Золотистого меда струя

ПРЕДИСЛОВИЕ

Крым! Крым. Крым! Могу долго объясняться ему в любви. В городе Старый Крым я проводила летние каникулы. Позже часто приезжала к бабушке в отпуск и на несколько дней во время сессии, сдавая досрочно зачеты и экзамены. Это было давным-давно. И только сейчас, по просьбе знакомых из Крыма написать что-нибудь интересное об этом городе для молодежи, я задумала небольшую повесть, где выразила всю любовь к этому городу, его историческому прошлому и замечательным людям, окружавшим тогда меня и моих родных.

         Наталия Арская


АННОТАЦИЯ


Первая любовь всегда приходит неожиданно. Восьмиклассница Юля приезжает к своему дедушке на лето в Старый Крым и увлекается мальчиком старше себя, встречая с его стороны взаимное чувство. Но иногда ею овладевают неоправданная ревность и  подозрения. Одновременно девочка погружается в жизнь старокрымской интеллигенции, тесно связанной с литературным прошлым своего города  и  поэзией Серебряного века.Вся повесть пронизана душевной теплотой и светом этой поэзии.


1
    Раньше всех в нашем доме встает дедушка Сергей Иванович. Я его называю  по имени отчеству, потому что он мне не родной дедушка, а двоюродный – брат моего родного дедушки Николая Ивановича Доренко, давно умершего, и сам попросил, чтобы я так к нему обращалась, да еще на «вы». Так и сказал: «У меня есть свои внуки, я  дедушка только для них». Мне немного обидно,   ведь   я родилась  в Ашхабаде, когда мама  приехала к нему, родному дяде, в начале войны из Москвы,  будучи беременной, и, когда я родилась, заботился о нас так же, как о своей жене Ирине Павловне и 13-летней дочери Татьяне.

     Так получилось, что по  возвращении домой  моя мама вскоре умерла, отец погиб на фронте, и  я осталась с московской бабушкой Анной Федоровной, матерью отца. Сергей Иванович и теперь заботится о нас, часто высылает деньги и посылки, а, когда они с женой переехали из Ашхабада в Старый Крым, каждое лето приглашает сюда на    каникулы. Ну, как не дедушка? Конечно, дедушка, близкий, родной человек. Поэтому и в своем рассказе для удобства повествования я  иногда буду называть его дедушкой, а Ирину Павловну – бабушкой.

    Наши комнаты с Сергеем Ивановичем находятся рядом,  и за тонкими стенами татарского дома я слышу каждое его движение.

    До выхода на пенсию дед был геологом-почвоведом, известным в Туркмении ученым и академиком, проведшим большую часть  жизни  в среднеазиатских пустынях и горах Копетдага. Он привык всю жизнь работать, писать статьи, научные книги,  вести дневники. И сейчас  по вечерам долго сидит за письменным столом, что-то пишет – бабушка говорит, что  историческую повесть из эпохи Сельджукского государства, было когда-то на территории Туркмении такое государство со столицей Мерв (ныне город Мары).

    Утром встает, когда за окном еще темно, опять садится за письменный стол, занимается почтой, вносит в дневник записи и наблюдения за  природой и погодой. Для этого у него в комнате висят два барометра: новый, купленный в Крыму, и старый, чуть ли не 20-х годов, который  считает более точным – он реагирует на малейшие изменения в атмосфере.

   Затем выходит из кабинета и, чтобы нас с бабушкой не разбудить, старается идти тихо, на цыпочках, но в старом  доме скрип половиц отдается даже в самой дальней комнате, и в каждом месте он особенный: по нему можно проследить, куда дедушка направляется. Да я и так знаю. Через   дверь в конце коридора  он выходит во двор  к летней кухне, пьет там для бодрости  зеленый чай без всего и спешит в сад, чтобы по холодку выполнить  намеченные  с вечера работы.
 
Я продолжаю лежать, наблюдая, как солнечные лучи через густые листья сирени -  сама она  отцвела,  заглядывают в мою комнату, переливаются, сверкают  россыпью огней, и, наконец,  разбежавшись по стенам, добираются до моей кровати и висящей наверху картины с пейзажем пустыни: бесконечная равнина песков, упирающаяся в барханы.

   В доме много таких картин, написанных маслом и акварелью  знакомым туркменским художником деда Мурадом Курбановым. Казалось бы, скучный, однообразный пейзаж мертвого царства песков, но ни один из них не повторяет другой, а причудливые формы барханов    и множество оттенков красок рождают  фантастические миры, как будто они находятся на Марсе или  на Луне. 

Висящая надо мной картина живая. Когда на ней появляются солнечные зайчики,  песок приходит в движение, начинает, как  море,   ходить волнами  и  смещаться в угол. Вот-вот  переползет через край рамы и обрушится на мою кровать. Я закрываю глаза, и, когда открываю их вновь, зайчики  исчезли, песок спокойно лежит на своем месте.
Пора вставать. Быстро вскакиваю и, умывшись на ходу из умывальника во дворе, иду помогать Сергею Ивановичу.

 Сад у нас богатый, наверное, такого другого не найдешь во всем городе.  В нем есть  все фруктовые деревья, смородина, крыжовник, грецкий орех, фундук, который здесь называют лещина,  кизил, виноградная аллея, и всего очень много, одних грецких орехов четыре  раскидистых дерева; за ними до самого забора разбит огород. Есть еще розарий и небольшой участок с гладиолусами – любимые цветы бабушки, с которыми она ставит разные эксперименты.

 И дом, хоть и татарский, но большой с 12 комнатами. Здесь до революции жили богатые люди, сделавшие к нему по своему усмотрению пристройку и веранду уже из дерева. У татар же  обычно бывает по три комнаты: две жилые и между ними прихожая (зимой кухня),  строится такой дом из самана – глинистого грунта с добавлением соломы. Дед тоже не бедный человек, мог, как академик, позволить себе купить на старости лет  такой дом и такой великолепный сад.

    Нахожу Сергея Ивановича на картофельных грядках. Он аккуратно окучивает тяпкой кусты и вырывает  сорняки, складывая их в одном месте, чтобы потом отнести в ящик с компостом. Там трава смешивается с навозом, и, когда все это перебродит, бабушка высадит в эту кучу  рассаду кабачков и тыквы. Хорошо, когда в семье  свой агроном, а Ирина Павловна работала в Ашхабаде в Ботаническом саду, у нее в хозяйстве ничего не пропадает. 

    Навоз мы с дедом собираем на улицах города, доходя иной раз до его окраины и водохранилища. В той части Старого Крыма больше домов, где хозяева держат коз и коров,  кто-то имеет  и  лошадей. У нас в руках ведра и  детские лопатки. Дед хоть и академик, но не гнушается никакой работы, если это нужно для пользы дела. Прохожие смотрят на нас, как на чудаков,  посмеиваются, но мы радуемся каждой  свежей лепешке  и, наполнив доверху этим «ароматным добром»  ведра, довольные возвращаемся  домой.

    – Ну, что, Юля, как спала, я тебе не мешал? – спрашивает заботливо дед, увидев меня.

    – Нет, не мешали. Я сама рано проснулась.

     – Солнце, наверное, разбудило. Я тебе сколько раз говорил: закрывай ставни.

     – Не могу к ним привыкнуть.

     – Ничего, привыкнешь. В Ашхабаде их летом держат закрытыми целый день, тогда в комнатах сохраняется прохлада. Ну, что, девочка, раз пришла, бери тяпку и становись на соседнюю грядку. Закончим с огородом, и пора собирать черешню. Ее много, в воскресенье придется везти  в Феодосию. Соскучилась, наверное, по морю?

    – Соскучилась, – отвечаю я, хотя на самом деле мне, столичному жителю, не менее интересно  торговать с дедом на  базаре в центре Феодосии, который  отличается от московских рынков своим национальным колоритом и изобилием товаров. После базара мы на автобусе или катере едим на Золотой пляж в другом конце города. На этом диком пляже дно у берега из больших камней, покрытых скользкой тиной и водорослями, входить по ним в воду не очень приятно, зато песок на пляже ярко-желтого цвета, теплый,  мягкий, лежи и загорай в свое удовольствие.

         Воодушевленная этой радостной новостью, я с энтузиазмом  принимаюсь за работу. Мне хочется догнать  деда, но куда там: он работает быстро и уже перешел на новую грядку. Ему недавно исполнилось 64 года. Он – невысокого роста, худой, узкий в плечах, но крепкий и выносливый, как дуб, – старая закалка геолога. Переехать в Крым ему посоветовали  врачи, когда у него обнаружили  опухоль мозга. Почему-то они с Ириной Павловной выбрали Старый Крым,  небольшой город в восточной части полуострова, окруженный с двух сторон горами.   

      Мне сначала не понравилось, что там нет моря. Со временем я  оценила все его достоинства, особенно, когда из душной и шумной Феодосии возвращаешься в  прохладу зеленых старокрымских улиц.

     В горах – своя прелесть. Ими можно любоваться и смотреть на них до бесконечности в любое время дня и в любую погоду, и  никогда не надоест. Сергею Ивановичу они, наверное,  напоминают туркменские горы   Копетдаг. Они и дом купили поближе к горам, на тихой безлюдной Трудовой улице. За нашим забором находится  городской стадион и небольшой пустырь с зарослями ежевики. Дальше узкой лентой вьется речка Чурюк-Су (в переводе с тюркского «дурная вода»),  за ней  начинается подъем в горы.

     Во всех источниках о Старом Крыме сказано, что город расположен на  берегу Чурюк-Су, но, глядя на узкую мелкую речку, в это трудно поверить. Обычно мы переходим ее по камням, а в сильную жару, когда она пересыхает, и вовсе перепрыгиваем, как через лужу.

        – Юля, – говорит дед, аккуратно кладя тяпку  между грядок и распрямляя спину. – Давай немного передохнем.

    – Я   не устала, хочу дойти до конца  ряда.

   – Пойдем, пойдем, посидим на нашей завалинке. Нам осталось  немного.
Сергей Иванович тоже не устал, но  знаю: ему хочется полюбоваться на горы.   

 Через  скрытую в гуще лиан калитку мы выходим на дорогу. С этой стороны у заборов ни у кого нет скамеек, мало ли кто тут ходит  по ночам, но у наших соседей лежат для строительных целей доски. Давно лежат, уже два или три года, за это время отсырели и потрескались; на них мы и сидим с дедом, когда отдыхаем.

   Перед тем, как сесть, Сергей Иванович тщательно вытирает платком испачканные в земле руки и,  приставив правую ладонь  ко лбу, смотрит на горы. Сейчас  они  еще темные,  только верхняя часть освещена солнцем.  В другое время дня они бывают  то серебристыми, то розовыми, то голубыми.

         Мы с дедом много ходим по горам и изучили все ближайшие окрестности. Недалеко от Чурюк-Су  находится источник Святого великомученика Пантелеймона, куда верующие ходят  за святой водой. Когда-то там была даже часовня, но несколько лет назад она сгорела. От источника дорога ведет к плато,  за ним начинается густой лес, довольно мрачный из-за  дуба, бука и граба.

       В лесу  много речушек и ручейков с чистой, прозрачной водой, есть и водопады,  а, если подниматься вверх не от стадиона, а в конце города, от Красного села (Болгарщины, как продолжают называть горожане бывшую колонию Болгарская)  и даже чуть дальше, то дорога приведет к развалинам средневекового армянского монастыря Сурб-Хач (‘святой крест).

    С другой стороны города протянулась горная гряда Агармыш (в переводе с крымско-татарского – седой). От нас ее не видно из-за  домов и деревьев, для этого нужно выйти на соседнюю улицу Свободы. Эта прямая, как стрела, улица пересекает центральную улицу Ленина,   затем симферопольское шоссе, а там уже рядом  и Агармыш. В долине под горой ленинградские археологи ведут  раскопки, и нашли  стоянку первобытного человека,  насчитывающую  около 70 тыс. лет.

    Раскопки ведутся везде: и в самом городе: в той его исторической части, где сохранились развалины мечетей и медресе, и в горах с нашей стороны. Сергей Иванович тоже принимает участие в этих работах и ближе к осени, когда не будет так жарко (врачи запрещают ему быть долго на солнце) опять подключится к  ним в городе или к ленинградским археологам. Ему везде рады.

     Дед вообще не может сидеть на одном месте. На Агармыше много  пещер. Однажды мы с ним  хотели спуститься в пещеру «Маска», где внутри на скалах находятся рисунки в виде масок, – бывшее святилище тавров. Но святые духи помешали нам. Как только мы поднялись  на плато, а подъем на Агармыш   крутой и тяжелый, с другой стороны гор  поплыл туман и окутал нас  до плеч.

     Мы шли по земле, а над белой пеленой, как по волнам, плыли наши головы в соломенных  шляпах. Я никогда не видела такого красивого зрелища. Мне казалось это очень романтично, не хватало только лошадей  с развивающимися гривами. Однако Сергей Иванович встревожился и сказал, что надо немедленно возвращаться обратно.

   – А как же пещера? – расстроилась я, что не увижу таинственные маски.

    – Посмотри назад, там все небо черное. Сейчас  начнется светопреставление.

   Не успел он договорить, как сверкнула молния, прогремел раскатистый гром, и хлынул такой ливень, что дорогу, по которой мы шли, размыло в один миг, а  навстречу   из леса помчались ручьи  с камнями и сучьями деревьев. Спрятаться было негде, и мы заскользили обратно вниз, обдирая руки о колючие кустарники шиповника и острые камни. В долине же ярко светило солнце и не было бы никакого намека на стихию, разыгравшуюся в горах, если бы не стекающие сверху пенистые потоки с грязью.

      – Теперь  понимаешь, почему в Старом Крыму такой мягкий  климат и редко бывают дожди, – сказал дед, – горы задерживают тучи и холодный воздух. Все остается   на той стороне.

    Позже я узнала, что на Агармыше  бывают и так называемые «летейские туманы». Все  из-за пустот, которые остались в горах от добываемого здесь когда-то строительного щебня. В  скрытых от человеческих глаз подземных пещерах  происходят  таинственные химические процессы. Перемешиваясь с горячими парами, сероводородными ключами, углекислым газом и другими компонентами, накопившаяся там влага начинает двигаться и  может вырваться на волю даже в солнечный день.

    Идешь  по улице Ленина и вдруг видишь, как над Агармышем вырастает воздушное облако, затем второе, третье… Они, как ведьмы на Лысой горе,  то вертятся на помеле, то затевают сумасшедшие  пляски, а то вдруг, как в мультипликационном фильме, сливаются в одно полотно и  превращаются в сказочный дворец с башенками и флюгерами. Так может продолжаться  долго, пока  это разросшееся в разные стороны полотно  не уползет  обратно в подземелье.    Возможно, мы с дедом тогда и попали в такой туман, к которому неожиданно присоединилась гроза.   

    … Насмотревшись на утреннюю панораму гор, Сергей Иванович отнимает руку от глаз  и присаживается рядом со мной.

  – Юля, в пещеры тебя больше не тянет? – спрашивает он меня,  улыбаясь краешками губ.

    – Тянет, – удивляюсь я его вопросу, так как он сам обозначил наши ближайшие дела: сбор ягод и поездки в Феодосию на базар и море;  это займет как минимум две недели. – Пойдемте опять в эту «Маску». Хочется посмотреть настенные рисунки.

    Дед молчит. Видимо, поездки в Феодосию нарушают его другие планы.  Дело в том, что у Сергея Ивановича есть одно очень важное для него занятие: работа с детьми, которой он  отдает много времени. Все это началось еще в 20-е годы,  в Ашхабаде, когда в городе появилась масса  беспризорников. По собственной инициативе он поддерживал связь с детским приютом,  приглашал детей к себе домой, устраивал для них разные развлечения,  рассказывал о  путешествиях по Якутии и Средней Азии.

      Тогда же   он стал привозить из  экспедиций разные находки: домашнюю утварь, женские украшения, кости ископаемых животных,  черепа, оружие, монеты. По его просьбе, из разных  музеев Туркмении ему присылали  гравюры, копии исторических документов, географические карты, национальную одежду. За несколько десятилетий собралась приличная  палеонтологическая и археологическая коллекция. В ашхабадском доме из-за отсутствия места  все это  лежало на стеллажах и  в ящиках, и было малодоступно детям.

      В Старом Крыму он устроил у себя  настоящий музей, выделив для него шесть комнат из 12. К ним примыкали его кабинет и большая библиотека, тоже предназначенная для детей. В музее стояли застекленные витрины с экспонатами, рядом с каждым предметом лежал листок с  сопроводительным текстом, составленным дедом и отпечатанным им самим на машинке. И повсюду, конечно, висели картины Мурада Курбанова.  Но не только они украшали музей. На специальных стендах  дед вывешивал рисунки ребят. Эти маленькие художники проявляют столько фантазии, что на их работы нельзя   смотреть без умиления.

      Школьники приходят к нему на лекции и в  музей  группами и   классами (все это организует школа),  основной же костяк ребят – человек 20, занимается  два раза в неделю   по вторникам и четвергам. Одни называет эти занятия кружком, другие – научным клубом, третьи еще громче – домом знаний. И все это будет правильно, потому что, кроме лекций, дед   водит своих питомцев в горы, учит   ходить по азимуту, составлять топографические карты, перебираться по бревнам и канатам  через  овраги.

     В начале июля он хотел совершить с небольшой группой старшеклассников   трехдневный поход через перевал в Судак,  и обратно вернуться на автобусе. Узнав об этом, Ирина Павловна устроила   скандал,  упрекая мужа в том, что он не бережет себя и не понимает всей ответственности за детей. Сергей Иванович слушал ее молча, он вообще никогда не повышал голоса, не возражал и не ругался, но обычно делал все по-своему. Однако в этот раз он  согласился с женой и отказался от похода.

     – Значит, в пещеры не тянет, – повторил Сергей Иванович, думая о своем.

    – Еще как тянет. Я с удовольствием пойду  и  в святилище тавров, и еще куда-нибудь.

    – Ирина Павловна права, когда говорит, что я не имею права водить детей в дальние походы. Возраст уже не тот, да и в горах всякое может случиться, как тогда нас гроза  на Агармыше застала. Так-то это так, – сказал он твердым голосом, как будто кому-то что-то доказывал. –  Да ведь если  подросток не испытает трудностей,  как он в себя поверит?   А мы с тобой  теперь пойдем не в «Маску»,    потом туда как-нибудь сходим,  а в пещеру «Два гнома» за сталактитами. Знаешь, что это такое?

     – Слышала что-то, – протянула я неуверенно.

   – И чему вас на географии учат? – по-доброму улыбается дед. – Это очень красивые   минеральные образования  в виде сосулек,  кораллов, гроздьев винограда, они растут с потолка. А бывают еще  сталагмиты, эти поднимаются со дна пещеры.  Иногда они срастаются друг с другом и  образуют причудливые фигуры людей и зверей, деревья, водопады, горы – фантастические картины, которые трудно представить, не увидев их. На это уходят тысячи, а то и миллионы лет, ведь они вырастают из миллиардов маленьких капель. Такие пещеры с большими залами и коридорами есть в Туркмении. В Крыму о  них я не слышал, но и наши пещеры на Агармыше тоже привлекают туристов... В пещере «Два гнома» есть образования, похожие на двух забавных гномов, и сосулек много. Надеюсь, что туристы их еще не все сбили, и гномы  стоят на своем месте. Мы тоже их трогать не станем, а срубим два – три   сталактита. Хочу  представить их в музее.

    – Вы там уже были?

    – Был один раз с Морозовым, но тогда  не думал, что в нашем музее откроем  зал,  посвященный Крыму. В пещеру ведет узкая щель, спуск довольно крутой, мы брали с собой канаты. Не побоишься?

    –  С вами я ничего не боюсь.

    – Тогда мы  быстро справимся, только  никому не говори… А вот на черешню придется нанимать людей, и вишни много уродилось. Птицы    клюют, прямо беда, – озабоченно протянул он, вставая с досок и стряхивая с брюк прилипшую грязь. – Так и доложим сейчас Ирине Павловне. Пусть договорится с Дарьей Анисимовной и ее сестрой Феней (они у нас в прошлом году крыжовник собирали),  и смородину заодно соберут, она тоже подходит.

                * * *

     Время приближается к половине десятого. Скоро завтрак. Мы заканчиваем работу и собираем к столу овощи: листья зеленого салата, петрушку,  лук, укроп,  огурцы и помидоры.  Помидоры особые – крупные, мясистые, в Москве такие увидишь только на рынке у продавцов из Азербайджана. Их семена Ирина Павловна выписывает по весне из Ялтинского Ботанического сада.   

      Особое удовольствие  есть их днем, прямо с куста. Выберешь самый крупный помидор, еще теплый от солнца, оботрешь  подолом сарафана, пока бабушка не видит, а то потребует вымыть под краном, да еще облить кипяченой водой из чайника;  в кармане лежит черный хлеб, густо посыпанный солью, – вот тебе и обед, до самого вечера кушать не захочется (обед у нас бывает  часов в шесть, после того, как дед заканчивает занятия с детьми). 

     Едим мы обычно в беседке, увитой виноградом кишмиш. Пока самого винограда нет, только   кисти с  зелеными ягодами, зато к концу августа их можно будет срезать ножницами, не поднимаясь со стула.   

       У     Сергея Ивановича на завтрак  всегда одно и то же: жидкая овсяная каша и  овощной салат в чистом виде: без  соли и приправ. Так ему посоветовали когда-то  врачи, и он неукоснительно выполняет все их наказы, отказавшись к тому же от мяса и  мясных изделий. Возможно, поэтому он такой худой и стройный. Для себя мы  с бабушкой кладем в салат еще яйца, сметану, соль, сахар и уксус. Кашу мы обе не любим, я  так после детских садов и пионерских лагерей вообще ее видеть не могу, едим то, что осталось от вчерашнего ужина или Ирина Павловна на скорую руку делает оладьи на кефире или сырники с яблоками и сметаной.   

     За столом дед говорит бабушке, что пора убирать ягоды и надо   позвать на помощь Дарью Анисимовну и ее сестру Феню, а в воскресенье отвезти часть  ягод в Феодосию. Ирина Павловна согласна не только нанять женщин, но и поехать всем вместе  в Феодосию. На ее глазах выступают слезы.  Им с дедом обидно, что так много всего уродилось в этом году, а дочь  и внуки  остаются в Ашхабаде.

    Там своя беда, которую они   от всех тщательно скрывают: муж Татьяны, бывший талантливый ученик и аспирант Сергея Ивановича, а теперь и заведующий кафедрой в его же институте периодически впадает в запои, и  она боится оставлять его одного.  Дед возлагал на своего бывшего аспиранта большие надежды,   сам подтолкнул дочь к такому замужеству, и вот что из этого получилось.

     Чтобы скрыть слезы, Ирина Павловна напоминает деду, что с утра опять звонила жена Грачека Наина Николаевна, интересуясь, когда он, наконец, принесет фильмоскоп,   обещанный им две недели назад. Дед бурчит что-то невнятное себе под нос.

       – Тогда ты, пожалуйста, сам ей позвони, – недовольно говорит  Ирина Павловна, – мне неудобно каждый раз просить ее перезванивать, как будто ты избегаешь ее.

       – Хорошо, я обязательно сегодня позвоню  или  Юля к ней сходит. Юля, ты сходишь после обеда к Наине Николаевне?

   – Конечно, схожу, – охотно соглашаюсь я.

 Для меня одно удовольствие встретиться с  женой умершего еще до войны  писателя Грачека, когда-то очень красивой, хрупкой женщиной, с нежным овалом лица и белокурыми, вьющимися волосами – такой она выглядит на  фотографиях в молодости. И такими же ангельскими созданиями      описывал  главных героинь в своих романтических повестях ее муж – она была их прототипом. Сейчас от ее  красоты ничего осталось.

 Наина Николаевна отбыла  десять лет в сталинских лагерях за то, что в годы оккупации Старого Крыма фашистами работала  у них в столовой сначала простой поварихой,  затем – ее заведующей. Кто-то еще, спасая собственную шкуру,  сообщил в НКВД, что служившая у немцев белокурая повариха выдавала  им коммунистов и ответственных партийных работников из Старого Крыма, Феодосии и Симферополя, хотя она вряд ли знала хоть одного из них по имени или в лицо. Ее имущество – дом и сад, были конфискованы, теперь там жил секретарь горкома партии Степаненко и не собирался оттуда выезжать. Наина Николаевна хотела вернуть свой дом, чтобы устроить там музей мужа и  культурный центр.  Пока же ее приютила близкая подруга и соседка по улице Вера Прохоровна Музыль.

Вместо того чтобы помочь вдове, власти города  начали ее травить и грозить  отправкой обратно в лагерь или на поселение в Казахстан. Возмущенный таким отношением к жене известного писателя и уверенный в ее невиновности в годы войны, Сергей Иванович несколько раз ходил на приемы  в горсовет и горком партии, ездил   к областному начальству в Симферополь, но все без толку, даже  звание академика не помогало. Люди,  вручавшие ему по большим праздникам  грамоты за работу с детьми, открыто советовали  не лезть не в свое дело. После таких визитов дед  чувствовал себя униженным и оскорбленным.

Борьба Наины Николаевны  с властью длилась  три года, однако сама она не падала духом, сумев объединить вокруг себя  местную интеллигенцию и творческих людей. Все эти люди, мужчины и женщины разного возраста, любили литературу, были поклонниками Серебряного века и, собираясь у Грачек, устраивали поэтические вечера.  Читали наизусть Волошина, Цветаеву, Мандельштама, Блока, Заболоцкого, Гумилева, собственные сочинения.

       – Сейчас стало в моде  проводить разные фестивали: читать стихи, петь песни, играть на гитаре, –  говорит дед, чтобы сгладить свою неловкость перед женой. – В Коктебеле* поклонники Волошина поднимаются  к его могиле  и   отводят душу в стихах. Внизу море, кругом горы, луна, заход и восход солнца. Сплошная  романтика!

         – Там-то понятно, а что можно у нас? – выразила сомнение бабушка.

        – У нас тоже есть поэты. Поднимемся все дружно днем или ночью на Агармыш,  разведем большой костер и предоставим слово поэтам:  их хлебом не корми, будут читать стихи до самого утра.  А можно с ребятами разыграть  пьесу по повести Грачека   «Синие дали». Пригласим писателей из Коктебеля. Глядишь, и музей   откроют, когда  увидят, что народ к нам едет со всех сторон …

    – Фантазер, – ласково говорит Ирина Павловна,  целуя мужа в щеку. – Ты такой же неугомонный, как  40 лет назад. Тебе нужен поход и костер. А я уже никуда не поднимусь,  нет даже сил сходить  к Святому Пантелеймону.  А теперь давайте пить чай, он  давно вскипел.

      После чая – обязательно зеленого и  в пиале, дед уходит в свой  кабинет. Мы с бабушкой,  не торопясь, пьем кофе в чашках  из  кофейного сервиза розового цвета с позолотой и пасторальным пейзажем – пастух и пастушка на зеленом лугу. Я пью с молоком, бабушка с лимоном. Кофе тоже находится в  розовом кофейнике с   двумя влюбленными.

     Этот красивый фарфоровый сервиз «Пастушок и пастушка»   –   бабушкино приданое от ее родителей-латышей,  представителей одной из ветвей старинного дворянского рода Розенбергов. Ирина Павловна  никогда не забывала про свое знатное происхождение. Она выше деда ростом и когда-то, как большинство латышек, была блондинкой с прекрасными голубыми глазами. С годами глаза ее потускнели, волосы  поседели,  но остались   горделивая осанка и изысканные манеры, которые не могли погубить ни работа на  опытных полях, ни тяжелая жизнь с дедом в Якутии и Ашхабаде.

     Как она совсем молоденькой девушкой-аристократкой поехала за ним в такие дикие  края? Меня эта всегда интересовало, но не решаюсь спросить, а сама бабушка не рассказывает. Обычно, когда мы с ней бываем вдвоем, она вспоминает свое детство,  старую дореволюционную Ригу,  родовое имение среди солнечных сосен в Юрмале, путешествия  девочкой с родителями за границу.         

       Сегодня   мы долго не засиживаемся:  Ирина Павловна спешит  на базар за продуктами и на другой конец города к Дарье Анисимовне договариваться насчет работы в саду. Я мою посуду, прибираю в беседке  и иду в кабинет к деду.

2

   Сергей Иванович иногда до последней минуты не знает, о чем будет   рассказывать ребятам. Это зависит от их настроения. Если они ведут себя тихо и готовы  внимательно слушать, он подходит к карте и приступает к своему рассказу-лекции, ну, а если  долго не могут  угомониться,  начинает разговор издалека: о басмачах или  диких племенах, нападавших на геологов в 20-х годах после установления в Средней Азии советской власти. В кинотеатре города как раз сейчас  идет фильм «Тринадцать» о  басмачах, а тут дед сам их видел собственными глазами: они подбирались к ним по ночам, уводили коней и верблюдов, воровали продукты, оборудование, а  однажды, когда геологи отошли далеко от лагеря, напали на дежурного и  забрали брезентовую  палатку со всеми  вещами. 

         Несколько раз геологам приходилось принимать бой и вызывать по рации помощь из военной части. Дед тогда был начальником партии, и ему лично за отвагу и мужество вручили награду – шлем-буденовку и  двух баранов. Бараны пошли на обед для всей группы, а  шлем он до сих пор хранит как боевую награду.

