18
До пойманной щуки был мир, который не грех было покинуть. Щука позволила перейти рубеж. Ведь самые лучшие решения можно найти на ходу: они вокруг. Они висят в воздухе, ждут своего часа. Надо только суметь поймать их. А это может случиться в любой момент жизни.
Рубеж-то, конечно, перейти можно, но череду воспоминаний какими словами описать?
Если закрыть глаза, дышать глубоко-глубоко, втягивать в себя и людей и всё, что вокруг, внюхиваться в происходящее, то… С закрытыми глазами свобода отсутствует. Жизнь — это свобода, свобода без занудства.
Не пропало желание стать лучше. Внушать симпатию. Не становиться слишком сумасбродным. Запомнилась крошечная пауза, мгновенье перед вопросом и удивлением, когда – да разве можно описать всю гамму чувств,- когда и смятение, и радость, и жалость, что такое больше никогда не повторится, всё это навалилось. Что интересно, не по отдельным словам разговор вспоминается, а как бы целиком, рождая ощущение приятия или неприятия, стирая при этом смысл. В подробностях нет смысла.
О продолжении рыбалки и речи быть не могло. Любая пойманная рыбёшка рождала бы в сравнении чувство досады.
- Больше на удочку ловить не буду,- заявил Максим.- Слова вам даю. На этом месте щит поставлю, что такого-то числа, таким-то человеком, укажу, что женщиной, была поймана щука на обыкновенную удочку. Уху заделаем? Если так, то я щучку здесь и окучу. На брёвнышке, на котором Елизавета Михайловна сидела. Необычность какая-то: на рыбалку не поехал, а на весь год от рыбалки неуют ощущения получил.
Максим достал из кармана нож, чешуя полетела в разные стороны. Когда Максим разрезал щуке живот, то снова восхитился:
- Да вы не одну щуку поймали, а и окушка, и щурёнка: окушок приманку схватил, окушка щурёнок схавал, а щурёнка уже этот крокодил цапнул. Всем кушать охота. А Елизавета Михайловна точку поставила.
Щучину Максим нёс на плече, хвост почти касался земли. Попавшийся навстречу Демидыч отступил в сторону, давая дорогу, сбил на затылок треух.
- Мать честная… Настоящий крокодил! На ушицу, Максимушка, позовёшь?
- Не я хозяин щуки, вон, Елизавета Михайловна поймала.
- Да ты, что? Вы мне голову отдайте, я чучело сделаю в музей трофеев гостей.
- В твоём музее других трофеев полно. С этикетками. У тебя акромя бутылок, никаких трофеев.
- Это как посмотреть. Иная бутылка стоит дороже мамонта.
И снова я смотрел на Ярс, будто видел его в первый раз. Под грязно-белыми, словно откопанные фарфоровые черепки, облаками, он рождал ассоциации. Первые землепроходцы, несколько человек, конечно, срубили свои избы из худого местного леса на берегу реки. Наверное, на их место потом пришли другие люди, чуть отодвинули свои строения от продуваемого ветрами яра. А потом привезли сюда сосланных. Сосланным не до красот было. Стране рыба нужна была. По четвергам в столовых «рыбный день».
Овощи, фрукты на югах выращивают, рыбу, муксун, нельму, только здесь можно взять. Вот сосланные и ловили рыбку. Много ловили.
Если сейчас передёргивает от неуюта, это при магазине, аэродроме, свет горит, то каково, представить себе, когда всё здесь заметено снегом, полярная ночь, исходящий от звёзд холод? Тусклая жизнь, неживая, с нежилой тишиной, ничего радостного. Одно и то же.
Мужику проще — залил глаза и зимуй, а женщине? Когда не для кого наряжаться, следить за собой необязательно. Не хотел бы я остаток дней здесь прожить.
Мысли, что гвоздики, кто-то крепко забивает их в сознание. И где-то между железных стерженьков сосуществуют любовь и ненависть, перемежаясь состраданием.
Мужику проще. Мужик — жертва. Он водкой заливает неспособность общаться с женщиной. Он жертва нормальных отношений… Или ненормальных… Ему нужно одобрение.
Думается чёрт-те что, если это назвать процессом думанья.
Если я наплюю на все приличия, то не унесёт ли меня в мыслях в те первые годы, не стану ли я одним из? Для таких, как я, существует только одна страховка от блажи — собственный эгоизм.
В мыслях слышимая усталость, её невозможно подделать. Снова и снова мысли о выборе, почему я сделал такой выбор? Ответ один: потому что я — это я. И тут же следует новый вопрос: а почему я — это я?
Я — случай. Елизавета Михайловна поймала большую щуку — случай. Я посчитал, что сам выбор сделал, а на самом деле случай выбор сделал. Разве это не очевидно?
