Прилипла ко мне сегодня песня группы «Браво» «Душа моя поёт…» Так иногда бывает; особенно когда ты немного подшофе. Давно не вспоминал её, а сегодня напевал весь вечер , и вдруг понял, что не знаю точно автора слов. Где-то я краем глаза видел, краем уха слышал, что это Вадим Степанцов, но до конца не был уверен. Проверил поисковиком. Так и есть. Слова одной из самых любимых песен далёких времен моего студенчества, написал именно он. Узловчанин между прочим, земляк. Сначала я нашёл видео с Хавтаном из какого-то клуба. Интересно, но не то. Понял, что хочу услышать эту песню в исполнении именно Валерия Сюткина, как тогда, когда сотни раз слушал её на кассетнике и пытался подбирать на гитаре. Нашел аудио. Прослушал. Раз... Второй...
Ночь подъезд ты и я
Луна во тьме тонула
Hад тем кварталом
Где полным-полно шпаны...
Где это интересно полным-полно шпаны? Почему-то подумалось, что описанные в песне события непременно происходили на Краске. Никогда там не был, и смутно представляю, где это. Но был наслышан от ребят, учившихся в железнодорожном технаре, что Краска (или Красная) - это самое гиблое место в Узловой, где действительно было полным полно шпаны. Собственно в каждом городе был район, куда без необходимости в то время, на грани восьмидесятых и девяностых, и днём не следовало соваться чужакам, дабы не получить люлей. В Новомосковске дурную славу имел 65-й квартал. Хотя, я думаю, постаревшая шпана из Гипсового и Залесного со мной вряд ли согласится и не захочет отдавать пальму первенства.
Послушал четвёртый, пятый раз... Всё-таки для меня это сугубо зимняя песня. С летом связаны другие песни, костровые, гитарные, послушные и податливые. Были и осенние песни, без них не проходило ни одного вечера в Настасьино или Мордвесе в Венёвском районе на картошке. "Он по профессии шлифовщик" запевал Колючий и пьяный хор разрывался: "И курит сигареты Ту". Ещё был хит "Синявка, сучья харя". А Сюткин и "Браво" - это конечно зима или ранняя весна, сияющая, тонкая, словно хрустальная, корочка льда под ногами, морозный воздух и какой-нибудь жаркий душный подъезд с уникальным, как отпечатки пальцев, запахом.
Шестое, седьмое прослушивание. Всё-таки, какая удивительная, ни на что не похожая гармония. Вроде бы гитарист играет своё, вокалист поёт сам по себе, но всё вместе звучит удивительно складно. Вдруг неожиданно меняется ритм, внезапно включается бэк-вокал и так же внезапно обрывается. И труба в самом начале, подстать настроению всей песни. Именно эта сложность и непонятность и зацепила меня в своё время. И мне, как ребёнку с игрушкой, захотелось заглянуть внутрь этой игрушки, узнать, как это непонятное устроено. Сам я не въехал. Помог мне Олежка Мезин, удивительный человек, такой же сложный и интересный, весёлый и минорный, как эта песня группы "Браво". Помню, как поздним зимним вечером сидели мы в комнате сторожа в тринадцатой школе, где он сторожем и подрабатывал . Я сидел на деревянном школьном стуле, он, то ли на корточках, то ли на алюминиевой жердочке раскладушки с провисшей синей плотной тканью, прикреплённой ржавыми пружинками, и пытались что-то наигрывать на гитарах. Он вдруг говорил:
-Лажа! , и на несколько секунд задумавшись, добавлял, - здесь нужно попробовать до-диез полууменьшённый септ.
Я спрашивал, что это за аккорд такой, и он мне терпеливо рассказывал и показывал. Именно тогда, в той комнате школьного сторожа вошли в мою жизнь эти загадочные меджи, сусы, табы, квинты, аппликатуры и прочие другие 9/6. Олег не был виртуозом – он неплохо выучил основные блюзовые и рок-н-рольные гармонии и со знанием дела ковырял их своими длинными тощими пальцами на гитарном грифе. Кстати, выражение «поковырять», в смысле поиграть, подобрать мелодию на гитаре, я услышал в первый раз именно от него.