      Особую ценность на нем представляет красная звезда с золотистым изображением плуга и молота. Такую звезду теперь нигде не увидишь, потому что плуг на ней давно  заменен на серп. Дед, говорит, что был еще и третий символ – книга, как союз интеллигенции с трудом и крестьянством, но этот символ не утвердили.

    Есть у него  награда и за участие в военных событиях в Якутии – ручные часы, которые, по-моему, не шли с самого первого дня их вручения. В 1921 году геологи  оказались  замешаны в крупное восстание в Аяно-Майском районе.  До его рассказа я не знала, что в Якутии  тоже были белогвардейцы, а  местное население устраивало массовые мятежи против советской власти. В школьных учебниках об этом или не писали, или упоминали вскользь.

     После таких воспоминаний Сергей Иванович незаметно переходил к тому, чем в Средней Азии или Якутии тогда занимались геологи. И в безжизненной пустыне, и в тайге, и в вечной мерзлоте Заполярья, оказывается, находится много полезных ископаемых, газ,  нефть, а в Якутии – еще и богатые  месторождения золота и алмазов.

    – Сергей Иванович,  о чем вы будете сегодня рассказывать? – спрашиваю я, усаживаясь на стул с другой стороны стола.

    Вынув из верхнего ящика   газету «Правда», дед  кладет ее передо мной и указывает карандашом на крупный заголовок.

      – Вот, полюбуйся, – в его голосе слышится  легкое раздражение, –  на первой полосе статья «Вода придет в пустыню». В  Туркмении начинают строить первую очередь Каракумского канала.

    – Так  это хорошо.

    – Хорошо-то хорошо, да еще при Сталине начали строить другой, Главный  Туркменский канал. Вода  должна была идти  по  высохшему руслу реки Узбой от  Аму-Дарьи до Красноводска. Этим проектом моя группа в институте занималась 15 лет. Сталин умер, и работы прекратились. Теперь  начинают строить Каракумский канал тоже от Аму-Дарьи, но по искусственному руслу. Сколько бед он  нанесет пустыне и окружающей среде.   Да что ж это я, – спохватился дед, – пожалуй,  все  тебе так и расскажу, а ребятам придется снова повторять.   Да-а-а, девочка! – протягивает он уже с грустью. – В нашей профессии часто так случается: всю жизнь  что-то ищешь, ищешь, иногда рискуешь жизнью, а плоды пожинают  другие или становятся никому не нужными. Обидно? Конечно, обидно, да еще как. 

      – Главное все-таки конечный результат, чтобы была польза людям, – тихо добавляю я.

      – Хорошо, когда польза сочетается с умом, у нас же часто все берется на ура,  потом хватаемся за голову, а обратного хода нет и отвечать некому…

     Дед  что-то вспоминает и подходит к шкафу.

    – Тут, Юля, такая оказия. Обещал Наине Николаевне принести  наш большой фильмоскоп, и не могу его найти.  Ты не помнишь, когда мы его вынимали последний раз?

   – На той неделе, когда вы рассказывали о  подземном озере в Бахарлынской пещере. Я  его  поставила на прежнее место в шкаф. Там еще лежат коробки с пленками  и  фотоаппарат.

     – И  их  нет. Ума не приложу, куда они могли подеваться. Главное перед Наиной Николаевной неудобно. Скажет, обещал и не несет. И книги некоторые не могу найти. Трехтомной энциклопедии, альбомы художников… Вчера полез за энтомологическим словарем, и его нет. Он-то кому мог понадобиться? Ужасно неприятно.  Посмотри, пожалуйста,   в соседней комнате, в тумбочке должен быть другой фильмоскоп, поменьше и коробка со слайдами. Отнесешь тогда Наине Николаевне этот фильмоскоп.

    Дед расстроен. Ни  в его кабинете, ни в музее  ничего не запиралось. Только в залах  висели  таблички «Руками не трогать» и «Крышки на витринах не поднимать». Дед доверял  ребятам, хотя Ирина Павловна его не раз предупреждала, что дети  – разные, надо в   музее и кабинете все закрывать на замок. Что она скажет, когда узнает о пропаже книг и фильмоскопа с пленками? Мы договорились с Сергеем Ивановичем о пропаже пока никому не говорить.

                * * *

   Ребят на этот раз собралось много. Всем нравится, что теперь после лекций Сергей Иванович учит   их готовить восточные сладости:  козинаки из семечек или кунжута  и рахат-лукум. И детям, и  самому деду это доставляет огромное удовольствие, особенно общее чаепитие в саду.

      Однако это не единственное их кулинарное занятие. Во время прогулок по ближним окрестностям они готовят на костре  национальные туркменские блюда: на первое - шурпу из баранины, на второе – чекдирме (жареную баранину с картофелем и помидорами). Мне все это не нравится из-за жира. Сергей Иванович говорит, что у туркменов по обычаю  жирную шурпу едят только горячей и, если она во время беседы гостей остывает,  хозяйка (у туркмен, как правило, за столом – на полу и подушках, сидят одни мужчины,  женщины  только подают и  уходят в другую комнату) первую порцию  заменяют горячей.

            Сам он ничего не ест,  только руководит, когда что класть. В чекдирму добавляют  еще сладкий перец, лук, острый перец, жир, но не все сразу,  каждому свое время,  тогда блюдо приобретает нужный вкус. Все эти продукты  дед  заранее  покупает на рынке,  мясо заказывает  в магазине у знакомого продавца. В поход ребята отправляются с рюкзаками, ведрами, чайником и посудой для еды.

    Под влиянием деда несколько человек решили стать геологами и  поехать на работу в Среднюю Азию, а любимый ученик Сергея Ивановича, девятиклассник (теперь уже десятиклассник) Костик Дмитриади хочет стать археологом и попросил деда устроить его на все лето в экспедицию Щербакова под Агармышем. Его больше интересует Египет, Африка, цивилизация майя, ацтеков, инков. После школы он собирается поступать в  Ленинградский университет и попасть в эти страны с какой-нибудь международной экспедицией.

    Костя тоже пришел на лекцию Сергея Ивановича и, как всегда, усаживается в первый ряд. Он  боготворит деда и жадно впитывает каждое его слово. Мне нравится этот мальчик – высокий, темноволосый,  с тонкими чертами лица и умными, черными глазами, – настоящий грек из тех, что населяли когда-то Крым. Я еще никогда ни в кого не влюблялась и  знаю об этих чувствах только из книг, но, когда он ко мне подходит или  как-то по-особенному смотрит на меня, мне  становится неловко, я отвожу глазу, и в то же время сердце сладко замирает: я  чувствую, что тоже нравлюсь ему. И  сейчас мне кажется, что устроившись в экспедицию, он приходит  на лекции ради меня. 

      Пока дед рассказывает про Каракумский канал,  незаметно рассматриваю всех присутствующих: кто из них мог, воспользовавшись доверчивостью Сергея Ивановича, совершить грабеж. Тут есть и девочки, и несколько человек из младших классов. Я их всех знаю. Девочки  любят рисовать и фотографировать (этому их тоже учит дед или старшие ребята), мальчики увлекаются топографией и геодезическими съемками. Им нравится ходить по городу с приборами, измерять масштабы улиц, наносить на карты  объекты домов и деревьев. Для этого дед дает им много разных вещей: линейки, карты, ленты, рулетки, длинномеры, транспортиры,  все они потом возвращают на место, дед их даже не пересчитывает. Смотрю на их чистые, открытые лица - нет, никто из них не мог  совершить преступления.

     На последнем ряду сидит еще какой-то мальчик, прячась за спины товарищей. Кто бы это мог быть и почему он прячется от меня? Чуть-чуть приподнявшись, вижу пятиклассника Колю Феклисова, шустрого, хулиганистого парня из   «неблагополучной семьи», как обычно говорили у нас в школе про тех, у кого родители пили или сидели в тюрьме. У Коли мать тоже  пила, а отец  сидел в тюрьме   за воровство на заводе железобетонных изделий, где он работал.  Дед мальчика особенно жалел, и тот был  привязан к Сергею Ивановичу, выполняя его разные поручения по музею. Нет, Коля и подавно не мог. Получался замкнутый круг, как в детективах Агаты Кристи: все леди и джентльмены, все честные и порядочные, а преступление кто-то совершил.

    Из-за этих размышлений я пропустила всю лекцию Сергея Ивановича и его ответы на вопросы ребят. Время сегодня пролетело  особенно быстро.

     После лекции ко мне подошел Костик Дмитриади и предложил сходить вечером в кино. Я растерялась. Во-первых, я никогда еще не ходила с мальчиками в кино, во-вторых, для этого мне надо  получить разрешение у Ирины Павловны и вряд ли  она его мне даст. Тут я вспомнила, что после обеда мне нужно  отнести фильмоскоп к жене Грачека Наине Николаевне. Мы можем с Костей это сделать вместе,  потом погулять по улицам.

    – Тогда встретимся на первом от вас перекрестке, – говорит Костик, выслушав мое предложение, и одаривает  теплом своих блестящих черных глаз. Этот взгляд говорит  о многом, и я   неприлично краснею.

    Теперь у меня есть тайна. Лечу, как на крыльях,  в летнюю кухню, чтобы помочь Ирине Павловне с обедом, и не  обращаю внимания на ее расстроенное лицо. Разве могут быть у кого-нибудь неприятности, если мир вокруг такой прекрасный и удивительный? Даже  какая-то птаха громко  распелась в саду, наверное, от радости, что наелась нашей сладкой черешни.

     Приходит дед. Он доволен:  занятия  сегодня прошли  оживленно,  ребята задавали много вопросов, значит, тема о строительстве Каракумского канала их увлекла. Все вместе мы переносим в нашу беседку посуду и кастрюли с едой. Но перед тем, как приступить к  салату, Ирина Павловна взволнованным голосом сообщает, что из буфета в летней кухне пропали серебряные  приборы: три ложки и три вилки,  тоже из  родительского приданного. Мы с дедом переглядываемся. Он темнеет в лице и  пытается успокоить жену, что это – недоразумение,  пропажа обязательно найдется. 

    –  Они пропали не сегодня и не вчера. Все началось с твоих кулинарных занятий во дворе.  Дети без конца  заходят в кухню то за посудой, то за водой. Ты им все дозволяешь. Это становится невыносимо.

     Когда Ирина Павловна выговаривает что-то мужу, голос ее нервно дрожит, переходя временами на истеричный крик. И в этот раз она готова была  разрыдаться. Но только ли дело здесь было в этой пропаже? Я давно  заметила, что дети раздражают Ирину Павловну. За их  долгую совместную жизнь с Сергеем Ивановичем она так и не стала его  соратником или хотя бы помощницей  в его любимом деле. Наоборот, ее все больше раздражает  вечное движение в доме,  громкие голоса детей, их смех, шумные игры, конкурсы, а теперь и кулинарные занятия в саду. У него в голове столько разных идей и  знаний, что он готов передавать их детям днем и ночью. Останови его хоть на минуту, лиши этой радости, и его сердце перестанет биться.

      Дед молчит,  желваки на его скулах набухают  и ходят  ходуном – признак сильного волнения. Быстро съев первые два блюда, он уходит к себе, не дожидаясь сладкого – чая с его любимым вишневым пирогом, впервые испеченным бабушкой в этом сезоне.

    – Скажите, пожалуйста, обиделся, как будто кто-то виноват. И с Грачек что-то не договаривает. Видела у вас сегодня  маленький фильмоскоп, а не  большой... Тоже, наверное, пропал. Воры в собственном доме! Вот до чего дожили по его милости, – с раздражением говорит бабушка и,  вспомнив, что дед не любит, когда его обсуждают при других, меняет тон и спрашивает меня, пойду ли я   к Наине Николаевне.

    – Пойду, сейчас помоем посуду и пойду, – я торопливо вскакиваю, боясь, что бабушка продолжит разговор о пропажах, и мой визит к  Грачек и встреча с Костиком не состоятся. Но Ирина Павловна  уходит к себе в комнату и, наверное, плачет от обиды и  своей нелегкой доли быть  женой такого непростого человека.

     Мне приходится одной все переносить из беседки  в кухню и мыть жирную посуду. Пока на керосинке греется кастрюля с горячей водой,  опять мысленно перебираю лица всех ребят и девочек и никого не могу представить в этой кухне за воровским занятием: ведь надо уличить такую минуту, чтобы никто не заметил, когда кругом столько народу. «А, может быть, их было двое или трое, – приходит неожиданная мысль, –  один из них стоял на страже, а двое других в это время шарили в буфете?»

     Быстро управившись с посудой,  иду к деду. Коробка с фильмоскоп уже лежит в сумке и   ждет  меня. Рассказываю Сергею Ивановичу о своих новых догадках насчет воров.

    – Может быть и так, – соглашается дед.

    – Что же теперь  делать? Надо сообщить в милицию.

      – Ни в коем случае. Этого еще не хватало. Скандал на весь город. Ирина еще в Ашхабаде  требовала запирать все ящики и шкафы. Придется так и сделать. Мерзко, гадко. Я привык доверять детям, какими бы они не были. Так поступал Антон Семенович Макаренко. У него много полезного в воспитании  подростков…Ты хоть кого-нибудь можешь подозревать?

     – Нет, сегодня во время лекции перебирала всех ребят. Они же сюда ходят, как домой,  неужели можно воровать у людей, которые им полностью доверяют?

     – В этом и состоит трудность воспитания, ты в них веришь, отдаешь всю душу, а кто-то потихоньку, исподтишка тебе гадит, да еще смеется над тобой... Однако  нет ничего тайного, что не стало бы явным. Рано или поздно все равно  откроется. Главное, чтобы из музея ничего не пропало,  – говорит он убитым тоном, – тогда будет катастрофа. Постарайся до темноты вернуться, а то мы с Ириной волнуемся.

   –  А если  у Наины Николаевны соберутся гости, и она пригласит меня остаться?

   – Тогда позвони от нее. Я тебя встречу.

   – Хорошо, – говорю я уже в дверях и, крикнув через дверь бабушке, что  ухожу, вылетаю во двор.

       Все мои мысли переключаются на Костика. Мне немного страшно. Ведь я первый раз иду на свидание с мальчиком. Правда, у меня в классе  много друзей из мальчиков, и был даже   «ухажер», как называла его моя московская бабушка,  из соседнего 8 «А» – Вася Гузанов. Этот верный рыцарь ждал меня по утрам на углу нашего проезда МХАТа, где я жила (сам он жил в  соседнем Георгиевском переулке в старом двухэтажном доме), и мы шли вместе в школу.

      Идти было далеко, через всю Пушкинскую улицу  и   переулок Москвина. Мы жили напротив основного здания МХАТ, а школа находилась напротив его филиала, бывшего театра Корша –  красивого здания с маковками, башнями и резными арками. «Ухажер» нес мой портфель. Даже не помню, о чем мы с ним разговаривали по дороге, наверное, о текущих делах  в школе. Я  была председателем Совета пионерской дружины, и Вася мне много помогал.

       Неожиданно объявили, что в  Георгиевском переулке будут сносить дома: началось активное переселение москвичей из подвалов и старых домов в новые пятиэтажки  в Черемушках.  Васин отец,  фронтовик-орденоносец, ходил на приемы в Моссовет и МГК партии просить, чтобы его семью оставили в центре. Его внимательно выслушивали и не в недоумении пожимали плечами, почему человек не хочет ехать в зеленый район со свежим воздухом и цветущей черемухой. Начальство считало, что оказывают ему большую  честь. Васиной семье ничего не оставалось делать, как перебираться  вместе со всеми  на окраину Москвы.

    Последний раз я встретила своего верного рыцаря перед отъездом в Крым. Он  стоял на нашем углу и терпеливо ждал меня, чтобы попрощаться. Мы пошли к его дому. Первых два здания с конца переулка  начали сносить, бомбардируя стены с помощью экскаваторов огромными железными шарами,   называвшимися почему-то бабами. Кирпичи  и штукатурка с грохотом летели вниз.  Белесая пыль стояла столбом, забивала глаза, нос и рот. Зрелище было ужасное. Вася дал мне свой новый адрес и смущенно сказал, что будет мне звонить и приезжать. Я кивнула головой. Мне стало грустно:  никто больше  не будет ждать меня на углу нашего переулка и нести мой портфель. 

    Костик совсем другой, он старше Васи на год, уверенный в себе, целеустремленный. Возможно, у него была уже девушка или  девушки, с которыми он встречался. Меня охватывает паника:  не знаю, как себя вести с ним, о чем разговаривать; горло пересохло,  язык прилип к небу и не ворочается. А ведь совсем  недавно у нас дома мы болтали с ним о чем угодно и без всякого стеснения.

3

    Костик  уже ждет меня на перекрестке,  берет  сумку с фильмоскопом, и мы не спеша идем на улицу Карла Либкнехта, где сейчас живет Наина Николаевна. Некоторое время мы молчим и смотрим на небо, горящее впереди нас  багровым закатом. Красота необыкновенная.
      
Язык у меня по-прежнему не шевелится, мысли все вылетели. Даже страшно повернуть в его сторону голову. Костик первый нарушает молчание, сообщив, что они с ребятами из экспедиции вместе со своим начальником  Щербаковым едут на несколько дней в Севастополь, на  Международный конгресс археологов.
    
– Поедем с нами, – предлагает он. – Ты же не была в других местах Крыма.
   
– Меня не отпустят.
   
–   Щербаков может поговорить с Сергеем Ивановичем…
   
 – Все равно не отпустят, – говорю я, осмелев.  – Все решает Ирина Павловна. Она и так волнуется, когда мы с Сергеем Ивановичем уходим далеко в горы. Ей все кажется, что с нами что-то должно случиться. Он – пожилой человек, а я, по их мнению, еще ребенок. В Москве у меня такая же бабушка. Если я   поздно возвращаюсь, то звоню ей из каждого автомата.
   
 – Твою бабушку можно понять, ты  у нее одна.
   
– И ты один у родителей, а хочешь  уехать в Южную Америку или Египет.
 
 – Родители меня понимают. Здесь молодым делать нечего. Это романтики, вроде Грачека или Паустовского, могли тут жить, и то Грачек  поселился из-за болезни. Папа и мама любят Крым. Папины предки жили в Судаке с очень далеких времен, имели там имение и виноградные плантации. Богатые были люди. Делали  вино и доставляли его в Петербург к императорскому двору еще до князя Льва Сергеевича Голицына из Парадиза. При Александре  II прапрадеду было пожаловано звание поставщика двора. Этот документ у нас до сих пор хранится.
   
 – Его можно отдать в краеведческий музей или Сергею Ивановичу.
   
 – Я тоже говорил об этом папе, но он считает, что еще не  те времена, когда о таких предках можно открыто говорить. Сюда, в Старый Крым, уже после революции перебрался мой дедушка Андреас; знаешь, наверное, что в Крыму творилось в 20-х  годах.
   
 Другие мои родственники: дяди, тети уехали за границу,  теперь  живут в Ницце. Вовремя уехали, а то бы и их  расстреляли в революцию или в 44-м попали  под сталинскую депортацию, ведь выселяли не только татар, но и другие национальности. Дедушка умер перед самой войной, отец ушел на фронт,  мама  уехала  со мной  к родителям в Челябинск и оставалась там до демобилизации отца. Вернулись на пустое место; наш дом, как и  Грачек, был занят другими людьми. Но папе как фронтовику  его быстро вернули, а тех людей куда-то переселили.
   
  Я знаю Костиных родителей. Его отец, Александр Андреевич (отчество, как я теперь понимаю,  от Андреаса), – хирург и главный врач в городской больнице, мама работает   в горсовете. Она внешне так себе,  отец же очень интересный, высокий, широкоплечий, с седой гривой вьющихся волос и кудрявой бородой – всемогущий Зевс; царь и бог в своей больнице.
      
–  Моя мечта, – продолжает Костя, –  увидеть своих родственников и вообще путешествовать по миру. А сюда можно приезжать отдыхать… Я не вижу в этом ничего плохого. У человека должно быть в жизни любимое дело, если его  нет, то скучно жить. Вот ты любишь литературу. Но это же не профессия?
   
 – Почему не профессия, –   возражаю я и говорю  первое, что приходит в голову, – буду, как моя родная тетя,  преподавать в школе литературу и русский язык. Расскажу детям о Грачеке и Паустовском; согласись, из  их книг узнаешь много нового.
    
– Скажу тебе честно, Паустовского я не читал.
   
 – Тебе можно позавидовать. Откроешь для себя прекрасного писателя. Он много рассказывает  о Черном море и Севастополе.
      
Недалеко от дома Наины Николаевны  замечаем какого-то человека. Присев на корточки, он курит: огонек от папиросы то вспыхивает, то пропадает в темноте. При виде нас мужчина встает и  быстро уходит в конец улицы, продолжая держать в руке папиросу; мерцающий огонек еще долго прыгает в темноте.
    
 – Тебе не кажется подозрительным этот тип? – спрашивает Костя.
    
 –  Думаешь, он следит за Наиной Николаевной?
    
 – Не знаю, отец мне рассказывал про таких курящих агентов КГБ.
    
 – Так это когда было, в 37-м? Сейчас другие времена.
    
 – Вряд ли. Эту систему не так легко сломать.
   
 Никогда бы не подумала, что он так критически настроен против власти. В нашем окружении о таких вещах говорили редко. Один только раз московская бабушка  накричала на моего дядю (с другой, материнской стороны), ярого сталиниста,  неожиданно для меня заявив, что ее отец  был расстрелян в 37-м году в Ленинграде по ложному доносу. Тогда все обсуждали доклад Хрущева о культе личности  Сталина. Потом уже бабушка вынуждена была мне  рассказать об аресте моего прадеда, служившего до революции у Великих князей и расстрелянного  за антисоветскую пропаганду.
      
Еще у одной нашей близкой знакомой Людмилы Евгеньевне  Чупятовой  родного брата-дипломата арестовали за то, что он встречался с английской шпионкой (на самом деле журналисткой) и по ее заданию  рыл с товарищами подкоп от гостиницы «Москва» до Кремля. Глупость несусветная. Его тоже расстреляли в том же году. У самой Людмилы Евгеньевны  отняли жилплощадь и вселили в двухметровую каморку в подвале, в которой  она до сих пор живет.
      
Не знаю, что возразить Костику. Мы снова  молчим, но вот и дом Наины Николаевны, и она сама, заслышав стук калитки и скрип гравия на дорожке, спешит  нам навстречу.  На ее обычно печальном лице радостная улыбка. Она любит Сергея Ивановича, а значит и нас с Ириной Павловной, за его отношение к ней и хлопоты с домом и музеем. И фильмоскоп ей, может быть, нужен, чтобы лишний раз поговорить и увидеть деда или кого-нибудь из нас.
      
Как я и предполагала,  у нее гости: поэты и почитатели Грачека и литературы.  Они пьют чай в саду за круглым столом при керосиновой лампе. Над лампой вьется и исполняет свои безумные танцы ошалевшая от яркого света мошкара. Белая скатерть с бахромой, дешевые фарфоровые чашки, под каждой для украшения лежат салфетки-розетки, связанные  крючком из шелковых ниток. Рядом – маленькие вазы с цветами и серебряные подставки с бумажными салфетками. Все, как обычно у Наины Николаевны. Так, наверное, они с мужем коротали вечера в своем старом доме.
      
Грачек усаживает нас за стол рядом с собой, пододвигает соломенную плетенку с белым  хлебом, чашки и розетки для вишневого варенья – Вера Прохоровна, хозяйка дома, уже сварила. Сама Вера Прохоровна в стороне от стола хлопочет над самоваром, подкладывая в трубу для запаха вишневые щепки.
   
Сколько знаю этих женщин, они пьют чай только из этого самовара еще дореволюционной поры. Самовар не простой, имеет свое название – «рюмка в рюмке». Верхняя часть его как бы вставлена в нижнюю, нижняя к основанию сильно сужается и своей тонкой шеей напоминает  ножку рюмки. Вся его  поверхность украшена завитками и медальонами. Больше я таких самоваров нигде не встречала.
      
Прошу Наину Николаевну позвонить Сергею Ивановичу, что задержусь, и меня проводят до дома. Та с любопытством оглядывает Костика и, одобрительно кивнув головой, идет в дом выполнять мою просьбу.
    
Всех гостей я знаю, они хорошие знакомые и Сергея Ивановича. Посредине стола рядом с вишневым вареньем стоит ваза с прозрачным светло-коричневым медом. Таким медом своих знакомых снабжает доктор Федор Николаевич Морозов, тот самый, с которым дед спускался в пещеру «Два гнома». У него своя пасека в горах на большой цветущей поляне. Мы были там с дедом несколько раз и ели только что накачанный, необыкновенно вкусный мед.
    
Рядом с ним сидит полная красивая дама,  Татьяна Ильинична, жена московского писателя Ковальчука. По состоянию здоровья (у нее то ли нервы, то ли легкие, а скорее всего и то и другое) Татьяна Ильинична живет здесь с 16-летней дочерью Еленой круглый год. Муж навещает их обычно в августе, и, побыв в Старом Крыму несколько дней, уезжает один в Коктебель в Дом творчества писателей. Часто вижу ее с Федором Николаевичем и догадываюсь, что между ними что-то есть.
   
Елена учится в одном классе с Костей. Она тоже тут присутствует и, увидев его со мной,  недовольно хмурит брови:  не нравится, что мы пришли вместе. Меня она считает малышней и не хочет к нам приходить, несмотря на старания своей мамаши сблизить нас. Подумаешь, очень она мне нужна: воображала и зазнайка.
    
Среди других гостей  вижу корреспондентов газеты «Кировец» Куликова и Трюхана; местных поэтов Исаева, Гребенюка и Власенко; учителя литературы в старших классах местной школы Приходько. До нас, видимо, был какой-то горячий спор между Приходько и Трюханом. Оба возбужденные, красные. Трюхан продолжает стоя еще что-то доказывать, размахивая обеими руками. Мне хочется, чтобы они перестали спорить и почитали стихи. Оба мне симпатичны. Благодаря им и Куликову я узнала новых для себя поэтов Серебряного века, о которых раньше не слышала, и полюбила этот период в русской литературе как что-то  близкое и дорогое для себя. Костик прав: литература –  не профессия, и я не собираюсь быть учителем, как моя тетя Галя, но люблю читать и не представляю, как некоторые люди обходятся без книг.
    
Из дома возвращается Наина Николаевна, и, словно подслушав мои мысли, а скорей всего, чтобы прекратить утомивший всех спор, предлагает Куликову почитать стихи. Татьяна Ильинична радостно хлопает в ладоши: «Просим, просим, Арсений Павлович! Волошина или Гумилева, а лучше и того и другого», – и кокетливо смотрит на Куликова. Тот смущенно улыбается. Милый, приятный человек, похожий на Чехова – с аккуратной бородкой и в очках, из-под которых видны большие подслеповатые глаза. Он любит Волошина, знает наизусть не только его стихи, но и поэмы, и, попросив разрешения читать сидя, принимается за поэму «Протопоп Аввакум». Вот это он зря. Он ее читал недавно и зачем-то решил опять повторить. Вещь сложная, философская – о  преследовании старообрядцев и гражданской войне, написана белым стихом, на слух воспринимается с трудом. Возможно, этой поэмой он отвечал на  дискуссию, которая тут была до нас.
      
Елене скучно, она недовольно ерзает на стуле, пытаясь привлечь внимание Костика, но он не спускает глаз с Куликова, как будто тот его заворожил. И, правда, есть какая-то магия в мягком бархатном голосе Арсения Павловича, да и сама обстановка романтичная… Белая скатерть, самовар, незаметно водруженный посредине стола Верой Прохоровной и еще пахнущий дымом. Свет от керосиновой лампы скользит по лицам гостей, отражаясь в их глазах и на блестящих боках самовара. За нашими спинами сад, он спит, но вокруг нас в траве и кустах трещат неугомонные цикады. Их тут собрался целый оркестр, пиликают на скрипках и поют дифирамбы нашей приятной компании.
      
Жду, когда Куликов закончит поэму и настанет очередь Трюхана. Георгий Максимович любит стихи Мандельштама. И я их тоже полюбила. Он приподнимается из-за стола, но его опережает учитель Приходько, высокий, очень худой мужчина лет 40, в  рубашке с расстегнутыми вверху пуговицами, откуда выглядывает цепочка с большим нательным крестом. Он всегда его носит,  подчеркивая  духовную связь с поэтами Серебряного века. Петр Андреевич  вскакивает со стула, отчего тот падает назад и вызывает у всех смех. Приходько невозмутимо стучит ложкой по столу. Он тоже любит Волошина, но раз его читал Куликов, выбирает стихи Блока и Гумилева. После них всегда становится  грустно.

         Мы всюду. Мы нигде. Идем,
         И зимний ветер нам навстречу.
         В церквах и в сумерках и днем
         Поет и задувает свечи.
         И часто кажется — вдали,
         У темных стен, у поворота,
         Где мы пропели и прошли,
         Еще поет и ходит Кто-то.

      После него свои собственные стихи читают Исаев и Гребенюк. Трюхан публикует их  в  «Кировце» в «Литературном уголке», который он ведет, но, честно говоря,  читать и слушать их нет никакого удовольствия, такие они слабые:  один откровенно   подражает Пушкину, другой – Есенину. Волошину и Цветаевой подражать невозможно.
       
