Человек, победивший Время
Далеко не всем известен средневековый персидский ученый (математик, астроном, астролог и философ) по имени Гияс ад-Дин Абу-ль Фатх Омар-ибн-Ибрагим Хайям «из Нишапура». Мало кто знает, что перу этого мыслителя принадлежит юмористический трактат «Навруз-намэ» (в буквальном переводе «Книга праздника», а еще буквальнее – «Книга Нового дня»). Но вот на вопрос «Кто такой Омар Хайям?», многие не задумываясь ответят: «Поэт. Безбожник. Вроде как алкоголик и бабник. Кропал какие-то коротенькие крамольные стишки, в которых поносил Всевышнего, воспевал чувственную любовь и полезные свойства вина, попирая тем самым основы ислама, а также правила здорового образа жизни».
Каюсь, грешен, и я как-то сочинил нечто вульгарно-пародийное в стиле этого великого персидского поэта:
Познаешь ласки жён, а дальше – что?
Полюбишь злата звон, а дальше – что?
Вкусишь вина из кубка, чаши, рога
И спросишь, опьянён: «А дальше – что?»
Подмечено, что поэзия великих персов - Омара Хайяма, Саади, Хафиза Ширази - обладает таким обаянием, что находит своих подражателей и в наши дни.
Восставший из глубины веков
Как, собственно, мир узнал об Омаре Хайяме?
В Персии, на Ближнем Востоке и даже в Индии его никогда не забывали. Это имя уже в 14 столетии стало обрастать там легендами, небылицами и фантастическими сказаниями. На Западе же оно прогремело в середине 19-го века благодаря английскому литератору-ориенталисту Эдварду Фитцджеральду, опубликовавшему в 1859 году поэму, озаглавленную «Рубайят Омара Хайяма». Сочинение Фитцджеральда произвело на британцев сильнейшее впечатление. Прошло целых 30 лет со времени его публикации, и сам Редьярд Киплинг, испытав на себе поэтическую силу "Рубайята", написал стихотворение "Путем изгнанников", форма строф которого воспроизводит персидские рубаи.
Лукавый и далеко не бесталанный переводчик произвольно отобрал сотню четверостиший из хранившейся в Париже так называемой Бодлеанской рукописи – одного из персидских средневековых (1458 г.) сборников стихов Омара Хайяма. Переводы Э. Фитцджеральда отличаются почти непозволительной вольностью и отсебятиной, но в целом создают чарующую картину загадочного Востока, в рамках которой некий мудрый выпивоха в чалме, полумеланхолик и полувесельчак призывает за чашей терпкого ширазского вина на манер древнеримского поэта не только carpe diem, но и плевать на будущее. Эту блестящую выдумку, имеющую мало общего с поэтическим творчеством истинного Хайяма подхватили другие западноевропейцы, переводившие, как ни странно, не с фарси, а с англоязычного «подлинника» Э. Фитцджеральда. Так в европейском массовом сознании и возник образ хитреца, женолюба и пьянчуги из далекой экзотической Персии.
Два слова об отечественных переводчиках. Они, слава Богу, переводили не фантазии Э. Фитцджеральда, а главным образом русскоязычные подстрочники различных персидских сборников стихов Хайяма. В техническом плане (о точности интерпретаций судить не мне) русские переводы сильно отличаются друг от друга. Знатоки фарси утверждают, что полного соответствия в звучании персидского оригинала и русского поэтического перевода достичь невозможно из-за различий в фонетике (в русском языке нет четкого деления на краткие и долгие гласные, каковое есть в фарси). Кроме того, форма рубаи требует строгого чередования слогов в строках и устанавливает определенное число слогов в одной строке. При переводе на русский язык такую схему воспроизвести очень трудно. В итоге специалисты сошлись на том, что русский шестистопный ямб наиболее близок к оригиналу как по размеру, так и по количеству слогов в строках. Вот пример одного из хайямовских четверостиший, переведенного шестистопным ямбом (здесь и далее, если не сказано иное, рубаи приводятся в переводе И Голубева):
Сплетенье локонов. Желанней сети – нет.
Как свод мечети, бровь. Другой мечети – нет.
В лицо твое Душа никак не наглядится:
Других зеркал Душе нигде на свете нет!