Мы с ним пять лет проучились в одной студенческой группе. Близко не сходились, но общались постоянно. Мне было интересно поговорить с Олегом. Одно время, я его на полном серьёзе считал своим лучшим другом. Хотя, думаю, что у него таких как я друзей было может под сотню. Помню, переходя из нового корпуса в старый на большой перемене, а это минут двадцать пути через парк, мы частенько о чём-то болтали. Темы были разные. Говорили о недавно прочитанных книгах, могли поговорить и о построении эпюры какой-нибудь балки, но главной темой наших разговоров, конечно же была музыка наших любимых групп. Музыкой мы тогда буквально жили. В чём-то мы были как все. Очень популярны были тогда почти у всех наших студентов Константин Никольский и Армен Григорян с «Крематорием». Мы с Олегом тоже с почтением относились к этим исполнителям. Но, в добавок к общеизвестному, Олег меня регулярно подсаживал на новые увлечения. «Калинов мост», Майк Науменко и «Зоопарк», Саша Башлачёв, Янка Дягилева - они были культовыми, они были нашими кумирами, учителями, хриплоголосыми проповедниками с магнитофонных кассет. Эти имена и названия я узнал именно от Олега. Сейчас я понимаю, что некоторым из этих лохматых, неопрятных молодых людей было на момент написания их хитов, наших любимых песен, двадцать или чуть за двадцать. Что жили они с полным незнанием, как им дальше жить. Понимаю, что в тех любимых песнях огромная масса вопросов, иногда почти детских по своей наивности и гениальности, и совсем нет ответов. Вопросы брошены в воздух. Ответы не нужны, они лишние, ответы не возможны. А тогда, как мне сейчас думается, мы не осознавали всей безысходной трагичности наших героев. Нас интересовало то же, что и Сашу с Яной, но интересовало не так остро, не настолько ребром. И мы, безусловно, верили в то, что ответ существует. Он обязательно найдётся, если поискать.
Случалось, Олег упоминал о каком-то исполнителе, о его песнях. Я спрашивал:
- А кто это?
- Ты что не знаешь?
- Нет! Дашь послушать?
После учёбы мы заходили к Олегу, он давал мне винил или кассету, и в моей жизни начиналось новое музыкальное увлечение. Он и на Дженис Джоплин меня в своё время подсадил. А что-то я и без него нарыл, «Зепелинов» например, а что-то меня не тронуло из Олеговой фонотеки.
Олег был бескомпромиссным, жестоким судьёй, настоящим андеграундовым иезуитом. Для него было неприемлемо в музыке всё, что пахло зарабатыванием денег. У него это называлось «лажей». Лажей, по его мнению, были любимейшие мои «Наутилус Помпилиус» и Цой. Причём их лажёвость была приобретённой. «Наутилус», играющий квартирник с «Урфин Джус» - это был правильный «Наутилус», Цой, поющий «Троллейбус» и «Камчатку» - это был правильный, настоящий Цой. «Белая гадость» любил повторять Олег, когда лепил в апреле нежданный снег. А «Группа крови» - это уже была для него лажа и попса. Своими оценками он порой ставил меня в тупик. Я переставал улавливать логику. Симпатичный «Секрет» - это для него была безусловная попса. Группу «Браво» во всех трёх составах (четвёртый состав «Браво» образовался уже после того, как мы закончили учёбу) он ценил и любил. Впрочем Олег, надо отдать ему должное, своих оценок и вкусов никогда не навязывал.
Совсем удивительным было для меня то, что с теми, чья музыка была записана на больших чёрных виниловых пластинках, практически скрижалях, а именно с участниками группы «Мистер Твистер», он был лично знаком и даже, по его словам, пару раз играл с ними на джем сейшенах. Личное общение с космонавтами или хоккеистами ЦСКА не произвело бы на меня такого впечатления. Олежкино умение проникать туда, где обитали наши языческие боги, делало его в моих глазах посредником между земным миром и рок-н-рольным Олимпом. Олег не врал и джем сейшены с рок-н-рольщиками – это была не выдумка. С первых же дней первого курса он записался в институтский СТЭМ – студенческий театр эстрадной миниатюры. Это было что-то вроде КВНа, который, однако, не показывают по телевизору. Уже осенью, через месяц после колхозной картошки, мы увидели нашего однокурсника на институтской сцене, пока, правда, в эпизодической роли. Это было чуднО и радостно – наш парень всему институту представление показывает. Вот он и разъезжал, этот наш парень Олежка Мезин, по городам большой страны два-три раза в году, где участвовал в театральных студенческих фестивалях. В этих фестивалях и КВНщики участвовали, те самые, которых мы видели по телевизору, и музыканты не брезговали. Там же и сэйшены проходили. Хотя, скорее всего, со стороны музыкантов мероприятие выглядело не как джем сейшн, а как учебно-просветительская работа среди перспективной молодёжи.