За столом становится шумно. Гости устали, да и время приближается к десяти часам. Нам с Костей пора уходить. Жаль, что я так и не услышала своего любимого Мандельштама. Но наконец-то. Трюхан отодвигает локтем Гребенюка и, боясь, что тот его перебьет, встает и читает подряд несколько стихов Мандельштама и мое любимое «Золотистого меда струя…», специально читает для меня, знает, что оно мне нравится, и подмигивает мне. Хлопать здесь не принято, однако  я восторженно и с благодарностью ему хлопаю, даже присутствие Костика меня не смущает. Теперь можно уходить.
      
На улице ни души. Город тот же и не тот. Несколько часов назад мы шли навстречу закату,  сейчас вокруг  непроглядная темень, только   на перекрестках светят одинокие фонари. Усыпанное звездами небо низко висит над головой, как перевернутая чаша. И горы уже другие. Их силуэты  напоминают сторожевых великанов в шлемах и с копьями, зорко охраняющих спящий город – так было и сто лет назад, и в самые древние времена.  Искоса смотрю на Костика: чувствует ли и он эту красоту, или привык к ней и ничего не замечает, и о чем он сейчас думает?
      
– Костя, ты не жалеешь, что мы так долго просидели у Наины Николаевны?
    
 – Наоборот, я  рад, что близко с ней познакомился. Никогда не слышал столько стихов, и люди все – удивительные, даже те, кого я знаю, по-другому открылись.
      
– Они же поэты, не от мира сего, живут в иной реальности. Мандельштам написал резкое стихотворение о Сталине и сгинул в ГУЛАГе. Ведь понимал, что будет арестован, все равно написал и показал другим. Наина Николаевна его хорошо знала, говорит, что он был нервный, худой и на редкость самолюбивый, вспыхивал по любому поводу. Мне его поэзия нравится, особенно стихи о виноградной лозе, те, что читал Трюхан.
    
И  прочитала давно полюбившиеся строки:

          Золотистого меда струя из бутылки         текла
         Так тягуче и долго, что молвить хозяйка успела:
         – Здесь, в печальной Тавриде, куда нас судьба  занесла,
        Мы совсем не скучаем, – и через плечо
        поглядела.

    – Это «через плечо поглядела», – сказала я, – просто замечательно. Так и видишь хозяйку: Веру Судейкину, жену художника Сергея Судейкина. Во время гражданской войны они жили в Алуште в доме с белыми колоннами, окруженном виноградниками. Никого не знали и не хотели знать, что там происходит за их стенами. Потом бежали за границу…
    
– Мне тоже понравилось это стихотворение. Правда, я решил, что это про Одиссея, попавшего на землю киммерийцев после падения Трои. Гомер в своей поэме называет наши места «печальной областью».
    
– Ты читал Одиссею? – удивилась я и тут же сообразила, что сказала глупость: Костик мог обидеться.
    
– Щербаков советовал прочитать. Говорит, что хороший археолог должен знать историю и литературу Древней Греции. Во многих ее мифах есть упоминания о Крыме. Да и Сергей Иванович  дает мне много книг.
    
– А у нас учитель литературы предлагает такие книги вне программы. Многие не читают, а я все читаю, и то о многих поэтах не знала…
   
– Они же запрещены, и я не знал и не слышал… И чего скрывать такие хорошие стихи? Мне понравилось у Мандельштама сравнение со старинной битвой в винограднике; курчавые всадники, бьющиеся в кудрявом порядке… Лучше не скажешь. И золотистого меда струя… Так и есть. В  лучах заходящего солнца виноградные листья кажутся золотыми. Осенью мы со школой ездим собирать виноград в Коктебель и Судак. Возвращаемся домой, когда начинает темнеть. Над морем в это время пылает закат, как сегодня, когда мы шли к Наине Николаевне. Мы сидим в грузовой машине и долго смотрим на это зарево, пока оно не исчезает за поворотом. Такие картины есть у Айвазовского и Богаевского.
    
– А на Курбатова они похожи, ну, те картины, что у Сергея Ивановича висят в музее и по всему дому? – обрадовалась я, что Костик так тонко чувствует природу. – Там тоже есть закаты в пустыне. Мне пески часто представляются живыми.
    
– Наверное, похожи, я об этом не думал.  Богаевский очень хороший художник, я  даже  не стал бы его ни с кем сравнивать.
   
 Тут из темноты появляется мужская фигура, и, увидев нас, бросается в сторону. От неожиданности я испуганно вздрагиваю.
   
– Ну, что, ты Юленька, он сам нас испугался…
   
Костик обнимает меня за плечи и прижимает к своей груди; через рубашку я чувствую его сильное, упругое тело… Мое сердце сладко екает и бешено стучит. Я это или не я? Со мной еще такого никогда не случалось.
      
– Странный человек, зачем надо бежать, – говорю я каким-то чужим не своим голосом…
      
– Опять тот шпик, я уверен. Степаненко хочет выселить отсюда Наину Николаевну, ему надоело, что есть люди, которые ее поддерживают и помогают.
      
– Сергей Иванович помогает. Ему намекали, чтобы он не лез не в свое дело. Это  же абсурд. Что в наше время можно сделать с человеком, который добивается справедливости? Наверное, это все-таки не шпик, а татарин. Говорят, они хотят вернуться в город, их ловят на железнодорожных станциях и отправляют обратно в Среднюю Азию.
      
– Кого-то ловят, а кто-то живет в горах. Мы сами видели, как по вечерам в горы пробираются люди.
   
– На Агармыш?
   
– Ну, да. Там же есть пещеры и гроты.
   
– А мы с дедом, – говорю я и замолкаю…
   
– Что вы с дедом, признавайся, – говорит настойчиво Костик, заглядывая мне в глаза и продолжая обнимать за плечи. Его взгляд меня обжигает. Мне тоже хочется обнять его за шею и прижаться щекой к его лицу, но нет, я не должна этого делать…
   
– Только, пожалуйста, никому не говори, решили пойти в пещеру «Два гнома» за сталактитами для музея.

    – Я пойду с вами…

    – Сергей Иванович просил  никому не говорить.

     – Все равно скажи, когда пойдете,  незаметно присоединюсь к вам по дороге. Он не сможет  отказать…

     – Хорошо, –  соглашаюсь я, мне самой хочется, чтобы Костик пошел с нами.  –  Но ты же уезжаешь…

      – Так и вы еще не решили, когда пойдете.

     На  перекрестке, где  несколько часов назад меня ждал Костик,  стоит Сергей Иванович, не выдержал, вышел меня встречать. Костик быстро отпускает свою руку, мы оба выглядим смущенными. Дед с удивлением смотрит на  меня и своего любимого ученика, но по своей тактичности ничего не говорит.

     – У Наины Николаевны было много гостей, – зачем-то оправдываюсь я. – Мы пили чай с медом.

    – Не буду вам  мешать, только идите к дому, поздно уже.

     Костик  не растерялся и сказал деду, что они с Щербаковым едут на несколько дней в Севастополь на Международный конгресс археологов, могут взять меня. Но дед, как и бабушка, считает, что я еще маленькая для таких поездок,    ему надо посоветоваться с Ириной Павловной. По его тону понятно, что они меня никуда не пустят. По горам и долам мы с ним можем ходить сколько угодно, а с чужими людьми – ни-ни. Мне ужасно обидно: поехать в Севастополь, да еще с Костиком и Щербаковым? Об этом можно только мечтать.

      Такой чудесный вечер испорчен. И Косте пора уходить: из-за жары археологи начинают работать в пять часов утра.

      Когда дед скрывается в темноте, он некоторое время нерешительно переминается с ноги на ногу, потом опять меня обнимает и осторожно прикасается губами к моим губам. 
    
Я еще никогда не целовалась с мальчиками и не знаю, что делать дальше. Положение самое что ни на есть дурацкое: щеки пылают огнем; сердце колотится, перед глазами все плывет и пляшет. Костя прижимает меня все крепче и крепче. Охваченная каким-то непонятным, новым для меня чувством,  я отвечаю ему тоже поцелуем. Вот, оказывается, как это бывает. Мы обнимаемся и долго целуемся в каком-то угаре. Все вокруг замерло, жизнь остановилась. Лично я ничего не соображаю и уже не думаю о правилах приличия.
   
 – Спасибо за отличный вечер, – говорит Костик, разжимая руки и отступая назад. – Как-нибудь еще так погуляем. Если попадутся стихи Мандельштама, перепиши их для меня.
    
– Хорошо, – говорю я, еле переводя дыхание.
   
И он уходит высокий, красивый мальчик,  жаль, что не из Москвы.

4
   
    В доме тихо. Иду в летнюю кухню, надеясь найти в ней Ирину Павловну, Свет горит, но  там пусто. На столе стоит блюдо с пышными оладушками, теплое молоко и записка: «Сметана в холодильнике». После чаепития у Грачек мне не хочется есть. Я ставлю все в холодильник и собираюсь идти в дом, как замечаю что-то белое в беседке, и тут же слышу голос бабушки:
   
– Юля! Иди сюда.
   
На бабушке теплый белый платок из  овечьей шерсти. Такой же платок мама привезла в Москву из Ашхабада, когда вернулась оттуда из эвакуации. Я люблю в него закутываться  в холодные дни, когда  в домах еще не топят, и хотя платок много раз стирали, ощущаю через него тепло маминых рук.
   
– Рассказывай, кто был у Наины Николаевны, – требует бабушка, скучавшая тут в одиночестве. От обиды отошла, но с дедом вряд ли помирилась, она всегда на него долго сердится. –  Что ты так долго там делала?
   
Я рассказываю ей про всех гостей у Грачек, передаю привет от Федора Николаевича и Татьяны Ильиничны.
   
– Счастливые люди, – вздыхает бабушка, – переживают вторую молодость. Здесь такие вечера и звезды, что становится отчаянно грустно и хочется, чтобы тебя слушали, понимали, говорили нежные слова. Ты думаешь, мне жалко этих вилок и ложек, что у нас пропали, – делает она неожиданный поворот, – нет, мне нужно сочувствие, простое человеческое понимание того, что эти ложки для меня очень дороги как часть моего прошлого, моих корней, моих родителей.
    
Не выдержав,  я вскакиваю и  обнимаю ее.
    
 –    Сергей Иванович очень добрый, он, может быть, добрей всех на свете, все знает и понимает, но не умеет выразить свои чувства. Как Толстой в пожилом возрасте. Я читала воспоминания о нем. Лев Николаевич был сдержан в отношениях с женой, но любил ее и писал об этом в своем дневнике.
    
– Да нет, Юленька, у них было все намного сложней. Надо самому прожить большую жизнь, чтобы разобраться в семейной жизни Толстого и его мировоззрении в последний период жизни. Ты еще мала для этого.
   
Знала бы Ирина Павловна, что я только что целовалась с мальчиком и, наверное, влюблена в него, иначе как объяснить мои ответные порывы и бешеный стук в сердце, который до сих пор не прекращается.
   
– Наш учитель по литературе жил в Ясной поляне, много рассказывал о Толстом. Лев Николаевич хотел побороть зло добром. Не насилием, а, теплотой, любовью, участием в судьбе других, нравственным самосовершенствованием личности.
 
 – Ну, и учителя у вас. Это учение в то время называлось толстовством, я тоже его поддерживала, да и Сергей Иванович. Мы с ним познакомились в одном таком кружке в Петербурге. Он учился в Петербургском университете, а я – на Бестужевских курсах. Были еще и такие чудаки – анархисты. Они тоже выступали против любого насилия со стороны власти и самого государства. Все Сережины братья были анархистами, а пример брали, знаешь с кого? – она лукаво посмотрела на меня, – с твоего деда Николая. Он был среди них главный анархист, долго сидел в тюрьме и освободился только после смерти Ленина.

     – Не может быть, анархисты были бандитами – в волнении выкрикиваю я, так что мой голос дрожит. – А дедушка был очень добрый, ласковый. Так про него рассказывают тетя Галя и Анна Федоровна.

   – Они  многого не знают или не хотят рассказывать. Одного их брата, Мишу расстреляли в 37-м году, а его сына Володю, твоего любимого дядюшку (дядя Володя жил в Ростове, но одно время учился в Москве в аспирантуре университета и часто бывал у нас) спасла война, в 17 лет пошел добровольцем на фронт, а то тоже загремел бы в лагерь. Сергей Иванович один из  семи братьев остался в стороне от политики, уехал в 12-м году после окончания университета в Якутию. Братья были дружные, слушались Николая, хотя  по старшинству он был четвертым в семье.

    В эту ночь я долго не могу уснуть. Окно у меня, несмотря на совет деда закрывать ставни,  полностью открыто. Легкий ветерок врывается в комнату и приносит с собой из розария нежный аромат спящих цветов – запах покоя и умиротворения. Но у меня в голове полный сумбур. Думаю то о дедушке-анархисте, то о Наине Николаевне, то о шпике, следившем за ней и ее гостями, то о Костике.
    
Наконец мысли об этом мальчике полностью овладевают мной. Как приятно сейчас вспоминать его объятья и обволакивающий взгляд темных глаз. Костя, Костик, Константин, – так звали многих царей и императоров. После нашей прогулки и поцелуев он стал мне очень близок, как будто частью меня. Теперь я стала взрослой и, может быть, первой девочкой в нашем восьмом (теперь уже девятом) классе, кто целовался с мальчиком.

5

     В доме установилась тяжелая, гнетущая атмосфера. Дед  не решается сказать ребятам о пропаже вещей, надеясь, что все разрешится само собой. Ирина Павловна сердится на него, он сердится на нее. Она или молчит, или разговаривает сквозь зубы, и это становится невыносимо. Лучше бы они накричали друга на друга и после этого помирились.   Дед в таких случаях ходит, заложив руки за спину, и тихо мурлычет себе что-то под нос, так он сдерживает свое раздражение.

    Но я  теперь ни на что особенно не реагирую и все время думаю о Косте, как будто он меня околдовал. Вспоминаю его руки, губы, обволакивающий взгляд черных глаз, и сердце сладко замирает. Пойду в огород, и он – со мной, собираем с  дедом и бабушкой ягоды в саду, и он – рядом.      Мне хотелось его все время видеть и слышать, как Татьяне Лариной в «Евгении Онегине»:
         
            Когда б надежду я имела,
          Хоть редко, хоть в неделю раз
          В деревне нашей видеть вас,
          Чтоб только слышать ваши речи,
          Вам слово молвить, и потом
          Все думать, думать об одном
          И день и ночь до новой встречи.

   Теперь я хорошо понимаю наших поэтов – и мужчин, и женщин: образы тех, кого они любили,   неотступно преследовали их, как навязчивые мысли.

     Костика я с тех пор не видела, и вот досада: они уезжали на две недели раньше, чем намечали. Щербаков договорился с директором музея в Херсонесе, что они там поработают до начала конгресса, ему зачем-то это  надо для Эрмитажа. Костя забежал к нам ненадолго, чтобы попрощаться.

    Дед знал же, мог догадаться, что он пришел ради меня, но увел его в кабинет и держал там полтора часа, давая поручения к директору Херсонесского музея, с которым  вел  переписку, и тот присылал ему посылки. Мы успели только поцеловаться в коридоре и договорились, что он мне будет писать на адрес Наины Николаевны.

    Вот и все. Конец любви. Он приедет в начале августа, а мне уже числа 20 надо возвращаться в Москву. Тут еще я узнала, что Елена тоже с ними поехала, и на меня напала ревность, которой я никогда в жизни не испытывала.

    Как-то через неделю, когда дед и бабушка помирились, к нам зашла Татьяна Ильинична и стала расхваливать свою дочь, какая она молодец, что поехала с археологами,  нашла, наконец, там друзей среди ровесников. Кто там мог быть ее ровесником, она не уточняла, но наверняка, имелся в виду ее одноклассник Костик Дмитриади. Остальные были студенты старших курсов из Ленинграда и Москвы.

    Дед, слышавший этот разговор, многозначительно хмыкнул и, извинившись,  ушел к себе в кабинет. Бабушка не обратила на это внимания. Ей интересно было поговорить с гостьей о Наине Николаевне, так как Сергей Иванович снова собирался искать правду в Симферополе.

– Это бесполезно, – сказала Татьяна Ильинична, – Федор Николаевич разговаривал в Феодосии с городским прокурором. Тот заявил, что, пока идет процесс реабилитации, вряд ли можно  решить   вопрос  положительно.

– Причем тут реабилитация, если речь идет о возвращении человеку ее собственного дома? – возмутилась бабушка,  не скрывавшая своего отрицательного отношения к власти. – Все они связаны в одну цепочку и поддерживают друг друга. Сталина разоблачили и этих надо вывести на чистую воду.

– Наина Николаевна хочет написать самому Хрущеву, а пока уехать в Киев к своим  родственникам, – сказала Татьяна Ильинична, не любившая таких откровенных политических высказываний бабушки. Она поддерживала Грачек, но сама ни в чем не участвовала, прикрываясь хлопотами Федора Николаевича. Этот, как и дед, ничего не боялся и шел  напролом. – Выживают ее отсюда, как только можно.

6

   Костик  не пишет и, видимо, меня забыл. А я уж себе вообразила, какую-то немыслимую любовь. Умом я понимаю, что все равно нам придется расстаться, что в будущем ничего хорошего из наших чувств не получится, и вообще, что тут особенного произошло:  поговорили, сходили к Наине Николаевне, поцеловались два раза. Но сердцу не объяснишь этого. Оно то болит, то успокаивается, то снова болит, так что хочется или повеситься, или броситься где-нибудь с обрыва в море.  Мне ужасно тошно и обидно. Все лето в этом году  испорчено. Единственной отдушиной оставались лекции Сергея Ивановича, которые по-прежнему продолжались два раза в неделю.

    А со вчерашнего дня каждое утро к нам приходят собирать ягоды две сестры  Опанасенко – старшая Дарья Анисимовна и младшая Феня. Сестры  делают все быстро, умудряясь при этом рассказывать  истории из своей жизни. Они приехали в Крым с Черниговщины  и носят на головах, как у себя на родине, яркие цветные платки с завязанными надо лбом концами, которые торчат, как рога, в разные стороны.

      Речь у них необычная, смешная: русские слова мешают с украинскими, получается такой журчащий ручеек,  бежит себе и бежит то вниз с горы, то вверх по камешкам. И рассказы все забавные и веселые. Особенно интересно слушать Феню, у нее  талант изображать всех  в лицах  и копировать  голоса. Прямо как эстрадный актер Райкин. Слышал бы ее Гоголь или тот же Райкин, нашли бы много сюжетов для своих рассказов.   

      Сестры в курсе истории Грачек, и Феня изображает, как Степаненко разговаривает с Наиной Николаевной. Я хохочу до колик в животе. Бывший тут дед хмыкает и сдержанно улыбается: в отличие от Ирины Павловны, он не любит, когда при нем критикуют власть. Такой он человек: ездит по инстанциям, бьется за справедливость, будет чиновникам говорить правду в лицо, но такие обывательские разговоры ему не по душе.

                * * *

       Старый Крым тихий городок, в нем редко, что происходит. Но если уж  произойдет, то  новость облетит весь город. Сначала от сестер, а потом из газет мы узнали, что кто-то из бывших партизан увидел на базаре предателя Шерстюка из  Изюмовки. Этот человек изменил внешность, но его узнали по косым глазам. Без стыда и совести он продавал офицерские  брюки и  гимнастерки, может быть, даже снятые с убитых им же людей. Из плотного военного сукна  после войны женщины шили себе и детям пальто и пиджаки.

    Пока позвали милиционера,  тот успел скрыться. Уехать из города  он не мог,  везде по основной трассе до Феодосии и в другую сторону, до Симферополя выставили милицейские заслоны и объявили всеобщий розыск. На следующий день «Кировец» призвал население быть бдительным и сообщать о предателях и их сообщниках куда следует. Это уже был не первый случай в Старом Крыму и Кировском районе, когда откуда-то выползали эти тени из прошлого, надеясь, что про них давно забыли.

       – Сховался в горах, – говорит Дарья Анисимовна,  ловко обирая с лестницы черешню, - піди його там теперь сыщи.

      – Та що йому в горах робити, - возражает ей сестра. – Там народ ходить і істі треба. На одних ягодах в горах не проживешь.   

      При этих словах я вспоминаю наш разговор с Костей о татарах, пробирающихся по вечерам на Агармыш.

     – Археологи, работающие на раскопках под Агармышем, говорят, что в горах прячутся татары, – вставляю я свое предложение в журчащий ручеек сестер.

      – Ні, ці не будуть ховатися в горах. Зачем? Вони ж не партизаны, –  шутит Феня.   

     – Я вчора разговаривала с одной жінкою з санаторію, – говорит старшая сестра. – Отдыхающие бачили, як вночі в кухню лазив невідомий мужик. Забрав тушонку і згущене молоко.

     –   Що ж вони його не спіймали??

     – Та не сообразили сразу. А може испугались…

      – Пустые разговоры. Самі работники крадуть, а на предателей звалюють, –  резюмирует Феня.

       За сбором урожая и всеми этими делами, как-то отошла на второй план история с воровством в нашем доме. Бабушка успокоилась и помирилась с дедом. Сергей Иванович записался по телефону на прием к секретарю обкома партии Чистякову и должен на следующей неделе уехать  в Симферополь.

      В Феодосию на базар мы уже не едем, а по совету сестер  большую часть  ягод сдаем в Райпотребсоюз. Надо видеть эту картину. Водрузив на  двухколесную садовую тележку   ведра и ящики с ягодами, мы с Сергеем Ивановичем и бабушкой тащим эту тележку  через весь город к автобусной станции, там находится контора этого самого союза.
   
Люблю эту часть города. В ней находятся развалины древних мечетей и медресе. Походить среди них одно удовольствие, как будто погружаешься в век Золотой орды. Ведь когда-то Старый Крым был административным центром Крымского улуса и резиденцией эмира Крыма со своим монетным двором, посольствами и кварталами, в которых жили иностранцы. Назывался он тогда Солхат.

     На  стенах мечетей сохранились  арабская вязь  и   орнаменты. Сергей Иванович говорит, что подобные украшения он встречал  в Средней Азии. Это объясняется тем, что и тут, и там храмы и мечети строили  армянские мастера. Потом всю эту красоту мы видели  в  армянском монастыре Сурб-Хач в наших горах.
    
Археологи здесь работают много лет. Деду удалось заполучить у них в свой музей монеты хана Узбека, кольца, бубенчики и разные бытовые предметы  из караван-сарая – своего рода средневекового постоялого двора для торговых караванов, который в те далекие времена находился в районе  нынешней Партизанской улицы и занимал огромную площадь; сейчас от него остались одни  руины.

     Да, были здесь и караван-сарай, и печальный Авред-базар – рынок рабов, и «таможенники»,  бравшие пошлину (тамгу)  с купцов за проезд по мосту через  Чурук-Су и привезенный товар (все это шло в казну хана). А  везли все по  великому шелковому пути из  Индии, и уходило на дорогу, по словам летописцев,  три месяца. Вот каким был когда-то этот замечательный город Старый Крым.

      А у нас свой путь – в Райпотребсоюз. В Старом Крыму с транспортом плохо. Ходит всего один автобус в час по улице Ленина от автостанции до санатория и обратно. Поэтому для перевозки тяжелых вещей  горожане имеют садовые тележки, как у нас,  или  детские коляски, приспособленные для предметов самых разных габаритов.   Ездили целую неделю, встречая по дороге таких же людей с полными или пустыми тележками (эти уже  возвращались обратно). Дед мог бы позвать на помощь ребят, но это было  не в его правилах.

    Старались не зря, за все ягоды получили приличную сумму, особенно за черешню «Воловье сердце», но меньше, чем  могли бы выручить в Феодосии. Из остальных ягод бабушка варит варенье, джем, повидло и отправляет все в посылках в Москву моей бабушке, родным  в Ашхабад и дяде Володе в Ростов.
     Во всем городе варят варенье; сладкий запах от него стоит в воздухе, смешиваясь с кислым запахом ягод,  нападавших    на тротуары. На нашей окраине фруктовые деревья  растут прямо на улице, соседствуя с акациями, миндалем и даже соснами.
    
  Закончив с продажей ягод,   едем вдвоем с дедом запасаться керосином, уже в другую часть города, ближе к селу Болгарщина. Водружаем на тележку   пять больших  канистр и толкаем ее перед  собой, как детскую коляску. Два раза  пришлось возвращаться ни с чем –  не хватило керосина. Надо ехать к пяти часам, чтобы   быть первыми. Это самое неприятное – вставать в такую рань.

       Но есть в этом и своя прелесть, наблюдать, как город просыпается: кто-то спешит на базар,   кто-то – на автобусную станцию к первым автобусам в Симферополь и Керчь. Проходит минут  десять, за заборами  в  разных концах улицы начинают кукарекать  петухи,  призывая взойти солнце. И вот уже горы очистились от тумана, небо над ними зеленеет, потом белеет, розовеет,  становится ало-красным и в  середине этого полотнища появляется белая макушка солнца. Тут наступает очередь птиц:  щебечут и трезвонят на все голоса. О чем? О хорошей жизни. Целыми днями обрабатывают в свое удовольствие   фруктовые деревья,  и никто им не мешает.

      Окончательный восход солнца мы не видим. Уже не до него. Прибыв на место,  находим около дверей лавки небольшую очередь из хмурых, не выспавшихся граждан и оказываемся  десятыми. Никто не знает, привезли вчера новый керосин или нет. Лавка открывается в 9 часов.   

     Единственная продавщица  в ней   Зинаида, полная, разбитная женщина, с ярко подведенными черным карандашом глазами, как всегда, опаздывает на 20 минут, и, проходя сквозь строй  покупателей, раздраженно сообщает, что керосин привезли, но на всех не хватит, последние граждане могут идти домой. Народ возмущается, почему  его так мало привозят - в день  по две цистерны. 

    – Ты бы, Зинаида, пожаловалась в горсовет или позвонила в Симферополь, чтобы навели порядок, – заискивающе советует кто-то, зная, что спорить с ней и ругаться ни в коем случае нельзя: вылетишь из очереди. Зинаида или молчит, или сквозь зубы цедит:

   – Сами звоните, я вам не нанималась.

    Мы с дедом  волнуемся: перед нами девять человек и у всех, как у нас, в тележках много тары.

     Очередь еле двигается, так как керосин заливается через  воронку – по капле в час. Когда мы, наконец,  входим в само помещение лавки, время приближается к 12. Невыносимо пахнет  керосином. Дышать просто нечем. Как Зинаида здесь работает целый день? Наверное, сама заказывает в райцентре по две цистерны, чтобы скорей сбежать домой. Командирским тоном она отсчитывает после нас еще двух человек,  остальным  велит расходиться: керосин кончается.

      Кое-кто в очереди  начинает требовать, чтобы отпускали по одной канистре. Его поддерживают другие. Мы молчим. Зинаида из уважения к  деду полностью заливает   наши пять канистр. Довольные, что  мучения кончились, мы возвращаемся домой, толкая перед собой тяжелую тележку.

    В Старом Крыму я узнала многие стороны провинциальной жизни: как топить печку, белить стены татарского дома, ходить  в баню, стоять в очереди за керосином, готовить на керосинках еду, зажигать керосиновую лампу, торговать  на базаре, иметь дело с Райпотребсоюзом, не говоря уже о наших прогулках с дедом по улицам в поисках коровьих лепешек.

                * * *

    От Костика по-прежнему нет вестей и, чтобы досадить ему,  предлагаю Сергею Ивановичу до его отъезда в Симферополь сходить в пещеру «Два гнома». Разговор был в его кабинете перед  ужином, когда мы отбирали новые рисунки ребят для стенда. Бабушка в это время возилась на кухне с пирожками – решила   побаловать нас и дать  деду с собой в дорогу.

     У нее  хорошее настроение. Такой она  человек: то сердится на деда и зятя в Ашхабаде, то вся расцветает от того, что в доме все идет по порядку, урожай ягод – самое трудное в саду, собрали, ягоды продали, вдоволь наварили варенья, всем его разослали и, дай бог, у Татьяны в семье все наладится. К тому же в розарии сегодня расцвели ее любимые    розы кремового цвета. Она их никогда не срезала, а тут расщедрилась и поставила всем  в комнаты по три штуки. Сейчас в кухне она напевала какую-то латышскую песню.

   – Подожди, Юля, – говорит дед, прислушиваясь к пению Ирины Павловны, глаза его увлажнились,   глаза  засияли, как у юноши,  – сейчас не до этого. Решим вопрос с Наиной Николаевной и тогда сходим. Я должен убедить Чистякова, чтобы они изменили к ней отношение.  Меня во вторник и четверг не будет. Ребят я предупредил;  если кто-нибудь придет, покажи им слайды  о  подземном озере в Бахарлынской пещере. Теперь ты о нем знаешь не хуже меня.

     – Покажу, – огорченно вздыхаю я, что не состоится наш поход за сталактитами.

       На столе у деда лежит письмо от Щербакова. Сергей Иванович мне ничего о нем не говорит.  Ну, и пускай. Мне теперь не интересен ни Щербаков, ни его экспедиция, ни Международный  конгресс археологов.

