12
И под дождём и без дождя Ярс был скучным посёлком. Тоска. Серо, тянет дымком. Нависшие облака низко-низко, чуть ли не елозят по крышам, грозят разродиться дождём, но так и не выдавили из себя ни капли. Утро выдалось унылым и казалось коротким. В такой серый день нас понесло осматривать достопримечательности.
Пока шли по улице в направление к реке, ни в одном из окон не показалось чьё-нибудь лицо. Если на дворе кто и возился, он в нашу сторону не смотрел. Не любопытен народ или умел разглядывать не смотря?
На улице я понял, что осматривать достопримечательности нас выгнала стеснительность.
В какой-то сонной тоске трава лезла на обочине, зеленила ещё не до конца разогретую землю. Воздух был тяжёл. Тучи разорваны, не излив полностью всю воду, они, подобно хамелеону, неторопливо приобретали белёсый цвет, перекрашивались.
Ветер за ночь обдул влагу, подсохло. Вдоль дороги ни одного деревца. Не от берёзовых или еловых дров стлался сладостный дымок, а каменным углём печи топят. Тротуары на центральной улице были сбиты из продольных плах в три ряда.
Мы шли молча. Молчание было подготовкой к чему-то, в молчании время растягивается почти до бесконечности. Не знаю, что мною двигало, а уж тем более не знал, что двигает Елизавету Михайловну. Одна безрассудная ночь не должна определять судьбу человека. Или должна?
От задворков, куда вывел порядок из двух домов, глубокий овраг вспорол землю бороздой, обрывался кручей к реке. В самом начале оврага находился сельский погост. Ноги сами привели нас туда. Ни пение птиц, ни шорох листвы не нарушали гробовую тишину и покой на этом месте вечного успокоения. Лай поселковых собак только подчёркивал особенность понимания происходящего.
Погост как бы делился на две половины: одна половина – заросший березняком угол, между берёзами осевшие, зализанные дождями и временем всхолмия, кое-где сравнявшиеся с землёй, с завалившимися крестами с двухскатным староверческим верхом. На некоторых крестах были прибиты проржавелые жестянки. В этот угол, по всему, редко кто заходит. Большинство было безымянных надгробий, фамилии на крестах почти не читались, и лишь различались даты смерти – 1932 год, 1934, 1936. О фотографиях и речи быть не могло.
Это место принадлежало им, тем, кто свято верил в своё предназначение. Они, наверное, и лежат с одной мыслью: «Я сейчас там, где хочу быть».
Вторая половина, более цивильная, представляла современное кладбище.
Я не верю ни в Бога, ни в загробный мир. Вообще, кажется, в последнее время ни во что не верю. Но на любом кладбище атмосфера значительной душевной собранности, такая атмосфера давит на меня своим столбом. Особенно стала давить после смерти жены. Сколько её уже нет?
Честно сказать, память пропадает. Фигура помнится, в какое платье была одета, а черты лица время слизывает. Не должно так быть, а есть. Обо всём память пропадает. Может, из-за того, что душу приберегал? Что любил мало? Что оказию какую-то ждал?
Наш брак не вызывал сомнений, я женился с широко открытыми глазами, с надеждой. Мне подчас думалось, что такое никогда не повторится. Я могу встретится с женщиной, могу хорошо о них думать, но та женщина не будет предназначена мне.
Тем не менее, перед внутренним взором толпятся воспоминания, все до единого важные, как-то связанные между собой снами и оправданиями. От оправданий никакого толка. Иронизирую? Ирония – способ защиты тех, кто хотя бы иногда испытывает разочарование.
Мне всегда надо, чтобы всё было, как в первый раз. Душу-то отдаёшь всего раз. Вина у меня перед женой, вина. Вот уж кто понимал меня, вот уж кто знал все мои недостатки и достоинства. Вот уж кто умел вытащить из меня всё хорошее.
Нет, всё-таки мысли вещественны. Если заранее найти нужные слова, они зазвучат. А с чего иначе, как только пришли в голову мысли о жене, Елизавета Михайловна покосилась на меня? Телепатия? Тем не менее, жена верила в счастье, в будущее, видела в мире и в каждом человеке что-то хорошее.