- Здесь нужно брать SUS, – говорил корифей.
- А что это за аккорд такой? – интересовался весёлый и находчивый без пяти минут рок-н-рольщик. И так далее.
Я Олегу, признаться, завидовал. Мне очень хотелось хоть одним глазком увидеть тот Олимп. Хотя бы тихо в уголке посидеть. Но я знал о себе, что я не очень-то весёлый и совсем не находчивый, скорей наоборот – долгий на реакцию. И меня даже мысль не посещала записаться в СТЭМ. Что я там буду делать? Только краснеть и позориться. Другое дело – посещение СТЭМовских представлений. Вот это я любил. Мы все любили. Это же были не какие-то там скучные театральные постановки. Это был праздник в двух действиях. Сначала СТЭМ, потом дискотека. И распитие в туалете – непременный атрибут. Праздник, надо сказать, не очень частый и потому долгожданный. Помню, со сцены звучит откровенная чушь:
- Забулькали булькалки, захлюпали хлюпалки, зажурчал ручеёк, – кривляются и дурачатся на сцене два каких-то пузатых красномордых и, кажется, нетрезвых дядьки-переростка, явно уже лет десять как вышедших из студенческого возраста. Но мы хохочем до слёз, до спазмов. Мы находимся в весёлом возбуждении, то ли от выпитого, то ли от того, что мы молоды, и вокруг такие же молодые возбуждённые весёлые и слегка нетрезвые люди. После представления быстро выносились секции кресел, и начиналась дискотека, в репертуаре которой мирно соседствовали «Ласковый май» и «Скорпионз».
Однажды, на следующий день после такого вечера, встретив его на паре, я спросил у Олега, почему его не видно было вчера на дискотеке. Он ответил почти с презрением словами песни, нет, он натуральным образом вполголоса пел:
- В тёмном зале все танцуют, и моя подруга в такт извергает дозы пота в дискотечный смрад. Я стою в крутом раздумье среди потных и мокрых рыл в священной злобе наблюдаю за скоплением мудил.
Он любил при необходимости прибегать к помощи тех ребят с рок-н-рольного Олимпа. У нас была такая манера - выражаться фразами из наших любимых песен, будто бы эти фразы – неделимые кирпичики, китайские иероглифы. Что там говорить, порой мы думали этими иероглифами, настолько они заполнили наше сознание. Отказ от дискотек для Олега было соблюдением правил иезуитского рок-н-рольного кодекса с многочисленными табу. Дискотеки для него были несомненной лажей.
Вот интересно, он подстраивал свою жизнь под сюжеты любимых песен, или всё случайно совпадало? «Мы любили делать вид, будто мы сошли с ума…» Иногда, совершенно неожиданно, Олег становился похожим на сумасброда, хотя в долгой студенческой рутине выглядел, как обычный парень, острослов, хохмач, но, всё же обычный парень. Там же, в каморке сторожа в тринадцатой школе, во время наших, то ли репетиций, то ли уроков музыки, то ли сейшенов, не ясно всё-таки, что это было, я однажды познакомился с Олеговой девушкой. Ничего так, стройная, симпатичная – она видимо искала оригинального молодого человека, чтобы с ним было не скучно. И нашла. Я был свидетелем их валянья дурака, детсадовской возни, которая закончилась тем, что Олег прилепил на голову своей пассии жвачку. Причём постарался загнать резинку основательно, глубоко под копну, поближе к корням волос. Девушка сначала смутилась, растерялась, будто бы её застали врасплох голой посторонние люди, но тут же отплатила своему дружку той же монетой: вытащила свою жвачку изо рта, и прилепила её на Олегов затылок. Но это был неравноценный размен. Она носила красивые длинные распущенные волосы, а он стригся под ёжик. Ребята, кажется, недолго были вместе. Оригинальности оказалось избыточно много.