     Еще одна знакомая деда, жена профессора Калинкина, Елена Васильевна, обещала деду написать письмо своему фронтовому товарищу в Севастополь, чтобы он нас там принял и везде  повозил: кроме Херсонеса, еще в Бахчисарай, в средневековый город-крепость Чуфут-Кале и в монастыри высоко в скалах около Севастополя и Бахчисарая. Это ее Сергей Иванович попросил после того, как они с бабушкой не разрешили мне туда ехать с Костей и Щербаковым. Деду самому интересно там побывать и лично увидеться с директором Херсонесского музея. 

    Калинкины вообще чудесные люди. Елена Васильевна – библиотекарь,  в начале войны окончила медицинские курсы и  участвовала в тяжелых боях за Севастополь. Ее муж, Николай Петрович – профессор, астрономии на пенсии. Считает себя обязанным просвещать народ и везде выступает с лекциями по астрономии: в школе, клубе, кинотеатре, у жены в библиотеке и, конечно, у деда в музее –  два энтузиаста-просветителя. Он еще музицирует и на собраниях ветеранов в городском клубе играет на фортепьяно и поет арии из опер Верди.  Своих детей у них нет,  меня они любят и балуют. Прихожу от них всегда с полной сумкой  всяких сладостей.

      Столько хороших людей кругом, и как мне с ними было хорошо и спокойно, пока в моей жизни не появился этот Костик. Специально  нарушил мой покой и  уехал, чтобы я мучилась. Мой воспаленный мозг, уставший от терзаний, придумывал самые неимоверные глупости.
      
                * * *
 
 Пока деда не было, я два раза ходила к Наине Николаевне  на чаепития  с пирогами, которые пекла Вера Прохоровна, и стихами. В душе  все-таки надеялась, что Костик пришлет мне письмо на ее адрес. За столом собирались все те же лица. Не было только Куликова и Трюхана.  Но Приходько один мог всех заменить. Он читал Волошина, Гумилева и новые стихи Ахматовой, которые стали появляться в печати в последнее время. От него я впервые услышала, что Гумилев был замешен в какой-то белогвардейской организации и расстрелян в 21-м году, почему его стихи и книги у нас в стране   запрещены. 

     Однажды  в библиотеке Исторического музея я взяла по совету нашего учителя литературы «Антологию  русских поэтов». В ней на некоторых страницах были зачеркнуты стихи и фамилии авторов. В Оглавлении же их фамилии сохранились. Это были стихи Нарбута, Ахматовой, Гумилева и Цветаевой. При желании их  можно было прочитать, но я как честная пионерка не стала этого делать, да они меня тогда и не интересовали. И вот как теперь под влиянием этих людей изменилось мое мировоззрение. А история с домом Грачек и разговор наш по дороге к Наине Николаевне с Костиком? Мне никогда раньше не приходило в голову, что в нашей  стране может быть такое жестокое и несправедливое отношение к людям.

   Наина Николаевна  смирилась с тем, что дом ей в ближайшее время не вернут. Если Сергей Иванович вернется от Чистякова ни с чем, она  уедет к родным в Киев. Больше не хочет терпеть  унижений и  жить на шее у Веры Прохоровны, надеется на новом месте  устроиться на работу. Без нее тут будет скучно. Где еще соберется такое приятное общество? Эта добрая душа уже всех приглашает в Киев, а меня так на все лето на будущий год. Наверное, я так  и сделаю, чтобы  не встречаться здесь больше с   Дмитриади.

7

     Мы ждали деда  в пятницу во второй половине дня, а утром у нас неожиданно появился милиционер. Нашелся наш вор, и не где-нибудь, а в  Харькове.   Некий молодой человек принес там в букинистический магазин   дорогие альбомы с репродукциями из Эрмитажа. Опытная  продавщица  обратила внимание на экслибрис Сергея Ивановича – на фоне Копетдага латинская D, первая буква его фамилии. Это женщину насторожило.  Она стала расспрашивать книголюба, откуда у него  альбомы, тот растерялся, потом испугался и хотел уже сбежать, но продавщица успела кнопкой звонка вызвать милицию.

    У парня нашли  автобусный билет из Старого Крыма до Феодосии, связались с нашей милицией. Выяснилось, что он –старший брат  Коли Феклисова, того самого пятиклассника, что был из «неблагополучной семьи». Коля таскал у нас книги и вещи, а старший брат Михаил   сбывал их на базарах, в комиссионных и книжных магазинах. Специально уезжал подальше от Старого Крыма, чтобы замести следы. Однако при продаже альбомов не обратил внимания на маленькую картинку с буквой D на обложках  или не имел представления об экслибрисах.

     Вечером  приехал расстроенный Сергей Иванович. Председатель обкома Чистяков опять разговаривал с ним раздраженным тоном, на заявление деда, что придется обращаться в высшие инстанции, сказал, что он может писать кому угодно, хоть черту, хоть богу (так и заявил наглец). И зря он, уважаемый человек,  академик, заступается за  врага народа.

       Дед напомнил ему о том, что партия еще до ХХ съезда рассмотрела вопрос о незаконных репрессиях и допущенных ошибках. Грачек оговорили, она должна быть немедленно реабилитирована и получить обратно свой дом… «Вы забегаете далеко вперед, – недовольно сказал Чистяков, – нам еще предстоит разобраться со всеми репрессированными и выяснить, кто из них невинно пострадал, а кто был посажен за дело. Нам точно известно, что Грачек работала на немцев и потом сбежала с ними в Германию».

    Никакие доводы на него не действовали: ни то, что Наина Николаевна отсидела десять лет по 58-й статье, ни то, что в своем доме она хочет организовать  музей известного  писателя,  гордости Крыма и всей страны. «Ну, знаете, – возражал ему в ответ партийный деятель, – неизвестно,  как бы этот известный писатель  повел себя при немцах. В гражданскую войну многие из этих известных переметнулись к белогвардейцам, а  Волошин укрывал их у себя в Коктебеле. Вовремя он умер, иначе бы и его   расстреляли     в 37-м году. Вы читали его стихи? Антисоветчина высшей пробы. И больше ко мне на прием не записывайтесь. Мы скорей сами откроем музей писателя Грачека, чем реабилитируем его жену – изменницу Родины».

       – Я знала, что так кончится, – заявила бабушка. – Ты меня никогда не слушаешь. Тебя в Ашхабаде били по голове, и здесь все повторяется, другими эти люди не могут быть.  Хрущев сегодня  говорит одно,  завтра – другое. Человек, который вместе со Сталиным подписывал списки на расстрел людей, не может так быстро измениться. Это чистой воды популизм.

      – Его доклад о культе личности Сталина я считаю покаянием партии и его лично  перед всей страной и целым залом коммунистов.

      – Таких же, убийц, как  Степаненко и Чистяков в Симферополе. Они все – члены одной шайки...

       – Ира, прошу тебя, – морщится дед, – не говори так при Юле и не кричи на весь дом. На улице все слышно…

      Бабушка фыркнула и ушла на кухню заниматься ужином. Там уже в печке сидели пироги, наверху на конфорке варился  любимый дедов борщ   – по-украински густой, но без мяса и сала. Рядом на другой конфорке доходил до кондиции  борщ с мясом и салом –  для нас. Еще раньше была приготовлена целая гора первых в этом году жареных кабачков и общее для всех блюдо  –  запеченная  рыба с перцем  и помидорами, все, что особенно любил Сергей Иванович.

      Так Ирина Павловна отмечала  приезд мужа, хотя всем своим «гордым» видом показывала нам, что это – обычный, будничный ужин.

                * * *

        История с братьями Феклисовыми окончательно расстроила Сергея Ивановича. Несмотря на его заявление в милицию о том, что он не имеет претензий к обоим братьям,  на   Михаила завели уголовное дело, а в понедельник вызвали на допрос самого деда, Ирину Павловну, Колю, его мать и бабушку.

     Вытирая слезы, Коля признался, что брал у Сергея Ивановича книги и другие вещи. Рассказал даже, как он этот делал, подло делал, но о брате не сказал ни слова. Его бабушка  заявила, что ее дочь, мать братьев,   давно не работает, много пьет  и  требует у детей на водку деньги, вот старший брат и подбил младшего пойти на такое преступление.

    Колю   как несовершеннолетнего поставили на учет в детской комнате  милиции, пригрозив в следующий раз отправить в колонию. Не знаю, кто больше переживал случившееся: Коля или Сергей Иванович? К нам еще пришла Колина бабушка и со слезами умоляла Сергея Ивановича не выгонять мальчика из кружка, иначе он совсем пропадет с пьющей матерью и ее собутыльниками. «Поверьте, – причитала она, вытирая рукой слезы, катившиеся по морщинистым щекам, – он не хотел этого делать. Его заставили силой, а вас он очень уважает».

       Дед и не собирался от него отказываться. Однако остальные ребята не понимали, зачем  Сергею Ивановичу нужно  возиться с  вором и предателем, обманувшим человека, который им всем доверял, и  объявили Коле бойкот: не разговаривали с ним и полностью  его игнорировали, даже сидеть ему приходилось в стороне от всех. 
   
Бедный парень стойко переносил свое положение изгоя, и, когда все уходили, оставался у нас и просил Сергея Ивановича дать ему самые трудные поручения. Не знаю, как поступил бы в этом случае Макаренко, но дед опять отпер все замки в ящиках и шкафах и, оставляя Колю в кабинете  с каким-нибудь заданием, надолго уходил в  сад.

                * * *

       Я опять стала намекать Сергею Ивановичу, что пора сходить в  пещеру «Два гнома» за сталактитами. Но  и  теперь оказалось не  до них. Наина Николаевна уезжала из Старого Крыма. Как  только дед приехал с отрицательным ответом, Вера Прохоровна отправилась в Феодосию и через знакомую в железнодорожной кассе купила  билет в Киев на ближайшее число, следующий понедельник.

     В субботу Грачек  устроила прощальный вечер для самых близких друзей. Их оказалось немало. В саду поставили два стола, соединив  в один. Как всегда, хозяйки соблюдали полный этикет светской сервировки: белая накрахмаленная скатерть, кружевные розетки, вазочки с цветами, салфетки в серебряных подставках и серебряные столовые приборы для салатов и мясных блюд, положенные в определенном порядке. На  кружевных розетках – бокалы для вина и  рюмки для  крепких напитков. Мужчины в складчину купили шампанское, водку и коньяк, так что скоро стало  шумно и не к месту весело.      

  Куликов и Трюхан клялись Наине Николаевне, что «добьют» власти города и самого Степаненко через газету. Они начали публиковать письма трудящихся и отклики читателей. Как потом оказалось, Кировский горком партии заинтересовался этими публикациями и заставил  обоих уйти из газеты по собственному желанию, так что в данный момент они оба оказались без работы, и  от всех это скрывали.

  Куликов обещал завершить работу с рукописями и сборником с повестями Грачека. Здесь дело продвигалось более успешно: симферопольская типография начала набирать первую повесть «Черный силуэт».  Только он боится, что узнав об этом, симферопольские партийцы запретят  издавать сборник.

   Есть у них и свой художник  Григорий Филиппович Коробков. Он живет не в Старом Крыму, а в селе Айвазовское.  В этом селе когда-то было имение внука Ивана  Айвозовского, тоже художника Михаила Латри. В его доме, как в Коктебеле, постоянно собирались и подолгу жили известные художники и писатели. Коробков застал это время, был частым гостем и у Латри, и у Волошина, а с Грачеком не только дружил, но ходил с ним по окрестностям Старого Крыма и нарисовал карандашом портреты обоих супругов. Жаль они пропали. Вера Прохоровна говорит, что Степаненко отправил на помойку за ненадобностью много книг из библиотеки писателя, рисунков и фотографий. 

    По просьбе Трюхана, Коробков взялся за  оформление сборника повестей Грачека и наезжал в Старый Крым, чтобы показать свои работы Наине Николаевне, Куликову и Трюхану.  С дедом они сразу подружились, как только тот переехал в Старый Крым. Григорий Филиппович любил бывать в нашем музее и рассматривать картины Мурада Курбанова, говоря, что в них «много духовных сил и магических тайн».

    Шум от голосов усиливал начавшийся еще днем  ветер, возможно, на море в Феодосии разыгрался шторм, и к нам приходили его отголоски. В саду качались и скрипели деревья, кланялись головки крупных белых ромашек, посаженных Верой Прохоровной в большом количестве около дома и вдоль дорожки к калитке (не столько для красоты, сколько для продажи на базаре в Феодосии). Даже цикады примолкли, и только какая-то птица тревожно и громко кричала в соседнем саду. Но было  тепло, а ветер приятно холодил раскрасневшиеся от вина и разговоров лица.

   Под конец появилась еще большая квадратная бутылка армянского коньяка, наверное, Федор Николаевич принес и припас к концу. Гости громко переговаривались и смеялись, забыв, по какому поводу   здесь собрались.  И громче всех, даже как-то неестественно смеялась Наина Николаевна, желавшая сегодня среди  близких друзей забыть обо всех своих бедах и горестях.

     Ирина Павловна сидела рядом с Татьяной Ильиничной,  та вертела головой то в  сторону бабушки, то в сторону другой своей соседки, учительницы Зелинской, рассказывая о своей дочери и Щербакове. Щербаков сделал на Международном конгрессе доклад, который произвел фурор (в ее устах это звучало, как  ф-ф-ур-ор!) в ученом мире. При этом Татьяна  Ильинична, раскрасневшаяся от вина, не забывала то и дело упомянуть свою дочь и Костю Дмитриади, выступавших у профессора в качестве ассистентов. «Леночка не знала, какую себе выбрать профессию после школы, – жужжала и жужжала Татьяна Ильинична, – а теперь поедет вместе с Костей в Ленинград поступать в университет на археолога».

     Только и слышалось из ее уст: Костя, Костя, Костя, как будто они с Еленой до сих пор  не знали этого Костю, а тут вдруг разглядели и вцепились в него. Меня это разозлило: только я начала успокаиваться и забывать о нем, как во мне снова все всколыхнулось от обиды. «Спокойно,  – внушала я сама себе, – спокойно, меня больше не интересуют ни Леночка, ни обманщик и лицемер Дмитриади. Пусть оба поступают куда угодно».

      Тут Наина Николаевна  позвала меня помочь с посудой. Но вместо летней кухни мы направились в дом. Там вкусно пахло корицей, яблоками и сладким тестом. Везде на полках и окнах стояли банки с вареньем и бутылки с наливками и настойками – их Вера Прохоровна заготавливала в большом количестве, чтобы тоже продавать в Феодосии, базар помогал здесь выживать многим пенсионерам. Сейчас она и нашедшая у нее приют еще одна бездомная душа, дородная украинка из Умани Олеся Хвыль, возились с пирогами на кухне. Заглянув к ним, Наина Николаевна   распорядилась насчет чая, и повела меня в свою комнату.

    Это была не комната, а  антикварный магазин, заставленный старинной мебелью, статуэтками, ящиками с книгами, посудой,  картинами; около окна, загораживая свет, стоял предмет моего восхищения –  парижский секретер, покрытый черным лаком, декорированный перламутром и накладками из золоченой бронзы. Говорят,  писатель выиграл его в карты в Феодосии у какого-то бывшего банкира. В секретере было множество  ящичков и откидная крышка для письменного стола. Все эти вещи Вера Прохоровна сумела перетащить к себе от Грачеков, когда Степаненко занял их дом, и сохранила до возвращения хозяйки из лагеря. Готовая обстановка для будущего музея. 

      Загадочно улыбнувшись, Наина Николаевна подошла к  секретеру и   достала из верхнего ящичка   три конверта.

    –  Вот пришли на наш адрес для тебя.

    – Да? - сделала я удивленное лицо и тут же залилась краской.

    – Знаю, знаю, – помахала пальчиком Грачек, – от того молодого человека, что приходил с тобой однажды, сына  главного врача Дмитриади. Симпатичный мальчик. Подожди, сейчас я уйду и прочтешь, а я тебе приготовила подарок, – и она вытащила  из того же ящика тоненькую книжицу: «Стихотворения» Мандельштама, 1928 года издания. – Там есть и твои любимые.  Только никому не показывай. Осип Эмильевич до сих пор  запрещен.

    Я ее расцеловала  и от всех нахлынувших на меня чувств расплакалась.

     – Ну, что ты девочка. Тебе  можно позавидовать, любовь такого красивого мальчика. Ты добрая, ласковая, мне бы такую дочку. Только вот бог не дал мне детей ни с первым мужем, ни с Георгием Павловичем, – глаза ее наполнились слезами, –  да это и к лучшему. Что бы с ними стало в войну,  умерли от голоду или немцы, как  меня, угнали  в Германию, а потом  нкведэшники    посадили в концлагерь?
    
 Никто не знает, как мы с мамой тут голодали… Я ладно, а она… Чистяков заявил Сергею Ивановичу: неизвестно, как бы себя вел во время войны Георгий Павлович. Какая низость так говорить о знаменитом писателе. А я думаю, даже хорошо, что Георгий умер до войны. Его и так травили в 20 – 30-е годы, когда мы жили в Ленинграде, а здесь бы и старое вспомнили, и новых собак навешали. Да что это я, –  спохватилась она, – бросила гостей…  Я пойду, а ты читай, читай... – Она обняла  меня и поцеловала в голову.

      Я села в кресло, включила на столе стеклянный розовый абажур, осветившей всю мебель и потолок нежным персиковым цветом, и раскрыла сразу все три письма, не зная, с какого  из них начать. Все написаны в разные дни, но оказались в моих руках в одно время. Костик подробно писал обо всех своих делах: раскопках на Херсонесе, поездке в Балаклаву,  конгрессе,  встречах с интересными людьми.

     В одном конверте лежали три фотографии с подписями: Костик на катере за рулем (объезжают Балаклавскую бухту), Костик на набережной в Севастополе; Костик с лопатой на раскопках в Херсонесе – в распахнутой клетчатой рубашке и с черной повязкой на лбу, как у пиратов. Красивый, загорелый, с крепкими мускулистыми руками. Еще  отрастил небольшую бородку, которая придает ему более солидный вид. Все бы ничего, но на той фотографии, где он с лопатой, на заднем плане стоит Елена и не спускает с него глаз. Меня    это больно задело.

     Читала я быстро и  не заметила, что в начале каждого письма он называет меня Юленькой, а в конце повторяет, что скучает и ждет не дождется, когда мы снова увидимся.  Когда же при втором чтении я это увидела, то забыла и про Елену, и про все свои обиды и переживания. Значит, он не забыл меня и думал обо мне на этом катере и на международном конгрессе!? Как я могла в нем сомневаться и вообразить что-то плохое?

     Сразу все стало на свои места,  как будто с сердца упал камень, и стало легче дышать. Но все-таки заноза осталась, и это, наверное, был голос трезвого рассудка: забыть мальчика, с которым скоро придется надолго или, кто знает, если он уедет на пять лет учиться в Ленинград, а потом пойдет в армию,  навсегда расстаться.

      Домой  возвращались  шумной гурьбой. Рядом с нами шли Морозов и Татьяна Ильинична. Они теперь живут вместе. Навсегда или пока нет Елены? Оба выглядят счастливыми.

        Федор Николаевич приобрел где-то собаку: баварскую горную гончую, теперь она  везде его сопровождает.  Кинг, как ее звали, носился и прыгал вокруг людей, быстро признав знакомых своего хозяина. Но не жаловал пьяных. Ему не понравились наши подвыпившие мужчины, которые шли сзади нас и громко разговаривали. Он недовольно рычал и лаял на них, а потом и вовсе куда-то исчез. Татьяна Ильинична всем объясняла, что Федя, так она  теперь называла Морозова, избаловал пса,  и тот потерял   охотничьи навыки.

    – Он потерял еще до меня, – добродушно смеялся Морозов, не желая обижать свою пассию. – Мы с ним оба – блуждающие по горам странники…

    – Сергей Иванович, – сказал уже серьезно Морозов, беря деда за локоть,  – так как Крым теперь передан Украине,  я решил  обратиться по делу Наины Николаевны в Киев к Председателю Президиума Верховного Совета УССР Коротченко. А, если и там не получится, придется ехать в Москву. Мы не может так оставить это дело…

       – Да,  это верно, – согласился дед, – у нас привыкли все вопросы рассматривать по инстанциям. Мы с Ириной собираемся ехать зимой в Ашхабад через Москву, так что  могу там заняться этим вопросом, только надо точно знать и заранее записаться на прием в ЦК или к самому Хрущеву.

   – Я поеду в Киев в сентябре, а сейчас мы собрались идти пешком в Коктебель. Скорей всего в четверг, проводим Наину Николаевну и пойдем. Присоединяйтесь к нам с Юлей, это не тяжело. Зелинская пойдет с дочкой, Круглов, Трюхан, Приходько. Коробков собирался; кстати, спрашивал о вас, передавал поклон и хочет вас видеть… Поживем там  дня три   на турбазе «Приморье», в море покупаемся….

     – Ну, как Юля, пойдем? – спросил меня дед, и по его голосу я поняла, что сам он  рад этому предложению: мы с ним давно не бродили по горам и не ездили на море в Феодосию.

     – Конечно, пойдем, – моментально соглашаюсь я, представив в дороге всю эту замечательную компанию.   – А Кинга возьмете?

     – Как же без него, – сказал Морозов, оглядываясь по сторонам в поисках собаки, и тот выскочил откуда-то  из темноты, как будто невидимый шел за нами и слушал наш разговор.

         Ирина Павловна не могла  идти из-за больных ног, она и нас бы не отпустила, но  как она могла возразить, если Зелинская, школьная учительница по зоологии, брала с собой 12-летнюю дочь Кристину. Теперь мне  было жаль, что Костика  нет, а то пошел бы с нами и показал те места, где его предки имели свои виноградники.

   В предвкушении  похода Сергей Иванович  оживился, ходит по дому, напевая себе под нос – признак хорошего расположения духа. Обещает бабушке найти на берегу моря сердолик – красивый полудрагоценный камень. Его искали на Коктебельском пляже еще со времен Волошина как память об этом  месте и самом поэте. 

    Мой отец в старших классах ездил отдыхать в Коктебель в детский санаторий  от Союза Писателей и привозил  эти камни – розовые и красные,  с  внутренним сиянием.   Несколько таких камней так и лежат с тех пор  на почетном месте в нашем буфете со стеклянными дверцами. 

    С красным цветом сердолика — цветом огня и крови, цветом сердца — связаны представления о  том, что этот камень обладаем магическими  свойствами и  защищает человека  от беды. Но моим родителям эти красивые камни не помогли.    

8   

    Путешественников собралось одиннадцать человек, но не все останутся потом в  Коктебеле. Зелинская с дочерью и еще три женщины  собираются вернуться вечером того же дня домой на автобусе – у них дела.  Коробков и Приходько едут с ними. Морозов  рассчитывает, что сможет договориться насчет ночевки всех остальных на коктебельской турбазе «Приморье»; в крайнем случае придется кланяться в ноги директору Писательского дома творчества. У Николая Федоровича везде знакомые.

   У всех нас – широкие соломенные шляпы, за плечами – рюкзаки с запасной одеждой и едой, на поясах – фляги с водой. 

    Путь начинаем от нашего дома. Переходим по камням  обмелевшую за лето   Чурюк-Су и поднимаемся по дороге на плато. Женщины просят их подождать  и сворачивают за водой к Cвятoму Пантелеймону. Пока их ждем, любуемся панорамой  города,  лежащего перед нами, как на ладони. Воздух совершенно прозрачен и струится, как обычно бывает в горах по утрам.

     Хорошо виден стадион, наш дом с красной черепичной  крышей; слева – больница, баня с высокой трубой, откуда валит черный дым – сегодня четверг,  а значит, банный день; и дальше – все улицы и перекрестки, залитые в этот утренний час солнечным сиянием.

     Тут и там разбросаны высокие серебристые тополя, несколько тополей растут по берегам нашей речки, по ним и  пышным кронам ветел можно проследить ее путь к водохранилищу. Оно тоже отсюда хорошо видно, отливает нежно-бирюзовым цветом, маня к себе  путников, не подозревающих, что купаться там запрещено, и установлена водоохранная зона.

    И конечно, самая красота –  горы, возвышающиеся  от нас справа и слева. В эти часы  кажется, что   они покрыты  зеленым пушистым ковром, и тянется этот бесконечный ковер от одной вершины к другой.

    Когда женщины подходят к нам, мы идем вперед и останавливаемся около Памятника  65-и морским десантникам, пoгибшим в 1942 гoдy пpи выпoлнeнии Kepчeнcкo-Фeoдocийcкoй oпepaции, отдаем должное героям и сворачиваем   в лес под тихую прохладу деревьев.

   Силы у всех разные, и  группа растягивается на несколько метров.

   Сергей Иванович, когда водит ребят в горы, постоянно им что-то показывает и объясняет. Пятиклассники и шестиклассники виснут у него на руках, стараясь  быть к нему поближе. Во взрослых компаниях и вообще в обществе дед обычно молчит, пока к нему не обратятся с вопросом. Тогда он любит поговорить. Сейчас его взяли в оборот художник  Коробков и учитель литературы Приходько,  они  оживленно  беседуют в самом конце группы, как будто вышли поболтать во двор, а не совершают многокилометровый переход по горам.

    Трюхан идет в сопровождении женщин. Георгий Максимович, как всегда в ударе, читает на ходу стихи Волошина и рассказывает о Коктебеле и жене Волошина Марии Степановне, с которой лично знаком и надеется, что она нас примет, накормит обедом и  расскажет о своем муже.

      Женщины забрасывают его вопросами, мне плохо слышно, что он им отвечает, и, ускорив шаг, я догоняю Морозова. Федор Николаевич  один, Татьяна Ильинична осталась дома, она не любит ходить по горам, да и чрезмерная полнота не позволяет ей делать  большие переходы. Кинг носится по бокам дороги, атакуя бабочек и стрекоз. Не бережет дуралей силы, даром, что чужестранец  из баварских Альп.

   С Федором Николаевичем, как и с дедом, тоже интересно. Он  хорошо знает  эту дорогу и ее окрестности, обращает мое внимание то на  граб причудливой формы, то на глубокое ущелье, то на отрог потухшего вулкана или на два водопада, падающих с высокого утеса скалы. 

     Как и в любой местности, об этом утесе и водопадах есть своя легенда, связанная с трагедией двух  влюбленных сердец еще во времена  Золотой Орды. Девушка была дочерью татарского хана Берке, а юноша – пастухом. Узнав об их любви, хан приказал слугам связать дерзкого пастуха и сбросить  с этого утеса.

       Девушка не смогла перенести гибель пастуха, убежала в горы, нашла этот утес  и последовала за своим любимым. Через некоторое время оттуда побежали ручьи – слезы двух несчастных сердец, со временем превратившиеся в водопады.  Именно эти водопады, многочисленные ручейки и подземные источники с хрустально чистой водой питают наше водохранилище. 

      А вот еще одно интересное место, балка Османов Яр, связанная с другой легендой, правда, не такой романтичной. В здешних лесах  когда-то обитал  разбойник Осман,  грабивший  и убивавший путников. Тогда это была оживленная дорога: по ней ходили пешком и ездили на мажарах старокрымские болгары на свои виноградники в Коктебеле.   

      Однажды Осману понравилась  девушка, направлявшаяся вместе с родителями и двумя братьями на свадьбу в соседнее село. Он напал на их  арбу, наполненную дорогими подарками, девушку взял в плен, а оказавших ему сопротивление мужчин убил вместе с ее матерью. Девушка была очень красивой, разбойник искренне полюбил ее и добивался ее любви, но та не могла простить ему гибели  своих родных и покончила с собой, тоже бросившись с какого-то утеса.

   Морозов – врач, но  интересуется абсолютно всем: музыкой, поэзией, скульптурой, живописью, историей вообще и Крыма в частности. Как и Волошин, тоже рисует и обычно ходит по горам и городу с мольбертом. Он и меня хотел заставить рисовать, говоря, что это очень просто: достаточно иметь воображение и прочитать учебник для начинающих художников. Я внимательно прочитала учебник, но ничего у меня не получается, только бумагу и краски перевожу.

         Федор Николаевич рисует в натуралистической манере, иногда в стиле импрессионистов. Волошин представитель  так называемой «киммерийской школы» – рисует не то, что видит перед собой, а то, что запечатлевалось у него в памяти.  Кажется, совсем просто, наложить крупные мазки: синие, коричневые, голубые – и пейзаж готов, но нет,  у меня даже и так не получается,  лишь слепое  подражание Максу.

      На все нужно иметь талант. Так же, как и сочинять стихи. Как не смотри на ветку винограда, если у тебя нет божьего дара,  не родятся такие строки, как у Мандельштама: «кудрявые всадники» или «золотистого меда струя». А  у Морозова все получается. Он и стихи, наверное, пишет, и музыку сочиняет.  Как губка, все жадно впитывает в себя, радуется жизни, свету, птичьему щебетанью, синему небу.

   Удивительное дело: жил человек себе в Москве, имел семью, двоих детей, работал участковым врачом в поликлинике. Здесь стал пчеловодом, художником, увлекся гомеопатией и йогой. У себя на пасеке он построил что-то вроде сторожки, собирает травы, гонит мед,  бродит, как Волошин,  по горам,  открывая для себя тайны природы.