Что же будет, если память пропадёт?
Внутри что-то шевельнулось. Шевельнулось то, что многие месяцы пролежало неподвижно. Наверное, это были остатки горя: оно стало таять.
До сих пор голос жены слышу. Голос не меняется. Странно, стою рядом с другой женщиной, а в мыслях нахожусь далеко-далеко. Вчера переступил черту, а сегодня мысли снова по своему кругу пошли. Память как бы протестует против соединения прошлого с сегодняшним.
Странно, всё странно, никто ведь не сказал: успокой душу, река жизни течёт. Опусти ладони в её воды, подержи, проникнись ощущением нужности. Прекратить надо мечтать о чём-то воздушном.
И всё-таки какое-то умиротворение было. Мне хотелось сказать, что впервые после многих месяцев почувствовал, что способен двигаться дальше. Хотелось сказать Елизавете Михайловне, что она отворила внутри меня дверцу, прежде наглухо запёртую, что появилась возможность вместить многих и многих в свою жизнь.
Это означало, что дни смятение остались позади. Жизнь, скорее всего, приобретёт устойчивость, которой долго не хватало. Крах это или возрождение?
Но я ничего не сказал. Что-то заставило меня молчать.
Правды боюсь, фальши. Боюсь непонимания. Выспренная правда звучит фальшивей любого бессовестнейшего вранья.
Правильно, к жизни надо относиться философски. Если лучшая половина жизни уже прожита, то, что впереди? А почему же всегда говорится, что у всех лучшее впереди? Лучшее там, где старость, так как там можно итог подвести. Впереди бесконечность.
Смешно звучит: лучшее в итоге! Лучшее складывается из множества множеств.
Пожалей, пожалей сам себя. Жалость вытаскивает на божий свет все хорошие качества. Жалость учит сопереживать, сострадать. Ага, эта жалость так иной раз оглушит, так выставит сокрытое от глаз, что мало не покажется.
Жалость! Жалость унижает. Классик сказал, или ему приписали эту фразу?
Минутно испытал приступ паники, какого-то первобытного, неосознанного чувства. Я понимал, пройдёт немного времени, я пойму всю ничтожную малость, казалось бы, важных минут. Есть в человеческой жизни коварный порог-черта – опоздание. Опоздал – не может быть возврата к порогу.
Сердце дёрнулось.
Я, наверное, в своё время переступил черту, когда был на Пискарёвском кладбище в тогда ещё Ленинграде. Свернув куда-то с центральной аллеи, оказался среди берёз и старых могил. Вообще могилы были без крестов. Осень стояла. Всё было усыпано желтыми листьями, паутина летала. Так вот, в тишине явственно расслышал голоса: под землёй люди переговаривались. И мужчины и женщины, и детские голоса слышались. Страху это на меня нагнало! После того случая, я всегда прислушиваюсь к тишине на погостах. Меня почему-то присутствие посторонней тени беспокоит.
Всё беспокоит. Мне почему-то подумалось, что лишить человека жизни не самое страшное, в сто тысяч раз страшнее лишить человека того, ради чего он живёт. А я ради чего живу? Чтобы есть, спать, давать взаймы деньги, утешать женщину, считать это достижением жизни. Что, ради комфорта и спокойствия я живу? О комфорте своей души думаю? А как же с душами других людей? Что, в чужие души можно гадить, наследить в них? И почему все вокруг твердят, что нужно что-то делать. Что-то делая, только так можно прийти в себя?
Самое лучшее, на время уехать.
Хожу по кругу, по обстоятельствам, как лошадь, навязанная на лугу вокруг кола. Выел, кажется, круг. Рядом, в шаге хорошая трава, а не дотянуться, привязь не пускает. Боязно, оборвать бы верёвку, да на собственной шкуре испытать последствия придётся. Какие? Крах прошлого или крах в будущем? Вот привязалось это слово – крах.
