Глава I. Часть 4: http://www.proza.ru/2018/10/02/1864
5
Давайте вернёмся в школу, в тот самый момент, когда Марина Сергеевна закрывает глаза, чтобы спастись от слишком яркого света, Катя Авдеева из последних сил сдерживается, дабы не накричать на дурацкую Арину, а Аня Савицкая выходит на школьное крыльцо.
На первом этаже между кабинетом завуча, Елены Станиславовны, и восьмым классом, в библиотеке, тихо и уютно. Пахнет книгами, которые никто не читает и не одалживает. Шумит старенький компьютер с Win95. В свете единственного окна кружится пыль. Миша Воронов сидит на скрипучем и неудобном стуле и подклеивает никому не нужные советские издания русской классики не по своей воле: время от времени он смотрит на Таню Капранову, переписывающую инвентаризационные номера книг на стеллажах. Смотрит на сосредоточенное, усыпанное веснушками лицо и ощущает теплоту счастья внутри.
„Если Полина чувствует к тому выскочке то же самое, что я чувствую к Тане, - дела плохи”, - думает Миша. Переводит взгляд на потрепанный корешок третьего тома „Анны Карениной” за долю секунды до того, как девочка обернется в его сторону.
- Который час? – спрашивает она.
- Без трёх двенадцать, - отвечает, обмакивая кисточку в банке с клеем ПВА. – Если Зина Петровна отпустит раньше, можем в парк пойти. Там аттракционы, говорят, вчера поставили. А отец мне денег дал.
Говорит, уставясь в поцарапанную и местами вздутую лакированную столешницу. В груди появляется жар, в горле становится сухо.
- Мне нужно обед приготовить: мама поздно с работы приедет. – Мама Тани Капрановой работала на швейной фабрике в двадцати километрах от города. – Поубирать, к тому же, надо.
„Я могу помочь”, - было уж выпалил, но вовремя прикусывает язык. Смотрит украдкой на девочку, которая спускается с лестницы, явно собираясь переставить её на несколько стеллажей левее. Миша вскакивает, стул скрипит, проезжая пару сантиметров на поцарапанном паркете, а затем падает; мальчик подбегает к стремянке, хватает её, когда Танины туфли едва касаются пола, и переставляет лестницу на нужное место.
- Спасибо, - говорит Таня, рассматривая его внимательно.
Миша краснеет, ничего не отвечает и, беззвучно подняв стул, садится на прежнее место.
„Дебил, дурак, выставил себя идиотом, - сокрушается. – Что она теперь подумает?” Смущенный, старается переключить мысли на другую, ровно важную, тему.
Полина спуталась с этим новеньким, Максимом. Приехал непонятно откуда и вскружил сестре голову. Стоило только раз взглянуть на Полю, на этот вечно горящий глупый огонёк в глазах, на эту отстраненную улыбку. То, как Полина краснеет и дебильно смеётся без причины.
В ту же секунду Миша справедливо замечает, что, видимо, ведёт себя так же, когда думает о Тане или находится рядом с ней. Ничего дурного в этом нет. Дурной сам Максим. От него исходит опасность, есть в нем что-то... Как бы искра: стоит ей попасть на сухую траву – разом всполыхнет лес, и даже пепелища не останется.
И мысль, что Полина может сгореть в огне пожара, подложенном Максимом, угнетает и не дает покоя, является чем-то наподобие ястреба, что кружит, кружит и кружит, и не ясно, когда спикирует и сомкнет клюв на жертве. На его сестре.
Миша содрогается – понятия не имеет, откуда в его голове взялись настолько тёмные образы. Однако они испаряются без следа, когда Таня говорит (а голос её звучит ясно и чисто, как капель музыкального треугольника):
- А знаешь что?
Мальчик поднимает голову. Рыжие волосы Тани горят майским солнцем.
- Думаю, я успею все сделать по дому. Твоё предложение ещё в силе?
Последнее слово тонет в трубении Ангела.
