- У нас Галина Семёновна, - шепчет Аня, стоит мне только переступить порог квартиры.
- Почему шёпотом?
- Её ограбили.
- Я знаю. Недели две назад.
- Нет, ещё раз, - жена оглядывается на дверь кухни. - Она девочку на вокзале подобрала, нищенку. Привела домой, накормила, спать уложила. А та утром сбежала, прихватив пенсию.
Ясно. Ничему её жизнь не учит.
- Так почему всё-таки шёпотом?
- Я уговорила её поужинать с нами. Надо же ей что-то есть. Сама не попросит, гордая. А мне как-будто совет нужен.
- Какой совет?
- Насчёт готовки. Она мне показывает, как готовить, а потом есть остаётся.
Смешно. Да Аня переплюнет шеф-повара ресторана не то что старуху-соседку. Из зала выскакивает дед.
- Она снова здесь? - шипит он, также вполголоса. - Интриганка! Ходит и ходит! Хочет меня охомутать! Не выйдет!
Он вскидывает вверх руку и гордо удаляется. Скрипит кресло, и он снова весь в своём ненавистном телевидении.
Жаль, что Галина Семёновна снова поплатилась за свою доброту. Девочка, которой она так хотела помочь, оказалась воровкой. А быть может она просто-напросто перестала доверять людям. Стоит ли судить, не понимая, не зная её судьбы.
Лёлька никогда бы так не поступила. В ней сохранились доброта, честность и тяга ко всему хорошему, что при её образе жизни казалось удивительным. В тот день она много говорила, рассказывала о себе, родителях, Мишке, бабе Вере. Я слушал, и она открывалась мне с другой стороны, лучшей, чем могло показаться при первом взгляде.
«Я помню часы, - говорила она, - большие часы с маятником. Они стояли в комнате и очень шумели. А ещё отбивали час и даже полчаса. Сначала казалось, что заснуть невозможно, но потом я привыкла. Слишком часто оставалась ночевать у бабы Веры, и Минька тоже оставался. Простыни у бабы Веры белые, как в больнице. Я была в больнице. Один раз. Мне исполнилось семь лет, и я пошла в школу, в первый класс. Минька совсем маленький, и всё ещё хорошо. Через год отец разглядит в Миньке азиатские черты, устроит скандал и уйдёт, хлопнув дверью. Ему плевать, что мой дедушка был казахом. Маме не передались его черты, а вот внук вырос ни на кого не похожий. Мама начнёт пить, бросит работу и устроится мести улицы.
Но тогда всё ещё было хорошо. Белый кружевной фартук, накрахмаленный воротничок. В той прошлой жизни ещё носили форму — коричневое платьице с фартуком. В руках я держала гладиолусы, длинные, почти с меня. И мама стояла рядом, держала за руку, улыбалась. Когда пришло время, заходить в школу, она поцеловала меня и махнула рукой: «Иди!» У самой двери я обернулась. Мама смотрела мне вслед, пытаясь вернуть на место выбившиеся из причёски волосы, но ничего не выходило — ветер был слишком сильный. Я до сих пор помню её как будто на фотографии. Я на следующий день попала в больницу с отравлением и долго плакала, что не смогу пойти в школу, а мама меня успокаивала».
Лёлька помолчала, словно вспомнив в кого превратилась её мать, и украдкой смахнула набежавшие слёзы.
«Когда мы оставались у бабы Веры, - продолжила она, - то Минька всегда просил почитать ему сказку. Он забирался ко мне под одеяло и прижимался щекой к моему плечу. Щека у него всегда такая тёплая. Я читала ему Андерсена. У бабы Веры не было других детских книг. Но это ничего, Минька быстро засыпал. Пять минут и уже сопит.
Помню, однажды он вот так же заснул, а баба Вера на кухне тарелками гремела. Она глуховата... была и всегда шумела. Мне тогда так стыдно стало. Мне почти всегда становилось стыдно, когда мы у неё оставались, потому что она нас кормила. У самой денег почти нет, а тут мы, нахлебники. Попробуй откажись! Обидится! Минька всегда с охотой ел, а мне кусок в горло не лез, еле-еле в себя запихивала.
Я как-то раз на кухню пошла, решила помочь с посудой, а она кричит, она всегда кричала из-за глухоты и голос у неё такой резкий... был. Можно подумать, будто она ругается. На самом деле она хорошая... была. И сына своего очень любила. Каждый вечер садилась у окна и смотрела на дорогу. Долго-долго, до темноты. Говорила, что сына ждёт. Ещё говорила, что он каждый вечер мимо дома проходит и рукой машет. Она спать не ложилась, если его не видела. Грустно, правда?»
Тут я не выдержал. И рассказал Лёльке про плакальщицу, потом про Яшку и наконец про свою обострённую чувствительность. К счастью, Мишка не присутствовал при моих откровениях. Зевнув, он завалился спать и храпел так, что тряслись стены. Откуда в таком маленьком теле столько шума?
Я думал, что Лёлька засмеётся, покрутит пальцем у виска или равнодушно пожмёт плечами, но она встрепенулась, соскочила на пол и радостно воскликнула:
- Это же здорово!
Ничего здоровского я в рассказанном не видел.
- Ты же можешь общаться с покойниками, стать проводником из мира живых в мир мёртвых. Ты можешь помогать...
- Во-первых, - осторожно заметил я, - это больно и страшно. А во-вторых, я не могу контролировать то, что со мной происходит. Не умею вызвать мёртвых или видеть их специально. Они сами приходят, когда хотят.
- Да, дела... - Лёлька почесала нос. - А если потренироваться? Пообщаться, например, с бабой Верой? Позови её!
Не хотелось мне никого звать, но Лёлька так умоляюще смотрела, что я согласился попробовать. Стоит ли говорить, что у нас ничего не вышло?
- Ладно! - вздохнула Лёлька. - Всё равно нам говорить больше не о чем...
Из соседней комнаты послышался сиплый голос:
- Доча, воды! Помираю!
Лёлька вздохнув, опустила глаза.
- Тебе пора, - сказала она. - Не расстраивайся! Мы что-нибудь придумаем!
Я так и не понял, что именно она имела в виду: историю с мёртвыми или собственную жизнь.
Продолжение -http://www.proza.ru/2018/09/15/1585