Толя Овчинников

Виталий Бердышев
Отдых у Исторического собора. Толик (справа) вместе с Толей Иващенко.

Толик Овчинников ("Чинкин") был одним из самых близких мне академических друзей. Откуда появилось у него это доброе прозвище, с чего началась наша дружба, — это уже скрылось за многими десятилетиями нашего бытия. В памяти остались лишь наиболее яркие эпизоды нашего общения и моё, очень доброе, отношение к этому чистому, светлому, незаурядному во многих отношениях юноше, с которым мы вместе весело проводили время в течение всех шести лет нашей курсантской жизни.

Мы начинали курсантскую службу в первом отделении первого взвода первой роты под командованием бывшего суворовца Бори Догадина. И мне казалось, что Толик с большей легкостью, чем все остальные, преодолевал "тяготы и лишения" воинской службы на пути постижения военно-морских и военно-медицинских наук. Способствовал этому прежде всего его характер — спокойный, уравновешенный, — чисто "сангвинический", а также целеустремленность и настойчивость в достижении цели. Я, как и Толик, тоже усиленно старался в освоении уставов и военно-медицинских наук. Однако он, в отличие от меня, имел в основном служебные поощрения. Меня же постоянно задерживали в увольнении патрули, делали замечания на курсе старшие командиры — за мою невнимательность и юношескую наивность ("курсантскую расхлябанность"). Если "Чинкин" и получал какие-то незначительные замечания по службе, то относился к ним совершенно спокойно — как к должным издержкам нашего воспитания. У меня же кажущаяся воинская несправедливость каждый раз вызывала серьезные душевные травмы, доходящие порой до настоящей депрессии. Конечно, ребята, в первую очередь Толик, помогали от неё избавиться, но на это требовалось определенное время.

Различия в особенностях характера и отношении к некоторым несправедливостям в жизни были, пожалуй, единственными различиями между нами. Значительно больше было общего, что и объединило нас в курсантской жизни. Прежде всего, это любовь к спорту, к искусству, к природе, целеустремленность в желании работать и стать военно-морскими врачами, умение трудиться и настойчивость в достижении цели. Всё это объединялось в единстве взглядов на жизнь и на наше будущее. Отсюда было полное понимание друг друга, душевное единство и удивительная легкость общения.

Мы с удовольствием ездили на природу (вдвоём или в большой компании). Особенно любили Павловск, Озерки, Зеленогорск и Парк Победы. Купались, загорали, занимались спортом, захватывали с собой и учебники. Запасались пирожками и лимонадом, приобретенными в столовой Витебского вокзала. На обратном пути, уставшие и основательно проголодавшиеся, восполняли потерянное соками, которые продавались "на разлив" почти в каждом продовольственном магазине, и удивительно вкусными мясными пирожками по 5 копеек, продававшимися в специальных пирожковых. Каких только соков в те, пятидесятые, годы здесь не было! Томатный, абрикосовый, персиковый, вишневый, виноградный, сливовый, яблочный, и даже экзотический гранатовый! Не разбавленные и не консервированные! Сейчас бы сказали — "экологически чистые". И по сносной цене — от 13 до 20 копеек! А ещё повсюду в городе стояли автоматы с газированной водой — по три копейки стакан.

Настоящая же тренировка у нас была в спортивных секциях. У меня — по лёгкой атлетике. У Толика — классическая борьба. Уже со второго курса он участвовал в академических соревнованиях и нередко доходил до финала. Откуда у него было столько ловкости, резкости, воли и настойчивости, чтобы беспрерывно в течение трех периодов давить на соперника. А когда у Толи добавилось ещё и техники, он стал почти непобедимым в своей (самой лёгкой) весовой категории. Как-то его друзья попросили (в кубрике) продемонстрировать несколько эффективных приемов. И Толик в течение минуты уложил (на кровать) троих, или четверых куда более мощных товарищей, а меня чуть было не забросил на второй коечный этаж, крепко ухватив за ногу. И только тяжесть двухъярусной кровати, за которую я ухватился двумя руками, спасла меня от позора.

