7
Глаза Елизаветы Михайловны, Лизочки, у меня даже мысленно язык не поворачивался теперь назвать женщину по-другому, как-то, что ли, мгновенно остыли, понимающе и устало взгляд уплыл куда-то далеко.
- Как бы там ни было, а везучие мы,- сказала Елизавета Михайловна.- И улетели, и прилетели, и крышу над головой имеем. И сидим в тепле. И, может быть, слово заветное друг другу скажем. Мне сейчас хорошо. Очень хорошо, что мы на южном берегу Карского моря, а не где-нибудь на северном берегу Азовского моря. Край вечнозелёных помидоров способствует сближению. Люблю, когда дождь шуршит, когда печка горит, когда не нужно сравнивать.
Мне захотелось продолжить словами Витька Зубова: «Если хочешь выпить, место всегда найдётся». Или как он про надежду выдал, что надежда всегда есть, что подобно кролику, хоть раз, но трахнуть можно.
Вообще-то правильно, пропажу счастья искать надо не там, где потерял, а там, где света больше. На свету ошибок меньше сделаешь.
Мне вовсе не хотелось ворошить тему взаимоотношений мужа и жены, этот конёк двоих не вывезет. И вообще, кто в ком не видит опоры, почему раньше всё было другим – на это трудно возразить и слова подобрать.
Нет ничего хуже, чем ждать и догонять.
Удивительно, как всё быстро меняется: мысли. Настроение, желания. То, что составляло смысл и суть, занимало все мысли и время, вдруг перестало иметь всякое значение. Понял, что зацикливаться на чем-то одном всегда опасно.
Сильной интуицией, понял. Никогда не отличался, поэтому полностью доверять собственным внутренним ощущениям вряд ли стоило. Шестое или двадцать шестое чувство может и подвести.
Какие бы слова ни говорились, все они определяются как заветные. В первую очередь словами ворошится боль старья, из чего никак не выбраться, в чём увяз когда-то, что засосало – ног не вытянуть, не то, что мыслей.
Посмотрел бы я на лицо Елизаветы Михайловны, наверное, сразу бы пожалел о сказанном. Простым извинением не обошлось бы. «Извини. Я не хотел…короче, дурака свалял».
Не знаю когда, но пришло само или достиг случайно понимания, что как радость, так и обиду, причинённую одной женщиной, легче и верней выместить на другой. Нет, я никакой затёрханной обиды на женщин не держу, ни на ком не собираюсь её вымещать. Я знаю, какой бы ни была первая встреча, она всегда стремится замкнуть круг, тянется к последней минуте, к моменту расставания. И все участники первой встречи, все эти немые свидетели, а это и зеркало, и чужая фотография на стене, и картина, и дерево, под которым когда-то стояли, и облако на небе, или как теперь, печка и стол - все будут, не все, конечно, не все, не важно как, но будут присутствовать при том, как жизненный круг замкнётся. И многое тогда вспомнится.
Быть на высоте, когда это не стоит особого труда,- штука нехитрая. И когда женщина не жадничает, не говорит, что ей всего мало, если она не стяжательница,- тут разговор простой. Но ведь заполучив малое, хочется большего, потом количество должно качеством обрасти, и начнётся восхождение по ступенькам вверх. Только пожалей, так тебя сразу обобрать норовят. Тут уж не скажешь про человека, что знаешь его, как облупленного.
Всё в мире — само по себе. Я сам тоже сам по себе. Как будто живу в параллельном измерении. Никак не пересекаясь с основной массой человечества. Правильно, я знаю то, что не знают другие, другие знают то, чего не знаю я.
Это вот рождало в сердце смущение. «Как облупленного» никого знать невозможно. Но что-то торчком встало в груди. Смущение, что ли, которое постичь нельзя. Многое ведь само по себе живёт. Зыбким мороком заставляет мучиться, и никак не дождаться отклика.