Скворец-пересмешник, он любил давать одногруппникам смешные прозвища. И всё это делалось по-доброму, совсем не обидно. Саню Холодова Олежка нарёк Колотун Бабаем, одну нашу одногруппницу..., хотя это совсем не важно, как он её называл. То есть, сказать, конечно, можно, но тогда придётся долго объяснять, подробно рассказывать какие-то истории, чтобы стало ясно, почему нас смешило это прозвище. Порой было заранее понятно: сейчас будет перл. Олежкины глаза сияли, рот кривился в усмешке, на его лице было написано – мне уже весело от своей новой, только что придуманной, очень смешной шутки, сейчас и вас порадую.
Ещё Олежка любил рисовать на полях лекционной тетради. Иногда это были какие-то рожицы, иной раз получалось что-то вроде комиксов, а то бывало совсем как у Пушкина – люди с дуэльными пистолетами в цилиндрах и фраках. Интересно, где-нибудь валяется хоть одна Олегова тетрадь с лекциями, например по термодинамике, с рисунками на полях? Вряд ли. Скорее всего, всё давно сгорело в топке или сгнило на помойке или попало в макулатуру, и было переделано в новую книгу или тетрадь.
В предпоследнюю нашу встречу он меня удивил. Я давно уже знал, что мы никакие не друзья, просто одногруппники. Дело было летом. Институтская наша учёба месяц назад закончилась защитой диплома, и мы сделались даже бывшими одногруппниками. Я ещё не нашёл работу. Тогда-то я и встретился случайно с Олежкой в центре Новомосковска, недалеко от старого корпуса нашего института.
- О, здарова, как дела? – радостно воскликнул Олежка.
- Нормально. А у тебя как?
- Да ничего. На работу уже устроился? – спросил он.
- Нет пока. А ты?
- А я пойду зону топтать.
- Это как это? – удивился я.
- Да так. Зелёным ментом.
Это означало, что он решил стать надзирателем в исправительном учреждении. Работа как работа. Не наркодиллер и не наёмный убийца, в конце концов. И платят больше, чем сменному мастеру на химкомбинате. Но слушай, это же не для тебя работа, брат. Ты же играешь рокабилли. Ты же что-то там пишешь. Это лажа, лажа, чувачёк. Я смотрел на него, и, наверное, мои мысли читались во взгляде. Он отводил глаза, что-то ещё говорил, отшучивался, и видно было, что он лучше меня знает, что зелёный мент – это голимая лажа. Но он уже всё решил. В этом его решении тоже было что-то иезуитское. Найти работу чертёжника за кульманом, или работу сменного мастера – это был ещё компромисс. С такой работой можно было продолжать тешить себя надеждой, что ничего не изменилось, что ты всё ещё музыкант и автор, а это прохождение через вертушку в восемь утра и в пять вечера, это мелочь, формальность, все так делают, это не мешает мне быть автором. В конце концов, это временно – напишу отличную книжку, запишу хитовую песню, и не нужно будет проходить через вертушку. Но Олег был не из тех, кто шёл на компромисс, он решил убить свой рок-н-ролл сразу и навсегда. А чем ещё бить-то, как ни блатняком. Но у него, кажется, не получилось. Рок-н-ролл оказался живучим. Месяца через два я встретил случайно у моего хорошего друга, Филиппа, парня по имени Виктор. Витя уже два года был зелёным ментом как раз в том учреждении, куда устроился на работу Олежка. Виктор не играл на гитаре рокабилли, ничего не записывал в толстую, на девяносто шесть листов тетрадь в линейку с коричневой обложкой, ни стихи, ни прозу, ни КВНовские сценарии, и поэтому меня не удивляло и не огорчало место работы Виктора. Работа, как работа. Да я и знал Витька достаточно поверхностно, и понятия не имел, что это за человек. Просто знакомый. И тут Витька против обыкновения заговорил о своей работе. Он был возмущён, почти взбешён. Я услышал, что понабрали, мол, новеньких, а они, дескать, даже зэка построить как следует не умеют, и понял о ком идёт речь, и ещё понял, что для Олежки не всё потеряно.