Кстати, укоренилось мнение, что «хайям» в переводе с фарси означает «лавочник». Чтобы как-то объяснить это прозвище, утверждают, будто предки Омара занимались шитьем палаток и изготовлением шатров. Впрочем, знатоки персидского языка в связи с этим указывают на возможность перевода словосочетания «омар хайям» как «палаточный век» (омр-е хайям), что восходит к суфийскому (учение суфиев, если очень коротко, - род мусульманского мистицизма) образу человека, который проводит свою жизнь (век) в кочевом шатре, т.е. странствует по миру. Согласно преданию, достоверность которого весьма сомнительна, Хайям учился в медресе, затем, подобно Шекспиру, был назначен сборщиком налогов с жителей деревни, в которой родился (в Хорасане, близ города Нишапур); потом, по неясным причинам, ударился в бега, начал скитаться по странам Ближнего Востока, совершил паломничество в Мекку (чем не странник?), успев поработать и астрологом и строителем обсерватории, и даже «другом и наперсником шаха». Говорят, он был в приятельских отношениях с известным в мусульманском мире визирем Низамом аль-Мульком. Его пышно именовали «царем философов Востока и Запада», «лучшим астрономом века», хотя такого рода титулы только воспламеняли ненависть к нему со стороны его врагов. В 60-летнем возрасте наш мудрец якобы влюбился в 30-летнюю даму, воспев любовь к ней в трогательных, полных светлой грусти стихах. На закате жизни странник вернулся в Хорасан и, по легенде, спокойно умер в родном селении, окруженный почетом и уважением односельчан. С годами его популярность выросла до таких пределов, что в народе стали слагать о нем не только высокие легенды, но и низкие анекдоты.
Одно и то же лицо
Так всё-таки, неужели речь идет об одном и том же человеке? А что, если на солидного, уважаемого, но полузабытого ученого мужа возвели напраслину? Система философских идей Хайяма по своей глубине не уступает концепциям древнегреческих мудрецов, его открытия в области математики потрясли научный мир 19-го века, то есть опередили свое время почти на восемь веков. Но стихи…
Прекрасные стихи слагал, к примеру, соотечественник Хайяма суфийский поэт Джелаладдин Руми. Говорят, он их даже не записывал, а публично изрекал, так сказать, экспромтом; почитатели его таланта благоговейно ловили изреченное на слух и бережно переносили на пергамент богодухновенные строки. Поэтому сборники четверостиший (рубайяты) Дж. Руми пользовались огромной популярностью на родине их творца.
Ситуация с виршами Хайяма совершенно иная. Этот «ученик ибн-Сины», как он сам себя назвал в трактате «О бытии и долженствовании», проживший по преданию целых сто лет, а то и больше (родился между 1009 и 1028 годами, умер между 1113 и 1131 годами и при этом всё время пьянствовал и развратничал?), мог похвастаться только одним четверостишием, опубликованным при жизни под его именем в книге «Кабус-намэ» (книга, по оценкам специалистов, увидела свет в 1083 году). Другие разрозненные четверостишия (рубаи) Хайяма появляются в рукописях не ранее 1145 года – почти через пару десятков лет после кончины их предполагаемого автора. Самые древние рубайяты, дошедшие в копиях до нашего времени, датируются 14-м веком.
Современные хайямоведы, тем не менее, не сомневаются, что их автором является тот самый математик и философ (и по совместительству юморист-сатирик) Омар Хайям, поскольку большинство приписываемых ему рубаи отмечено известным единством стиля, отличающегося часто едкой ироничностью, оригинальностью образов и идей, характерной тематикой, изощренной техникой, «научными элементами» и – не без того – самой откровенной крамолой по отношению к господствующей в Иране религии - исламу.
