http://www.proza.ru/2018/11/13/1417
Итак, схожу с толстовского крыльца и бросаю прощальный взгляд на хозяйственные постройки, окружающие небольшую площадку. Наверняка и Чехов, и Бунин, и уж тем более Репин оглядывали это архитектурное кольцо и медлили с уходом, хотя у ворот их уже ждал извозчик. Такова сила притяжения этой земли.
Я остановилась у рекламного щита и делаю заключительные снимки овеянного березовым осенним золотом охристого фасада графского особняка. А ведь этот деревянный дом, возведённый ещё в 1805 году, пережил пожар 1812 года – ну, не чудо ли это? Я стою, как зачарованная, и с улыбкой вспоминаю курьёзный случай, произошедший здесь, в крохотном домике кассы, в самом начале моего вояжа в литературное царство:
Жизнерадостная, полнокровная и очень общительная хозяйка коммерческого кабинетика встретила меня по-дружески. Мы сразу узрели друг в друге родственные души, и между нами завязался непринуждённый разговор, который завёл мою новую знакомую в такие парижские дебри, что я только диву давалась, как прыгают с предмета на предмет её мысли-скакуны.
- Ага, - решила сократить и подытожить я услышанное, - значит, нашим – триста рублей за вход, а иностранцам - четыреста… В принципе, с иностранцев за Толстого можно было бы брать и по пятьсот...
- Нет! – Решительно не согласилась со мной моя визави. - Вы думаете, они все богатые там?! Да они живут беднее нас там, у себя в Европе.
- Да ну?! – Не поверила я.
- Я вам говорю! Я недавно была в Париже, так там на каждом углу кофточка, которую я здесь пожадничала за две с половиной тысячи купить, стоит на наши деньги 400 рублей, и их никто не берёт.
- Удивительно! – Изумилась я, - ровно столько, сколько стоит билет в ваш музей для них.
- А вы знаете, я в Париже… - Тут кассиршу, что называется, понесло, я только успевала вставлять ахающие звуки между её пространными периодами. Она явно расхолаживала меня своими «кофточками» и отвлекала от мира большой литературы, в который пять минут назад я уже готова была погрузиться.
Прервать её на полуслове было неловко, и я сделала шаг в сторону, взявшись за ручку старинной двери, слегка приоткрыв последнюю, чтобы воздух толстовской усадьбы проникал в этот душный театрик одной актрисы.
Вдруг дверь резко подалась назад, я еле успела отдёрнуть руку, и на пороге возникли Марчелло Мастроянни и Джульетта Мазина лет примерно пятидесяти отроду.
- Здравствуйте! – Сказала я с восторгом. – Проходите! Мы как раз сейчас о вас говорили.
Иностранцы хором поздоровались со мной на ломаном русском, но по их испуганным глазам было понятно, что они ничего, кроме моего первого восклицания, не поняли. Спасибо им! Дорога в парк была теперь мне открыта. Я только слышала уже в сенях, как наша «парижанка» спрашивает пришедших по-английски и по-французски, владеют ли они этими языками, хотя, по-моему, у них на лбу было написано, что они итальянцы.
- А-а, парла итальяно? - Наконец догадалась кассирша-полиглот, но этот возглас я уже услышала сквозь закрытую дверь.
- Всё правильно, - думала я, пересекая дворик, - так всегда и было: мы к ним – за кофточками, они к нам – за Толстым…
Открытая калитка пропустила меня в сад, где всех вошедших встречает фото-чета Толстых. Софья Андреевна глядит приветливо на нас, граф, как всегда – вдумчиво, исподлобья. Такие обманки ставились в ХVIII веке и в Кузьминках, и в других усадебных парках России и Европы. Очень удачная придумка музейщиков – чувствуешь себя настоящим приглашённым гостем. Инсталляция эта двусторонняя, таким образом, вы видите хозяев имения и входя в сад, и покидая его. А если их сфотографировать, то на полученном снимке Толстые смотрятся вообще, как живые.
День 21 октября выдался пасмурным, всё утро накрапывал дождик, но к 14-ти, когда я пришла в музей, немного распогодилось, дождь прекратился, и небо слегка просветлело. В саду было по-осеннему красиво и сыро, множество аллей убегало к кирпичным стенам ограждения, к колонке с водой, к насыпной горке, обвитой серпантином земляной дорожки и увенчанной простой зеленой скамейкой без спинки. Такие же скамейки были разбросаны повсюду, чтобы забредшие из другого столетия экскурсанты могли на них поразмышлять о единстве и борьбе противоположных эпох.