В зимние месяцы, бывая в увольнении, мы часто ходили в музеи. Больше всего нам нравился Русский музей с отечественной пейзажной живописью. Мы могли часами стоять в залах Айвазовского, Левитана, Шишкина, Куинджи, Поленова, Саврасова, а также Репина, Крамского, Ге, Боголюбова, созерцая шедевры. Нравилась нам и пейзажная живопись более позднего, в том числе и советского периода. Мои попытки фотографировать нравящиеся нам обоим полотна не увенчались успехом — здесь необходима была специальная техника работы.

Бывали мы и на передвижных выставках, в том числе и современных модернистов. Последние вызывали у нас только отрицательные эмоции. Изуродованные человеческие лица в самых неестественных тонах и оттенках, непропорциональные фигуры в нечеловеческих позах, порой просто ляпки красок в виде мазни доисторического питекантропа, — всё это вызывало у нас общее отчуждение. Мы не могли понять экскурсоводов и отдельных защитников подобного творчества, с пеной у рта доказывавших гениальность подобных творений. Толик с куда большим энтузиазмом воспринимал мои творения, хотя в эскизах с натуры у меня мало что получалось.

Другим нашим увлечениям была музыка. Нельзя сказать, что нас вдохновляла высокая классика. Мы, по крайней мере я, до неё тогда ещё не доросли. И после первого курсового посещения Мариинки с "Евгением Онегиным" за все годы учебы больше там и не бывали. Зато оба с восторгом слушали нашего великолепного баритона — Евгения Андреевича Абаскалова, каждый раз выступавшего на наших курсантских вечерах и конкурсах художественной самодеятельности с оперными ариями и классическим романсом. Именно он, капитан медслужбы Абаскалов, вдохновил меня на первых курсах вновь заняться музыкой. И я часами пропадал в третьей аудитории, вспоминая свою, не очень богатую, фортепианную программу.

Когда, в 1956 году, я познакомился со старичками Квашонкиными, то по выходным играл у них (на прекрасном рояле). У них было много нот, среди которых я отыскал несколько старинных романсов. Вскоре выучил их наизусть. Как-то сыграл их у нас, на Рузовке. На удивление, ребята меня обступили и с интересом слушали эти неказистые, но завораживающие душу мелодии. Для нас они были новинкой, поскольку в те годы бытовой романс был в очередной раз официально запрещен, и эстрадных выступлений с ними и нотных изданий не было. Понравились романсы и Толику, и он срочно выучил слова и стал подпевать мне вместе с Толиком Пульяновым ("Батей"). Особенно хорошо звучали в их исполнении романсы "Белой акации" Пуаро и "Жалобно стонет" Михайлова.

Чинкину почему-то нравилось моё исполнение. Он несколько раз бывал со мной в третьей аудитории, прослушивая всю мою фортепианную программу. И даже пошёл к Квашонкиным, чтобы услышать ее звучание на более солидном инструменте. Правда, исполнять романсы под аккомпанемент вежливо отказался, зная от меня о высоком уровне музыкальной культуры и Алексея Алексеевича, и Анны Алексеевны. Под конец академической учёбы Толик так приобщился к фортепианной музыке, что захотел выучить что-либо серьезное. И выучил-таки (с моей помощью) всю первую часть знаменитой Лунной сонаты Бетховена. Как ни странно, наши однокашники выдержали этот процесс непрерывных трехмесячных репетиций, — видимо, из особой любви к Толику и гению Бетховена, и Чинкин перед выпуском довольно свободно и без ошибок вдавливал в клавиатуру Бетховенские аккорды, поражая нас своей настойчивостью и целеустремленностью.