В стихах Хайяма чувствуется не только философ, разделяющий и по-своему трактующий пифагорейское и платоновское учения о переселении душ, не только математик, рассуждающий о свойствах точки, линии, окружности, плоскости и трехмерного пространства, не только звездочет, пораженный множественностью миров во Вселенной, но и мыслитель, выработавший уникальное мировоззрение, в рамках которого Бог отходит куда-то на второй план и человек остается предоставленным самому себе. От него, человека, зависит, по мнению Хайяма, каким станет мир, в котором он живет, - юдолью горя, страдания, безысходности, или обителью надежды, света, поисков и находок прекрасного. Только у некоторых интеллектуалов греко-римского античного мира мы находим сходные представления о богах, совершенно не интересующихся делами и чаяниями людей, но почему-то им досаждающих, гневающихся на них и норовящих их судить. И при этом в стихах Хайяма мы слышим голос поэта, обладающего поразительным чувством юмора, смело иронизирующего над освященными религией понятиями, бичующего ханжей и святош. Философские трактаты Хайяма-ученого столь же совершенны с литературной точки зрения, что и стихи Хайяма-поэта, но исполнены, пожалуй, большего лукавства, возможно, для того, чтобы маскировать его научные взгляды.
Анализ поэтического наследия великого перса, проведенный хайямоведами (говорят же - «шекспироведы»), свидетельствует о том, что на протяжении своей долгой и интересной жизни наш автор сочинял стихи, поддающиеся периодизации. Исследователи отмечают у Хайяма несколько творческих периодов, для каждого из которых было характерно особое идейное содержание.
Неужели он всю жизнь пьянствовал, дебоширил и, так сказать, «морально разлагался»?
Что же, наличие разных этапов в творчестве – обычное явление для большинства художников. Конечно, Хайям не сразу стал кем-то вроде атеиста, как не сразу заслужил он вульгарные прозвища пьяницы, развратника и «старого брюзги».
В начале его поэтического пути мы видим ученика медресе, пылкого любознательного юношу, пробующего свой остроумный калам (перо). Понятно, что юнцов часто притягивают не Аристотель с Платоном и Сократом, не Цицерон с Саллюстием, а нескромные картины, сочиненные каким-нибудь греховодником вроде Апулея. На средневековом мусульманском Востоке, разумеется, никакого Апулея не знали, но вполне могли зачитывать до дыр некоторые сказки из цикла «Тысячи и одной ночи». Юного Омара интересуют не бородатые умники-резонеры, а тутошние черноокие прелестницы, уста которых напоминали молодому человеку «бадахшанский лал» (выражение «бадахшанский лал», т.е. местный полудрагоценный камень - розовая шпинель - несет иронический оттенок; речь идет о красной девице «местного разлива», поскольку относительно красоток мирового масштаба тогда употребляли термин «лал индийский» - рубин). Вот типичные образцы любовной лирики ученика медресе:
Опять блестят росой тюльпаны близ реки,
Фиалок на лугу склоняются глазки…
Но есть один бутон: гляжу и наслаждаюсь,
Как он лукавых уст смыкает лепестки.
- Твой локон так душист, что хочется вкусить.
- Вкусить? Кусай себя, не нужно и просить.
- Тогда уж покушусь на два плода желанных.
- Опомнись! Кипарис* вдруг стал плодоносить?!
(*Кипарис в персидской поэзии – символ фигуры возлюбленной: «Твое лицо светлей, чем светлый месяц, Чем стройный кипарис, твой чудный стан прямей» - перевод О. Румера)
Два локона твоих назвал бы я друзьями,
Свиданья – розами, а дни разлук – шипами.
Из-под щита волос твой взгляд – удар копья.
В любви – глоток воды, ты, в миг размолвки, - пламя.
Впрочем, чаровницы и дамочки свободного нрава у «студента» Хайяма шествуют в обнимку с «зеленым вином», употребление коего приводит к злостному хулиганству:
Эй, отправляемся! С притона мы начнем,
Потом по кабакам блистательно гульнем,
Пропьем учебники, мою чалму загоним,
Вернемся в медресе и учиним разгром!
Суфийская мудрость, поиски истины, зрелость
Развеселые девушки, пьянство, вандализм, разумеется, до добра не доведут, но в мире есть еще кое-что, снящееся будущим мудрецам. Поэтам в мусульманской стране часто снятся суфийские высоты, которые в свое время так поразили упоминавшегося выше Дж. Руми. Наш автор, основательно протрезвев, начинает восторженно млеть перед Творцом и его деяниями:
Кто милых одарил таким лукавством глаз,
Кто влил нам в жилы кровь, сжигающую нас?
На радости не щедр. Беда ли это? Радость!