Не знаю, как долго Олег был зелёным ментом, три месяца или год, но следующим летом он был уже безработным. Об этом я узнал при нашей последней встрече. Там же возле старого корпуса, в центре города на площади, я случайно наткнулся на Андрюху. Андрюха С…, так же как и Олежка, все годы учёбы занимался в СТЭМе. Он был нашим одногодкой, но с другого потока. Мы познакомились с Андреем, жизнерадостным, спортивного телосложения парнишкой однажды летом, в студенческом стройотряде. Нашей теперешней случайной встрече мы оба искренне обрадовались, словно были закадычными друзьями, хотя до этого на протяжении трёх лет знакомства перекинулись разве что несколькими формальными односложными фразами ни о чём. Видимо, любой человек из нашей той прошлой студенческой жизни стал для нас хорошим другом. Разговор пошёл оживлённый. Каждый делился своими успехами в новой жизни, рассказал о своей работе и мы плавно перешли на обсуждению общих знакомых. Я, между прочим, спросил:
- А как Олежка, где он? Он вроде бы на сорок пятой зоне работал?
- Олежка пишет. Много и хорошо. А с зоны он уволился, – ответил Андрей. И добавил: – Слушай, я как раз иду встречаться с нашими. Там и Олежка будет. Пойдём. Вместе посидим.
Я особенно никуда не спешил и поэтому сразу же согласился. Сказал, правда, что у меня в кармане только мелочь на автобус. Андрюха махнул рукой:
- Да, ладно.
И мы пошли. Нашими для Андрюхи были стэмовцы. Мы поднялись на самый верхний этаж старого корпуса института, такого знакомого и родного здания, и направились в каморку, закреплённую за СТЭМом. Посередине небольшой комнаты стоял стол, застеленный афишами и плакатом на ватмане, на столе красовалась бутылка «Столичной», на блестящей помятой фольге лежала поломанная плитка шоколада, рядом стояли пустые пластиковые стаканы. Вокруг стола сидели всё знакомые парни, четыре человека. Один из них был Олежка. Заседание творческого клуба в стенах стэмовской лаборатории ещё только начиналось. Водка была едва почата, парни были трезвые. Видимо все ждали Андрюху, которого я, так некстати, задержал на улице. Он вытащил из спортивной сумки ещё одну бутылку водки, поставил на стол и понеслось.
Через час, после третьей бутылки я ушёл, на четвёртую не стал оставаться, потому что вторую шоколадку не доставали. А первая шоколадка уже давно закончилась. Да и пьянствовать на халяву было как то неудобно. На улице было солнечно и знойно. Я ругал себя за то, что опять не попросил у Олега тетрадку с его писаниной. Что же он там такое пишет хорошо и много, интересно же почитать? Настроение было почему-то грустное, хотя только что я хохотал вместе со всеми. С Олежкой мы в тот раз и словом не перемолвились. Основная тема разговора была - былые подвиги и приключения стэмовцев. Оказывается, они в этом своём кругу некисло квасили. Все их фестивали и выезды сопровождались пьянками. Я понятия не имел об этой стороне жизни Олега. Я его пьяным ни разу не видел. Только на сцене он порой выглядел как то странно – нетвёрдая походка, преувеличенно громкая речь. Может, волнуется? – думал я. Мы с одногруппниками иногда приглашали его попить с нами пивка, он не шёл. Я считал, что он совсем не пьёт. А он видимо между фестивалями не притрагивался. Отдыхал печенью.
Я шёл по аллее и думал, что кто-нибудь из этой пятёрки, не сможет соскочить, и обязательно ещё десять лет будет со студенческой молодёжью кататься по фестивалям, продолжать выступать, смешить народ со сцены.