Две девушки-студентки уже заканчивали свою прогулку, спускались по крутой тропинке с горки и звонко смеялись напоследок, покидая сей почти фантастический объект. Так, должно быть, сто с лишнем лет назад смеялись здесь дочери писателя - Татьяна и Мария, бегом спускаясь с крутой горки. На открывшейся на экране планшета семейной фотографии Толстых, сделанной тут же в Хамовниках, обе они, очень похожие на отца и друг на друга, с интересом смотрят из своего прошлого в наше настоящее. Пока я не научилась их различать.
Я опустилась на одну из скамеек под каким-то райским кустарником. За спиной у меня возвышалась причудливая башенка( позже выяснится, что это пивоваренный завод, а при Толстых – рабочее общежитие). Несколько серых ворон деловито прыгали вдали, и я достала из сумки хлеб, чтобы покормить гордых птиц, но они оставили мои броски без внимания.
Я огляделась по сторонам: кроме меня и работницы, свозившей на тележке листья в дальний угол имения, в парке никого не было. Затем я заглянула в пакетик с птичьим угощением и ощутила такой зверский голод, что тут же манкировала запрет употреблять что-либо внутрь на священной территории, и с огромным, просто толстовским, аппетитом съела остатки батона. Насытившись, я по-новому увидела весь чудесный пейзаж парка и предалась созерцанию умирающей осенней красоты. Мою нирвану нарушали только периодические марш-броски дворничихи с тележкой, полной жёлто-бурых прелых листьев.
- Так она уничтожит весь антураж хамовнической осени, - подумала я с печалью и тут же сквозь листву увидела вдали прямо перед собой силуэт банальной хрущёвской пятиэтажки, часть окон которой смотрели в этот парк. Как не трудно догадаться, квартиры, расположенные ниже уровня усадебного ограждения, имели вид на кирпичную стену.
- Да, повезло людям! Интересно, они проголосовали за реновацию? Вот вам и перекличка времен… - Сделав несколько постановочных кадров со своим зонтом-тростью, букетом кленовых листьев и разбегающимися во все стороны дорожками, я стала продвигаться по периметру парка, щёлкая постоянно затвором фотоаппарата и запечатлевая все сопровождавшие меня чудеса, включая высоко висящий волшебный скворечник. Я также не отказала себе в удовольствии подняться по извилистой тропе на земляную горку. Здесь, с высоты, открывались новые замечательные перспективы для одержимого поиском новых ракурсов фотографа.
Уже спускаясь с этого рукотворного кургана и ощущая поступь всех взбиравшихся сюда гостей и хозяев усадьбы, я наконец встретила ещё одну живую душу. Посчитав, что в таком месте будет дурным тоном не поприветствовать её, я опять изрекла бравурное «здравствуйте!». Но, к моему удивлению, это снова оказалась давешняя итальянка, которая без своего Мастроянни выглядела серой мышкой. Сам же Марчелло вышагивал чуть-чуть поодаль и разглядывал картинки французского производства, размещённые на стойках вдоль одной из стен, и его уверенная поступь по московской земле тоже попала в объектив моей кинокамеры.
- Ариведерчи, синьоры, ариведерчи! - Мысленно попрощалась я с иностранными гостями, - так, значит, они сначала были в доме, и, видимо, мне никто не помешает осмотреть экспозицию.. И точно: мои смешливые студентки уже застёгивали пальто, собираясь уходить, когда я появилась в прихожей толстовского дома.
В принципе, последовательность посещения дома и парка может быть двоякой. Я могла бы сначала осмотреть дом, как это сделали итальянцы, а потом уже посетить парк. Здесь по московской традиции сюжет закольцовывается, и можно было бы расстаться с читателем, сделав сноску: смотри, мол, часть 1.
Но делать нечего – надо уходить, не стоять же фото-обманкой посреди толстовского двора, и я выхожу через резные ворота в Большой, или, если хотите, Долгий, Хамовнический переулок – ныне это улица Льва Толстого. Впереди нас ещё ждёт знаменитый на весь мир храм Николая Чудотворца в Хамовниках, а в сквере Девичьего поля на другом конце улицы – памятник великому писателю.
Ну, так и есть: несколько экстремалов на самокатах обгоняют меня на полном ходу. Я уверена, что Лев Толстой ездил здесь на своём велосипеде более медленно и аккуратно. Но, представляете, нашлись и тогда люди из числа его последователей, которые осуждали писателя за это несерьёзное, по их мнению, увлечение. На что « матёрый человечище» отвечал им, что « испытывает детскую хорошую радость, когда катается на велосипеде».
Продолжение следует. http://www.proza.ru/2019/04/30/108