У нас с Толиком была еще одна страсть — посещение кафе-мороженого у Московского вокзала. Случайно зайдя туда однажды, мы были очарованы прелестью этого заведения и потрясающим вкусом предлагаемых здесь деликатесов. Мороженое тут было самое разнообразное: земляничное, клубничное, смородиновое, шоколадные, сливочные, крем-брюле и др. Подавалось оно в специальных вазочках, отмеренное шариками и политое сиропом (по вкусу заказчика). Дополняли прелесть сифоны с шипучим лимонадом. Были и какие-то другие напитки. Но мы всегда довольствовались малым. Дополняли красоту интерьера заведения росписи на стенах с видами зимних пейзажей, что создавало соответствующее настроение. Мы ходили сюда довольно часто, и не только в жаркую, летнюю погоду. На шестом курсе посещали это заведение уже втроём — с приехавшей ко мне в Ленинград Танюшей.

Учился Толя легко, свободно, я бы сказал, как-то весело. Вместе с тем — ответственно, настойчиво и целеустремленно. Активно приобретал теоретические знания и, особенно, практические навыки, готовя себя к врачебной работе. Была у него и любимая дисциплина — это хирургия. С третьего курса он стал посещать хирургический кружок, а в последующем начал работать под руководством доцента Карташевского. К шестому курсу собрал серьезный научный материал, выступал с докладами на студенческих научных конференциях, еще в стенах академии начал готовить кандидатскую диссертацию. Я, к стыду своему, в те годы не был целеустремлен в науке, предпочитал всё свободное время общаться с природой.  И даже не был на последнем Толином выступлении, хотя он неоднократно приглашал меня на конференции. И, естественно, обижался на меня, хотя и не высказывал вслух своей обиды.

На шестом курсе Толик иногда приходил к нам с Танюшей в гости — в съемную квартиру в районе "Автово". Приносил с собой бутылочку вина, тортик, ещё какие-нибудь вкусности, и мы весело проводили время, обсуждая академические и бытовые проблемы, в частности, научные методы изгнания из квартиры многочисленной членистоногой нечисти, в изобилии доставшейся нам от законной хозяйки.

Июль 1960 года. Мы с Толиком, как и все остальные слушатели курса, успешно сдали государственные экзамены, получили воинское звание лейтенантов медицинской службы и первые должности в частях Военно-морского флота. Я, волею судьбы, начал службу на Тихоокеанском флоте, на острове Русский, в 613 ВСО. Толик же был распределён на подводные лодки, на Северный флот.

Он начал службу очень активно. Много занимался хирургической практикой. Прошёл прикомандирование в Обнинске. В 1964 году вышел победителем в состязании врачей-подводников по оказанию хирургической помощи на своей лодке и вывел свою медслужбу на первое место в флотилии ПЛ в Западной Лице. Мы с ним активно переписывались, а 1965 году встретились в общежитии КУМСов, на Рузовской, 12. Я прибыл сюда на курсы усовершенствования по военно-морской гигиене. Толик же, кажется, завершал свою диссертацию по гематологии. Несколько вечеров мы провели вместе. Посетили Русский музей. Сходили, по старой памяти, в кафе-мороженое, где Толик заказал целый торт-мороженое, который мы так и не смогли одолеть. В последний день вместе болели у телевизора за нашу хоккейную команду, всё-таки проигравшую чехам 4:5. Мы оба были очень рады встрече, но настроение у обоих почему-то было грустное... Мы будто чувствовали, что встречи не будет — уже слишком далеко мы находились друг от друга!

Однако, еще одна встреча всё же состоялась. — Где-то в начале восьмидесятых. Я был проездом в Ленинграде, направляясь в отпуск из Владивостока в родное Иваново. Толик тоже был здесь всего на пару дней по своим научным делам. Я увидел его на Рузовской улице, когда шёл из Академгородка в общежитие. Толик двигался в противоположном направлении. Вернулись в общежитие, где я остановился. Мне сразу пришлось лечь на кровать — нещадно болела моя многострадальная поясница. Поговорить удалось не более получаса — Толя торопился на кафедру... На прощание еще раз сверили адреса, обнялись и расстались уже навсегда (хотя какое-то время обменивались письмами). А сейчас, периодически просматривая свои курсантские фотографии, я каждый раз вспоминаю Толика, — доброго, милого Чинкина, верного, преданного друга, вместе с которым в курсантской жизни мне было легко, весело и надежно.