловую станцию. Пока у побитого эшелона меняли паровоз, Игнату и Ваське досталось сторожить теплушку с пленными. Свежие новости с фронта обожгли всех – немца колотили. Колотили так, что катился он назад уже по Украине. Потом из нашей комендатуры, переименованной в отдельную роту охраны железки и пополненной новыми полицаями, исчезло тридцать шесть человек. Ушли дождливой ночью, так что найти их не было никакой возможности. Впрочем, нашлись они очень скоро сами. Уже через неделю на воздух взлетел мост вместе с эшелоном в зоне нашей ответственности. Немецкая охрана была вырезана. На ферме моста краской была сделана надпись: «Полицай! Торопись искупить!» и - восемь фамилий. Восемь из тридцати шести. И двадцать вагонов с останками людей и пушек валялись на дне реки, выставляя из воды то бок, то крышу, то колёса, ясно давая понять, какой способ искупления нам походит.
Продолжение: http://proza.ru/2019/01/12/1130