Изба Максима была большая, но бестолково внутри выгороженная. Крыльцо посередине. Из сеней на обе стороны двери. Одна дверь обита синим дерматином, другая – чёрным.
- Где чёрная дверь, там кухня,- пояснил Максим.- У меня круговая планировка: в одну дверь зашёл, в другую вышел. Видели у крыльца знак «Остановка запрещена» - пришёл человек – заходи. Нечего мяться. И знак на столбе,- только гружёному можно заезжать,- затоварился в магазине – милости просим. И вообще я знаки люблю. На кухне у меня знаки «заправка», «столовая». На мой бардак внимания не обращайте. Не успел, да и не хочется.
На кухне воздух был густ от устоявшегося табачного дыма, возле печки неподметённый дровяной мусор, помойный таз почти полон до краёв, в нём плавали окурки, на столе грязная посуда.
- Ушицу на дворе спроворим. Костёр, само собой, за мной. Елизавете Михайловне картошку начистить. Глеб в магазин шустро сгоняет. Хлеба купить не забудь.
У меня снова возникло подозрение, что Максим тот ещё хлыщ, подбирается к Елизавете Михайловне. Этот хлыщ ни перед чем не остановится. Интересно, где его жена? Сплавил? В городе квартиру имеет?
Продумал тему этой мысли, пока шёл до магазина, продумал, как прожить день, перескочить через него или как-то скомкать, чтобы только уха осталась в памяти. Не дура же Елизавета Михайловна, не собирается оставаться в этом зачуханном Ярсе, где на дурнину ловятся громадные щуки. У меня пока не испарился из ушей её шёпот, её ночные слова.
Нанизываю на нитку «почему» и «зачем». Ответа нет. Ответ будет тогда, когда жизнь кончится, когда перестану дышать. Максим быстро запрягает.
Меня ещё не припекло. Я не взываю к совести. Правильно, привычная жизнь соскользнула со знакомых рельсов, ищу опору. Я устал от своих сомнений. Я устал от самого себя. Давно забыл, как это ждать женщину, рисовать себе, как она откроет дверь или я распахну свою, что скажет, как посмотрит.
Нет, но вот взять хотя бы ту же рыбу, не щуку, а настоящую рыбу, которая мальком скатывается в море, где-то там плавает, мыкается или жирует, растёт. А когда приходит пора метать икру – возвращается в свою родную речку.
Как рыба находит дорогу назад? Нет же верстовых столбов на дне, нет у неё карт. Странно. Ещё страннее то, что после нереста, дав жизнь потомству, рыба добровольно отказывается жить. По телевизору показывали берег, усеянный тысячами дохлых рыбин на Камчатке.
Что-то у рыбин непорядок с инстинктом. Самый пустяшный человек до последнего цепляется за жизнь, сам не понимает, для чего живёт, а помирать ему не хочется. Даже когда жизни не рад. Стоит выглянуть солнышку или там хворь чуть отпустит, тут же удовольствие появляется жить.
Чего-то вспомнилось мгновение, когда ловили рыбу. Сквозь облака ещё не набравшее летнюю силу, ослабевшее зимне-весеннее солнце, расправило гладь реки – ни морщинки, ни заворотинки, и берег опрокинулся в воду, и торжественная неземная тишина повисла, такая, что стало не по себе. И ощущение возникло, что вода будто поднимается, вот-вот зальёт песок у обрыва.
Пустяки разбухают до чудовищных размеров, если отрешиться от действительно чего-то важного, а смотреть на мелочь не с расстояния, а близко.
Почему они не отпускают? Почему заставляют с разных сторон подступаться к одному и тому же? Почему с каждым днём всё видится явственнее и, то хочется прощать, не обсуждая ничего, то возникает ощущение, что права прощать, у меня нет. А что я должен простить?
Не надо волноваться. Волнуюсь, как бы жую жвачку. Настоящие проблемы настигают, не спрашивая.
И мне показалось, что мир стал другим. Параллельным или перпендикулярным, но не геометрическим. И всё вокруг понятное и знакомое стало не таким. И я как бы на многие-многие километры один остался. Забыли меня, забыли обо мне. Блажь всё это была, но жутковато стало.
И ещё что поразило, так вытянутые бесконечной восьмёркой бесконечности далёкие облака. Бесконечность чего облака рисовали?
Жуткая петля восьмёрки словно бы для кого-то предназначалась. Стоит сунуть голову в эту петлю, как тут же узел затянется. А чтобы петля не затянулась, нужно исполнить предназначение – страдать, жалеть, гневаться, восхищаться.
От таких мыслей застыл поражённый.