     Жена его то ли бросила, то ли надеется на его возвращение. А у него здесь другая женщина. Вольный, свободный человек, но любит общество, разговоры за столом,  и боготворит Сергея Ивановича, испытывая к нему  огромное уважение.

     Дорога  сейчас идет вдоль отвесного обрыва, даже страшно смотреть вниз. Зато слева горы, полностью покрытые лесом,  только на одной из вершин видны белые скальные пятна. Поворот – и вдали неожиданно возникает горная гряда с необычным рельефом. Это - Кара-Даг. Мелькнул и исчез, чтобы полностью открыться  при подходе к Коктебелю.

        Лес становится  реже и реже. Все устали и предлагают отдохнуть. Морозов упорно тащит нас вперед, чтобы сделать большой привал перед  последним отрезком пути. Отобрал у двух женщин рюкзаки и несет их вместе со своим на спине. Я чувствую себя хорошо: мы с дедом много ходим по горам пешком, привыкли к таким переходам, но, когда мы одни, то часто отдыхаем и в любую минуту можем повернуть назад, а здесь впереди еще километров пять.  Я, как и Ирина Павловна, тревожусь за Сергея Ивановича, он может устать, но никогда не покажет вида. И он, и два его спутника держатся бодро, однако идут молча, устали или исчерпали тему для разговора?

    – Ты не представляешь,  – говорит  мне Федор Иванович, слегка задыхаясь и покашливая (все-таки туберкулез  или астма дают о себе знать), –  какая откроется красота, когда  мы начнем спускаться к поселку, внизу лежит  залив, видны все бухты, утесы... Каждый раз, когда туда попадаю, хочется взять кисть и рисовать, рисовать, хотя уже много таких видов.

   – Надо сказать Сергею Ивановичу или   сотрудникам в городском музее, чтобы устроили выставку ваших картин, – приходит мне неожиданная мысль.

   – Нет, Юля, еще рано. Одни пейзажи – это скучно. Нужно больше  рисунков о городе и попробовать портреты. Так можно  увидеть, на что я способен…

   – Мне у вас все нравится…

   – Ты – добрая душа, а некоторые меня критикуют, – и я понимаю, что он говорит о Татьяне Ильиничне. Честно говоря, мне не очень нравится, что Морозов сошелся с этой женщиной, которая мне кажется, как и ее дочь,   пустой,  недалекой особой, недаром ее муж-писатель сбегает от них уже через неделю.

    Незаметно  лес  плавно переходит в лесостепь, а затем и в степь с   высокой высохшей травой, иногда острой, как лезвие бритвы,  и  пригнувшимся низко к земле диким терновником и шиповником. В желтых скрюченных листьях прячутся почерневшие ягоды. Трудно представить, что в начале мая здесь все буйно и пышно цветет.

      С высокого места нам хорошо видно  озеро c кpacивым нaзвaниeм «Apтyтлyк», или «Гpyшeвый caд». Федор Иванович поясняет, что когда-то  здесь была греческая деревушка Армутлук, славившаяся своими грушевыми садами. Во время войны фашисты сожгли ее и расстреляли всех жителей, осталось только озеро и красивое греческое название. Спрашивается, за что же тогда из  Крыма вместе с татарами депортировали и греков?

   Миновали озеро и идем   дальше,  любуясь  окрестными горами и живописными ложбинами между ними. Красота необыкновенная. Фантастический, загадочный мир, который в Крыму встретишь только в этой его восточной части.

     У Морозова сейчас нет кисти, зато есть фотоаппарат (дед так и не успел купить новый вместо   украденной «Смены-М»), он без конца останавливается и фотографирует: каждый новый вид кажется ему лучше другого. Дед только грустно улыбается, он бы тоже хотел пополнить свою фонотеку такими снимками. Федор Николаевич обещает сделать по  экземпляру и для него.

    До Коктебеля осталось  недалеко, но все   окончательно выбились из сил. Первым забастовал Кинг, улегся в тени   кривобокого  деревца и делает, хитрец, вид,  что закрыл глаза, а сам  исподтишка подсматривает, как на это реагирует хозяин.

     – Видите впереди небольшой лес, – говорит  наш главнокомандующий, указывая на  зеленый островок, чудом уцелевший  под палящим солнцем,  – там сделаем большой привал. Кинг вперед.

    Кинг вскакивает и, как ни в чем не бывало, летит к этому островку,– ему хватило для отдыха несколько минут. А мы  плетемся еле-еле. Невыносимо жарко и пыльно, кажется, что пыль забила не только глаза и уши, но все нутро. Я снова смотрю на деда: ему нельзя так долго быть на солнце. Он держится молодцом и улыбается мне, и его два спутника шагают бодро.

    И вот долгожданное: «Остановка!»

    Мы располагаемся в тени деревьев –   это оказались грецкие орехи (видимо, когда-то  давно здесь был оазис), достаем свои запасы с продуктами и воду. Есть никто не хочет, только пить. Морозов зовет Куликова, и они куда-то уходят. Затем возвращаются с большим чайником, наполненным водой, и кружками. У Федора Николаевича тут своя кладовая или  заранее  все принес?  Это в его духе.

      Мужчины быстро разводят костер. И без того жарко, но горячий чай с травами (и травы с собой доктор захватил) быстро восстанавливает силы. Неугомонный Федор Николаевич  всех фотографирует и группой, и по 2 – 3 человека, и каждого отдельно, и с Кингом. Тот  у всех попробовал по бутерброду, напился вдоволь воды, визжит и прыгает вокруг нас, с готовностью усаживаясь рядом, когда его просят попозировать. Куликов и Трюхан относят обратно посуду, и группа двигается дальше.
      
Дорога теперь идет вниз. Нашему взору постепенно открывается море, многочисленные зеленые и бирюзовые бухточки, обрамленные около берега белой пеной – сверху все это видно  на много километров вдаль и вширь. И  с обеих сторон наступает Кара-Даг во всей своей необычной красе:   с  грозными голыми утесами, каменными изваяниями  и острыми скалами;  это – не наши лесистые зеленые горы.   

     Земля здесь  потрескавшаяся, выжженная, одни колючки. Огромный орел парит  в ослепительно синем небе, высматривая жертву, но вряд ли что-нибудь найдет. Вода и море внизу; там жизнь, а здесь, как в Туркмении, – пустыня и смерть. Все молчат и от усталости, и от захватывающей дух панорамы. Я продолжаю следить за орлом, превратившимся уже в маленькую точку. Вдруг эта точка взлетает вверх и камнем падает вниз – выследил все-таки наш красавец какую-то жертву себе на обед.

      Минут через 40    входим в  поселок с десятком  домов на окраине и тощими кривыми деревьями. Невыносимо жарко и душно, хотя море  рядом;  воздух стоит на месте, накаляясь от горячей земли, чувствуем через подошвы спортивных таочек ее жар.  Фляги у всех давно пусты. На наше счастье вскоре попадается колонка с водой. Из крана льется тоненькая струйка,  мы  с наслаждением пьем прохладную воду с каким-то непонятным привкусом, умываемся и наполняем  фляги.

    Дальше план такой. Морозов,  дед, я, Трюхан и Куликов остаемся в Коктебеле, остальные возвращаются домой на автобусе. Перед тем, как расстаться, мы все идем в поселковый ресторан «Эллада», который находится на территории турбазы.

     Четыре часа дня, на двери висит дощечка «Перерыв», но у Морозова и тут знакомые. Нас кормят холодным свекольником с зеленью и сметаной, котлетами с пюре и  компотом из вишен. Царский обед после такого длительного путешествия.

     За окном Кинг прижимается лапами к стеклу, жалобно скулит. Федор Николаевич идет в кухню, и толстая повариха, прошлепав мимо нас в тапочках на босу ногу, выносит на улицу полную тарелку с котлетами и ставит ее перед Кингом. Теперь все сыты и довольны.

    Грустно расставаться с отъезжающими. За несколько часов пути все привыкли друг к другу.  Кристина чуть не плачет, ей хочется остаться с нами и побыть еще с Кингом. Тот ластится к ее ногам, жалобно повизгивает. Зелинской очень жаль, но они с Приходько завтра с утра едут на совещание учителей в Кировское. Сколько знаю эту Зелинскую, она всегда занята  школьными и общественными делами. Коробков торопится закончить иллюстрации к сборнику Грачека, он и в поход пошел ради новых впечатлений.

   Морозов идет к директору турбазы Фищенко договариваться насчет жилья,  мы остаемся пока в ресторане. Из женщин я теперь одна, и мне все внимание. Трюхан успокаивает деда, что, если нас не устроят на турбазе, пойдем к жене Волошина Марии Степановне. Она всегда найдет место в своем доме или во дворе. Во дворе на матрасах и раскладушках тоже хорошо и даже почетно. Так гости обычно  спали при Волошине, когда у него летом собиралось много гостей. Море рядом, слышно, как волны бьются о берег. Очень романтично.

   Мне не нравится, что по улицам бродят стаи бездомных собак, подбегают к прохожим, обнюхивают их и идут следом. Такие забегут во двор к Волошиной и покусают посреди ночи. Но все в порядке. Морозов не был бы Морозовым, если бы не добился своего. Деда устраивают где-то в  домике в отдельной комнате, а  нас администратор лично отводит в брезентовые палатки: мужчин в  трехместную, а меня,  недалеко от них, в двухместную, но я буду там одна.

     В палатке душно и жарко, потолок висит низко над головой, так что приходится   сгибаться в три погибели. Вместо кроватей –  раскладушки со свежим чистым бельем и тонким байковым одеялом. Между ними едва втиснулась тумбочка с графином и  стаканами. Стулья и вешалки для одежды не предусмотрены. И электричества  нет, через открытую полость (вместо двери)  с улицы падает тусклый свет от уличного фонаря.

  Время только восемь,  одной  сидеть скучно. Мы ни о чем не договорились с дедом, и я действую по своему усмотрению: надеваю   помятый в рюкзаке ситцевый халат, беру полотенце и, минуя палатку с нашими мужчинами, иду к морю, где уже  полыхает закат. И море, и небо, и даже острые пики гор охвачены красным пламенем. В середине его застыл белый диск солнца,  от которого на красной воде, как от луны, пролегла белая дорожка. Сколько не видишь в Крыму эти восходы и закаты, нельзя на них насмотреться.

    На берегу меня охватывает волнение:  здесь был мой отец. Из его писем к матери (моей бабушке) я знаю, что в своем детском писательском санатории они учились  грести и управлять лодкой, играли в волейбол, ходили в горы и много читали. Отец дружил с какой-то девочкой, своею ровесницей, наверное, был влюблен в нее,  не мог об этом прямо написать матери, зато честно признавал, что она прочла книг намного больше него, и ему надо подтянуться.  В Коктебеле он начал писать повесть и рисовать. Ему было 15 лет, как и мне сейчас. Скоро он встретит маму, они поженятся, но начнется война.

     Мама вела в Ашхабаде дневник, писала в нем обо мне и своей любви к отцу. Как она боялась, что его убьют,  и, когда в Ашхабад пришла это страшная весть, свет для нее померк, дневник оборвался на этом роковом дне. Вернулась со мной в Москву из Ашхабада и вскоре сама умерла. Их пример любви для меня много значит. Что бы они оба  сказали, узнав, что мне нравится  мальчик,  я мучаюсь, и  ревную его, и злюсь на него и его одноклассницу. И стыдно с кем-нибудь посоветоваться. Есть вопросы, которые нужно решать только самой, никто не поможет.

     Сажусь на  прогретые за день гальки – они не очень приятные, это не песок на Золотом пляже в Феодосии, смотрю на море и  окружающие его горы, пытаясь найти скалы и бухты, которые рисовал отец. Но как их увидишь отсюда? Наверное, он много бродил по берегу или по горам, как Волошин, находя везде свою особую красоту.

     Закат постепенно гаснет. Только что все вокруг  полыхало, и вот   осталась  всего лишь одна багрово-красная полоса на горизонте; вокруг нее неподвижно застыли  черные лохмотья облаков.  Если долго на них смотреть, то в сгустившихся сумерках они кажутся большими птицами, высматривающими, что-то в воде, вроде  орла, встретившегося нам в горах недалеко от Коктебеля.

     Вскоре приходит Трюхан, молча садится около меня, смотрит на море и оставшуюся вдалеке узкую багровую полоску, которая тает на глазах.  Еще пять – десять минут,  полоска исчезает,  облака-птицы улетают в неизвестном направлении, и все погружается во мрак. Не поймешь, где верх – небо, а где низ – море. 

      Что-то удивительное   происходит в природе. Название этому чуду – тишина. Бывает рождение нового дня, начало новой жизни, первые признаки ветра, бури, шквала. А бывает полное безмолвие, как сейчас. Даже море застыло, полный штиль,   только  волны лениво накатывают на берег и также нехотя,  осторожно, чтобы никого не потревожить и не нарушить сказочного волшебства, сползают обратно.

   – Да, – задумчиво произносит Георгий Максимович, – перед такой красотой даже музы молчат.  Хотел тебе кое-что почитать, но не буду. Если надумаешь купаться, осторожней входи в воду, здесь сразу обрыв….

      Он идет к воде, не доходя до кромки берега,  разбегается и, вытянув вперед руки, ныряет  в глубину. Вскоре его голова показывается  далеко-далеко, прыгая в темноте, как мячик. Я не решаюсь последовать за ним – плаваю плохо, а здесь еще и дна нет. Набираю несколько раз воду в резиновую шапку и полностью обливаю себя, вроде душа. Вода теплая, приятная, струйками скользит по телу, бесшумно уходя в гальки.

    На юге все происходит быстро. Вот уже и звезды высыпали, и прозрачный месяц  повис  над водой. Задумаешься ненадолго, очнешься, а там, где только что был  месяц, висит  желтая, смеющаяся  луна, и от нее протянулась по воде  белая дорожка с убегающими в сторону серебристыми бликами.  Теперь хорошо видна голова Георгия Максимовича. Он машет мне рукой и направляется к берегу.

      Луна  плывет дальше, освещая отроги  Кара-Дага и вершину хребта Кучук-Енишара, где похоронен Волошин. Это туда, как рассказывал дед, поднимаются по ночам  почитатели поэта и читают стихи до  восхода солнца. Сейчас  там   не видно ни костра, ни людей. Зато  на набережной появились гуляющие, и их голоса, не такие уж громкие, эхом разносятся по всему берегу и тонут в море. 

      – Ну, вот, – неожиданно раздается над моим ухом голос Трюхана, я  и не заметила, как он вышел из воды, – завтра возьмем лодки и поедем вдоль берега в сторону Судака. Я вам  покажу интересный грот в скалах, куда Волошин возил Марину Цветаеву. Это место он называл  входом в Аид –  царство мертвых. Туда, по его мнению, Орфей входил за Эвридикой.

    – А разве оно не в Греции? – вспоминаю я легенду из книги «Легенды и мифы Древней Греции» Куна.

   – Это же легенда, точно никто не знает.  Волошин считал, что тут. Да, родиться бы на 40 лет пораньше и ходить вместе с Максом по горам и этому берегу. На редкость был эрудированный человек. 

  – Вы  тоже много знаете. Мне нравится, как вы читаете Мандельштама.
      – Я о нем  узнал здесь, в музее Волошина. Как-то собрался узкий круг людей. Мария Степановна  рассказывала о тех поэтах, которые здесь бывали, а приезжали сюда многие, почти все представители Серебряного века. Она мне потом дала  переписать из своей тетради  стихи Осипа Эмильевича.

     Тут мне становится неловко. Если бы Георгий Максимович знал, что Наина Николаевна подарила мне сборник Мандельштама, изданный при его жизни. 

     – После войны появилось много хороших поэтов, – продолжал Трюхан, опускаясь рядом со мной на гальки, – но с этими не сравнить. Было другое время и иное представление о мире, красоте, женщине. Максу и Марии Степановне  несладко жилось тут после революции,  бедствовали, как и все, пришлось отдать свой дом Литфонду. Благодаря этому он и сохранился, а то бы пропал или перешел в чужие руки… Мандельштам от голода спасался в Крыму, приезжал  к Грачекам с женой. Но и здесь был такой же голод. Можешь себе представить, чтобы в Крыму не было еды?

   – Не могу, но Наина Николаевна  здесь тоже голодала в войну.

   – Да, войны, неурожаи… У Осипа Эмильевича есть стихотворение «Старый Крым», написанное в 33-м году, когда на Украине и  в Кубани был голодомор. Хочешь послушать?

   – Хочу, –   замираю я от восторга, что услышу еще одно запрещенное стихотворение Мандельштама.

    Георгий Максимович молчит, как бы собираясь с духом и читает, отчетливо произнося каждое слово. Он так часто делает, чтобы самому заново  понять и осмыслить все стихотворение.

Холодная весна. Голодный Старый Крым,
Как был при Врангеле – такой же виноватый.
Овчарки на дворах, на рубищах заплаты,
Такой же серенький, кусающийся дым.

Все так же хороша рассеянная даль,
Деревья, почками набухшие на малость,
       Стоят как пришлые, и вызывает жалость
       Bчерашней глупостью украшенный миндаль.

       Природа своего не узнает лица,
       А тени страшные – Украины, Кубани...
       Как в туфлях войлочных голодные крестьяне
       Калитку стерегут, не трогая кольца.

      – Как тебе «вчерашней глупостью украшенный миндаль»?
      – Пока не пойму, наверное, противопоставление смерти и цветущего миндаля?
  –  Я тоже об этом много думал. Ответ надо искать в фамилии Мандельштама. Первая часть Мандель у евреев  означает  «предающий забвению» или, по словам Иосифа, «дал забыть мне Бог всю мою тягость и все в доме отца моего»; вторая  часть «штам» переводится как «ствол». Можно предположить, что этот, украшенный вчерашней глупостью миндаль, сам поэт, который  прозрел и увидел, что  происходит в райском когда-то уголке под названием Старый Крым....
    – Такой неожиданный образ…
    – Да, именно прозрел, – говорит Георгий Максимович твердо, как будто  утверждаясь в этой мысли… – В этом же году он написал свое стихотворение о Сталине, ты его знаешь.  Сам себе подписал смертный приговор.  Ни Волошина, ни Грачека уже не было в живых. В Крыму много памятных мест, но только этот берег, Судак и наш город  тесно связаны с   Серебряным веком. Ну, еще немного Айвазовское.      
     Легко вскочив на ноги и извинившись, Георгий Максимович ушел в кусты переодеваться. А я постеснялась куда-то идти и, накинув   халат на мокрый купальник, так и сидела, пока он не вернулся, и мы не спеша побрели к турбазе.   
9
    На следующий день в двух лодках со  знакомыми наших журналистов из Коктебеля –  местными поэтами Георгием, Славиком и Виктором, плывем в  пещеру, или грот под условным названием «Вход в Аид». Трюхан, один из поэтов, Славик,  и мы с дедом садимся в первую лодку, Куликов, Морозов и два других поэта  занимают вторую  лодку и плывут то за нами, то рядом, обмениваясь с нами впечатлениями.
       От берега далеко; с моря  хорошо видны нависшие над водой утесы и зубчатые скалы, которые  по выражению Волошина, похожи на готические соборы в Реймсе и Шартре. Как много надо видеть и знать, чтобы приводить такое сравнение.  Это Франция. В Большой Советской Энциклопедии я видела фотографии этих соборов – высокие острые башни и стрельчатые окна.
     Об этих соборах и художнике Марке Шагале, который создал там  витражи, нам рассказывал наш учитель литературы Семен Абрамович Гуревич. Зачем рассказывал? В литературе он любил Толстого, а в живописи – Шагала. Открыл для нас это имя и хотел, чтобы мы его тоже полюбили…
    А у деда свои ассоциации. Он сидит рядом со мной и рассказывает нашим спутникам, что неприступные скалы и гроты  ему приходилось видеть на берегу Охотского моря.
    – Местные жители, – говорит он, – убеждали нас, что  внутри скал живут маленькие люди, прилетевшие с неба, и, когда их никто не видит, они выходят на поверхность и занимаются охотой и рыбной ловлей. Если заметят, что за ними наблюдает кто-нибудь из местных жителей, обязательно поймают этого человека, убьют и утащат в свое царство. По их словам,  в этих горах исчезло много людей.
       Мы  расспрашивали всех охотников об этих тайных существах, никто их не видел, только находили следы в виде отпечатков маленьких человеческих ступней. Горы там трудно проходимые, на скалы не поднимешься без специального снаряжения. С берега вообще тянется сплошная каменная гряда, а вот отряд белых сумел  где-то  высадиться  и  дошел  до самого Якутска.
          – Значит, знали место, куда можно  причалить, – заметил Трюхан, – край-то богатый, есть, чем поживиться.
    –  У них была другая цель – свергнуть советскую власть, но не получилось. В тех местах больше всего золота и алмазов. Богатейший край в нашей стране.
   – Чудеса, – вздыхает Славик, – а  в Туркмении?
    – Там нашли газ, столько, что на весь Советский Союз хватит. И в Узбекистане тоже есть крупное газовое месторождение…
    – Чудеса, – опять повторил Славик, – хоть бы у нас что-нибудь нашли.
      – Зачем, – испуганно восклицаю я, вспомнив рассказ деда о возможной  экологической катастрофе в Средней Азии, – здесь свое золото: виноград и вино.
      – И то правда, – соглашается поэт и налегает на весла, так как ближе к берегу усиливаются волны,  вода в двух метрах от нас буквально кипит и пенится: там много камней.
      И вот мы входим в эту пещеру Аид через узкую и темную щель, так что лодки с трудом протискиваются внутрь и медленно скользят по воде, вспугивая заплывшую сюда рыбу. Трюхан зажигает фонарь. При свете видно, как крупная рыба-меч бьет по воде серповидным хвостом и, раздвигая толщу воды  острым носом, стремительно мчится от нас прочь.
     По углам шевелятся летучие мыши – души мертвых, как сказал бы наш поэт, слышны их вздохи и тихий плач. Конечно, это лишь воображение. Это шуршат наши лодки, скользя по воде, и жалобно скрипят и плачут  в разбитых гнездах уключины.
     Чтобы рассеять мрачную обстановку,  Куликов со своей лодки громко читает  стихи Волошина. Его  приятный бархатный голос  гулким эхом отдается под сводами пещеры.    

        Спустись в базальтовые гроты,
        Вглядись в провалы и пустоты,
        Похожие на вход в Аид…
        Прислушайся, как шелестит
        В них голос моря — безысходней,
        Чем плач теней… И над кормой
        Склонись, тревожный и немой,
        Перед богами преисподней…
        …Потом плыви скорее прочь.
        Ты завтра вспомнишь только ночь,
        Столпы базальтовых гигантов,
        Однообразный голос вод
       И радугами бриллиантов
        Переливающийся свод.

       Перед поездкой дед напомнил мне, что это за Аид и кто такие Орфей и Эвридика. По легенде, он так любил свою жену, умершую от укуса змеи, что  отправился к ней в царство мертвых; в этот Аид надо было переплыть через реку, а  перевозчик Харон брал в свою лодку только мертвых. Орфей так хорошо пел и играл на лире, что усыпил его бдительность, и Харон перевез его на ту сторону - в царство мертвых. 
      У Волошина было богатое воображение, но все мы любим Макса и полностью согласны с тем, что именно здесь был вход в Аид. Страшное, темное место. К счастью, для нас оно имеет выход, и, проплыв        через всю пещеру,  поворачиваем и выезжаем  на свет, к сияющему россыпью алмазов морю.
      Дальше   держим курс к знаменитым Золотым воротам и скале Лев. Красота неописуемая. Наверное, сверху  открывается еще более потрясающий вид. Теперь понятно, почему об этих местах сложено столько легенд, а  у Волошина рождались  ассоциации с готической архитектурой. За  французскими соборами следуют башни крепостей, каменные фигуры короля и королевы со свитой, когорты средневековых рыцарей, застывшие в разных позах животные и птицы.
     Так, любуясь горами и каменными изваяниями,  можно доплыть до самого Судака и посетить Генуэзскую крепость, но это далеко, и наши притомившиеся гребцы, сменяя друг друга,  везут нас обратно в Коктебель.
      После поездки, не заходя  на базу, чтобы переодеться,    впятером (без местных поэтов) идем в дом Волошина к его жене Марии Степановне. Оказалось не вовремя: у нее  экскурсия с большой группой писателей. «Новый заезд в Дом творчества, - шепчет Трюхану Мария Степановна и просит  подождать в соседней комнате, но мы остаемся, чтобы послушать ее рассказ о Максе и стихи. Она читает и рассказывает просто замечательно.
    Мы стоим в стороне  у окна и  слушаем, затаив дыхание, в отличие от писателей, скучающих и перешептывающихся между собой. Эти приехали сюда отдыхать от тяжких трудов, а не творить (писать), как те, что собирались  у  Волошина до революции. Ни сам Волошин, ни его окружение и жизнь этих людей в Коктебеле их не интересуют. Георгий Максимович стоит рядом со мной, и, наклоняясь к уху Куликова, шепчет  так, что я тоже слышу: «Им только бабы нужны,  за этим сюда и едут».
    Видя скучающие лица экскурсантов, Мария Степановна сокращает  свой рассказ и, когда писатели уходят,  проводит нас в столовую. Ее помощница   Евдокия Петровна, сухенькая маленькая старушка,  очень бойкая и подвижная, приносит  в супнице борщ,  затем котлеты с пюре, такие же, как мы вчера ели в столовой, возможно, и весь обед оттуда. Морозов  вынимает из сумки две бутылки вина, три круга колбасы и головку сыра (и когда успел все купить или несет все из Старого Крыма?). Все, кроме меня и деда, пьют за здоровье хозяек дома,  остальные продукты   Морозов незаметно прячет в   буфет.   
      Обстановка волнительная – кругом все вещи Макса: и этот стол, и стулья, на которых мы сидим, и масса его картин – пейзажей с окрестностями Судака и Коктебеля – все аккуратно расставлено и развешано, не так, как у Грачек, где комната напоминает мебельный  магазин.
  – Посмотри в окно, – шепчет мне Трюхан, указывая на окно в правой стороне комнаты.  Поворачиваю голову и вижу  скалу, напоминающую профиль Волошина. Ну, и ну, надо же дождям и ветрам так постараться, чтобы  именно в этом месте совершить такое чудо искусства.
– Волошин сам это первый заметил, – добавляет Георгий Максимович и цитирует его стихи:
 
   И на скале, замкнувшей зыбь залива,
   Судьбой и ветрами изваян профиль      
   мой.
   