6
Артем Павлович смотрит на изумрудное море под собой. Пихты блестят в полуденном солнце, окаймляя город двумя рукавами, словно островок посреди широкой реки. С высоты пятиста метров пятиэтажки в центре кажутся спичечными коробками, а здание администрации – коробкой сигарет. Мужчина отставляет чашку кофе и достает было пачку Мальборо (официально – для жены – бросил три года назад, но продержался лишь два дня, а потом изголодавшийся по никотину мозг потребовал сигарету. Привычка оказалась сильнее.)
- Артем Павлович! – В кабинет ворвался Сережка. Хороший специалист, толковый, но, как все выпускники, только начинает постигать на практике то, чему пять лет учился.
Мужчина хочет выругать парня за то, что не постучался, что не спросил «Можно?», но когда отворачивается от окна, мгновенно меняет решение.
Сережка тяжело дышит, его лицо светится от пота и страха, грудь вздымается и опадает под рубашкой.
- Там… - запинаясь, чтобы поймать воздух, говорит парень, - давление… Не может…
- Отдышись и спокойно скажи. – Артём Павлович приподнимается на стуле, и его полосатый галстук (подарок жены на пятнадцатую годовщину) попадает в чашку с кофе. Мужчина смотрит на галстук, и представляет, как его Люда, цокнув языком, скажет, что он не ценит её подарки и вообще не замечает стараний.
Разумеется, через пару минут произойдут события, которые уберегут Артёма Павловича от ссоры, а Люду от отстирования кофейного пятна с шёлка.
Сережка крутит головой, махает рукой, что в его языке жестов означает: «Ни фига не пойму, что за жесть там творится. Идите сами и посмотрите».
Артем Павлович идет. Не напуган, как парень, который двигается за ним следом шаг в шаг. Он заинтригован. Шесть лет мужчина руководит газотурбинной электростанцией номер КАО-99, и ни разу не возникало проблемы серьезнее, чем плановая внеплановая ревизия. Сережка же выглядит так, будто все десять газотурбинных двигателей синхронно вышли из строя, что, конечно, просто невозможно.
Через семь секунд, став и сплетя руки на груди перед панелью управления, мигающей красным как новогодняя ёлка на Соборной площади, а три техника в атмосфере полной безысходности, пота и сигаретного дыма безучастно смотрят, как давление газа в три раза превышает допустимый максимум и частота вращения турбины позволяет ей отделиться от конструкции и преодолеть гравитационное притяжение Земли, Артем Павлович пересматривает свои взгляды на вещи невозможные.
- Что это за хрень? – звучат его последние слова.
В следующий миг 0,3 миллиарда баррелей нефти и газа Сотхинского месторождения вспыхивают как спичка, пожирая сотни квадратных километров пихтового моря и горной породы. Холм в пятьсот метров высотой с северной стороны обваливается будто ненароком задетый песочный куличик. Ударная волна невообразимо огромной сферой распространяется от эпицентра взрыва, выкорчевывая несколько сот летние деревья, словно не деревьями они вовсе были – сорняками. С высоты птичьего полёта это выглядит как фейерверк на кукурузном поле, круг на котором все расходится и расходится в бесконечность.
Нашей вины тут не было – мы просто хотели жить. К тому же, что с нас снимает хоть часть прегрешения, Артем Павлович и остальные на станции разлетелись на кусочки и перестали существовать мгновенно, ничего не почувствовав; а город мы оставили неприкосновенным. Не каждому так повезло.
Ударная волна долетела до города за шесть с половиной секунд, растеклась по его границам как воздух о крылья летящего самолёта, понеслась дальше. Город лишь незначительно содрогнулся, по асфальту, многоэтажкам, деревьям по обеим сторонам улиц, по городской администрации, по больнице, по отделению полиции, по односемейным домам, по школе прошла шумная дрожь, словно планета озябла на космическом сквозняке. Звон стекла в оконных рамах, дверец шкафов, стаканов, бокалов и люстр отозвался долго и протяжно, как перебор сотен тысяч церковных колоколов.
В ответ на отсутствие электричества в подвале здания администрации запищал аварийный генератор. Запасов пропана хватит на двенадцать часов работы: снова включились компьютеры, и в каждом кабинете одновременно отозвалась приветственная мелодия Windows7. Однако никто не вернулся к своим обязанностям.
Вместе с компьютерами завыла городская сирена – вострубил первый Ангел.
Было ровно двенадцать часов дня.