Нет, отклик подобно остужающему сквознячку долетает. Приносит облегчение. И непонятная жалость к самому себе, не жалость, а маета, оттягивает боль. Я ничего не выдумываю, я так чувствую.
Впору слизнуть с губ горькие, пахнущие коньяком слёзы. Слёзы прилили к глазам не из-за случайного понимания, не из-за кого-то, а из-за себя. Потому что и занесло чёрт знает куда, и непонятно зачем.
Неужели коньяк, выстояв на полке магазина Ярса, год, два или пять лет, не только крепость добавил, но и ощущения в себя впитал?
Разморила промелькнувшая череда воспоминаний. Пора плюнуть на свои режимы, распорядок. Пора подпрыгнуть, пусть, мысленно, до потолка.
Если бы не то - прошлое да не другое – настоящее,- впрочем, ничто не имеет значения. Я же не собираюсь воспевать этот нелепый посёлок, где каждая улица не желает знать друг дружку. Я почему-то понял, что сна не будет, что надо набраться терпения и по возможности держать на привязи язык и нервы. Поневоле начал складывать в уме часы и минуты и томительные паузы, подсчитывать, сколько времени осталось. Целая вечность должна пройти, прежде чем…Что, прежде чем?
Любое слово проговорено миллион раз. Какую фразу ни возьми, она в воздухе пропечатана.
Наверняка сближает людей желание выговориться. И не первому встречному, а тому, кого выбрал для исповеди, к кому долго присматривался. Существует разумная осторожность: кому можно, а кому ни в коем случае нельзя открывать душу. Желание душевного разговора, исповедь какая-то, даже самого скрытного человека тянет на излитие души. Особенно на новом месте, особенно когда идёт дождь.
Тут же это проклятое слово «зачем» всплывает. «Я», «мне», «зачем» слова непрошибаемые для любых доводов. Что-то я упустил из виду. Вину мне какую-то приписывают. Выходит, за мной долгое время наблюдали. И мне надо принять доверие. Приятно ли мне это доверие, лестно оно или, наоборот, обременительным оно будет?
Осмотрительность похвальна. Чутьё приветствуется. Всякое ведь случается: и грызутся и попрекают, но жить так надо, чтобы обиды не держать в сердце ни на кого. Обиды должны взаимоуничтожаться. А после них нагота откроется, нагота, которую обязан укрыть, некий покров набросить, чтобы безоговорочная уверенность появилась.
Любишь, не любишь, клянёшь судьбу или радуешься, что из этого? Черпак, каким в каждого человека природа наливают меру всего, он, наверное, один для всех. Расточительный человек в молодости эту меру выплёскивает, а потом подпитывается чужими подачками. С чего это я всё время сворачиваю на чужую тропу, сам-то к какому типу отношусь?
Мне захотелось, чтобы время остановилось, чтобы мы замерли так же, как застыла последняя минута, чтобы, прервав минутное оцепенение, мы могли бы прислониться друг к другу. Показалось, что и дышать начали в одном ритме. Такое в минуту слияние происходит.
Недоверие, понятно, отчасти леденит сердце. Отчуждённость гонит мурашки по спине, озноб возникает. Слава богу, ни недоверия, ни отчуждённости, ничего такого нет. А что есть? Внезапно ощутил острый укол в районе солнечного сплетения. Сочувствие или чувство толкнули? Зависть есть, что биографии у других красивее? Что если у кого-то что-то вычесть, чем-то пренебречь, то и позавидовать ему можно? Позавидовать тому мужчине, который владеет недоступной тебе женщиной. А если за мной ничего нет, ровно ничего?
Впрочем, некоторое утешение заключается в том, что на каждого жизнь приготовила своё испытание.
Хорошо бы наглухо зашторить окна, запереть дверь на все замки. Это. Может быть. Создаст чувство безопасности.
Стены обступили, потолок навалился сверху. Печь чуть ли не толкает в спину… Всё рождало иллюзии. Чуть ли не принюхиваюсь, запахи тоже могут родить зло.