     Интересно мой отец, будучи в Коктебеле подростком, любил Волошина, как я?  Ведь на меня большое влияние оказывает Трюхан. Он, кстати, еще раньше рассказывал мне, что папин друг детства Сева Багрицкий, сын поэта Эдуарда Багрицкого, жившего в нашем доме на  Проезде МХАТа, читал гостям в доме Волошина многих запрещенных поэтов, в том числе и Мандельштама. Но мой отец отдыхал здесь в санатории СП, а Сева, как вспоминает Трюхан, кажется, жил в Доме творчества,  точно Георгий Максимович не помнит,  рассказывает по чьим-то воспоминаниям.
       Трюхан говорит Марии Степановне, что пора хлопотать не только о музее, но и об издании всех произведений Волошина и альбомов  с иллюстрациями его картин,  еще лучше – постеров для продажи туристам. Тогда будут  деньги  для Марии Степановны и   музея. Он напишет письмо в правление Союза писателей. Георгий Максимович ее обнадеживает, а сам, как и Куликов, до сих пор находится без работы и ищет новое место.
     Дед хмурится: его всегда расстраивает чужое горе. Вот две жены известных писателей: обе хлопочут о создании музеев, обе живут в бедности и терпят унижение от властей. Рядом находится Дом творчества Союза писателей. Наверняка, сюда приезжают отдыхать и его руководители, приходят к  Марии Степановне, слушают ее жалобы и просьбы. Но, если и у них такой скучающий вид, как у людей, пришедших сегодня на экскурсию, вряд ли от них дождешься помощи. Дед не привык к равнодушию, и в Ашхабаде, по словам бабушки, постоянно ходил за кого-то ходатайствовать и заступаться…
    На прощанье Мария Степановна дарит нам всем по фотографии  Волошина;  мне еще вынимает  букет сине-красных бессмертников из вазы, стоящей на комоде.
– Можешь, деточка, увезти с собой на память, – говорит она, приветливо улыбаясь, и на щеках  ее разбегаются мелкие морщинки, – простоят всю зиму...
     – А как же вы? – теряюсь я от такого неожиданного подарка.
     – Не волнуйся, деточка. Здесь их много, завтра   соберем новые…

10
      Утром  решаем, как возвращаться домой. Морозов  собирается опять идти пешком через горы.    Мы с дедом хотим еще побыть на море и съездить в Судак, чтобы все-таки посетить Генуэзскую крепость, но нас всех вежливо выселяют с базы: и так мы там прожили бесплатно два дня. Директор Фищенко сам пришел перед нами извиниться: «Большой заезд отдыхающих, негде их размещать»,  а мы-то думали, что эти походные  палатки для таких неприхотливых путешественников, как мы.
      Кинг чувствует, что нам предстоит расставание, прыгает, скулит и смотрит осуждающе на своего хозяина. До чего умный пес, все понимает, только высказать не может. «Кингушка, – сажусь перед ним  и беру в руки его мордочку. – Потерпи немного, скоро  опять увидимся».
     Домой поедем после обеда вместе с Трюханом и Куликовым. Я очень рада. По моим подсчетам, Щербаков должен вот-вот вернуться из Севастополя,  наконец, мы увидимся с Костиком. А что, если он уже приехал, а мы торчим тут? От одной этой мысли мне становится не по себе. И море уже не в радость. Но до обеда еще несколько часов, и, забрав вещи из палаток,  вчетвером идем на пляж.
    Обычно на море время летит незаметно,  здесь же стрелки на часах у деда застыли и не хотят двигаться. Купаемся и бродим по берегу в поисках сердоликов и других драгоценных камней. Бесполезное занятие, их давно собрали; попадаются лишь пустые раковины мидий, окурки  и засохшая апельсиновая кожура  – не люди, а свиньи, гадят там, где отдыхают.
    Время от времени мимо нас курсируют предприимчивые рыбаки, мальчишки и молодые цыганки в цветастых шалях,  предлагая втридорога воду, мороженое, вяленую рыбу и вареную кукурузу с солью. И лишь у одного худого, с впалой грудью грека, мы видим на лотке то, что нам надо –  наши камни разной величины.  Дед покупает сразу четыре штуки – нам с Ириной Павловной и в подарок Калинкиным, у них скоро годовщина свадьбы.   
     Обедать опять идем  в ресторан «Эллада». Тот же свекольник и котлеты с пюре. Вкусно, но нельзя же  каждый день есть одно и то же. Толстая повариха,  выносившая в прошлый раз Кингу полную тарелку котлет, объясняет, что на днях им завезли две машины свеклы, хранить ее негде,  вот  и приходится готовить на обед то борщ, то холодный свекольник, а на закуски три раза в день – винегрет и селедку под шубой. «И отдыхающим хорошо, и у нас добро не пропадает», – смеется она, заворачивая по просьбе Трюхана десяток котлет в вощеную бумагу. Георгий Максимович что-то задумал.      
       – Оставайтесь здесь, – говорит он, надевая соломенную шляпу и заворачивая в газету пакет с котлетами. – Если один мой знакомый согласится, то поедем на персональном ландо.
   – Как, кто? – набрасываемся  на него с вопросами.
    – Скоро увидите, – загадочно улыбается  Георгий Максимович и, подмигнув Куликову, исчезает в дверях.
    Толстуха выносит  с кухни несколько стаканов холодного вишневого компота. Трюхан покорил ее шутками и веселым нравом, а дед –  солидным видом и вежливостью: «Спасибо, будьте добры, великодушно благодарим». Она и ему готова завернуть на дорогу котлеты, но дед машет руками и  смеется, как ребенок, обманувший взрослых,  –  он не ест мясного.
 Вскоре мы видим в окно, как на дороге к  ресторану  появляется изрядно потрепанный автомобиль  «Победа»  бежевого цвета и останавливается около дверей «Эллады». Из машины выходят Трюхан и  высокий плотный мужчина в морском кителе без погон, левая часть его груди утопает в орденских планках. «Герой войны Шелест,  – комментирует появление машины Куликов, – бывший моряк и наш собкор, пишет хорошие рассказы и стихи».
       Сразу вспоминаю «Антилопу-Гну» из «Золотого теленка» Ильфы и Петрова. Не хватало еще услышать от водителя: «Карета подана».
   – Карета подана, – говорит бывший моряк- орденоносец, когда мы подходим к машине со своими рюкзаками, и распахивает для деда переднюю дверцу. Дед  уступает это место мне,  сам садится сзади с  Трюханом и Куликовым.
     Мне кажется, что мой водитель слегка пьян – от него пахнет вином.   Обернувшись назад,  вижу, что около заднего окна  лежат  бутылки с домашними настойками. Как только машина трогается, оба корреспондента тихонько прикладываются сначала к одной бутылке, потом к другой. Дед, конечно, ничего не пьет  и  смотрит на них осуждающе. Но те уже разошлись, поют в полголоса военные песни, а  когда  из  Коктебеля  выезжаем на Симферопольское шоссе, загорланили во всю мощь  «От Москвы до Бреста нет такого места», и водитель-орденоносец им подпевает.
   Я не узнаю своих любимых журналистов, всегда скромных и интеллигентных, видимо,   увольнение с работы их окончательно допекло. Однако мне никогда  не было так весело, как с ними, на этой старенькой повидавшей виды «Победе».
    Наша «Антилопа-Гну» тарахтела, как трактор, и  с трудом преодолевала крутые подъемы на  серебристом шоссе, пропуская вперед легковые и грузовые машины. Водители смеялись, махали нам руками и кепками. Мои спутники  тоже   махали  им руками, кричали и еще громче пели. Я тоже кричала и, высунув из окна руку,  размахивала изо всех сил  своей соломенной шляпой.
      Около поворота на Первомайское мы догнали инвалидную  машину на трех колесах  с брезентовой крышей – божья коровка, как ее прозвали в народе. Она  ползла еще медленней, чем наша «Победа». Сидевший в ней грузин в приплюснутой кепке и  с усами, как у покойного Сталина, открыл дверцу и замахал нам рукой, чтобы мы остановились. Что такое? Наш водитель и Куликов вышли из машины, решив, что человеку понадобилась помощь.
   Из  инвалидки  вылез крепкий, здоровый грузин средних лет, расцеловался с  нашими мужчинами, и, вытащив из  машины ящик с крупными  янтарными абрикосами, вручил его водителю.
   – Ешьте на здоровье,  генацвале, – произнес он с сильным акцентом, как обычно говорят кавказские продавцы на базаре, – уважаю ветеранов войны и люблю песни военных лет. Так душевно поете. Всю дорогу слушаю.
   
Где он нас слушал, если мы его только сейчас увидели? Он с трудом втиснулся обратно в свою божью коровку, помахал нам  приплюснутой кепкой, обнажив на макушке круглую лысину,  и затянул во весь голос: «Эх, дороги, пыль  да туман».
    
– Чудак какой-то, – заметил наш водитель, когда они вернулись на место, – я на базаре в Феодосии часто бываю,  никогда его не видел.
   
– Наверное, из Керчи едет, – предположил Трюхан. 
       – На такой колымаге из Керчи не доедешь. А, впрочем, какая  нам разница. Человек доброй  души и патриот, военные песни любит, – заметил Куликов и, попросив у меня шляпу, положил туда  гору крупных сочных абрикосов.
      
 О том, что их надо мыть или хотя бы протереть, вспомнил только дед. Вытащил чистый платок, но, увидев недоуменный взгляд Трюхана, быстро его спрятал. «Помирати, так з музикою», – говорила в таких случаях развеселая украинка Феня Опанасенко.
    
Мы ели абрикосы, а косточками, как малые дети,  стреляли в деревья по бокам дороги, соревнуясь, кто больше попадет. И я, и дед-академик, и Трюхан, романтическая натура,   и Куликов со своей  внешностью Антона Павловича Чехова. Перед Старым Крымом все устали и задремали. Я тоже закрыла глаза, думая только об одном: приехал ли Костик? Не было больше сил терпеть и ждать его.
   
А сзади разгорался закат,  и  все поля и виноградники около дороги растворились в розовом сиянии.

11
   
 Теперь  уже и не знаю, хочется мне одним идти в пещеру за сталактитами или следует подождать Костика. Однако дед, наоборот,  настроен решительно, время идет, а коллекцию музея мы так и не пополнили.   Ирине Павловне  ничего не говорим и основательно готовимся к путешествию, хотя идем всего на один день.
   
 Наконец все готово. У деда в рюкзаке лежат два каната для спуска, железные крюки (на всякий случай, мало ли придется лезть куда-нибудь наверх за сталактитом), три фонарика, запасные батарейки, топор. В мой рюкзак кладем еду, аптечку, спички, свитера и  по лишней паре  обуви.  Ирине Павловне говорим, что идем побродить по горам. Для отвода глаз спускаемся  вниз к стадиону (она нам машет вслед рукой) и по соседней улице направляемся вверх к Агармышу.
   
 По дороге за нами увязывается Коля Феклисов. Дед сначала ласково, а потом требовательно просит его уйти, но тот идет и идет за нами, дошел уже до кладбища и только, когда Сергей Иванович припугнул его, что запретит к нам приходить,  уныло поплелся  назад. Жалко парня, но дед знает, что делает. Он и за меня беспокоится, несколько раз повторил, что, если я побоюсь, он спустится один. Мне совсем не страшно, но когда тебе об этом говорят снова и снова, невольно начинаешь  задумываться.
   
 На месте Сергей Иванович вынимает канаты, основательно крепит их на ближайших деревьях с двух сторон от входа в пещеру, замечая, что на стволах сильно повреждена кора, и  один спускается вниз по довольно крутому, но не отвесному спуску, иначе бы он  не рискнул  идти со мной. Наверх  надо будет подтягиваться  на канатах, как мы это  делаем на уроках физкультуры, карабкаясь к потолку. 
   
 Щель узкая, отсюда видно начало спуска, дальше  нависает  скала. «Здесь не глубоко, – доносится из подземелья голос Сергея Ивановича. – Сейчас поднимусь обратно».  Поднявшись наверх, он  сбрасывает вниз наши рюкзаки и, велев мне крепко держаться за канаты, идти за ним. Канаты служат нам перилами и опорой. Держась за них, я скольжу вниз между двумя стенами, видя перед собой спину деда и его фонарь. Спуск все круче и круче,  уже держусь двумя руками за один канат и двигаюсь дальше, боясь, что веревка вот-вот кончится, и мы полетим в тартарары, но вот руки деда меня подхватывают и ставят на  твердую землю.

– Добро пожаловать, в подземное царство двух гномов,   – говорит Сергей Иванович и направляет фонарь на  двух смешных гномов, застывших около стены в разных позах: один гримасничает, другой снимает шляпу и, приветствуя нас,  расшаркивается.
Это и есть сталагниты – минеральные горные образования. Сколько им лет? Тысяча, две тысячи, сто тысяч.  Может быть, сюда спускались древние люди и татары-монголы из Золотой Орды, или кыпчаки и аланы, жившие в этих местах в XIII веке? Известны и более близкие события. До революции местные социал-демократы устроили здесь типографию, а во время войны с фашистами  прятались партизаны. Что ж вполне подходящее место для подпольной работы, только очень сыро и холодно. Дед заставляет меня надеть свитер,  сам остается в рубашке – ему наоборот жарко, он в своей  стихии.

Надеваем рюкзаки и  медленно идем вперед, рассматривая   на потолке и вдоль стен  произведения искусства.  Там гроздья винограда, там еловая ветка с шишками, музыкальные трубы,  а вдали скала, с которой спадает ледяной водопад. Вот чудо! Как из  капель воды мог родиться такой волшебный мир?
Справа и слева видны ниши и уходящие в стороны повороты в другие части пещеры, но мы не собираемся далеко идти. Дед уже присмотрел два сталактита, подходящие для нашего музея – больше и не надо, снял рюкзак, вытащил топор.
   
   Вдруг впереди послышался какой-то шорох,  по потолку метнулась тень.
   
 – Не бойся, – успокоил меня Сергей Иванович, – это летучие мыши. Они влетают через этот же спуск или где-то  еще есть отверстие.
   
 В ту же минуту откуда-то из-за  угла выскочил человек, показавшийся мне огромного роста,  в шинели и теплой шапке-ушанке,  надвинутой на лоб. В руках у него была бутылка. Размахнувшись, он с силой ударил   Сергея Ивановича по голове; тот стоял к нему спиной и, вскрикнув от боли и неожиданности, упал.
 
   Я закричала и, ничего соображая, бросилась  бежать назад. Цепкие руки поймали меня за  свитер, больно вцепились в плечи и  стукнули чем-то тяжелым по голове. Из глаз брызнули искры, я упала и потеряла сознания. Сколько  так пролежала, неизвестно: 15 минут, полчаса, час. Когда я очнулась, в пещере было темно и тихо, только где-то в глубине плескалась вода.  Неописуемый страх охватил меня.

– Серей Иванович, – громко позвала я, – Серей Иванович!
   
 В ответ раздалось непонятное мычание.    Хотела встать, но  у меня оказались связанными руки,  и не на что было опереться. Кое-как  я поднялась и, нащупывая под собой почву: мало ли что может оказаться под ногами в этой пещере, пошла на  мычание. У Сергея Ивановича   были связаны руки и ноги,   во рту торчала тряпка. Меня бандит  или  пожалел, или уже некогда было со мной возиться.
   
–  Где наши рюкзаки? – слабым голосом спросил дед,  когда я кое-как освободила его рот от грязной тряпки. – Поищи их;  в моем лежат нож и аптечка.
   
 Я обшарила ногами весь пол около нас;   рюкзаков  не было, и наши карманы  оказались очищены: у меня-то ничего не было, кроме носового платка, а у деда лежали  спички и два складных ножа – он всегда носит  эти вещи в разных местах.  Однако бандит не мог догадаться, что, кроме карманов,  дед еще со времен басмачей прятал нож и спички в ботинках. Они были на месте.
   
 Мы развязали друг другу руки. Я помогла Сергею Ивановичу освободить от веревки ноги. Он  так ослаб, что не мог подняться и, как кукла, повалился набок, повернув голову в правую сторону.  Что делать? Мне надо скорей отсюда выбраться и позвать на помощь людей: внизу под горой  работают археологи из экспедиции Щербакова, рядом с ними  находятся огороды старокрымцев, там тоже в это время кто-нибудь бывает. 
 
  Спички у деда  хорошие, охотничьи, они долго и ярко горят. Освещая путь, который мы только что проделали с ним,  медленно двигаюсь по пещере, прислушиваясь к каждому звуку и ожидая, что   кто-нибудь нападет на меня  из  темной ниши или поворота. Впереди брезжит еле уловимый свет – там находится наш спуск.
Вот и гномы,  склонившиеся в причудливых позах: раскланиваются, улыбаются. Им все равно, что тут произошло. На своем веку, они, наверное, многое повидали здесь и хорошего, и плохого. Зажигаю новую спичку и, подойдя к  спуску,  вижу  свалившиеся сверху наши канаты. Бандит воспользовался ими и перерезал. Теперь они не нужны. Только сейчас  я обратила внимание, что подъем наверх  начинается не сразу, а с  уступа на высоте  3 – 3,5 метра. В этом месте Сергей Иванович  и подхватил меня на руки, поставив на землю. На уступ мне самой не взобраться, рядом с ним  гладкие стены, без щелей и бугров.
   
 Мне становится не по себе: как мы отсюда выберемся, ведь никто не знает, куда мы с дедом отправились. Ирине Павловне сказали, что побродим по горам и постараемся вернуться к обеду. Коля Феклисов! Он с нами дошел до кладбища и видел, что мы полезли на Агармыш, но  он не знает нашей цели, да и пока до него дойдет известие, что мы пропали. Только один Костик может догадаться, однако его нет в Старом Крыму. Значит, нас найдут не раньше, чем через несколько дней.   
 
 Вернувшись назад, я нашла деда в том же положении. Тронула его за плечо и немного потрясла.
   
– Сергей Иванович, а Сергей Иванович?
   
 – Что? – не сразу откликнулся он.
   
 – Бандит перерезал канаты...
 
 – Ничего, Юленька, не бойся, сейчас я отлежусь, и мы что-нибудь придумаем. Иди,  поищи его постель, он где-то здесь жил. И спички побереги.
 
 Лежбище бандита оказалась недалеко от того места, где он на нас напал. Около стены, как на складе, лежали   аккуратно сложенные в стопки шинели, брюки, гимнастерки. Такие продавал на базаре Шерстюк. Значит, это он на нас напал…  Из шинелей была устроена  и  постель бандита – матрас, подушка, одеяло. Рядом стояло что-то вроде стола, на нем на наше счастье оказались чайник с водой и керосиновая лампа,  наполовину заполненная керосином.  Неплохо устроился фашистский гад.
 
  Со светом сразу стало веселей. Сняв сверху три шинели, я застелила двумя из них старое ложе  и сделала новую подушку, затем подхватила деда под мышки, с трудом дотащила его до постели и взгромоздила наверх. Он лежал на боку,   в верхней части повернутой головы виднелась большая кровоточащая рана. От сильного удара, возможно, произошло сотрясение мозга, почему он так ослаб и не может двигаться.   У меня тоже была рана, но меньше,   рукой я нащупала в волосах  запекшуюся кровь.
   
 Немного отлежавшись, дед приподнялся на локте, и, узнав, что в чайнике есть вода, заставил меня промыть  сначала мою рану, затем  его. При этом я заметила, что у него прямо из черепа торчит  осколок стекла, почему он все время лежал на боку. У меня заныло в животе, как будто этот кусок стекла застрял у меня самой. Сергей Иванович морщил лоб, скрипел зубами, наверное, ему было очень больно, но  терпел, чтобы не напугать меня. У меня   болела голова, но  все это  было ерундой, по сравнению с тем, что  должен был испытывать дед.
   
 Когда мы вторглись во владение бандита, тот пил вино. Бутылка из-под него и пошла в ход против нас – первое, что  попалось ему под руку. На столе лежал опрокинутый стакан с  остатками вина на дне, рядом стояла открытая банка  мясной тушенки. На полу в дощатом ящике находились еще консервные банки с тушенкой, сгущенкой и тунцом, видимо, те, что были похищены в санатории – о них  и рассказывала Дарья Анисимовна Опанасенко, когда они с сестрой собирали у нас в саду ягоды.
   
 Дед приказал снять с него рубашку,  разрезать  на несколько частей и перевязать  наши раны. После того, как я все сделала, он закрыл глаза и то ли уснул, то ли потерял сознание. Я боялась его потревожить. А вдруг он умер? Что  тогда делать? 
 
 – Сергей Иванович, а Серей Иванович? -  тихо позвала я его через некоторое время.
 
  – А? –  открыл он глаза, с удивлением  осматриваясь вокруг. – Ужасно хочется пить. Здесь недалеко должно быть озеро. Набери в чайник воды.
 
   Одной страшно было идти в другую часть пещеры: вдруг  там окажется щель, и я провалюсь в нее! Спички хорошо горели, выхватывая их темноты нависшие  своды со  сталактитами, а около стен стояли  сталагмиты  в виде  ледяных кустов, столбов, нахохлившихся птиц с длинными, страшными клювами, как в фильме о Снежной королеве. Может быть,  в другой части пещеры  находятся ее покои, которые охраняют верные стражники?
   
 Озеро показалось неожиданно, но сначала я наткнулась на таганок с  кастрюлей. Здесь бандит готовил себе обед – варил из консервов суп, грел чайник и  воду для стирки одежды. Рядом  оказались еще ведро с углем, таз, куски хозяйственного мыла, канистра с керосином и большая кастрюля. Целое хозяйство! Основательно он тут устроился.
      
Набрав воды и вскипятив чайник на таганке, я вернулась обратно; дед  лежал с закрытыми глазами. Сверху неподвижно свисала его правая рука, она была теплая. Я накинула на него сверху еще одну шинель, благо их здесь было много, и влила в полуоткрытый рот немного воды.
    
Затем  с остатками спичек  направилась к выходу, решив еще раз осмотреть наш спуск. Тут мне пришла мысль, что когда мы подошли к пещере, других канатов для спуска не было. Значит, у бандита имелся сообщник, который снабжал  его продуктами и помогал  подниматься наверх. Возможно, они вместе продавали и одежду. «А вдруг они  придут сюда и убьют нас, чтобы никто не узнал, где они скрываются?», – подумала я, и мне опять стало не по себе.
   
На этот раз уступ  показался не такой высокий. Попыталась на него взобраться:  и так и сяк, и карабкалась, и прыгала, и с разбегу, как мальчишки у нас во дворе влезали  зимой на горку, стараясь ухватиться за его край, –  бесполезно. Ободрала все руки и коленки. Попробовала кричать, но и от этого толку мало: звук отскакивал от поверхности уступа, раскатываясь эхом по всем углам пещеры. Я уже замолчала, а кто-то  в глубине  кричал моим истошным голосом: «По-моги-и-те-те! По-моги-и-те-те!» Мы оказались  в западне.
   
Я вернулась назад, присела на край постели Сергея Ивановича и беззвучно заплакала. Дед лежал с закрытыми глазами,  грудь его тихо вздымалась. Дышит, значит, живой, но спит или без сознания?   Я так устала, что незаметно задремала, и приснился мне страшный сон.
   
   Мы с дедом плывем в лодке по  широкой реке навстречу закату солнце. Впереди, как на пожаре,  полыхает  небо, такое впечатление, что река горит. Навстречу  плывут лодки, и люди с них кричат нам, чтобы мы возвращались обратно. «Назад, назад, – кричит чей-то очень знакомый голос, но чей, не могу вспомнить, – вы, что не видите,  там пожар?»
      
Вдруг перед нами появляется Славик, поэт из Коктебеля, и говорит: "Добро пожаловать в царство Аид. Это –  не пожар, а костер, на котором  пытают грешников. Я помогу вам грести, через десять метров будет наш грот». «Вы же не Харон, – возмущаюсь я, – и  не имеете права перевозить живых. У нас нет мертвых». «А это кто?» – указывает он рукой на деда, сидящего за мной на корме.
      
Я поворачиваюсь и вижу вместо деда веселого гнома из пещеры. Он смеется и корчит рожи. «А где Сергей Иванович, – возмущенно кричу я, – куда вы его дели?», и снова поворачиваюсь к Славику, чтобы спросить у него. Но там уже сидит другой гном, машет перед моим лицом шляпой, вот-вот меня заденет и столкнет в воду. Пытаюсь сама  свалить его вниз, он хохочет  и сопротивляется.
   
И тут снова кто-то зовет нас с Сергеем Ивановичем. Открываю глаза и слышу отдаленные, глухие голоса, но не во сне, а наяву. Наверху, около входа в пещеру  были люди. Мне показалось даже, что один голос принадлежит Костику. Фитилек в керосиновой лампе догорал, то вспыхивая, то потухая, готовый окончательно умереть.  Схватив спички, я бросилась к выходу.
   
 – Мы тут, тут, – кричала я обрадованно, – Костик, это ты? Мы тут.
   
На уступе   стояли люди и подвешивали на веревках два больших фонаря. Яркий свет  разом осветил всю пещеру. Как мне не было плохо, я успела сообразить, что буду смешно выглядеть  с головой, перевязанной тряпкой от дедовой рубашки, и быстро  сорвала ее. Свет слепил мне глаза,  я не видела, кто там был. Только очертания фигур – одна, вторая, третья;  по очереди они прыгали вниз, помогая друг другу…
   
 Кто-то подхватил меня на руки  и прижал к себе. Костик! От радости  я заплакала и уткнулась ему в шею, успев заметить, что он сбрил бороду.
   
 – Успокойся, малыш, – ласково сказал он, целуя меня в щеки и волосы, – все уже позади.
   
  – Сергей Иванович, Серей Иванович, –повторяла я, не в силах больше ничего сказать, настолько я была поражена появлением наших спасителей.
   
 – Что с ним? Где он?
   
 – Он там, – махнула я в ту сторону, куда   на свет керосиновой лампы направилось несколько человек. – У него в голове застрял осколок от бутылки …
   
 – Подожди, – сказал Костик, опустив меня на землю, – стой тут,  никуда не уходи.
 
  Вскоре он вернулся ко мне и крепко обнял. В его объятьях я чувствовала себя маленьким ребенком, слабым и беззащитным.
 
 – Сейчас из санатория придет машина и отвезет Сергея Ивановича в больницу, – сказал он. – Там   сделают все, что нужно...
 
– Он не умрет?
 
 – Конечно, нет.
 
– А почему он без сознания?
 
     – Поверь мне, малыш, – так он меня еще никогда не называл, да и когда, у нас и свиданий толком не было.  – Все будет хорошо. В больницу привозят и не с такими ранами…
 
    – Когда же вы приехали?
   
   – Вчера ночью. Щербаков просил с утра всех выйти на работу, а к вам я собирался  прийти вечером. Тут Коля Феклисов прибежал.   Он все время  шел за вами и видел, как Шерстюк выскочил из пещеры с вашими рюкзаками и обрезал канаты. Парень был так напуган, что не мог ничего толком объяснить. Еле добились.  Щербаков   сообщил в милицию и санаторий. Так что благодарите Колю, а то просидели бы тут целую вечность. Ведь я просил  тебя без меня не ходить.
   
 – Так вы все не ехали и не ехали…, –сказала я так жалобно, что Костик рассмеялся и с силой сжал меня в своих объятиях. Представляю, как они  всполошились, когда к ним прибежал Коля,  полезли в гору, не разбирая дороги.
   
– Я очень испугался за тебя, малыш, –   погладил он меня по голове и задел мою рану. От неожиданности я вскрикнула.
 
 – А у тебя что тут? – он повернул мою голову к  свету фонарей. – Кровь и рана… Он тебя тоже ударил?
 
 – Не так сильно. Пустяки.
 
  – Ничего себе пустяки. Тебе тоже надо   в больницу.
 
    С той стороны, где лежал Сергей Иванович, уже шли люди и несли его на шинели к выходу.
 
 – Константин, ты справишься? – шутливо спросил чей-то густой голос, увидев нас, стоявших в обнимку, – а то давай поможем.
   
– Ничего я сам, – ответил мой спаситель, –  осторожней с Сергеем Ивановичем. У него могут быть повреждены сосуды мозга.
 
 – Постараемся.
   
– Ты можешь  идти? – спросил он меня.
 
 – Могу.
   
    У входа двое ребят возились с фонарями.   
   
 – Дима, – спросил одного из них Костик, – у тебя есть топор?
   
– Есть,  зачем тебе?
   
– Сергей Иванович хотел срубить сталактиты для музея, и не успел.  Вы мою девушку поднимите, а я пойду, срублю, видел там несколько красивых штук. И фонари пока не убирайте. Сюда, наверное, милиция захочет спуститься.
   
 – Щербаков заругается, у нас других нет.
   
 – Не заругается. Они вернут.
   
 Втроем они подняли меня на руки, и я очутилась на уступе, который  безуспешно штурмовала несколько часов назад, ободрав все руки и коленки. Костик  ушел за сталактитами, а ребята, обхватив меня за поясницу,  быстро, как на лифте, доставили  наверх.

12       
 
 На поляне уже стояли милицейская машина и  скорая из туберкулезного санатория – оттуда на плато Агармыша  идет наезженная дорога. Сергея Ивановича переложили на носилки и поместили в машину. Я собиралась сесть рядом с ним, но меня остановил человек в штатской одежде и  милицейской фуражке.
   
  – Девушка, подождите. Я –  следователь из Кировской прокуратуры, – представился он, сунув мне под нос документ с фотографией. – Мне надо задать вам пару вопросов.
 
 – Вы не видите, у нее   рана на голове, - сказал один из парней, поднимавших меня из пещеры. – Ей тоже надо срочно  в больницу.
 
 – Всего пару вопросов, – настаивал на своем следователь. –  Расскажите, что там произошло, нам важно  знать, чтобы начать следствие…и ничего не пропускайте…
 
 – Рассказывать особенно нечего, – разволновалась я, так как слово «следователь»  всегда вызывало  неприятные ассоциации. – Мы с Сергеем Ивановичем спустились в пещеру, прошли несколько метров, и тут из темноты выскочил человек.
   
– Вы запомнили его лицо?
   
 – Нет. На нем была шинель и шапка-ушанка, сильно надвинутая на лоб. Он ударил  Сергея Ивановича бутылкой по голове. Я  испугалась и побежала к выходу. Человек догнал меня и  тоже ударил по голове чем-то тяжелым. Дальше ничего не помню. Когда пришла в себя, у меня были связаны руки, а у Сергея Ивановича руки, ноги и во рту торчал кляп.
   
 – Как же вы освободились от веревок, если у вас у обоих были связаны руки? – недоверчиво спросил следователь. Это был  совсем еще молодой человек, может быть, даже студент с серыми, острыми и бегающими глазками,  похожий на крысу или хорька. Бывает же такое сходство.
    
– Сергей Иванович – геолог, по старой привычке спрятал нож и спички  в ботинках.
   
 – А-а-а-а, – протянул хорек, и серые глаза его сузились.
   
– Там много  шинелей и военной одежды, – сказал другой парень, поднимавший меня наверх.  – Вы спуститесь вниз. Мы вам  фонари оставили, не забудьте только их вернуть Щербакову.
   
  – А что там делать? – недовольно буркнул следователь, который, оказывается, не собирался спускаться вниз, да и зачем, если со слов Коли Феклисова все уже знали, что это был Шерстюк (его портрет несколько раз повторяли в газетах)…
 
 – А если Шерстюк вернется за шинелями?
   
– Он не такой дурак, сообразит, что его тут будет ждать засада.
   
– Там шинелей много, кому-нибудь пригодятся…
   
– Кому надо, возьмут и без нас. Уже весь  город об этом знает...
   
– А  Коля? – забеспокоился парень – Его как свидетеля теперь надо беречь.
    
– Что ты все учишь и учишь, – разозлился следователь, – без тебя как-нибудь сообразим.
      
– Дело ваше,  тогда мы фонари сейчас заберем, – сказал парень и направился к пещере, где еще оставался Костик.
    
