17
Плохо себя ощущала Елизавета Михайловна, даже физически плохо, но при этом была уверена, что совершенно здорова. Она понимала, что это само собой не пройдёт: сколько ни смотри на огонь, сколько ни считай всхлипов-всплесков волны в полузатопленной лодке, всё одно, и острая тревога, невесть откуда взявшаяся, и что-то терзавшее, всё это слившееся во что-то без причины, оно должно замениться ясностью.
В эту минуту Елизавета Михайловна отчётливо осознала, что ей необходимо вернуть своё гордое спокойствие. Мужчина должен добиваться женщину, только в таком состоянии он способен проявить свои лучшие качества. Женщина с мужчиной характерами должна стукнуться. Не как один треснутый горшок об такой же горшок, с глухим дребезжащим звуком, а звонко, размашисто.
Не должно всё начинаться с невинной лжи. Не должно. Пока не наступило время, пока она отличает ложь от правды. Зависимость — это стремление мгновенно удовлетворить свою потребность. Эмоции надо сдерживать. Я согласна, я часто не бываю честной даже с собой, я обманывала себя годами. Это лишало меня покоя.
Я думаю о муже, о Глебе. Я гляжу на воду и думаю, какие рыбы водятся в ней. Я рада, что у меня появился второй шанс.
Какой человек, такие у него и мысли. Скорее, какое настроение, таким человек и видится. И не все мысли в слова переводить надо. За словами трудно разглядеть суть.
Шевелю губами, шевелю. Сама с собой разговариваю. Комично. Всё-таки хорошо, что человеческие мысли не читаются. Это же ужас был бы, если бы подробности были на виду. А и ничего, человек ближе к животным стал бы. Те ничего не стесняются.
В природе тихо. Под откосом берега на мгновение особый мир возник. Этого мгновения хватило, чтобы ощутить необъяснимую величину природы и жизни. Такое мгновение надобно, оно отдых даёт, оно позволяет пережить боль, оно не даёт сомненью укрепу.
Чудно смотреть, как Глеб уставился на поплавок. Смотрит, не моргая, словно собирается раскрыть невероятно интересный секрет ловли рыбы. Я ни о чём не хочу думать.
Глупо считать, что всё в руках женщины, размышляла Елизавета Михайловна, глупо считать, что мужчиной можно вертеть по своему усмотрению, глупо не остановиться хотя бы на минуту, не оглядеться и не задуматься, а так ли всё хорошо, всё искренне, всё соответствует желанию…
я понимаю, что мне во многом везёт. У меня интересная работа, мне она нравится, я здорова, но почему иногда кажется, что этого мало? Мне давно хотелось вчерашне-сегодняшнего. Мне вульгарно хочется праздновать.
Огонь, что ли, побудил к философствованию? Одно неопровержимо, как только нужно приступить к делу, тут вот подробности на задний план отходят.
Глеб. Вдовец. Слово-то, какое, с болотной кочкой схожее: вроде как мужчина свободен, с виду цветёт, а внутри – торф, остатки перегнившей прошлой жизни. Не дай бог такому перемен ждать, век ему не дождаться, когда само что-то в ноги упадёт.
Любовь должна приходить нежданно, унизительно её вымаливать. Да, нет ничего ни в чём унизительного. Согласно каким-то там заслугам, Глеб хорошо к себе относится. Почему так? Никакая сила не столкнёт его с того, на чём он стоит.
«Я вот,- думала Елизавета Михайловна,- никак к себе не относилась, как к женщине. А сидя на коряге поняла, что относиться к себе надо хорошо».
«Мне не нужны заморочки. Без них проще и спокойнее… Я хорошо помню, как бабушка говорила, что никогда не надо доверять тому человеку, который делает всё кое-как».
Каждый видит в другом человеке то, что ему хочется видеть. Вначале - хорошее, потом мелочи начинают открываться, потом любовь в ненависть чуть ли не обратится. Красив, строен, пригож.
У большинства есть два глаза, нос, рот, две руки и ноги. Органы, которыми притяжение управляет. Однобокое суждение.
Жертвы мы, бабы, банальнейшей литературы,- думала Елизавета Михайловна,- нам ничего не стоит попасть под магию поэзии красивых слов. Строчка из «Евгения Онегина», что на век верна – это ни что иное, как поэзия. Каждая вторая женщина любовника имеет. Это так сказать выход из многоточия – воплощение мечты в жизнь. Это — подарок уверенности во все аспекты жизни. Это поведение, полученное в результате обучения. Обучение на основании прошлого, откуда берётся ответственность.