Беда из рук Его ценнее в сотни раз.
Постой! Не будешь ты допущен в харабат (здесь – молельный дом суфиев),
Пока сподвижника в тебе не разглядят.
Подумай! Это путь людей высокой чести,
На этой улице промашки не простят.
Перед нами уже не мальчик, но муж. Однако чересчур пытливый молодой человек постепенно разочаровывается в суфийских идеалах. Он даже богохульствует: «В исламе стыдно мне…». Ознакомившись с историей Древнего Ирана, Хайям увлекается религией Зороастра. Отголоски этого увлечения и погружение в мир философских размышлений о жизни и смерти слышатся в приводимых ниже рубаи:
О сердце! К идолу на пиршество приди,
Там потеряй себя и вновь себя найди.
От власти Бытия, испив из кубка Смерти,
От грез Небытия себя освободи.
- Зачем, - спросил кумир, - вы падаете ниц?
Склоненных никогда не вижу ваших лиц.
- О, красота твоя слепит невыносимо,
Нас не спасает тень опущенных ресниц.
Однако не слишком серьезный роман Хайяма с зороастризмом скорее всего продолжался недолго. В этом нас убеждает нижеследующее четверостишие. Отметим в нем характерную для поэта черту – иронию и самоиронию.
Задумав магом стать, я в харабат спешил
И пояс уж на мне зороастрийский был.
Отколотил меня служитель харабата,
Пожитки вышвырнул и харабат помыл.
Итак, до сих пор перед нами красовался, так сказать, недозрелый Хайям, занятый мучительным поиском истины. Постепенно крамольные мысли все сильнее обуревают его. Это мысли, несовместимые с мусульманской религией, как, впрочем, и с другими мировыми религиозными учениями. Поэт создает циклы, в которых отношение к Всевышнему постепенно меняется. Восхищение Творцом переходит в недоумение, сочетающееся с мольбами, просьбами о помощи. Вслед за ними появляются иронические суждения о Господе и издевательские советы, адресованные Аллаху. Дальше – больше. После насмешек поэт сыплет проклятиями в тот же небесный адрес, изрыгает богохульства и отворачивается от сияющего Господнего лика.
Учение Хайяма
Хайям, как ему кажется, разгадал «тайну Бога». Это Существо («Гончар», по одной из терминологий автора), не лишенное недостатков и довольно безответственное, сотворило-таки наш мир, допустив при этом производственный брак. Другими словами, Господь, по мысли Хайяма, сообразив, что «напартачил», выбросил нас со всей Солнечной системой на свалку Вселенной (современные астрономы сказали бы, «на периферийную ветвь галактики «Млечный путь»). Запущенный Им механизм дает сбои, постепенно приходя в сильнейшее расстройство. По этой причине на нашей планете творятся всякого рода безобразия, происходят чудовищные природные катастрофы, катаклизмы и социальные бедствия. Жизнь, в том числе человеческая, становится невыносимой и беспросветной.
Бог, по представлениям Хайяма, самоустранился от земных дел. Если Он и вернется к нам, то только для того, чтобы вершить Страшный суд. Но тут Его подстережет неприятная неожиданность:
Качнутся небеса и рухнут в никуда,
Вдогонку пролетит отставшая звезда.
Тебя я в этот миг на площади Суда
Поймаю за полу: «Так Ты – убийца! Да?!»
Таким образом, утверждают знатоки-хайямоведы, наш поэт – не безбожник. Бог, по Хайяму, есть, но Он – не с нами и Он не оправдал нашего доверия. Значит, людям не следует надеяться на Господа – им надо «не плошать». «Всё в наших руках, - утверждает Хайям, - но никак не в воле Божьей».
Как буйно в медресе и в кельях, и в церквах
Растут стремленье в рай и перед пеклом страх!
Но тот, кто разгадал и вызнал тайну Бога,
Не сеет сорняков в доверчивых сердцах.
«А что же в таком случае сеет Хайям?» – спросим мы. Прямо, разумеется, он об этом не говорит, хотя и намекает, что счастье человека – в самосовершенствовании. «Трудясь», по терминологии Хайяма, т.е. занимаясь самовоспитанием, выработкой собственного, свободного от догм взгляда на мир, через поиск способов его улучшения, можно добиться существования в ладу с собой – счастья, другими словами. Но что конкретно предлагает поэт?