Я бездарен во всём, что касается именно меня. Ну, никак не расстаться со своими представлениями. Кто-то или что-то мешает. Не отпускает. Не из-за этого ли ярлыки навешиваются, мир делится на хороших и плохих, на ушибленных пыльным мешком и неушибленных.
Наверное, с небес на нас смотрят безжалостно ясным взглядом – ни любовь, ни симпатия их не ослепляет. Оттуда напросвет человек виден. И что интересно, не понимаю, отчего насторожился, что заставляет крутить головой по сторонам. Жду, что кто-то начнёт говорить. Понимаю, что надо выждать, пока кто-то начнёт говорить.
От сказанного кем-то, оттолкнуться можно будет. Не своё своим сделать. Что хорошего в том, когда мысли начинают перескакивать с вопроса на вопрос и вскоре совершенно теряют из виду и страхи, и первоначальную цель отгадать непонятное.
А непонятное что, великодушия нет, не по силам унижение перенести, не по силам чужую опустошённость заполнить собой или непонятное что-то другое?
Мне ничего не хочется. Не хочется двигаться. Хочется оставаться на месте, просто стоять.
Хорошо быть захудалой дворнягой. Та подсунется под любую ладонь, скуля, выпросит ласку.
- Высланные или раскулаченные похоронены,- сказала Елизавета Михайловна.- Хлебнули люди горя. Не иначе они жизнь дали этому Ярсу. На лысом бугре отвоевали себе место быть похороненными. Застроили это дикое место и сгинули. Я читала про раскулачивание. Ни за что людей высылали.
- Их ни за что выслали сюда, мы ни за что приехали сами и живём. Раскрученная муть обычно на окраины выбрасывается. Они не знали ответа, а мы предпочитаем не знать.
- Это вы о чём? Мы – муть?
- Да, нет. Не знаю. Просто в какой-то миг чувствуешь себя никем. Куда бы ни кинулся, везде крючки и капканы. И неизвестно, кто их поставил. Если жизнь – море, то и они, и мы – выуженный кем-то улов в житейском море. Селёдки мы, или какая другая рыба… Точно не осетры. Кто первых обитателей сюда ссылал, им плевать было на то, что море живёт по своим законам. Они крючки-самоловы готовы были на каждом метре поставить.
- «Они»? Почему им право распоряжаться судьбами людей доверили? Где перечень фамилий? Сильно в народе самосохранение, перетасовать колоду карт из всех жителей страны им не удалось. И узду накинуть, хоть на морскую волну, хоть на морду каждого человека, не получилось. Я бы на каждом таком кладбище список истязателей вывешивал, чтобы плюнуть можно было. У кого как, но отчаянным бессилием, безысходной и гнетущей тоской веет от всего этого,- я показал рукой в сторону могил.- Стоило начинать жить, чтобы оказаться здесь. После них ни фамилий, ни памяти не осталось. Одни годы. Лет через двадцать и могил не будет. Заровняют место. Глядишь, вышку нефтяную поставят. А чего, на Севере газа и нефти полно потому что, читал, Север прародина цивилизации. Нефть – топливо, так и человеческая мысль – топливо души.
Елизавета Михайловна покосилась на меня. Если и появилась презрительная складочка в уголках губ, то это было внешне, и снисходительность едва заметной была. Не сам ведь я до всего додумался.
- А я всегда знала, что буду счастливой. Никакой не мутью. Девчонкой, помню, лежала на берегу реки, смотрела на облака, ни о чём не думала и вдруг поняла, что буду счастлива. Так счастлива, что у меня тогда дух захватило. Простите, такая у меня особенность.
Нёсся, нёсся вскачь, рывок повода, и я чуть ли через голову не перевернулся. Не уловил сентиментальности в словах Елизаветы Михайловны. Посмотрел на неё с любопытством.