Я отдавал себе отчёт в несерьёзности возникших домыслов, смехотворности предположений. Гнездятся внутри отголоски,- и бог с ними. Крутые горки пока не укатали Сивку.
В моих глазах явно вспыхнул интерес. Не понять как, но пристально рассматриваю женщину. В какое-то мгновение сердце запрыгало в груди, как дворняжка, ждущая, чтобы её погладила хозяйка. Какой смысл молчаливых минут, он ведь в том, чтобы добиться желаемого. Всё остальное – пустая трата времени. Я жду, чтобы женщина первой проявила каплю интереса.
Поэтому и не поэтому лицо Елизаветы Михайловны стало таким бледным и отрешённым. Почему она закрыла глаза? Почему я бубню про себя неверные слова, уговариваю?
Вдруг я ясно понял, чего мне не хватает, из-за чего никак не могу сдвинуться в размышлении, по какой причине никак не могу сосредоточиться, найти нужное слово. Нужное слово не отыскивают, оно само просится наружу. Ко всему надо привыкать постепенно, не слишком насилуя себя.
Нет сил, крикнуть, нет сил, даже вздохнуть. Тяну мысленно руку. Бабочка, наверное, не спускается так легко на цветок, как моя ладонь касается её груди. Тело содрогнулось, чуть отшатнулось. Рука тянется за уклоняющимся телом. Холодок груди чувствую. Тело уже не уклоняется, дрожь тоже прошла.
У женщин, поживших немного в нелюбви, имеется совершенно определённый взгляд. И манера себя держать. Как смотрит женщина? Утомлённо? Настороженно? Потрясённо? Ожидающе?
Что-то проходит по застывшему лицу Елизаветы Михайловны, некая тень, бесполезное усилие отозваться. Она меня чувствует, этого мне достаточно. Женщина, на которую можно положиться, она всё сделает так – поймёт с полуслова.
На миг блеснули глаза – лишь на миг. Почувствовал, как женщина напряглась. Глаза блеснули неуверенно и недосказано, как бы прося не торопить события.
Что, я кино смотрю? Страха, что мою руку оттолкнут, нет. Моя рука лежит на клеёнке стола. Так чем тогда я прикасаюсь к телу Елизаветы Михайловны? Холод всё глубже проникает. А холод – это покой. Не слышу ни звука. Хочется о чём-то подумать, в чём-то убедить себя, но ничего не получается.
Всё уходит, в голове мелькают ничем не связанные картинки. Словно листаю страницы какой-то книги, словно при ярком свете лампы считываю угловатые буквы. Восприятие мира притупилось. Холод клеёнки на столе и холодок, с каким пальцы прикасаются к волосам, пробираются под волосы.
Секунды перетекают в минуты, минуты – в часы. Всё помню, как раньше смотрел на Елизавету Михайловну своими вкрадчивыми гляделками, как провожал её взглядом, как приглядывался к русалочьим вальяжным бёдрам, с каким-то умилением, порывисто, сравнивал её с женой, не находя никакого сходства. Нисколько женщины не были похожи. Хотя…
Вот именно. Тупо сижу, уставившись в стол. Навалилась угрюмость. За окном ни намёка на вечерние сумерки. Серо, так это из-за дождя. Слегка покачивает, подёргивает. Очнулся от сладких дум. Проворонил минуту предчувствия. За окном шелест дождя, скрежет ветра.
- Глеб Сергеевич, а не разъясните мне, как к вам жизнь относится?
Отчего-то насторожился, но глаза напротив просят не судить строго. Если не так распорядился жизнью, то это ничего. Тем не менее, не ускользнуло непосредственное значение произнесённых слов, суть их постиг сразу.
Витание не понять где, закончилось так же внезапно, как и началось. Оно не прекратилось. Мне не забыть, мне ничего не забыть...