За что любят? За красоту, за доброту? К этому люди тянутся. В последнее время мало книг читаю. Не до чтения. Не скажу, что из культурной жизни совсем выпала. Телевизор смотрю, но модный разговор поддержать не могу.
Вот встретишь человека, чем-то он понравился. Думаешь о нём, разговариваешь с ним, дело доходит до обнимания и поцелуев, но ведь понимаешь, не до гроба отношения будут. Приязнь – отношения на какое-то время, она как мазок краски на картине. Картина на то и картина, нельзя картину в одном цвете нарисовать.
Что-то мешало думать последовательно.
Почему-то в эту минуту Елизавета Михайловна чуть ли не возненавидела свою жизнь – эту картину, написанную одной краской, в которой во главу всего работа красовалась. Та жизнь мешала любить, быть самой собой. Свою жизнь она сама выстраивала: работа, учёба, семья,- всё выстроено по подобию других жизней, а во всём выстроенном по подобию не живут – мучаются.
Она считала себя вправе иногда давать советы людям, а иногда даже кого-то поучать. Она находила в себе полное право относиться к своим переживаниям серьёзно. Она изображала сочувствие, она «кипела» на работе, она давала план, она наставляла мужиков, как надо жить. И это всё, по сути, в нелюбви. Значит, во вранье.
Теперь с каким-то ужасом осознавала, что снова придётся окунуться в нелюбовь, где она не любит себя, живущую не своей жизнью. И её не любят. Вроде бы нет на земле человека, которого бы она обидела незаслуженно, но почему-то люди держатся от меня подальше, так думала Елизавета Михайловна. На всякий случай.
Многие рождаются с потенциалом какой-то пагубной зависимости. И у меня есть что-то пока нереализованное. Не думаю, что всё происходит случайно. Лично я отвечаю за свои поступки. Я никого не обвиняю, кроме себя самой.
Почему люди редко друг друга держатся? Почему в этом проклятом мире все боятся друг друга?
Есть в запасе целые сутки. Сутки остались. Это новое ощущение уже напрягало. Уже приходилось волноваться за своё мнение. А что будет завтра с новым ощущением?
Никто ведь не подводил к двери, за которой просмотр жизней происходит, никто не вываливал правду, гордясь своей честностью, никто не сваливал свой груз на меня, думала Елизавета Михайловна. И к стене меня не прижимали, и не выболтала ничего лишнего. Почему, почему ломает?
Согрешила? Так не убудет. Сама не откроюсь – никто не узнает. Нечего жизнь усложнять. Так телу надо было.
Елизавета Михайловна заложила руку за спину, слегка пригнула голову. Качнулась всем телом.
В жизни мужчина для услады нужен. Мужик – жеребец, или мужчина – человек? Трутень в пчелином улье нужен, пока он самке нужен. Трутень – жеребец, как отпадёт в нём надобность, его вон выкинут, а с мужчиной-человеком жизнь прожить можно. Но ведь и жеребец на какое-то время полезен. Хотя бы, кровь разогнать.
Сидела Елизавета Михайловна на коряге с отрешённым взглядом, усиленно пыталась отогнать приступ тоски, будто поднявшейся из бурунной пены у кромки воды. Она старалась не думать о том, что напоминала тоска.
Человек так устроен, что всегда оправдать свой поступок может. Если выхода не было, суди не суди, а как вышло, так и вышло. Не сидя на коряге возле костерка, рассуждать о том, как оно вышло, надо. При чём здесь вышло, если любое «вышло» - это жизнь?
Жизнь смеётся в лицо и говорит: «Я могу прекрасно обойтись без тебя».
Самое лучшее, оказаться среди людей, которые тебя не знают. И я не должна никого знать. Тем не менее, человек должен быть понятен. Не вообще, «вообще» категория невозможная.
«Я – неправильная женщина,- думала Елизавета Михайловна.- Неправильно отношусь к работе, неправильно живу с мужем, неправильно поступила, что Глеба с собой взяла. Моя неправильность в том, что о себе думаю в третьем лице. Это свинство. Одно хорошо, Глеб трепать языком не будет. Было и было. Хорошо было.
Вроде бы, ничего особенного не происходит. Муж есть, можно сказать, что и Глеб-любовник появился, есть жизнь на людях, есть скрытая от всех жизнь. Одно цепляет, другое тенью перед глазами мелькнёт, скроется – его и не было.