– Вы свободны, – сказал мне хорек, и махнул водителю скорой, чтобы она подъехала к нам, хотя до нее было   метров десять. Водитель послушно дал  задний ход. Я влезла в салон, села рядом с Сергеем Ивановичем. При свете дня его лицо было уже не белым, а землисто-серым. Мне показалось, что произошло самое страшное. Я вскрикнула и   закрыла лицо руками.
      
– Барышня,  успокойтесь, –  обернулся ко мне человек в белом халате, сидевший рядом с водителем.  – Жив ваш дедушка, жив. Потерял много крови, поэтому такой бледный…
    
Ехать было недалеко. У больницы нас  ждала Ирина Павловна. Кто-то   успел ей сообщить о том, что случилось в пещере. Представляю ее состояние, когда она об этом узнала, бабушка всегда что-то предчувствовала. Рыдая, она бросилась обнимать сначала меня,  потом склонилась над Сергеем Ивановичем.
   
– Что с ним, – в ужасе воскликнула она, увидев его безжизненное лицо, и сама стала бледная, как полотно, вот-вот упадет в обморок, – он живой?
   
   – Ничего страшного, Ирина Павловна, – сказал врач скорой, видимо, знавший Сергея Ивановича по работе с детьми, да и кто их обоих не знал в Старом Крыму. – Сейчас придет Александр Андреевич,  осмотрит вашего супруга и  внучку.
   
 И вот он идет этот красавец Дмитриади-старший. Бегло осмотрев  в приемной сначала Сергея Ивановича, потом меня, приказал санитарам  отвезти деда в операционную,   меня же в сопровождении медсестры направил на второй этаж к  Воробьевой  зашить рану,  оттуда – на рентген.
    
Сергея Ивановича переложили на каталку и  куда-то быстро повезли. Ирина Павловна пошла за ним, смотря впереди себя застывшими глазами, кажется, она и про меня  забыла. Было до боли жалко и деда, и ее.
   
Случайно  посмотрев в окно, я увидела подъехавшую к больнице знакомую милицейскую машину. Из нее выскочил Костик. Затем, не спеша, с водительского места вылез следователь-хорек, оглянулся по сторонам и, сняв  милицейскую фуражку, бросил ее в открытое окно машины. Костик уже вытаскивал из багажника огромный сверток, завернутый  в офицерскую шинель. Сталактиты! Сколько же их он срубил – уж, конечно, не один и не два. И как ему удалось запрячь  сюда этого хорька, тащившего сейчас вместе с ним этот сверток к дверям больницы.
    –
 Идемте быстрей к Воробьевой, – сказала я медсестре, чтобы Костик не вздумал сопутствовать меня к врачу и на рентген. Но он уже нас увидел, махнул рукой, и, оставив на попечении охранника свой сверток, направился к нам. Хорек растерянно топтался у дверей, как будто не знал, что  делать дальше. Тут Костик о чем-то спохватился, повернул назад и, подойдя к хорьку, сунул ему что-то в  карман брюк. Ах, вот оно что! Тот  подвез  Костика за деньги! Сюда приехал, а в пещеру, на место преступления спускаться не захотел.
   
– Ну, что тут у вас? – деловито спросил Костик, подходя к нам. Пожилая сестра удивленно посмотрела на него, не понимая, почему его  интересует моя особа. Она, конечно,  знала сына главного врача.
   
– Александр Андреевич направил меня на второй этаж к Воробьевой и  на рентген, – сказала я, смущаясь. Костик меня так старательно опекал, что об этом уже знали  в его экспедиции, и теперь будут знать в больнице. – Подожди нас здесь, мы быстро.
   
– Я пойду с тобой, Тамара Ивановна мне разрешит, – подмигнул он сестре, и та понимающе повернула назад в приемное отделение.   
   
Костик чувствовал себя здесь, как дома, знал  все кабинеты и  медперсонал. Женщины, врачи и медсестры, приветливо ему улыбались,   с интересом рассматривая меня – с кем это идет  сын главного врача; мужчины, как  взрослому, крепко пожимали ему руку и тоже  бросали на меня испытующие взгляды – я оказалась под прицелом всего коллектива больницы.
      
Воробьева, пожилая женщина хирург, провела меня в кабинет,  приказав Костику  остаться в коридоре. Без него мне стало страшно, особенно когда  в руках у врача появился лоток с инструментами и ватными тампонами. Но сначала, не предупреждая меня, Воробьева выстригла вокруг  раны пол-головы. Какой ужас и стыд!  Костик меня увидит с таким лысым затылком. 
    
Затем врачиха побрызгала на это место какой-то жидкостью в виде анестезии и стала водить иголкой с ниткой. Иногда было очень больно,  видимо, жидкость плохо действовала. Чтобы не закричать,  я кусала себе губы и с силой сжимала края кушетки, на которой сидела. К счастью, это экзекуция длилась недолго.
   
– Молодец, девочка, – похвалила меня врач, откладывая в сторону лоток с инструментами и кровавыми тампонами. – Я тебе дам на голову свою запасную косынку, через неделю придешь снимать швы и принесешь ее. Вы с Костиком дружите? – спросила она меня в лоб и, увидев мое смущение, добавила. – Хороший парень, с кем попало, водиться не будет.
    
Я страшно покраснела и, еле шевеля языком, поблагодарила ее за операцию и косынку, которую повязала  сзади под остатками  волос, как тут  женщины носят платки от солнца.
   
– Ну, вот, а ты боялась, – сказал Костик, когда я вышла в коридор. –  Главное вовремя зашить, а то останется шрам. Маргарита Сергеевна, молодец, дала тебе платок. Идем теперь на рентген.
   
    Рентген тоже не показал ничего страшного. Для меня все кончилось благополучно, а вот Сергей Иванович?
   
   Мы прошли в коридор, где находилась операционная.  На длинной белой лавке около открытого окна сидела Ирина Павловна. Ветер растрепал ее пучок на затылке,   шпильки лежали на подоконнике и под лавкой.  Я собрала их и держала в руке, не зная, что сказать бабушке. Она вдруг подняла голову и набросилась на меня, как будто я была виновата в случившемся.

– Юля! Почему ты мне не сказала, что  вы пошли на Агармыш… Я бы вас не отпустила… В пещеру, одни, да еще, говорят, там крутой спуск (кто-то   успел ей рассказать об этой пещере со всеми подробностями)…   

     – Все было хорошо, пока бандит не напал на нас…
   
  – А если бы их было двое или трое… Страшно подумать, чем могло все это кончиться.  Я приготовила обед, сижу, жду вас. И тут мне звонят из больницы…
 
 Мысли ее крутились и путались. Она смотрела мимо меня, в пространство. Неожиданно взор ее остановился на Костике.
   
 –   Костик, ты должен узнать, почему так долго идет операция, Уже два с половиной часа… Можно сойти с ума.
 
   Я села рядом с ней,  обняла ее за плечи и гладила по голове, успокаивая. Там, в пещере я сама пережила страх за деда, а теперь, когда рядом с ним были врачи и  главный врач, я  не сомневалась, что все будет хорошо. Постояв рядом с нами и не зная, что делать дальше, Костик ушел в ординаторскую за новостями.
 
  – Я тут буду ночевать, – сказала Ирина Павловна. – Сергею Ивановичу понадобятся   вещи из дома и минеральная вода. Мне дали бумагу и карандаш. Я напишу, а ты принесешь, и Костик тебе поможет.
 
   – Я тоже могу с Сергеем Ивановичем посидеть. Мы можем дежурить по очереди.
   
  – Нет, нет, – испугалась она, как ребенок, у которого хотели отнять  любимую игрушку, – я должна быть с ним каждую минуту. – Да, - вдруг спохватилась она. – А что тебе врачи сказали? Сними платок...
 
 – Ничего страшного… Зашили и рентген сделали.
   
 – Боже мой, – запричитала она, когда я повернулась к ней спиной и приподняла  косынку. – Пол-головы выстригли  и огромный шрам. Что скажет твоя бабушка в Москве? Не  уследили…
 
– К тому времени все заживет, она даже не узнает. 
 
  – Бедная девочка. Представляю, что ты там пережила, – она обняла меня и снова разрыдалась.
 
 Вернулся Костик и  сообщил, что операция подходит к концу. Откуда он узнал, если из операционной никто не выходил? Сам придумал для нашего успокоения. Принес  в трех стаканах с подстаканниками крепкого горячего чаю и пирожки из буфета, а Ирине Павловне – мензурку с валерьянкой. Она послушно выпила успокоительное, а от чая отказалась.
      
– Юля, ты с утра ничего ела, тебе нужно обязательно поесть, –  сказал Костик таким требовательным тоном, что я послушно взяла подстаканник с чаем и съела  один пирожок, а потом еще два,  только сейчас  почувствовав, что  голодна. Было   приятно, что он обо мне заботится.
   
 Как все быстро меняется. Еще недавно я злилась на него и приказывала себе о нем не думать и  забыть. После писем, пришедших от него на адрес Наины Николаевны,  чувства снова вернулись, как будто и не пропадали. В последнее время я с нетерпением ждала его возвращения, думая о том, что мы друг другу скажем, когда увидимся, и как мне надо будет себя вести. И вот ничего не пришлось говорить. Он сидит тут рядом с нами, как самый близкий и родной человек.
 
  Прошло еще полтора часа,  операция все  продолжалась. Ирина Павловна то и дело вскакивала с места,  подходила к двери операционной, прислушивалась к тому, что там происходит. Никакие увещевания Костика на нее не действовали. Ее нервы были на пределе,  она готова была ворваться в операционную  учинить там скандал, разгром, лишь бы, наконец, узнать, что там делают с ее мужем.
 
   Наконец  дверь открылась, вышли сначала медсестры, потом два врача  и  старший Дмитриади,  величественный и красивый, без тени усталости, как будто  не стоял четыре часа у операционного стола. Удивленно посмотрел на сына, стоявшего  рядом со мной, громко хмыкнул и, переключившись на Ирину Павловну, стал ей объяснять, почему так долго шла операция.      
   
 – Опасного нечего нет, но придется недели две – три  побыть у нас, – заключил он и опять посмотрел на сына.…
   
  – К нему можно пройти? – жалобно спросила Ирина Павловна, воспрянув духом.
 
   – Можно, только вам одной.
 
 Грозный Зевс  ушел, и мы втроем вошли в операционную, где дед лежал  на каталке и приходил в себя после наркоза. Голова его была перевязана. Увидев нас, он  улыбнулся и помахал рукой.
   
  – Ириша, – произнес он слабым голосом, – идите все домой, я себя замечательно чувствую.
   
  – Тебя никто не спрашивает, что нам делать, – сказала Ирина Павловна, эта была  прежняя бабушка, взявшая  бразды правления в свои руки. – Надо было раньше спрашивать. А теперь мы будем командовать. Юля, сходите в магазин и все принесите по списку, что я тебе написала…
 
– Иришенька, –  я впервые  услышала, чтобы Сергей Иванович так назвал  бабушку, –  мне ничего не надо, иди тоже домой.
   
 Я поцеловала деда в щеку и сказала, что скоро вернусь. Мы с Костиком вышли на свежий воздух. После всего, что случилось в пещере, странно было видеть синее небо, горы, белые татарские домики, оживленные лица людей.   
   
   На стадионе шел футбольный матч. По бокам поля стояли и сидели на земле  зрители. Время от времени воздух  разрывал пронзительный свисток судьи, и вслед за ним болеющая публика начинала кричать, свистеть, дудеть в дудки. Несколько человек дружно скандировали: «Судью на мыло!» «Судью на мыло!»
   
 – Наши старокрымцы играют с кировцами, – сказал Костик, –  их судья Ревзин всегда подыгрывает своим футболистам. –  Я тоже когда-то играл в  команде города, но теперь не хватает времени.
   
 – Ты любишь футбол?
 
 – А какой мальчишка его не любит? Мы с папой тут часто раньше гоняли, я специально к нему приходил по вечерам. Лучший способ отвлечься от работы. Он  может в больнице   сидеть день и ночь.
 
  – Что тут у тебя по списку, – сказал Костик, отбирая у меня бумагу. – Минералку лучше купить в аптеке. Мыло, порошок, зубная щетка, полотенце – все можно купить новое. Зайдем только за тапками и пижамой. И то сегодня они ему не понадобятся. А вот про себя Ирина Павловна не подумала. Ей тоже нужна  одежда на смену и полотенце. Тебе, кстати, лучше пойти домой и полежать, я сам все куплю и зайду за вещами.
 
 Я замотала головой.
 
 – Я не смогу там быть одна. Пойдем вместе.
   
 Тут он вспомнил о сталактитах и, приказав мне оставаться на месте,  повернул обратно: просить у отца машину. От больницы до нашего дома  десять минут ходьбы, но  огромный сверток на руках не дотащишь. И вот сын и отец на глазах у всего больничного персонала тащат эти сталактиты в машину. Отец  садится за руль, отвозит нас к дому деда и помогает сыну перетащить   груз в музей. Кажется,  мудрый  Зевс уже все про нас понял и больше не хмыкает. 
    
–   Юля, собери вещи дедушки, – командует Костик, когда отец уходит, – а  я посмотрю, куда  поставить сталактиты. Сергей Иванович  определил для них место?
 
  – Он   хотел для Крыма выделить отдельную комнату. По-моему, последнюю, где мало экспонатов. Собрать там все, что нашли в Старом Крыму и в Херсонесе. Директор музея оттуда  прислал  несколько посылок.
   
 – Он и со мной передал целый ящик. Завтра принесу. И подарки вам приготовил, – сказал он, привлекая меня к себе и пронзая  взглядом, от которого сердце уходит в пятки.– Юлька, Юлька, как же я испугался за вас, когда Коля сказал, что бандит  на вас  напал и убил.
   
–   А я  перед вашим приходом задремала и видела сон о царстве мертвых, – ни к селу, ни к городу вспомнила я свой сон в пещере. – Морозов водил нас всех  через горы в Коктебель, потом мы на лодках ездили вдоль берега.  Трюхан показал  грот, который Волошин считал входом в Аид, вот он мне и приснился – этот страшный темный вход.
 
  – Я слышал об этом, но ни разу там не был. Опять ездили без меня.
   
 –  Была большая компания. Спокойно прошли весь путь,  без приключений. Сергей Иванович был уверен, что и здесь пройдет все благополучно.
   
– Конечно, все было бы нормально, если бы не этот бандит… –      Он  раскрыл свои объятья и опустил руки вниз. – Мне пора уходить.  Щербаков надавал всем кучу поручений и ждет отчет о нашей поездке.
 
 Я ушла в комнату деда, быстро  уложила в сумку его вещи, нашла бабушкин халат и  тапочки и вернулась обратно. Костик стоял в библиотеке и, задрав голову, рассматривал книги на  верхней полке книжного шкафа.
   
  – Помнишь,   – сказал он, – я тебе рассказывал, что Сергей Иванович давал мне читать книги. Вон они стоят там наверху, самые потрепанные... Семенов-Тянь-Шанский, Пржевальский, Миклухо-Маклай, Арсеньев, Верещагин, Рерих, в основном о путешествиях и путешественниках. Некоторые мне так нравились, что папа через своих знакомых в Москве заказывал такие  же книги для меня, а когда было можно,  и для Сергея Ивановича, чтобы заменить те, что зачитаны до дыр. Сергей Иванович  вводил меня в этот мир первооткрывателей.
   
Особенно мне нравились Обручев  и Верещагин. Верещагина все знают, как художника, а он писал замечательные книги, и был настоящий воин. Когда надо было, откладывал в сторону кисть и брался за оружие. Вот там с левого края  толстая книга – это о его путешествии в Индию,  рядом, тоже толстая – о  путешествии в Китай. Сколько детей у Сергея Ивановича прочитали эти книги. Я когда вырасту, тоже, как он, буду передавать знания детям. Надо научиться и рисовать. Волошин рисовал, Морозов рисует не хуже  Богаевского…
   
– Морозов пытался  меня научить, это не так легко, как кажется…      
   
 – Не обязательно рисовать для кого-то, хотя бы для себя …
 
 – Мой отец мальчиком рисовал дома в Чуфут-Кале  и лица караимок. Они выпускали в школе литературный альманах, помещали туда  свои рассказы и  рисунки…
   
 – Вот видишь. Я в Херсонесе тоже рисовал карандашом. Принесу показать. Надо еще вести, как Сергей Иванович и Щербаков, дневник. Записывать  события и рядом с текстом рисовать или помещать фотографии.
    
 – Нас Морозов фотографировал, когда мы ходили в Коктебель. У меня есть целый альбом.
   
– Покажи, – обрадовался он.
   
Я принесла  альбом, который Сергей Иванович посоветовал мне оформить после нашего путешествия: вставить  фотографии и сделать под ними   подписи.
   
 – Здесь  наш путь от Старого Крыма  до Коктебеля и поездка вдоль берега к Золотым воротам и той пещере, Аид.
   
– Надо же, – сказал он с завистью, рассматривая фотографии. –   Зеленская с дочерью ходили, и Кинг везде красуется. Общая фотография хорошо получилась. Честно, прямо зависть берет. И так подробно  ты все описала.
   
 – Под каждой фотографией  маленький рассказ. Я люблю сочинять, только люди и природа не очень получаются. Наш учитель по литературе говорит, что надо за всем внимательно наблюдать,  особенно за лицами людей, изучать  цвет их глаз, улыбки, морщины, форму подбородка; такая же наука, как рисовать, только не красками, а словами. Помнишь того следователя, что подвез тебя к больнице со сталактитами?
    
– Хапуга, содрал с меня не за что не про что десятку. Он – не местный, из Симферополя, проходит в Кировске практику.
    
– Этот человек похож на хорька.
    
– А я и не заметил. Подари мне этот альбом.
    
– Зачем?
   
 – Мне интересно. Буду читать, ты хорошо пишешь.
    
 –  Это отчет моей московской бабушке о нашем отдыхе.
   
– Расскажешь ей все на словах, – он засунул альбом за ремень, и, взглянув на часы, заторопился.   
 
 –  Мне надо срочно бежать. Все куплю и отнесу  Ирине Павловне. А ты отдыхай. Тебе тоже надо прийти в себя. Завтра  освобожусь пораньше и пойдем вместе к Сергею Ивановичу. Подходи полпятого к больнице.
 
– Подожди, я дам тем денег на магазин.
 
– У меня есть деньги. Я получил большую зарплату и начал копить  для нас.
   
 – Как для нас?– не поняла я.
   
– Потом поговорим. Закрой за мной ворота и, если что, звони  моей маме…
    
Я закрыла ворота на прочный засов и села на скамейку в саду. Было ужасно грустно и тоскливо: мне  не приходилось оставаться в этом доме одной,  а прошедший день казался таким длинным, как будто все, что  произошло в пещере, случилось очень и очень давно. И Костик. Он так себя ведет, как будто он мой отец, брат или… страшно  произнести – молодой человек...
   
Еще не сказано ни одного слова о любви, но я знаю, что  его люблю и он, наверное, меня любит, если при своих товарищах назвал меня своей девушкой и носился со мной по больнице, как с расписной торбой.
   
   А ласковое Юленька в письмах и сегодня на каждом шагу, и еще «малыш» и крепкие объятья, и поцелуи, и тревога, что с нами  могло случиться что-то плохое. И эта загадочная фраза: начал копить для нас. Но разве так бывает? Без встреч, без свиданий, больше месяца не виделись, а впереди новое расставанье…

13
 
   Не было счастье, да несчастье помогло, как говорится в русской  пословице. История с нападением на известного в стране академика и его внучку в пещере на Агармаше получила широкую огласку, дошла до Киева и, конечно, секретаря Симферопольского обкома партии Чистякова.
      