С тех пор я Олега не видел больше никогда. Работа. Семья. Через два года я уехал из Новомосковска в другой город. А ещё через пять лет узнал, что Олега уже нет в живых. Известие было шоковое, ошарашивающее. Подробностей я толком так и не узнал. Смутные отрывочные сведенья об обстоятельствах смерти были столь же нелепы, как жевательная резинка, прилепленная под копну волос симпатичной девушки. Известие весь вечер не выходило из головы. А на следующий день ничего - занялся своими обычными делами – зарабатыванием денег, обустройством гнезда, физкультурными упражнениями и чем-то там ещё. Время от времени я как-то глухо вспоминал недавнюю новость, и мне казалось, что я в этой ситуации был похож на антилопу гну с канала "Дискавери", продолжающую щипать травку и опасливо оглядывающуюся на окровавленные львиные пасти, жадно разрывающие собрата в паре сотен метров от неё. На этот раз не меня разорвали, и хорошо. Почему такая бесчувственная тупость на душе? – думал я. Как будто не было этих уроков музыки или сейшенов, фраз из булгаковского «Мастера и Маргариты», китайских иероглифов – неделимых кирпичиков из любимых песен, грёбаных сопроматовских эпюр и балок, которые мы выучили с перепугу наизусть, шуток, каламбуров, дружеских прозвищ и смеющихся глаз. Это всё было. Точно было. Почему тогда я почти равнодушен к Олеговой смерти?
О-го-го! Вот это меня понесло! Я уже полчаса сижу в кресле перед компьютером и тупо смотрю в одну точку. Программа по воспроизведению аудио любезно предлагает прослушать ещё раз любимейшую песню студенческой юности. Спасибо, не надо. Песня тихо выпорхнула из головы, сначала, будто бы птичка клювом вытянула из запутанного мотка длинную-предлинную нитку, а потом тихо и незаметно улетела. Пойти что ли пятьдесят грамм коньячку налить? Нет, нет, нет. Что-то другое. И вдруг, понимая, что сейчас совершу безобидный, но совершенно бессмысленный глупый поступок, я открыл поисковик на компьютере и ввёл слова: «Олег Мезин Новомосковск».
- Ты ничего не найдёшь. Социальных сетей тогда ещё не было. Это же едва ли не в конце девяностых случилось, ну может в начале двухтысячных. Если найдёшь, то какого-нибудь однофамильца, – сказал я себе.
Ничего подобного! Сразу же что-то нашёл именно про него, моего одногруппника, весёлого, неунывающего, остроумного, вечно молодого приятеля. Понимаю это потому, что в заглавии найденной газетной статьи, речь идёт о Новомосковском студенческом театре эстрадной миниатюры. С нетерпением просматриваю статью – вот это да! В честь Олежки Мезина назван конкурс СТЭМовского фестиваля в Новомосковске. Конкурс сценаристов. Как странно звучит: первый приз имени Олега Мезина за лучший сценарий достался, ну например, Васе Иванову из Смоленска или Волгограда. А вот это клёво, чувачёк, клёво. Это же почти как ледокол «Академик Келдыш», этот конкурс – он ведь не только Олежке Мезину памятник нерукотворный, это памятник всей нашей студенческой группе М-88-2, нашему потоку, памятник нашей весёлой, беззаботной юности. Ну, может не ледокол и даже не прогулочный теплоход – так, катерок. Может не памятник, не бюст, а мемориальная доска. Но, всё равно, клёв-а-а, чува-а-ак. Человека то, надо сказать, за этим конкурсом будут видеть только устроители, те, кто не забыл, догадался назвать, тоже, наверное, наши ровесники, может быть даже кто-то из тех четверых, закусывавших водку шоколадом. У них свои истории и своя правда об Олеге. Об этой правде я, может быть, и понятия не имею. А для молодых сценаристов этот конкурс будет всего лишь соревнованием, первым местом, честолюбием, тщеславием, гордостью. Ведь та остроумная, нахальная, стэмовская молодёжь ни на шаг не приблизится к нам, к той нашей жизни, к настоящему Олегу Мезину.