- Каждый мечтает что-нибудь сделать, выбраться из болота жизни, пожить по-человечески. Но всё, что делаешь, непонятно какими-то путями тащит на край и всё глубже. И чем больше трепыхаешься, тем каждое действие против тебя оборачивается. Время и горе безжалостны. Мне бы хотелось оказаться одни на один с тем, кто управляет нами сверху, посмотреть ему в глаза. Я бы ни о чём не спросил, только бы посмотрел. Хотя нет, я бы спросил у него, что значит любить женщину? Я бы попросил его спуститься на землю, и пожить среди нас. Мне кажется, торжеством, что ли, преисполнился он, торжество, что ли, сквозит во взгляде того, кто сверху смотрит, когда он громоздит одно за другим препятствия. У него торжество, у меня глухое отчаяние, у кого-то злость ко всему возникает.
- Да, уж…Додуматься до такого.- Елизавета Михайловна прикоснулась рукой к моему плечу, словно проверила, я ли это.- Ваше несчастье, что нейтралитет не умеете держать. Проще надо быть. В природе нет нейтралитета. Нейтралитет – фиговый листок предательства. Добро и зло, правда и ложь. Все эти «полу», полуправда, полу добро, не любовь, а влюблённость, всё это обман. Жизнь человеческая короткая, зато в могиле лежишь долго. Вам бы заявку написать в Комитет, это ж открытие века – нефть и газ из останков прачеловечества. Премию дадут. А если серьёзно, то надо постараться хоть немножко, но пожить хорошо. Только, что это хорошо, что «хорошо» заслоняет? Почему изжога от жизни? Для хорошей жизни у-у-у, сколько всего надо. Мудрость гласит, если в чём и ошибаешься, то искренне раскайся в ошибках, честным снова станешь. Гадости при искренности не удержатся. А мы живём с тоской во взоре, и коленки трясутся. Где-то вычитала, что если мужчина не благоговеет перед женщиной, то он пошляк.
Последние слова Елизавета Михайловна проговорила тихо. Мне хотелось задать вопрос, что скрывается в длинном «у-у-у», но понял, если и найдётся ответ, если ответ и будет правдой, если он будет наполовину правдой, то всё равно не распутаю клубок правды и вранья. Елизавета Михайловна не собирается врать.
Я согласен, что ненавидеть можно так же сильно, как и любить.
Стоим, как бы рядом, а как бы и не рядом. Тайна всегда должна оставаться тайной. На худой козе эту женщину не объедешь. В голове мутится. Хоть и простор вокруг, но тесно от мыслей. Тесно потому, что взаперти человек: из земного притяжения ему не вырваться.
Хорошо ещё, что стен вокруг нет. По сути, люди давно бы должны выйти из стадии вражды, ненависти, отвращения. Но нет, время снова такое, что каждый опостылел каждому, что видеть друг друга не можем, что друг для друга давно люди не существуют.
Правильно, открыл кто рот, уже заранее известно, что ты или тот скажет. Обвинит, опаскудит, позавидует.
Ну, никак мне не избавиться от преследующего меня взгляда. Тяжело всё время чувствовать на себе взгляд выцветших глаз вечности. Нет в этих глазах ни восторженной дружбы, ни беспредельной преданности. Тягостно становится. Чего-то никак не домыслю. Оно понятно, в женщине время сохранило всё самое лучшее. Не зря же теперь пишут, что мужчины со временем все вымрут.
Остановить бы это проклятое время, которое и напоминает, и тычет носом в прошлое. Интересно, а если бы время взаправду пропало, что, человек жил бы вечно? В райском месте можно жить вечно, но только не здесь.
Мысли о времени сбили с ног. Полное оцепенение. Но может, всё не так страшно? Так почему мне так плохо?
Я не прозябающий человек, я иду к цели. Возможно. Однажды проснусь и встану уже иным.
Что за штуку сыграла жизнь со мной, зачем ей это было нужно? Вот подставила женщину. Зачем? Может, не жизнь сыграла, а я сам виноват? Может, никто не при чём? Чего там, неволен каждый, вот в чём дело, и я, и Елизавета Михайловна лишь так могли поступить, как поступили. Невольны мы жить по-иному. И не несчастье это, а беда. Беда, которую не перемочь и не одолеть.