Сам факт появления в городах и поселках Крыма время от времени бывших  пре
дателей  был тревожным, а тут дело чуть не кончилось убийством. На уши  поставили всю милицию полуострова. Задача облегчалась тем, что было известно имя предателя и его портрет. Через неделю Шерстюка  нашла оперативная группа из Кировского УВД  (других, не того хорька) при участии старокрымских милиционеров.
     Секретарь обкома партии Чистяков, еще недавно грубо разговаривавший с дедом, теперь сочувственно к нему отнесся и решил уважить  его просьбу о возвращении жене писателя Грачека ее дома. Определили даже конкретный срок – до 1 октября сего года.
      Степаненко получил четырехкомнатную квартиру со всеми удобствами на трех человек в  доме на улице Ленина, но был недоволен, так как на прежнем месте  сумел развести огромное хозяйство: кур, свиней и помидоры. Весь город знал, что  его супруга торгует круглый год мясом и овощами в Феодосии, используя для поездок  служебную машину  мужа.
      Побывав в своей бывшей усадьбе, Наина Николаевна с ужасом увидела, что  весь сад вырублен,  вместе него разбиты грядки с картофелем и помидорами. В летней кухне  предприимчивый коммунист-делец устроил в одной половине курятник, в другой – свинарник. Морозов ее заверил, что они приведут все в порядок, посадят новые деревья и разобьют новый  цветник, не хуже  прежнего.
    Об открытии в доме  музея речь пока не шла, но и это  была первая радостная победа всех друзей Грачек. Вернувшись в Старый Крым, Наина Николаевна  возобновила чаепития в своем временном жилище у доброй подруги Веры Прохоровны.
    Все это произошло в течение  того времени, пока дед находился в больнице. Письма из обкома  и копии распоряжений приходили по трем адресам – нам, Грачек и в горком партии, придавая деду силы. Он быстро шел на поправку, но тут при очередном обследовании кардиологи обнаружили у него в правом желудочке сердца опухоль под названием миксома.
        Старший Дмитриади  предположил, что она у деда существует давно, может быть, даже с рождения, только он об этом не знал, прекрасно жил все эти 64 года и проживет еще столько же. Его смело можно выписывать домой. Известно, что хирурги  и мыслят, и действуют категорично. Однако зав. терапевтическим отделением грузинка Этери Георгиевна Гелашвили для  перестраховки решила за дедом понаблюдать и перевела его из хирургии в свои палаты на первом этаже.
     Никакие уговоры деда, что он чувствует себя прекрасно и готов выписаться под свою собственную ответственность, на  строгую даму не действовали. «Потерпите еще десять дней, – заявила она, – это в ваших же интересах». Бабушка ее поддерживала и уговаривала деда побыть здесь положенный срок. Костик же сказал мне, что Гелашвили, как всякий начальник, не любит, когда ей кто-нибудь указывает, и делает все назло его отцу, позволившему высказать свою мысль о диагнозе Сергея Ивановича. 
   Десять дней оставалось и до моего отъезда. Билет был куплен Верой Прохоровной у ее знакомой в железнодорожной кассе Феодосии. Наина Николаевна  каждый вечер приглашала нас с бабушкой на свои чаепития,  Ирина Павловна считала кощунством ходить куда-либо, когда дед лежит в больнице.
     Однако два раза мы все-таки были в гостях, только не у Грачек, а  у Морозова на  дне рождения и на золотой свадьбе Калинкиных. И там и там были в основном одни и те же люди, но уже не та теплая компания, которая бывала раньше у Грачек и ходила с нами в Коктебель. Корреспонденты Куликов и мой любимый Трюхан работали теперь в Симферополе в областной газете «Крымская правда»; учитель литературы Приходько переехал учительствовать в Днепропетровск, где жил его старший сын.
      Самодеятельные поэты Исаев, Гребенюк и Власенко  на такие торжества не приглашались. Здесь тоже были приятные люди, но разговор шел о чем угодно, только  не о поэзии, и стихи никто не читал. Посидев для приличия часа два, мы с бабушкой   уходили.
    Кто бы знал, как я страдала и мучилась в эти дни!  Костик, налетев на меня в  пещере  «Два гнома» со своей заботой и любовью,   вместо того, чтобы оставшееся время быть со мной, был страшно занят. Его запряг Щербаков, заставив   делать опись  предметов, которые они тут нашли во время раскопок. Ладно бы если писать только на русском языке. Узнав, что он знает греческий (от отца, как и все у них в роду), он попросил   делать описи еще и на греческом языке (для музея в Афинах). А это было множество  мелких и крупных  фрагментов посуды, фигурок, керамических сосудов, всевозможные украшения, бронзовые ключи, гвозди, скобы, железные ножи, пряжки для ремней и бог знает, что еще. Для их описания нужен был целый  отдел специалистов,   здесь же этим занималось несколько студентов, а греческим – только он один.
     Костик каждый день звонил мне из дома, но очень поздно, когда возвращался от Щербакова, как будто докладывал, что помнит и думает обо мне.  Телефон стоял в кабинете деда, и Ирина Павловна сначала вздрагивала от этих поздних звонков,  потом привыкла и сама говорила: «Это тебе». «Тебе нравится этот мальчик?» – спросила она однажды. Я кивнула головой. «И когда ты успела.  Заморочил тебе голову, а ты еще ребенок». Это еще ребенок – у нее был главный и обидный аргумент. 
     Три года назад, когда я первый раз приехала в Старый Крым,  может быть, я и была ребенком, но сейчас мне   15 с половиной лет, столько же, сколько было Татьяне Лариной, когда она сама объяснилась в любви Онегину. Раньше я  осуждала Татьяну за такое унижение перед мужчиной. Теперь  сама переступила эту черту, и хотя не объяснилась Костику в любви,  но еще хуже – обнималась и целовалась с ним до потери сознания, окончательно потеряв голову.
    Один раз  Костик заглянул к нам вечером, привез на отцовской машине посылку от директора Херсонесского музея и подарки нам с дедом, купленные там же в Херсонесе – две  напольные вазы с египетским орнаментом. Дедова ваза была черного цвета; по всей ее окружности шел светлый орнамент с  сюжетами из жизни египтян; мне Костик выбрал вазу нежно апельсинового цвета с  золотистым оттенком, по обеим сторонам ее располагались два портрета – женский, египетской царицы, и – мужской, египетского  фараона.
   Ирине Павловне  очень понравились подарки. Она сказала, что моя ваза со смыслом. Мне она тоже понравилась, мужчина даже чем-то напоминал Костика,  но я так была зла на него и его Щербакова, что решила перед отъездом незаметно оставить эту вазу в музее. Вот Костик удивится, когда об этом узнает. Меня мучила уже не ревность, а жгучая обида.
    Бабушка  серьезно готовилась к моему отъезду. Приготовила банки с вареньем, сухие фрукты, ящики для груш и слив, которые будут сорваны с деревьев в последний момент и завернуты  в газеты. Морозов обещал достать машину и отвезти нас со всем этим добром в Феодосию. Он сам еще непременно принесет трехлитровую банку меда, а Калинкины привезут на тележке ящик с моим любимым черным виноградом без косточек кишмиш – он у них уже созрел. 
     В Москве придется брать носильщика, такси и призывать на помощь сына одной нашей знакомой Андрея, моего, кстати, ровесника и «жениха»  с самого детства. Это повторялось каждый год. Московская бабушка  просила меня ничего не привозить из Крыма, но я не могла отказать ни Ирине Павловне, ни Морозову, ни искренне любящим меня Калинкиным. Зимой дедушка и бабушка снова присылали нам варенье, сухофрукты и грецкие орехи, раньше все это приходило в таком же количестве из Ашхабада.
    Ирина Павловна дала  совет, как лучше упаковать вазу, чтобы она не разбилась. Пока же я  поставила ее  перед книжным шкафом, как мне казалось, в самое безопасное место. И надо же было, чтобы я   умудрилась ее разбить. Мне понадобилась книга на верхней полке (в этой комнате у деда был книжный стеллаж с открытыми полками без стекол). Книга была тяжелой, вырвалась у меня из рук, задела на другой полке Словарь иностранных слов, положенный поперек, и   обе по закону подлости свалились на вазу. Осколки от нее разлетелись по всей комнате. Хорошо Ирина Павловна была в это время у деда в больнице.
     От неожиданности я разрыдалась, не столько от разбитой вазы, сколько от всего, что со мной происходило. И хотя я не верила  в приметы, эти осколки, несомненно, представляли  осколки нашей мимолетней любви с Костиком. Наревевшись, я аккуратно собрала их в несколько газет и отнесла за стадион в кусты ежевики.  Все, финита ля комедия. И к телефону  больше подходить не буду. Не верю, что он не может  отпроситься у Щербакова, чтобы побыть со мной несколько дней или часов перед отъездом.
.   Телефон в этот вечер разрывался по всему дому. Из своей комнаты вышла Ирина Павловна.
     – Юля,  что случилось, почему ты не подходишь к телефону? – спросила она удивленно и, увидев, мое опухшее от слез лицо, спросила. – Вы поссорились?
      – Н-н-нет, – помотала я головой, – я заснула и не слышала.
    Тут  телефон опять зазвонил.
   – Подойдите вы, Ирина Павловна, скажите, что я  сплю,  – и специально ушла из кабинета Сергея Ивановича, чтобы не слышать их разговор. Бабушка разговаривала недолго и вошла ко мне с блокнотом.
    –   Костик просил передать, что будет тебя завтра ждать в шесть вечера на углу улицы Ленина. Они что-то будут отмечать в ресторане. Пойдешь?
  – Н-не знаю.
     –  Парень хороший, но ничего серьезного из ваших отношений не получится. Ты все равно послезавтра уезжаешь.
    Бабушкины слова еще больше посыпали соль на  рану. Все понимали, что любить на расстоянии нельзя, одна я по своей детской наивности верила в сказку. И все-таки я пошла. Сняла косынку, не ту что дала мне Воробьева, ту я давно  отнесла, а свою ситцевую, красную, под цвет сарафана, которую  все еще вынуждена была носить, намотала на затылке  оставшиеся сбоку и на макушке волосы, соорудив что-то вроде пучка.
     Здесь на выход у меня было синее шелковое платье с  вырезом на груди и рукавами-фонариками, которое я знала, мне  идет, и  белые туфли с пряжкой на небольшом каблуке. Надела  их  и оглядела  себя в зеркале – вроде ничего:  длинноногая, худая, спина прямая,  лицо и все открытые части тела  загорели, но не сильно, зато волосы  спереди выцвели; глаза – карие, большими не назовешь, но и  не маленькие, выразительные. Ресницы длинные, густые и тоже стали какими-то белесыми. Не ребенок уже,  и взрослой не назовешь. Московская бабушка говорит, что у меня всегда серьезный, не по возрасту вид, и заставляет  чаще улыбаться, но какая уж есть. Серьезная девушка  с разбитым сердцем, – таков мой сегодняшний портрет.
    Костик не сказал, на каком углу  будет меня ждать – с левой или правой стороны от нашей улицы, но сам   понял, что не точно указал место, и ждал меня у соседнего дома, сразив своим видом: в черном костюме,  в белой рубашке и  синем галстуке в красную крапинку. На голове была какая-то модная прическа, как на мужских фотографиях, выставленных в окнах  парикмахерской на улице Ленина.
      – Красивое платье, – сказал он, целуя меня в щеку.– Ни разу у тебя  не видел.
   Я пожала плечами и промолчала.   
     – Ты что на меня обиделась? Сегодня мы с ребятами отмечаем в ресторане окончание нашей работы. Я тебя приглашаю.
   – Но я никого не знаю.
    – Зато тебя все знают. У нас тут лучший в Крыму ресторан.
    Там, конечно, была и Елена, и девушки-студентки, о которых я не знала, и хорошо, что не знала, а то, может быть, еще больше бы ревновала Костика:  он показался мне самым красивым из всех присутствовавших  мужчин.
    Когда мы вошли, почему-то все уже сидели за  столом, поставленным буквой «П». В глаза  бросились высокие бутылки с вином и   серебряные ведерки  с шампанским, как ставила на свой юбилей в прошлом году наша аристократка Ирина Павловна.
    Нас посадили в самом центре лицом к залу, так что я смогла хорошо рассмотреть все помещение ресторана «Горный», мимо которого часто проходила, направляясь в магазины или книжный магазин на противоположном углу  улицы Ленина.   
    В центре – несколько белых колонн, пальмы в кадках, две хрустальные люстры,  зеркала на стенах  и картины Богаевского с видами Крыма (копии).  По отполированному до блеска полу, как по льду, бесшумно скользили  официанты в  длинных белых  передниках и белых рубашках с  черными бабочками. Один из них, увидев, что мы только что пришли, направился к нам, виртуозно открыл бутылку с шампанским и также виртуозно налил его в   бокалы, вовремя остановив вздувшуюся горой кружевную пену.
     – Ну, что, Юленька, – сказал Костик, и это слово, еще недавно звучавшее  музыкой в его устах, сейчас меня неприятно резануло,  – пьем за тебя.
     Я редко пила шампанское,  оно приятно пощипало в носу и  ударило  в голову. Где-то сбоку рыдала скрипка. Осматривая помещение, я не заметила небольшую сцену в углу, которая в тот момент, видимо, была пуста. Сейчас там стоял пожилой скрипач с  седой шевелюрой, как у Бетховена, и, закрыв глаза,   в упоении водил смычком по струнам. Я никогда не слышала такой нежной  и  очень грустной музыки. Скрипка  плакала и рвала мне душу, хотелось плакать и рыдать вместе с ней.   
    Когда скрипач ушел,  присутствовавшие стали по очереди произносить речи. Костик тоже что-то говорил стоя;  он совсем стал взрослый, как его новые друзья, студенты и научные сотрудники из  Москвы и Ленинграда. Дольше всех говорил Щербаков. Вспомнил и Международный конгресс археологов, и Херсонес. Под конец сказал, что работы тут хватит на целый век и пригласил всех приехать  на будущий год. «С таким коллективом хорошо работать», - сказал он в заключение. Ему долго и бурно аплодировали. 
     Какой-то немолодой рыжий товарищ восхищался  Крымом, говоря, что  только здесь человек может чувствовать себя свободным и счастливым;  в Ленинграде  люди, зажатые в камень, очерствели душами и сердцами. Пытался  читать стихи Блока,
               Что счастие? Короткий миг и         тесный,
               Забвенье, сон и отдых от забот…
               Очнешься — вновь безумный, неизвестный
               И за сердце хватающий полет…
–  запутался, схватил графин с водкой. Его быстро посадили на место и отобрали графин.
      В целом компания была шумная, веселая и пьяная. После  напряженной работы с апреля по август можно было от души расслабиться.
   Официанты носили бесконечные тарелки с закусками. Овощные и мясные салаты, маринованные и соленые грибы, жульены, фаршированные перцы, кабачки, оливки, маслины. Все красиво украшено зеленью, выглядит аппетитно.  Костик мне все подкладывал и подкладывал эти закуски.
     Менялись без конца тарелки и столовые приборы. Затем принесли мясо на углях, котлеты по-киевски, мясо по-суворовски. Я уже ни на что не могла смотреть и ждала, чтобы скорей отсюда уйти. А  люди за столом все едят, произносят тосты, пьют и снова произносят тосты.
    На сцене появился небольшой оркестр, зазвучала знакомая эстрадная музыка, и  народ пошел танцевать. Пока Костик увлеченно разговаривал с кем-то из соседей, меня пригласили на вальс. Потом я очутилась еще в чьих-то руках и еще, и еще. Теперь вместо скрипача на сцене царствовал пианист, играя с таким  энтузиазмом, что даже подпрыгивал на стуле. Заканчивал одну вещь и тут же начинал  другую;  оркестр еле успевал за ним – танго, фокстрот, вальс, снова танго, фокстрот, вальс.
      Раздались звуки моего любимого танго «Мне бесконечно жаль» Цфасмана. Я видела, как от стола ко мне направляется Костик, но его опередил начальник экспедиции Щербаков –  еще молодой мужчина, высокий, широкоплечий, с добрым улыбающимся лицом. Вынырнул откуда-то сбоку, одной рукой обнял меня за талию, другую положил на плечо и уверенно повел вперед, держась  на расстоянии шага. Рядом  уже все танцевали в обнимку – народ разошелся. И Елена Ковальчук повисла на плече у какого-то парня, обнимая его двумя руками за шею.
    Щербаков спросил, не страшно ли мне было  в пещере, когда на нас с Сергеем Ивановичем напал Шерстюк. 
    – Страшно, – честно призналась я.
    – На меня однажды в пещере напал медведь,  и я несколько дней  пролежал  без сознания. Меня искали с вертолетов по всей тайге, а  нашел местный охотник, – сказал он и рассмеялся. – Так что нелегкая доля быть женой археолога. Но я у вас Константина все равно на несколько дней отниму.
    – Я послезавтра уезжаю, – сказала я вызывающе. – Можете его использовать сколько угодно.
    Брови его взлетели вверх.
    – Прощу прощения, я что-то не то сказал и вас обидел?
    – Я послезавтра уезжаю в Москву, – повторила я, –  мне все равно, что у вас тут будет.
     Не дожидаясь окончания музыки, я извинилась, прошла на свое место и сказала Костику, что мне пора уходить – часы у входа в ресторан показывали начало одиннадцатого.
   – Ты можешь здесь остаться, я прекрасно дойду одна, – сказала я.
     – Не выдумывай.  Я тебя провожу. Нам надо поговорить.
     Мы вышли из ресторана, и вместо того, чтобы повернуть за угол  в нашу сторону, пошли вниз по ул. Ленина. Был конец августа, но ночь была, как и в июле, теплая, тихая, ясная. Звездное небо еще ниже, чем летом, висело над городом; шуршали под ногами  опавшие  от жары листья. Навстречу нам из кинотеатра с последнего сеанса повалил народ, и нам пришлось перейти на Аллею героев. Здесь росли в основном  акации и каштаны.
      Недалеко от аллеи находится автобусная станция. Когда мы с дедом  в первый мой приезд в Старый Крым пошли домой пешком через эту аллею, тут стоял  резкий, особый запах цветущей акации, который теперь всегда всплывает в моей памяти, когда я думаю об этом городе. Сейчас под ногами валялись каштаны и  узкие длинные  стручки  акации, с треском лопавшиеся, когда мы на них наступали. Людей  не было.
     Мы сели на единственную скамейку, у которой местные вандалы  оторвали крайнюю доску.  Сидеть было неудобно, Костик  посадил меня на колени и, обняв, сказал, что он все продумал, как нам быть дальше. «Как?» – спросила я удивленно, уткнувшись ему в шею. Глупо, но я с собой ничего не могла поделать. Когда он отсутствовал, я на него злилась; когда он был рядом, такой близкий, ласковый, я обо всем забывала и таяла в его объятьях. 
      План его был такой: я окончу школу,  и после этого мы будем вместе, для этого он начал копить деньги – на нашу жизнь и кооперативную квартиру. В этом году он заработал много денег, которыми я тоже могу воспользоваться, если мне срочно понадобятся. Пока мы будем встречаться на каникулы в Москве и в Старом Крыму, а когда он поступит в Ленинграде в университет, я смогу приезжать туда.  Еще для постоянного и частого общения есть телефон, телеграф и письма.
    – Ты согласна?
    Я не знала, что ему отвечать и как на это реагировать. Я  не доживу до этих зимних каникул, на которые он собирался приехать в Москву. У него там теперь было полно друзей из  археологического института, которые  приглашали его приезжать и жить у них в общежитии.
    – А почему бы тебе не поступить в институт в Москве,  тогда не надо будет покупать квартиру и ездить туда-сюда. И мы могли бы быть вместе уже на будущий год.
   Но для него, оказывается, Щербаков важней, чем я (это  мой вывод). Щербаков возьмет его  в научную группу при Эрмитаже и будет  руководить его  работой, часть этой работы он  начал выполнять. Теперь по жизни его будет вести не Сергей Иванович, а Щербаков (мой вывод). На четвертом курсе он сможет защитить  диплом и взяться за кандидатскую работу. Щербаков говорит, что он человек – с большими перспективами. Щербаков, Щербаков, Щербаков…
     – Юленька – он прижался своей щекой к моей, –  дело не в Ленинграде и  не в Щербакове, а в том, что он  предложил мне тему, которая меня по-настоящему интересует. А то, что ты у меня есть, придает мне силы и уверенность в себе. Ты думаешь, если мы с тобой не видимся, то я  о тебе не думаю  или забыл.  Папа с мамой о тебе знают, и они не могут повлиять на выбор и мое решение.
    – Я им не нравлюсь?
    – Ну что ты, Воробьева и та похвалила тебя папе. У нас в семье все решает отец, но я еще в седьмом классе сказал ему, что все буду решать сам. Он хотел, чтобы я тоже стал хирургом, таскал меня с малых лет в  больницу, заставлял поступать в медицинское училище. Может быть, так и было бы, если бы в Старом Крыму не появился Сергей Иванович. В нем я нашел свою точку опору. И ты тоже моя опора. А где нам учиться, не все ли равно. Ведь ты тоже можешь учиться в Ленинграде.
   Больше мы к этому вопросу не возвращались. Он высказал свое мнение, а я не могла ни на чем настаивать. Меня несло по течению реки под названием Костик. Мы встали и, обнявшись, пошли домой через старый пустынный парк. Я его обнимала за шею, сама целовала и отвечала на его горячие  поцелуи. Меня не покидала мысль, что  все это происходит в последний раз,   мы больше никогда не увидимся.
    Недалеко от дома он меня огорошил известием, что завтра целый день будет занят: оказывается, группа через три дня разъезжается по домам. Надо упаковать все предметы в ящики, подписать их и погрузить на  машины. Одним словом, полный аврал. На это и намекал Щербаков, когда мы с ним танцевали, что   похищает у меня Константина на несколько дней.
    – Так ты  не  проводишь меня на поезд? - возмутилась я и  сбросила с плеч его руку. Такого подвоха я не ожидала.
     – Обязательно провожу, но завтра вырваться не смогу. Не забывай, что Новый год мы проведем вместе, и ты мне покажешь Москву. Я там еще никогда не был.
      – А если  на эти дни тебя позовет к себе Щербаков?
     – Пожалуйста, не вредничай, это на тебя не похоже.
      Издалека около нашего дома я заметила Ирину Павловну. Беспокоясь  вроде деда, вышла встречать меня на улицу. Увидела нас и быстро скрылась в  воротах.
   – Малыш, – сказал Костик, - не обижайся на меня. Ты должна мне верить.
    – Я тебе верю, – пролепетала я сквозь слезы, – но не люблю твоего Щербакова.
  – За что?
   – За то, что он тебя эксплуатирует и отнимает у меня.
    – Я ему скажу об этом.
   –  Он тебя будет еще больше эксплуатировать, потому что ты знаешь греческий язык. Таких людей мало.
   – Он тоже знает, но плохо. Ты не смотри, что сегодня все  выпили и шумно себя вели, эти люди очень хорошие и интересные… Жди меня послезавтра. Может быть, папа довезет нас до Феодосии.
   – Не надо, нас отвезет Морозов.
   – Я тебя люблю, неужели ты не понимаешь, - сказал он  так просто, что я растерялась и повторила за ним, как попугай.
     – Я тебя тоже люблю, но меня легко обидеть.
    – Девочка моя!  Я тебя никогда не обижу, и другим не позволю этого делать.
      После этих признаний отступать было некуда, и мы опять, как безумные, стали целоваться, пока Ирина Павловна  не позвала меня домой.
     На следующий день мы с бабушкой хотели сразу после завтрака пойти к деду, но  он сам  пришел с утра пораньше в пижаме и домашних тапочках, заявив, что больше не может находиться в больнице ни одного дня, ни одного часа, ни одной минуты. Ему очень понравился  Костин подарок, и он попросил меня показать мою вазу. Пришлось  признаться, что я  ее разбила. Добрый дед хотел отдать  свою черную вазу с орнаментом, но я наотрез отказалась: боялась, что Костик узнает и расстроится.
     Весь этот день прошел в хлопотах. Мы с бабушкой собирали для меня груши и сливы –  самые крупные и сладкие в нашем саду, заворачивали их в газету, дед все укладывал в ящики, делал в них отверстия для воздуха, перевязывал бечевками. Калинкины привезли на тележке ящик винограда, надежно перевязанный и с ручками. Бабушка оставила их обедать; с разговорами мы просидели до самого вечера. Чаевничали уже не в беседке, а на веранде – после захода солнца в саду становилось холодно и сыро. В открытое окно вливался нежный запах цветущих роз, но в нем уже в предчувствии осени не было ни покоя, ни умиротворения.
     Ближе к ночи Морозов подогнал  машину с прицепом;  все  ящики, корзины с банками, мой чемодан, тюк с дефицитными книгами, которые я всегда покупаю в Старом Крыму (часто по совету деда), были аккуратно уложены и прикрыты сверху брезентом. Машина ночевала во дворе.
     Сославшись на Кинга, Морозов ушел домой. Он выглядел грустным. В Старый Крым  приехал муж Татьяны Ильиничны писатель Ковальчук. По словам Фени Опанасенко, забежавшей к нам узнать, когда мы уезжаем, чтобы поехать с нами и помочь с выгрузкой и погрузкой в поезд моего багажа (ужас, поставили на уши весь город с моим отъездом),   писатель и его жена решали вопрос о будущей жизни.
    Феня терпеть не могла Татьяну Ильиничну  и, по-моему, сама  была не прочь сойтись с Морозовым. Так что все действующие лица были в волнении и больше всех нервничал Кинг,   остро чувствовавший, что происходит с хозяином. 
   С утра я была сама не своя. Сначала – из-за того, что хотелось скорей  увидеть Костика, затем – из-за того, что он опаздывал;  под конец,  когда стало ясно, что он не придет, нервы окончательно сдали.
Все наше близкое окружение было в курсе наших отношений.    Увидев мое расстроенное лицо, Морозов сказал, что он, наверное,  приедет на автобусе в Феодосию и будет  ждать нас на вокзале. Бедный Федор Николаевич сам сейчас находился не в лучшем положении. Его добрые слова и сочувствие меня несколько утешали. Но и на вокзале Костика не оказалось.
     Деду было приказано стоять около вагона, а мы все – бабушка, я, Феня и Федор Николаевич  таскали  ящики, сумки и корзины с дарами природы, заполнив до отказа весь ящик под моей нижней полкой и проем под столом. Часть вещей и чемодан пришлось поставить на третью полку.
     Феня привезла от Наины Николаевны букет ромашек, которые вполне доживут до Москвы, если их   держать в мокрой тряпке. Заставила проводницу открыть туалет, намочила захваченную с собой тряпку и  положила букет на мой чемодан, наказав делать то же самое через каждые два часа.
    Про Костика все забыли или делали вид, чтобы меня не расстраивать,  я одна  посматривала в окно, надеясь, что он все-таки  появится. Но вот впереди раздался протяжный гудок паровоза, извещающий, что поезд отправляется, вагон дернулся и медленно поплыл вперед.
   Все мои провожающие стояли около  окна и слали  воздушные поцелуи. Я без конца махала им рукой, моим любимым людям:  бабушке, Сергею Ивановичу, Морозову, Фене.
     Поезд  медленно едет, так он будет пыхтеть и кряхтеть до следующей станции «Айвазовская», находящейся в черте города,  –    12 минут езды. На этой станции около   храма Святой Екатерины власти Феодосии начали строить новую междугороднюю автостанцию, чтобы автобусы дальнего следования не заходили в центр города.
    Внизу под окнами  проплывают городские пляжи,  заполненные людьми. Родители со школьниками уезжают,  на смену им спешит новый контингент отдыхающих. Так будет до октября, пока вода в море не станет холодной. Вдали  на рейде стоят  крупные военные корабли, они всегда там стоят – эти же или другие, может быть, даже иностранные. Чуть-чуть левей находится Золотой пляж. Он начинается  в этих местах  и тянется до поселка Береговое,  сейчас  его закрывают  цистерны с нефтью.
      Зато отсюда хорошо видны горы и белые домики в верхней части Феодосии. Где-то там, на  Армянской улице у стен средневековой армянской церкви Сурб Саркис покоится прах Айвазовского. Картинная  галерея художника расположена на набережной недалеко от вокзала. В этом большом красивом доме он жил и рисовал свои картины, любуясь морем и его красками прямо из окон.
      На некоторое время я отвлекаюсь от мыслей о Костике. Но вот  на меня снова накатывает обида. Я – самый бедный и несчастный на свете человек. Сижу на своей полке и молча глотаю слезы, чтобы не разреветься перед соседями,   молодой парой: мужчиной и женщиной, черных от загара, как негры. С ними едет  пожилая женщина,  мать молодого человека, которая без конца что-то говорит и смеется, обращаясь и ко мне.
   В «Айвазовской» поезд стоит десять минут. На перроне суетятся и нервничают пассажиры, поленившиеся ехать на городской вокзал. У всех баулы с фруктами, огромные корзины, ящики,  авоськи с дынями, не хуже, чем у меня.  Уже прогудел паровоз, извещая об отправке поезда, а посадка все продолжается. Поезд трогается,  последние пассажиры на ходу забрасывают вещи в проплывающие мимо них вагоны и вскакивают на ступеньки тамбуров, рискуя скатиться вниз и попасть под колеса.
      И тут в купе входит Костик  с таким огромным букетом  роз, что его  лица за цветами не  видно.
    – К-костик, – шепчу я, не в силах совладеть с собой от радости и встать с места. – Поезд отходит.
   – Не беспокойся, я поеду с тобой до Джанкоя, – говорит он,  вручая мне цветы. Затем вытащил из кармана тряпку и, вроде Фени, ушел в туалет ее смачивать.
   Наверное, он оборвал дома весь розарий  – штук 50 или больше цветов, все крупные и очень свежие, внутри дрожат капельки воды от вчерашнего полива; удивительно, как они в дороге уцелели. У меня льются слезы, я выхожу в коридор и вижу, как он разговаривает с толстой проводницей, которая не спешит открывать  туалет, так как вскоре будет еще одна  близкая станция «Владиславовка». Наконец проводница уступила ему; вернувшись в купе, он заворачивает розы во влажную тряпку  и кладет их наверх к  ромашкам Наины Николаевны; делает все аккуратно и заботливо, как Феня.
    – Пойдем в тамбур, – говорит он. – У нас в запасе почти три часа.
    Ноги у меня онемели,    как будто Горгона Медуза превратила меня своим взглядом в камень. За окнами мелькают белые домики, зеленые сады, машины на переезде,   стрелочницы с   флажками. В кинофильме это или наяву?
     Проводница    еще стоит со своим флажком в тамбуре   и с  любопытством смотрит на нас. Билет у Костика она, конечно, проверила  и видела  букет роз. Теперь гадает, с какой стати он решил  ехать со мной до  Джанкоя.
   Ничего не говоря, Костик берет меня за руку и   через мотающуюся из стороны в сторону сцепную площадку ведет   в соседний тамбур. Там никого нет.  Костик обнимает меня, и, видя мое растерянное состояние, объясняет, почему он опоздал. Обычная история: они ехали с отцом на машине, и на выезде из Старого Крыма  лопнуло переднее колесо. Долго его меняли:затем в самой Феодосии   15 минут простояли около универмага из-за ремонта дороги. Когда поняли, что опаздывают к поезду,  рванули к  «Айвазовской».   
     – Так и папа твой тут был?
    – Что же он меня не понимает? Скажу тебе честно, что и цветы мы собирали вместе с мамой. Верней, даже она собирала, а я приводил себя в порядок после ночной работы. Послезавтра мы со школой едим на уборку винограда, и Щербаков попросил меня кое-что доделать в описях. Просидел с ними всю ночь. Обещай, что  никогда больше не будешь плакать.
     – Я не плакала.
    –  А глаза на мокром месте. Ты должна мне верить. Я сказал, что приеду  проводить, и приехал. Пока я был в душе, папа еще собрал  для тебя корзину с абрикосами. Сам собрал, я его не просил, мне некогда даже было об этом подумать. У нас очень хорошие абрикосы, крупные, сахарные. Первые саженцы дедушка привез из Судака,  это второе или третье поколение. Корзина лежала в багажнике,  я не успел ее взять, когда увидел, что поезд отходит,  схватил только с заднего сидения цветы.
     – Они тебя очень любят мама и папа.
     – Им пришлось много пережить. Они и тебя полюбят.
     После этих слов я страшно смутилась и робко сказала.
   – Костик, я тебе тоже должна кое в чем признаться, только обещай, что не рассердишься.
    – Конечно, не рассержусь, разве на тебя можно сердиться, да и что ты можешь сделать плохого…
      – Я, я … случайно разбила твою вазу.
     Сначала он оцепенел от такого неожиданного признания, но быстро справился с собой.
      – Ничего страшного. Привезу в Москву другую, еще лучше….
     – Ты, правда, не сердишься? Только другую не надо, купи такую же. Мне она очень  понравилась. Там египетский царь похож на тебя. Сергей Иванович вчера сбежал из больницы,  хотел отдать свою вазу. Я, конечно, отказалась, обещал тоже купить.   
     –  Я сам куплю, а к нему не  смогу  забежать, нас запрягают на  уборку винограда на целый месяц. Вы помогаете своим совхозам?
     – Нет. Мы  весной красим парты и стены в классах и коридорах. Будешь смеяться, но я в школе два года возглавляю пионерскую дружину. У нас очень хорошая старшая пионервожатая Надя Буденная. В прошлом году мы заняли первое место в Москве за подготовку к фестивалю молодежи. Вообще у нас своя группа в классе. Наш преподаватель по литературе, о котором я тебе рассказывала, возит нас в Подмосковье по  местам, где жили известные люди или находятся старинные  усадьбы и дворцы. Особенно  любим Архангельское, имение князей Юсуповых. Там очень красивый парк,  в самом дворце много картин, мебели, скульптур. Я даже написала об этом поэму в стихах.
      – Прочитай.
      – Нет, она ужасная, детский лепет.
      – И кто же входит в вашу группу?
      – Несколько девочек и ребят.
      – Ребят? – протянул он ревниво. – Что же вы все дружите?
     –  Дружим. У нас много общих интересов, и я как председатель дружины заставляю их помогать мне. Других не допросишься что-нибудь сделать, а эти никуда не денутся.
     Всю дорогу мы болтаем о том, о сем, но больше Костик  расспрашивает меня о моей жизни в Москве, ведь мы с ним никогда так долго и откровенно  не разговаривали. Кажется, он тоже умеет ревновать,  ему не понравился рассказ о моих товарищах из класса. Я  старалась больше о них не упоминать.
     Он вдруг  нахмурился и замолчал. Если бы он еще узнал о Васе Гузанове, но я никогда о нем не расскажу, да и Васи теперь нет, а  если он будет ко мне приезжать или звонить, то он только мой друг, хороший, верный товарищ и все. Как и Андрей, – сын нашей знакомой, увалень и лентяй, которого  никуда не вытянешь, интересуется одной физикой и усиленно готовится поступать в МИФИ.
   В дверь заглянула проводница из нашего вагона, и мы быстро опустили руки.
     – Вот вы где, голубки. Через десять минут  Джанкой. Молодой человек, вам выходить.
     – Хорошо, – угрюмо пробормотал Костик.
    Как глупо получилось? Ему выходить, а он расстроился из-за какой-то ерунды. Я и не думала, что он может принять мой рассказ так близко к сердцу. У него  в классе тоже есть девочки, и эта Елена Ковальчук, которая, наверняка,  с ним в экспедиции флиртовала и имеет на него виды.
     В этот момент наш поезд остановился, пропуская встречный состав. Появилось лишнее время, чтобы еще побыть вместе.
    – Костик, ты мне напиши, как вы работаете на винограде, мне будет интересно.
    – А ты напиши сразу, как приедешь, и кто тебя будет встречать, твои друзья?
      – Что ты привязался к этим друзьям? Наймем носильщика и возьмем такси. Быстрей пройдет время, когда мы будем чем-то заняты.
     – Идем, пока я тут, смочим еще раз тряпку для цветов.
     – Подожди, какие цветы. Я сама все сделаю. Лучше обними меня.
     Он обнял меня, и  совсем близко я увидела его глаза – глаза, страдающего мужчины. Такие в последний раз были у Морозова: невыразимая тоска, как у  раненого зверя. Я забыла, что сама с утра умирала из-за него от боли и тоски, взяла в руки его лицо, поцеловала по очереди оба глаза и прижалась к его щеке.
    – Костик, я тебя люблю.
   – Еще, – прошептал он, – поцелуй меня так же. Я еще раз поцеловала его в глаза и в губы, и еще, и еще, он не отвечал,  ему было приятно, что я сама это делаю. Его красивое лицо постепенно просветлело и  оживилось.
     Мимо нас прогрохотал скорый на Керчь, наш поезд дернулся и медленно пополз к  Джанкою. Вот и все. Кончилось наше прощание. На станции опять началась суета. Здесь была остановка 15 минут, еще четверть часа нашего счастья….   
    Он спрыгнул на платформу в последнюю минуту, когда поезд уже отходил. Проводница со своими широкими габаритами специально встала в дверях с  флажком, чтобы загородить нас друг от друга и так стояла, пока не проехали вокзал.
   – На пляже познакомились? – грубо спросила она, закрывая откидную площадку и  с силой хлопая тамбурной дверью.
    – Что? – не поняла я.
   – На пляже, говорю, познакомились. Здесь у нас быстро это делается:  раз, два и  в дамках,  так что ты, девка, гляди в оба, – и захохотала так, что у нее запрыгал живот  и под форменной голубой  рубашкой закачались мячи-груди. Видя, что я не реагирую на ее слова и готова вот-вот разрыдаться, она приняла серьезный вид.
    – Ладно, не обижайся на меня, это я так. Цветы-то твои я поставила в ведро, жалко такую красоту.  Мне бы такого кавалера, весь сад, наверное,  оборвал, – сказала она и, громко напевая: «Севастопольский вальс помнят все моряки, разве можно забыть мне вас, золотые деньки?», – скрылась в своем отделении.
     В купе соседи   сообщили  о том, что добрая проводница забрала цветы к себе и поставила их  в ведро. Молча кивнув  головой, я разложила на полке постель, и села  к окну. В душе было пусто. Мимо проплывали скошенные поля,  бахчи с арбузами и дынями,  палисадники с поникшими  головками подсолнухов. Ветер, налетавший с Сиваша, трепал ветки деревьев, срывал с них пожелтевшую листву,  бросал   под колеса поезда.  Тоскливая,  однообразная картина  северного Крыма. Это часть пути меня никогда не интересовала, но теперь я надолго запомню эту крупную, узловую станцию – Джанкой.
                Москва, 2018 г.

   
 
------------------------- 
* Примечание автора. В Коктебеле когда-то жил поэт Макс Волошин. После войны поселок переименовали в Планерское. Наши старокрымские поклонники Серебряного века не признавали это название и продолжали между собой называть его прежним именем.