Вот интересно, знают ли они, что рядом со старым корпусом, напротив ПНИУИ, в продуктовом магазине был отдел кулинарии и в этом отделе продавался самый вкусный молочный коктейль, который я когда-либо пробовал? Мы туда постоянно бегали на переменах. А дальше на углу Комсомольской и Московской, под башней была большая кулинария, и там продавались восхитительные эклеры и пирожное картошка. А чуть ближе, там же на Комсомольской, почти напротив ротонды, был цветочный магазин, и в нём работала Олегова бабушка, которой было уже под девяносто. Это была бодрая, приветливая, подтянутая старушка. И я знал от Олега, что его бабушка ещё в Российской империи начинала учиться, и не где-нибудь, а в гимназии. И меня этот факт тогда ни сколько не трогал . А сейчас я понимаю, что Олегова бабушка – единственный человек, который напрямую связал меня и всех нас, Олеговых приятелей, с гимназиями Российской империи. С другими гимназистами и гимназистками я знаком не был. С точно таким же легкомысленным равнодушием мы относились и к преподавателям, ветеранам Великой Отечественной, и орденоносцам даже, Наркевичу и Бельтюкову. Нам бы каждое их слово о войне жадно ловить, и расспрашивать, выяснять подробности военного житья-бытья, боевых действий, жизни до и после войны. А мы, дурачки, только подсмеивались над их старческими чудачествами. Ограниченные, самодовольные балбесы. А знают ли молодые люди, что храм на Урванке раньше был никакой не храм, а кинотеатр «Встречный»? Я люблю церкви и купола, но это же было наше, наше священное место. Мы туда бегали весёлой компанией, когда прогуливали лекции. Это было капище нашей блаженной лени и разгильдяйства. Помню, как мы сидели там, в пустом и тёмном зале, и неизвестно что больше волновало меня - происходящее на экране действо, или сведённые вместе коленки в капроновых чулках выглянувшие из-под не очень длинной юбки девушки моего приятеля. Приятель сидел рядом со своей подругой с другой стороны, и даже сжимал в своей ладони её ладонь, а коленки в капроне были в каких-то десяти сантиметрах от моих, и не давали мне сосредоточиться на сюжете. Вне тёмного зала интерес к коленкам, к капроновым чулкам, к короткой юбке и к обладательнице всего этого богатства как-то сам собой угасал – это же всё-таки девушка моего друга.
А они, молодые сценаристы, знают, что наш преподаватель сопромата, доцент Додин, до такой степени нас выдрессировал, что самый последний, самый хвостатый студент, который половину лета бегал за несколькими преподавателями одновременно, наизусть знал все эпюры, балки, силы, моменты и напряжения? Додин для нас был не человек, это был Повелитель Зачёток, вот кто. О, это сладкое чувство, когда вот такой Додин расписывается в твоей зачётке. А если ты знаешь, что в следующем семестре ты с этим преподавателем больше уже не встретишься, всё - дембель, это было просто непередаваемое ощущение! Высокий дядька в свитере, седовласый, с большой головой, доцент Додин, любил добродушно пошутить по поводу армейских перспектив нерадивых студентов.
- У Додина шутки висельника, - сказал однажды Олежка.
Данная характеристика закрепилась за преподавателем сопромата, хотя я не помню случая, что бы он хоть кого-нибудь целенаправленно завалил и выжил. Сейчас понимаю, что Юрий Иванович Додин, был, в общем-то, не злым и не вредным человеком, умеющим, однако, заставить всех студентов уважать свой предмет.
А знают ли молодые люди, что ближайший от института пивной ларёк, находился практически под окнами второй общаги и открывался он в одиннадцать ноль ноль? И порой случались такие дни, особенно в начале семестра, когда можно было забить на две пары лекций и за три минуты до открытия ларька впятером толкаться у ещё закрытого окошка, показывая всем своим видом синюшным забулдыгам, что они пиво возьмут только после нас. А во что наливалось пиво, кто знает? А пиво наливалось в полиэтиленовый пакет, даже в два полиэтиленовых пакета, вставленных один в другой, а на пакете была надпись – "Новомосковску шестьдесят лет". И мы с таким пакетом не боялись на следующее утро проснуться хоть на Аляске, хоть на Луне. Адрес, по которому нас необходимо было доставить обратно, был известен. Кстати, ходила такая байка, что уж там говорить, легенда ходила, что доцента Додина, всевластного и всемогущего, порой, не в одиннадцать ноль ноль конечно, а ближе к вечеру, можно было встретить у окошка пивного ларька. В таких случаях он с каменным лицом проходил мимо молодых людей, которых пять часов назад отправлял на пересдачу самостоятельной работы, не узнавая их. Может быть, это был вовсе не доцент Додин, а зловещий призрак с внешностью Додина?