Почему я должен чему-то верить? Тут же слышу, что я могу верить чему хочу. Как не каждому человеку дана способность любить, так и способность, может, и верить, что что-то он может, но это не так, потому что ещё хотеть надо. Чувствовать чувствую, а мозгом не воспринимаю.
Как бы складываю в своих размышлениях камень на камень, стараясь не думать о том, что хочу найти, какую горожу вокруг себя изгородь. Отчётливо вырисовывается картина. Дорога какая-то. Мысленная дорога может вести только вверх, но она почему-то обрывается вниз, извивается, как ей заблагорассудится, петляет. А я, как тот лось, сколько бы ни кружил по лесу, всегда выхожу на свой прежний след.
Хорошо, что не сеет тонкий дождик, что нет порывов ветра, что не светло и не темно. Главное, не сумрачно. Сумрак ведь своей мертвенной бледностью, как кошмар, ложится на сердце. Когда кругом одни «не», тревожиться ни о чём не надо.
Да и ладно, пускай, всяких «не» полно, но и не такой уж пустой моя жизнь вышла.
Тяну шею, высмотреть, что впереди, хочу. Из-за этого зудящее любопытство, как чесотка, мучает. Почему нет чувства радостного освобождения? Может, виновен в этом день? Человек охотнее грешит во тьме, чем при свете дня? Ясное дело, если грех невидим, то и стыдиться нечего.
Как бы ни тщился уйти от ответа, обмануть или утешить себя, ответ был определён: я перемены к лучшему жду. Если жду, то готов многое простить, на многое закрыть глаза.
Что произошло раньше, что случилось вчера, независимо даже от того, произошло это или нет, ни сам себе, ни кому то ни было, ни доказать, ни опровергнуть нельзя. Было и всё! Было и будет. Я верю, что когда-нибудь всё будет. Потому что бесполезно заморачиваться, размышлять, как всё сложится.
Каждый пытается понять, в какую игру с ним жизнь играет, зачем жизнь поступает так, а не иначе. Сам я во всём виноват, кто-то, но ведь неволен я был поступать по-другому. Не-во-лен! И не я один такой. Хочу счастья, а выходит, чёрт-те что, и сбоку бантик.
Может, я просто склонен запоминать только те вещи, которые станут понятными позже? Вот и разрываюсь между желанием поговорить и непониманием того, как можно выразить нечто, для чего нет у меня в запасе слов. Нечто — это совершенно новое для меня. Это бесформенный клубок впечатлений и эмоций.
Я верю в судьбу.
Елизавета Михайловна – это особая статья. С государством же у меня свои счёты. Ни оно мне не обязано, ни я – ему. Я – нищий сосед богатого соседа – государства. Инвалид его истории. От всего сосед нос на сторону вернет, хотя и понимает, что ничего поделать со мной нельзя, разве как дождаться, когда такие вымрут сами.
Чего я хочу? Забыть мне многое надо. И с этим «хочу» смириться надо. Хочу праздные чувства исключить. Хочу идти по жизни и не хромать: ни на левую, ни на правую ногу. Не хромать и прекратить думать. От думанья в виски бьёт. Скрежет в голове.
Есть там чему скрежетать. Смазка в голове кончилась. Каждый день – своего рода урок, школьное задание получаю. Жизнь – школа. Учитель может дать послабление, отменить задание – тогда я радуюсь! А чему радоваться, и хотел бы, да жизнь не остановить, и эта самая жизнь задаёт мне урок, от которого никто не освободит. Значит, я – подневольный, значит, вины моей нет, значит, мне только перемочь что-то осталось.
А вот для того, чтобы перемочь, сил моих не достаёт.
Жизнь видит меня насквозь, но всё равно по-своему любит. Наверное, полюбила с первого взгляда, хотя я не думаю, что в этом она признается.
Парадокс в чём, до жизни никто никогда во мне не нуждался. Так что, я жизни по-настоящему нужен.
Как это говорится: мели Емеля, твоя неделя.