На первый взгляд, его заветы банальны:
- не завидуй, не будь тщеславным, спесивым, злобным;
- не ленись, не злорадствуй, не будь равнодушным;
- не злоупотребляй властью, не отдавай себя во власть похоти;
- не стремись к богатству, не жадничай, делись материальными благами с неимущими;
- не принимай догм на веру, думай, мысли!
Ну и так далее, в русле известных этических систем, выработанных человечеством задолго до возникновения ислама, в котором, кстати, подобные заповеди присутствуют.
Правда, из четверостиший Хайяма можно сделать вывод, что он не «ценит» добра, ибо видит в нем оборотную сторону зла: «Возня добра и зла давно постыла мне», - заявляет лирический герой одного из четверостиший и пытается «от пут добра и зла себя освободить». Поэт отнюдь не призывает разделять чужое горе, жертвовать собой ради облегчения участи ближнего. Перенося на себя чужие боль и страдания, человек, по мнению Хайяма, лишь умножает мировую скорбь, неустроенность, зло. Люди не должны так поступать, не должны страдать, горевать, бедствовать. Напротив, все испытания, которые посылает нам судьба, («разладившийся механизм Небес») следует встречать с улыбкой, «весело», т.е. не смиряться, не демонстрировать покорности, не проявлять кротость, не впадать в отчаяние, но сохранять и укреплять в себе бодрость духа, оптимизм, радоваться каждому мгновению жизни, проживать его с пользой.
Поэт-философ
Хайям видит обретение человеческого счастья в умении наслаждаться природой, постигать красоты музыки и поэзии; его приводят в восторг научные изыскания, процесс познания окружающего мира; он радуется, когда неспешно течет дружеская беседа, подкрепляемая чашей вина (но вино при этом не должно течь рекой). Его не страшит неумолимая смерть, приход которой представляется ему своего рода благом:
…Подумай, кто-нибудь остановил бы Время –
Пришел бы твой черед родиться? Никогда!
Хайям, судя по его стихам и свидетельству средневекового историка Санади, верил в переселение душ. Возможно, его вера далека от представлений Платона (метемпсихоз) и отличается от постулатов, выработанных кротонской философской школой и в индуизме. Не это, как говорится, главное. «Душа» - слово, часто встречающееся в стихах Хайяма, - бессмертна и обретается в двух мирах: Бытии (одухотворяя человеческую плоть) и Небытии (загробном мире, куда она попадает после кончины человека и откуда затем вновь уходит в Бытие, чтобы одухотворить того, кто рождается). При этом Душа, заключенная в теле, общается, по Хайяму, не напрямую с Разумом (человеческим рассудком, головным мозгом, как мы бы сказали), а с Сердцем – своего рода посредником Души. Хайямовское Сердце напоминает смышленого ребенка, на лету схватывающего то, о чем говорит ему Душа. Стоит ей начать свое поучение, как Сердце прерывает его: «Хватит! Свой своего поймет, лишь буквой намекни!»
Вне времени
Итак, перед нами уже далеко не юноша, заглядывающийся на девушек, не молодой хулиган, завсегдатай питейных заведений, склонный побузить и побесчинствовать даже в медресе; не поклонник религий, как современных ему, так и древних, - нет, это основоположник в высшей степени оригинального мировоззрения, в изложении которого великий поэт не уступает великому ученому, далеко опередившему свой дремучий век. Хайям смог приблизиться к постижению тайны пространства-времени («слиток Бытия» в его поэтических терминах), частично разгаданной учеными только в 20-м веке.
Поэт словно «чувствует», осязает время, его ход:
Сравнить тебя и нас послужат образцом
Две стрелки циркуля на центре на одном.
Движенье времени разносит нас по кругу,
И всё ж мы встретимся с тобой к лицу лицом.
Не правда ли, похоже на циферблат с часовой и минутной стрелками? А вот – миниатюра, которая могла прийти в голову только выдающемуся математику:
Найду твои уста и рядом обнаружу
Ту чудо-родинку, что так смутила душу.
Неужто до того окружность уст мала,
Что центр окружности был вытеснен наружу?