А они, современные студенты, знают о том, что Анатолий Васильевич Шарков, читавший лекции по гидравлике, за время каждой лекции двадцать раз скороговоркой проговаривал свою коронную фразу: «Ясно, да? Понятно, нет?»? А мы не были уверены, что нам всё ясно и понятно. Знаете ли вы, юные дарования, что иногда, совсем не часто, может быть один раз за пару лет, сорока или пятидесятилетнему бывшему студенту как мужского, так и женского пола, под утро снится кошмар, и в этом кошмаре преподаватель по фамилии Дюков или Гаркуша заваливает студента на экзамене, а пересдача невозможна? За шестидесятилетних сказать не берусь. Хотя, они что, не люди что ли? Думаю и к ним подобные кошмары, нет-нет, да являются.
А вы знаете, молодые люди, что наш Колючий однажды явился на экзамен по политэкономии не то что с хорошего бодуна, а натурально ещё не протрезвевшим после ночной попойки? Чёрные блестящие пакли, похожие на крылья воронёнка, окаймляли высокий чуть скошенный лоб Колючего. Одного стекла в очках Колючего не было совсем, второе - треснуло. Преподаватель Лариса Александровна попросила Колю не дышать на неё, и он не дышал. Как он не задохнулся? Он тогда был главным рубильником нашей группы ( не путайте с зубрилками), и сдал тот экзамен на отлично. После экзамена в общаге Колючего уже дожидались Металлист с Партизаном, чтобы продолжить возлияния. У этих парней следующий экзамен - неорганика - был только через три дня, им не о чем было волноваться.
А знаешь ли ты, современный студент… Не хрена ты не знаешь! Знаешь ты, что я ощущаю мистическую связь с Вадимом Дороховым, гитаристом группы «Мистер Твистер», умершим летом 1991 года в возрасте 27-ми лет, примерно в том же возрасте, что и Олежка? Этой связи, скорее всего не существует, нет, её совершенно точно не существует, и никогда не существовало, а я её чётко, осязаемо ощущаю. Пусть она живёт только в моих фантазиях, в моём воображении, но там она такая же величественная и прекрасная, как главное здание МГУ на Воробьёвых Горах в сапфирах праздничной подсветки. Я чувствую себя связанным с гитаристом «Мистера Твистера» через нашего Мезина Олега. Ведь Вадим - мастер, виртуоз, не чета нам, ковыряльщикам, учил Олежку рок-н-рольным премудростям, а тот, в свою очередь, делился опытом со мной. Ну как учил, пару тройку раз, от случая к случаю, что-то показывал и рассказывал. Но Олег это событие воспринял как обучение и очень гордился данным фактом и знакомством, почти дружбой с Вадимом гордился. А помнил ли отчётливо звезда рок-н-рола своего знакомого щуплого, можно сказать тощего, среднего роста, длиннолицего, обладающего лёгкой восточной смуглостью кожи лица, с впалыми щеками, слегка горбоносого и крючконосого, со смеющимися глазами чуть-чуть на выкате, с ёжиком на голове, в неизменных светлых синих джинсах и водолазке цвета кофе с молоком? Помнил ли Вадим Дорохов этого парня из Новомосковска? Ведь у Вадима таких знакомых было поболее тысячи. Думаю, что смутно помнил. А для Олега общение с ним было очень важным событием в жизни. Ребятки, ребятки. Юные, талантливые. «Ах как жаль, мне жаль… трам пам пам пам пам пам пам..», «Всё под откос, вагоны и телеги…», «Выше ноги от земли…»
Молодой человек, сценарист, юморист, стэмовец Иванов Василий, я тебя очень прошу, дорогой, славный, замечательный Вася Иванов из Волгограда, сочиняй хорошие сценарии, задорные, смешные, не очень похабные, такие, которые бы Олежке понравились. Для нас это важно. Очень важно.
Нет, всё-таки нужно пойти и налить пятьдесят коньячку. «Душа моя поёт…»