- Понимаете, Лиза, мне в детстве не досталось сказок. Мне хочется сказки. Ни мать, ни отец сказок не рассказывали. Поэтому, когда научился читать, перечитал все сказки, какие были в библиотеке. И русские, и сказки народов мира, и волшебные. Я ждал в сказке чудо. Примеривал это чудо на себя. Вот и у жизни я что-то навроде чуда. Не весёлый, не печальный. Не пойми кто. Недоделыш.
Читал, что требовалось по программе, потом читал о том, что будет далеко. Загадывал, что будет происходить на следующих страницах. А оказывается, не имеет смысла загадывать.
Жизнь ко всем относится одинаково. Хотя анкетные данные у всех разные. Могу ещё рассказать, в какие игры в детстве играли, в какую девочку в третьем классе влюбился. Стеснительным был. По любому поводу краснел.
- Что в этом плохого? Стеснительные, они не торопятся жить. Правда, может, страсть тайная душу раньше времени сжигает. Болит больнее у них душа. У каждого - своё. Один может примириться с происходящим, другой с отчаяния в пекло бросается. Зло из добра не родится, и добро из зла.
Зло из добра… Клокочущий, натуженный хрип послышался. Между тем между нами повисла тишина. Мы не глядели друг на друга. Вернее, не узнавали, смотрели так, будто кто-то со стороны нагонял нечто, с которым никак не удавалось совладеть.
Оба замолчали. Я, вроде бы, сказал, что хотел сказать, разложил по полочкам, вроде как распахнулся без намёка на суету и суесловие. Не мне знать, куда, к сердцу или рассудку слова вначале прилипнут.
Мучительный взгляд женщины недоумевает. Как бы тихая вина в нём. Если человек что-то знает, забыть это невозможно, от знания нет покоя
- Так и у вас, Лиза, душа, по-моему, неспокойна? Если любовь не страсть, то она и не любовь...
Слышу свои слова, слышу с некоторым усилием, словно жизнь не вполне вернулась в меня. Безграничное отчаяние, словно вот-вот что-то потеряю, словно поставил на карту жизнь и чувствую, проигрываю её. Тащу прикуп из колоды и боюсь.
Может, не проигрываю, а тону? Да, нет же, от мучительных мыслей можно отряхнуться, как отряхивается собака от воды.
Впервые обнажённость свою осознал. От неё не в восторге, но с каждой минутой убеждаюсь в её целесообразности, нахожу удобство и смысл. Душу обволокло счастливым покоем.
Какое-то время назад выглядел иначе, но ведь основа осталась прежняя. И тогда, и теперь, у кого есть глаз, особых перемен не заметил бы.
Были беспечные годы, были годы унылые, были светлые годы. Но ведь ко всему человек обвыкается. Правда запоминать имена и фамилии тех людей, которые окружали, не получается. Как и не получается унести с собой образ и запах светлого года.
Надо держаться, надо оставаться человеком. Никого не стоит переубеждать. Елизавета Михайловна не стяжательница, ей, как и любой женщине, хочется счастья. И в первую очередь она думает об этом. Ради счастья многим готова пожертвовать.
Понимание всего этого придёт ко мне гораздо позже. А теперь я чувствую себя растерянным. Меня почти парализовало.
Сглотнул слюну. На привкус слово «счастье» - пустышка. Произнесённое, оно стремится обрести форму, но содержание не доходит, содержание признаёт право каждого на некое новое положение, не привязанное к утраченным позициям.
Я. вроде бы, ничего не утратил. Уверовав однажды в неотложность и непостижимость происходящего, я как должное принимаю перемены. Не скажу, что чувствую себя надёжно.
Два раза оговорился, вместо, Елизавета Михайловна, сказал Лиза. И ничего. Ни возмущения, ни косого взгляда. Я внутренне изготовился к любой хитрости, какую могли припасти для меня. Хотя, обмануть, втереть очки, обвести вокруг пальца,- никто не пытается.