Современный ученый, прочтя эти строки, сказал бы нам, что их автор, следуя по стопам Архимеда, вплотную подобрался к открытию интегрального и дифференциального исчисления, в рамках которого величина стремится к минус-бесконечности. Другими словами, Хайям пытается показать, как сжимающаяся окружность становится точкой и, продолжая уменьшаться, выносит точку ее центра за пределы окружности. Парадокс, запечатленный в изящных стихах!
Старость, увядание
А годы тем временем «как птицы летят», и «кубок поэта» склоняется «за мерку семьдесят». Предварительные итоги пройденного пути неутешительны для Хайяма. Его научные труды не поняты современниками и пылятся в библиотеках. Их автора преследуют религиозные фанатики. Он – затворник, влачащий унылое существование на чужбине. В рубайятах усталого изгнанника звучат нотки горечи и разочарования. Поэт болезненно переносит нападки недоброжелателей, свое одиночество. Ему, как и персонажу шекспировской «Бури», всё чаще приходят в голову невеселые мысли, «каждая третья из которых – о смерти». Его поэзия окрашивается в скорбные, мрачные тона, не согласующиеся с выработанными им же самим принципами: «трудам ученого цена не велика»; «настолько мерзкою мне кажется эпоха, что хочется сбежать из века моего»; «расплел я все узлы, но узел Смерти - нет»; «доколе маяться в притоне воровском?..»
Старец всё выше начинает ценить мгновения уходящей жизни:
Безжалостная Смерть уж у дверей, Саки.
Прощального вина плесни скорей, Саки.
Печали побоку, устроим сердцу праздник
Из этих двух иль трех последних дней, Саки.
А как проникновенно звучит следующая грустная элегия старца!
Вдруг этой ночью вновь тобою грезить стал,
Страницы давних лет в который раз листал.
Спасибо памяти, я вновь играл на лютне
И пел, и пировал, и губы целовал…
И, наконец, из-под старческого калама выходит нечто похожее на напутствие потомкам:
Пусть вечно дух хмельной, венчая путь земной,
Из глубины веков восходит надо мной.
К могиле подойдет измученный похмельем,
Вздохнет он надо мной – и сызнова хмельной.
На всякий случай напомню, что «вино» в персидской поэзии в целом и у Хайяма в частности, - понятие широкое и означает не только и не столько алкогольный напиток, который изготавливают из винограда. Под вином часто разумеют молодость, весну, любовь, страсть, жизнь; отзывчивость, человеколюбие; музыку, учение, познание, мудрость, суть вещей. Таким образом "дух хмельной" в данном контексте это, так сказать, "квинтэссенция" (но не праха, а познания), "похмелье" же - мучительный поиск истины.
Под «Виночерпием» («Саки»), как правило, понимается сам Господь Бог. Если вино – «багряное», речь идет о человеческой крови; если оно – «мутное», «горькое», - это тяжелые переживания, гнет прожитых лет, полоса бедствий. Хайямовский лозунг «Будь весел!» не следует понимать как тост во время застолья. Скорее, поэт призывает обрести счастье, не унывать. Если же он прямо советует «Пей вино!», значит, требует от читателя «упорно и настойчиво овладевать знаниями», использовать каждый миг для самосовершенствования, а вовсе не напиваться допьяна. Попутно замечу, что знатоки поэзии Хайяма, вообще склонного к иносказаниям, и других персидских средневековых поэтов составили целые списки традиционных слов, образов и выражений, которые неподготовленный читатель не в состоянии понять правильно (например, «спящие», «караван-сарай», «кабак», «ночлежка», «локоны», арабские буквы «алеф», «лям», числительные от одного до семи и т.д.). Однако изложение этой темы выходит за рамки настоящей статьи.
А завершить свой скромный очерк, вовсе не претендующий на глубину, точность и полноту, я хотел бы великолепным четверостишием, отражающим, как мне кажется, светлый настрой и веру Хайяма в высокую миссию человека, способного побеждать само Время. Ибо творчество этого выдающегося Мастера – прекрасный пример такой победы:
Быть целью Бытия и мирозданья – нам,
Всевидящим умом, лучом познанья – нам!
Пойми же, человек, что круг Вселенной – перстень,
Где суждено сверкнуть алмазной гранью – нам!