Мне как-то сказали, что красота у меня не поверхностная, не та, которую румянами да тушью нарисовать можно. Моя красота — глубинная. А есть мерка такой красоты? Есть мерка выразительным губам, изгибу шеи, цвету глаз?
Комплекс какой-то у меня? Чего насторожилась? Костерок запалили, время на передышку дали. Вот именно, время дали на передышку, а не для того, чтобы я жалеть себя начала.
Разной любви требует сердце в разные годы. Судить о жизни с чужих слов, значит, окончательно запутаться, махнуть на всё рукой, перестать понимать суть жизни. Жизнь – одна единственная, и то, что произошло когда-то в жизни, оно может повториться. Не так, в другой обёртке, на блюдечке или на лопате преподнесут, но переживаний хватит. Любовь схватить может в любое время».
Елизавета Михайловна чувствовала, что-то ушло. Навсегда или не навсегда, но вдруг открылось пугающее значение этого слова. Вроде бы как одна тяжесть свалилась, а другая, связанная с нехорошим, уютно в ней устраивается, и избавиться от этого ощущения невозможно.
Ей стало ясно, что грустно и тоскливо оттого, что ничего не хочется. Длить бы и длить это пустопорожнее сидение. Хочется чего-то, а на самом деле ничего не хочется. Беспокойство не просто так, оно с чем-то связано. Например, с беспокойством.
Поменялось отношение. То, что было дорого, что ценила, что это, она не понимала, безвозвратно то состояние исчезло или проявится новым ощущением, всё сменилось тревогой. За кого, по кому? Только не про работу беспокойство. А вдруг эта тревога не уйдёт? И почему она отягощает совесть?
В моём состоянии влюбиться - это значит стать заложницей желаний любимого. Как-то так.
Елизавету Михайловну очень насторожила тоска беспокойства. Не хотела она разлюбить выпавшие счастливые минуты. Не хотела она их оценивать деньгами. Никак не удастся отряхнуться, и продолжить жить, как ни в чём не бывало.
Корысть ситуации лежала глубоко. Мне взамен любви, думала Елизавета Михайловна, ничего не надо. Глебу моя любовь принесёт выгоду. Зачем он любит меня?
Для «зачем» всегда есть место. Обманывать себя нечего, потому что всегда что-то хочется получить от любимого. Почувствовать себя исключительной, защищённой.
Раньше она такого чувства не испытывала. Испугалась и поняла, что много упустила, что больше ничего терять она не может и не хочет, не должна. Кого, думала Елизавета Михайловна, могу причислить к близким людям, кому можно открыть душу, кого ощущаю близким человеком, задумалась, сразу ответ не нашла. Нет у меня таких людей, ради которых я могу всем пожертвовать, всё бросить, всё отменить…
Вот тебе и клубок всевозможного «зачем», попробуй размотать его.
Состояние одним словом определялось – соскучилась. Хорошо, когда я соскучилась, по мне соскучились. Радоваться надо такому обострению чувств.
Время до невозможности липкое и тягучее. Мужчины ловят, но, кажется, ничего не поймали. И во времени, и в процессе ловли рыбы, когда она не клюёт, можно увязнуть, как в смоле. Миллион лет пройдёт, откопают глыбу янтаря, а в ней я сижу и два скелета с удочками.
Струйки дыма путались между собой, и мысли плелись, как у пьяной. Запьянеть можно от воздуха, от безусловности.
«Живут же: и крыша над головой, и хлеба вдоволь, и работа более-менее устраивает, а счастья нет. Нечем жить. Как это понять – нечем жить? Всем есть, чем жить, а тебе вдруг не доставать чего-то стало. В глазах тоска, лицо жалобное. Сморгнуть с глаз тревогу надо. Распечатать наглухо закрытую дверь в комнату со счастьем и не мучиться. Ты же не завышаешь мнение о себе,- думала Елизавета Михайловна.- Мучение – это наказание. За глупость. А у мужчин есть удивительная способность — не видеть своего счастья при наличии глаз».
Вдруг поняла, что хочется на работу, целиком погрузиться в неотложные дела. Почувствовать себя толкачом или толмачом, приказы сверху переводить на нормальный, понятный работягам язык. Поспорить с Зубовым, отругать Смирнова. И не надо ничего великого. Лишь бы смысл был в прожитом дне.