Я мыслю как заведённый. Повторяю и повторяю одно и то же. Не могу разобрать половины сказанного. Происходящее неправдоподобно.
Что-то творится странное. Я знаю, кто я, примерно представляю и кто Елизавета Михайловна. Кто из нас, я или она, жаждет чего-то необыкновенного? Я, вроде, никогда не выхожу из реального мира. Не выхожу, но меня тянет куда-то. Моя изолированность создаёт определённые удобства для меня.
Я не знаю, как мы связаны. Не улавливаю логики. Бессознательно тяну одно и то же. Бледное лицо Елизаветы Михайловны посерело под стать комнаты. Она не произнесла ни одного слова..
Елизавета Михайловна сидит по другую сторону стола, не вплотную. Молчит. Я досадливо прокручиваю в голове все слова, жесты, взгляды. Не для того, чтобы уличить, а в невозможности перейти к главному. Мне показалось, что Елизавета Михайловна внутренне отстранилась в другую сторону, создавая просвет между ней, прежней, и ей – новой.
Кто мы? Если я капитан, а Лиза – штурман, куда мы плывём? Как оказались на одном корабле? Может капитан любить штурмана? Я считаю, что человек рождается с любовью. Не спускают ему её с небес, не происходит озарение любовью внезапно, а любовь с первым криком, первым вздохом поселяется в человеке.
В горле набух ком. Не хватало, чтобы нюни распустил. Мне бы десяток лет отмотать назад. Как бы всё ни повернулось, к чему бы ни привело, мне есть, что скрывать, но я теперь не чувствую себя одиноким.
От вчерашнего дня отсчёт у меня. Почему-то дурацкая приставка «от» сейчас очень часто применяется. Зарплата начисляется от минимального, фильмы отсматриваются, будущее отгадывается…
Я только могу предполагать, о чём Елизавета Михайловна думает Стараюсь найти взаимосвязь. Влезть в происходящее с головой — не с руки, молчать совесть не велит.
На лице Елизаветы Михайловны вижу осознание, потому что глаза её в буквальном смысле слова зашторились. Сделались непроницаемыми. Да и время замедлилось, загустело. Если бы в таком времени я открыл рот и кинулся бы перечислять всё, что нравится мне в этой женщине, может, с трудом, пару слов вымолвил бы. Хотя внутри всё трепещет. То, что трепещет, оно вслух не называется.
В голове полнейший беспорядок. Все мысли перемешались и спутались: какие-то смутные ощущения, какие-то обрывки полузабытых воспоминаний. Ощущение такое, кто-то начинал уборку в голове, но на полпути бросил, и то, что было до сегодняшнего дня рассортировано, разложено в отдельные коробки, пронумеровано, оно теперь оказалось сваленным в кучу. То ли всё оказалось приготовленным выбросить, то ли кто-то решил ещё раз покопаться, авось что-то путное отыщется.
- Ли-за.
Не понимаю, она свистящим шепотом слово «что» произнесла или обои на стене треснули с таким звуком. Не понимаю.
А глаза у женщины добрые, но грустные, всезнающие, но с недоступной тайной в глубине их. Не хочу знать никаких тайн. Тем более, от словословицы мутит меня. Не хочу ни оправдывать, ни оправдываться. В любом случае поостеречься надо, есть основания не бросаться навстречу словам. Но ведь переживаю, надеюсь.
Не умею планировать наперёд. Мне другой раз кажется, что всё предусмотрел, а на поверку выходит, слишком поздно заметил, что ловушка для меня приготовлена.
Женщина не столь тщеславна, она не стремится всему свету продемонстрировать свою власть. Какую женщину ни возьми, ей нужно маленькое преимущество, которое позволит получить всё остальное. Всё остальное – это уверенность, удовольствия, это одежда и еда.
Мне кажется, что женщину отличает от мужика врождённая способность определять слабость своей жертвы, (мужчина – жертва женской интриги, разве не смешно так думать?), но инстинкт у женщины развит, она чувствует, куда больнее ударить. Находиться в неведении, не знать, что происходит, что может случиться, для женщины невыносимо. Так что, женщина умеет планировать?