Нет ничего хуже, чем когда тебе плохо, а кто-то хочет навесить на тебя свои проблемы. Максим проблемы не навешивает, он старается отодвинуть в сторону. Он хочет меня сделать жертвой женщины.
Ватное какое-то ощущение, отстранённость от происходящего. Секунды, когда по-настоящему радовался пойманной рыбы, свернулись в тугой клубок, и начался перебор возможностей, дальнейших действий. Мысль о том, что можно скоротать время, посидеть, выпить, показалась неплохой. Время за разговором скользит быстро, оно становится привычным, и запоминать подробности будет совсем ни к чему.
Зудящая потребность что-то делать, уводит от продуманности. В продуманности всегда есть много показного. Максим продуманно, обдуманно, по заведённому порядку подступается к женщине. Это и не важно. Вопросов, конкретных вопросов к Максиму нет, нет вопросов и к Елизавете Михайловне. Оправдывая зло, я тороплю перескок в завтра. Коньяк успокоит совершенно.
- Меня куда ни забрось, хоть на Луну,- не пропаду,- пел Максим, когда я вернулся из магазина.- Не люблю себя навязывать. Зайдёт кто – милости прошу. Уж уважить женщину – это за мной не заржавеет. Женщина всегда довольна остаётся. Дом этот так, для пересидки. Я себе новый дом забиваю. Из красного кирпича, со своей котельной. Скоро этот Ярс моим будет. Рыбу буду поставлять к царскому столу. Бывший директор совхоза бочки у меня за бесплатно мыть станет. Дураки не понимают, что наше время пришло. Я знаю, по какому поводу вы прилетели, моя доля есть в том, что вы строить намерены. Приватизация, мать её за ногу, одних возносит, других…Мне дела нет о других. И пусть никто не заикается про банальное «все мы одинаковые», это не ко мне.
Слушать похвальбу неинтересно. Как хапальщики, так и скряги мне смешны. Бог с ними, я не жадный. Оставляю им их радости. Мне и своих радостей достанет. По крайней мере, мир держится на таких, как я. Я директора совхоза не заставлю мыть бочки.
«Дураку» действительно может показаться, что время стало другим. Мне что, к пережитому я прилип, как репей к кобыльему хвосту. Взмах налево, взмах направо. Нет желания ни на кого кинуться.
Уверенность совсем пропала. Опять эта стеснительность. Расправь плечи, подтяни живот. Покажи этому деревенскому князьку, что не лыком шит. Тоже мне, хозяин жизни! Спрашивается, чего я прощение просить должен, у кого? Максим не священник, чтобы грехи отпускать. Двор его не церковная паперть, где согрешил, покаялся и снова греши. Пригласил, мы пришли.
Мы. Не отделяю себя от Елизаветы Михайловны. Я готов по правую руку с ней сидеть.
А небо стало каким-то бледным и пустым. Чего-то передёргивает, холодать стало. Холод изнутри идёт, тут сто одёжек не согреют. Какая-то странная усталость. Не из-за того она, что часик удочку в руках держал. Это после бессонной ночи.
Что, в жизни мало было таких ночей без сна? Бывали. И до утра сиживали, и на работу с больной головой ходил. Бесит, что не могу сосредоточиться, что не отпускает сонная усталость. Живу, как бы отказавшись от вечной борьбы против всевозможных ограничений. А мог бы стать адвокатом, или бухгалтером, или банкиром, или кем там ещё, кто в состоянии позволить жить на широкую ногу. Я сам не захотел. Время не позволило.
Сожаления нет. Я трезвый человек. Мне не надо разжёвывать ничего. Замечу, что трезвому надо иногда напиваться.
Пять секунд обдумываю, отрицательно качаю головой.
Бывают ли действительно сны наяву? Почти всех людей, которые оказали на меня мало-мальски влияние, я встречал случайно. А когда вдумываюсь, оглядываюсь, кажется, что я не мог их не встретить. Все люди для чего-то.
Я - жук навозный. Ползаю по куче. Время остановилось, оно стало пронзительно и неподвижно. Земля перестала вращаться. Неподвижность заплетала мысли. Из части сегодняшнего дня выпал. Всё было хорошо. Ещё вчера чувствовал себя невероятно удачливым, особенным. А теперь лишь осколок «хорошо». Не помню, когда ощутил в себе это хорошо. Чего же хорошего, если не понимаю ничего в «хорошо». Сил нужно много. А впрочем, ничего предосудительного не было и не будет.
Нет, но всё-таки какое-то беспокойство в глазах Максима, страх. Почему-то торопливо отводит взгляд. Князь должен смотреть в глаза прямо, князю чужда сентиментальность. Что-то новое узнал? Чего-то ему от нас надо?