Как будто почву выбили из-под ног. Странно, она одна полнится таким ощущением или Глеб тоже переживает подобное? Переживает, не показывая виду. Самый родной человек другого родного человека не заменит. О чём это я? Что у Глеба на душе, каким горем он переполнен, не знаю. Отошёл он от своего горя полностью или точит оно его изнутри, как червяк яблоко? Что точно, он — не пофигист!
Старею, наверное, если такие мысли посещать стали. Не так, не старею, а растратила силы не на то.
Получается, что живёт во мне бестелесный дух, который управляет моими действиями. Поэтому я продвигаюсь по своей памяти, как по чужому лабиринту. Лабиринт надёжно охраняет меня.
В эту минуту у разгоревшегося костерка Елизавета Михайловна осознала, что ей необходимо вернуть своё гордое спокойствие. Она усиленно стала анализировать своё состояние и свои ощущения по поводу того, что пришло в голову. Прислушивалась к тому, как бьётся сердце. И раз, и второй раз задала себе вопрос: «Неужели влюбилась?»
То, что обнаружила в себе, встревожило. Счастье всегда выглядит убого рядом с прикрасами, вымученностями, стенаниями несчастья. И нет романтики в чувстве удовлетворённости. Докопаться до правды не тянуло. Пусть ум сам редактирует воспоминания, с учётом всё новых и новых свидетельств.
Не нужно сражаться со злым роком, обходить соблазны, не нужно переживать страсти и сомнения. В счастье нужно одно – жить. У счастья ведь особые глаза, они не примеривают со стороны на себя, что видят. Счастливыми глазами вглубь себя смотреть надо.
Елизавета Михайловна провела рукой по глазам, как бы желая стереть видение из памяти. Поджала губы, на лице отразилось сомнение. Она нуждалась в участии, но никто никогда даже сочувствия не высказал по поводу её семейной жизни.
А семейная жизнь – круг, а у круга есть деления на сектора, а это ни что иное, как деление на добро и зло. А в добро входит любовь. И никто не объяснил, что это такое. Что до чего снисходит: любовь до доброты или наоборот?
Одно можно сказать точно, что от любви сердце бьётся больнее. Давно, очень давно сердце так не замирало. Муж так и остался неразгаданной тайной. Не замирает сердце от его прикосновений. И прикосновений, по сути, нет. Что оттого, что он рядом? Ни разу сердце ревность не сдавила. Если человек служит чужому счастью, нет у него своего счастья. Нет.
« А может, мне не любовь моя собственная нужна, а то, что есть у других, похожее? Дом, платье, муж? Люди в основном интересные и разные. Быть одной и быть одинокой,- не всякий это различит. Не хочу жаловаться. Как и все хочу, чтобы слова мне говорили, цветы дарили. Похожести хочется. Кого-то любят - и меня надо. Только чтобы сразу. И в этот Ярс поехать согласилась не просто так, чтобы поинтересоваться, как здесь живут, а за жизнью ехала, за переменой в жизни. Чтобы потом жизнь другой стала».
Есть много необъяснимого в жизни. И не всегда время сообщником является. Не время ведь меняется, а человек становится другим. Жизнь идёт по кругу, и мысли кружат, путаются.
Нет учителей, которые учили бы различать добро и зло. Нет особого питания, чтобы различать это. Совесть не в счёт.
На душе пустота. Словно затворила дверь за ушедшим человеком: и бежать за ним хочется, и знаешь, что нельзя того человека возвращать. Пустота с чего повелась,- так в молодости что-то легко потеряла, рассталась с чем-то без сомнения. Бревном человек часто бывает по отношению к другому человеку.
Вовремя пришёл человек, вовремя сказал нужные слова, вовремя исчез. Как к нему относятся другие,- меня как бы, и не интересует. И что обо мне кто-то подумает – это его дело.
Елизавета Михайловна не понимала, к чему ведут мысли. Изменщицей она себя не чувствовала. В эту минуту она стала ощущать свой город, как непонятно чем и как живущий. И работа дорога, и дом, и люди. Старалась же всё то любить. Видно, мало старалась. Какой-то пласт жизни отвалился.
Вроде бы, плугом жизнь не проехалась, часть её жизни не перестала принадлежать ей, не превратилась в прошлое. Не вывернулась вверх корнями. Она ведь живёт не за тем, чтобы изучать природу страдания.
Самая лёгкая доля не понимать: что ни сделала, во всём перед собой права, а если что не так, - оправдание: не поняла.
«Пыхтит костёр, пламя тоже ведёт свой разговор. И у костра странная жизнь, кто-то должен его зажечь, и моя жизнь странная – молодости как бы и не было. Нет, старухой себя не чувствую,- думала Елизавета Михайловна.- Но настоящее что-то мимо проскочило. Была девчонкой, училась. Работа. А почему-то вышло так, что права на выбор не было. Жизнь вела, я шла той тропой, по которой вели. И под ноги не смотрела. Шла, шла…Надо же было споткнуться…Глеб. А что не так? Глеб не наказание, Глеб – награда. Не моё призвание служить счастью других. Может, часть жизни как бы и прожита, а на другую часть времени хватит? Не раз ведь посещало желание начать всё сначала. Счастлив тот, у кого с самого начала всё было. Человек изначально хочет быть добрым. Должен быть им. Должен испытать жалость и сострадание».
Заплакать бы. Слёзы необходимы. Можно будет сослаться, что дым попал в глаза. Может, вместе со слезами всё станет на свои места. А что, всё? Я ведь не нахожусь в отчаянии. Мне было хорошо. Мне и сейчас хорошо. Все неприятности устранить нельзя.
Притихли мужики. Рыба, что ли, не ловится? Сидеть, киснуть – нельзя. Киснуть – эта работа для ума, а для сердца действие нужно. Либо любить, либо эту грань не переступать. Почему бы разок не забросить удочку? Небо-то, вон, какое. Человеческая душа и то, что за облаками – две большие загадки. За полосой облаков угадывается бесконечность. Почему она не пугает? Почему, сколько бы ни смотрела в небо, оно не отражает? И реальность куда-то уходит. Взрослости добавляется. И так этой взрослости с её ограничениями предостаточно. Маленькой хочется быть. Шалить хочется. Хочу, чтобы в угол поставили.
На прибрежной кромке валялся остаток запутанной сети, пара жердин было прислонены к откосу, тут же, обвисшим флагом воткнут в песок, был сачок.
- Что-то никто не хвастается. На уху наловили? Без твёрдой женской руки не идёт у вас процесс. У меня глаз не завистливый. Ну-ка, Глеб Сергеевич, позвольте вашу удочку. Только насадите на крючок приманку, не переношу, когда червяк пищит. Я покажу, как ловить надо.
- Держись, рыба,- усмехнулся Максим.- Сами себя не поймайте.
- Рыба - не счастье: червяк, леска, крючок,- всё, что и надо.
- Ну-ну…Запасного крючка нет.
- Как говорит один кадр на работе, будь спок, кривая куда-нибудь выведет.
- Пару окушков я поймал, да Максим щуку подцепил,- на уху хватит. Нам ведь много не надо.
Елизавета Михайловна внимательно смотрела, как ей цепляли на крючок отщепленный кусочек хвоста окуня, несколько раз повторила: «Крепче цепляйте, чтобы мелочь не сдёрнула».
- Вот если бы я была щукой, где бы добычу поджидала? Ага, кустики, вот возле того бурунчика, метрах в шести от берега плавала бы. Туда и забросим.
Максим, при слове щука, снова хмыкнул. Я же сделал машинально движение в попытке ухватиться на край куртки Елизаветы Михайловны. Очень уж резко она размахнулась удочкой.
Сказал бы кто, что такое бывает, ни в жизнь не поверил бы. Буквально через минуту поплавок ушёл под воду.
- Не дёргать, пускай заглотит.
Рывок. Елизавета Михайловна сделала шаг к воде. Леску потащило в сторону. Потом ещё последовал рывок.
- Тяжёлое что-то. У меня сил не хватает.
- Давайте-ка я. Крокодил, что ли, клюнул? Максим, тут что-то такое…Тяжёлое, но не дёргается.
Метрах в трёх от берега из воды показалась щучья голова.
- Только не дёргай, только плавно тащи. Я сейчас.
Сачок пригодился. Куда делась снисходительность, ни намёка на пренебрежительность. Мы все теперь были заодно. Максим зашёл в воду, стал осторожно подводить сачок.
- Тащи, тащи…
- Батюшки,- отступила назад Елизавета Михайловна.- Я же говорила.
- Везёт дуракам и пьяницам…и женщинам,- чуть помедлив, изрёк Максим.- На моей памяти на удочку таких щук никто не ловил. Хорошо, что жилка ноль восемь, и крючок выдержал. Крокодил. Она не трепыхалась, потому что икру скинула, голодная, сонная. Ну, Елизавета Михайловна, расскажу, мужики не поверят. Такую щучищу на удочку поймать!