Что-то вроде зависти всякий раз охватывает, когда переступаю порог чьего-либо жилища, где чувствуется устроенность и основательность. Завидую тем людям, кто из ничего уют создают.
Из далёкого далека слышится голос Елизаветы Михайловны.
- Пожалуюсь вот вам. И неспокойна моя душа, и тоскует она по-женски. Что-то переживаю снова и снова, боль переживаю. И вялой делается кровь, и как бы немею. Чем отравлена,- не понять. И не тело болит, и не болит вроде ничего, и понимаю, что обманываюсь в этой боли. Всё смешалось во мне. Наше женское дело – ждать. Мужчине, что, ему бы сигарету в зубы, ему бы хорошая компания, ему бы знать, что его любят… У мужчин весь мир держится на трёх китах – это женщина, это работа, это рыбалка. Три божества. И мы, бабы, тоже несколько видоизменённых этих трёх китов можем отловить. Нам ведь тоже ничто человеческое не чуждо. Мне бы забиться поглубже в лесную чащу, затихнуть там или, напротив, подобно волчице, вскинув голову, огласить окрестности воем боли. И такое мне не дано. А боль с чего-то становится сладостной. Вроде, всё в порядке, а душа не на месте. Живёшь так себе и живёшь, день за днём. События какие-то происходят: гневаюсь, радуюсь, воюю с вами на работе, план даю. И вдруг, ни с того ни с сего, затмение находит. Не ясно становится, как жить, для чего. Работа, работа. Тоска наваливается. Дура, кормлюсь своей болью.
«Разве можно сделать что-то, не понимая, что надо сделать? Почему Елизавета Михайловна кормится своей болью? Мне думается, если что, она выйдет, улыбнётся и пойдёт, не оглядываясь. Женщины не любят таких, как я, которым привидится многое. Слишком добродетели во мне много, а добродетель навевает скуку».
Уклончивостью переполнился. С готовностью гляжу. Глаза чуть щурятся, это ничего. Это слабость. Страсть требует преград.
Слабость мужику непростительна. Ни добрым быть долго нельзя, ни снисходительным, терпеливым и уступчивым,- всё это в вину поставят.
Какая может быть вина, если жизнь вынуждает поступать так, а не иначе? И вообще, говорят же, что враги человеку – домашние его. Нет у меня врагов. Возмездие – кара за отложенный грех, оно почему-то запаздывает. А ну как оно настигнет в самую неподходящую минуту, ударит не по мне, а по тому, кто мои грехи возьмёт себе?
Слушаю как бы рассеянно. А ведь и мне хочется, вскинув голову, воем боли взбудоражить округу. Оно понятно, любовь – самое тяжёлое, самое каторжное чувство. Никакой стеной не отгородиться от него. А я вот… не бутылку в магазине надо было покупать, а цветы. Да ту же веточку вербы принёс бы,- какая радость у женщины была бы. Вот тебе и хозяин обстоятельств.
Мужику, всё, что ему нужно – это место, где он чувствует себя дома, и человек, с которым ему хорошо.
Не могу представить Елизавету Михайловну с вялой кровью. Всегда она активная, всегда с напором. С чего вот она разоткровенничалась? Завязка ослабла. Вынужденно жила скукоженной.
Никак Елизавета Михайловна не соответствует утверждению, что женщина - мешок, что в неё положат, то и несёт. Я не циник. Голова идёт кругом. Слова впервые не вызвали раздражения. Почувствовал неподдельную искренность, смысл сказанного был нов. Жадность жить овладела. Мне предоставлено право хватать, брать, что пожелаю и как пожелаю. Вроде как устыдился этого чувства.
Не бывает схожести ни в чём. И боль у всех разная, и день не похож на ночь, и свет или мрак – это либо-либо. Только так всё. А остальные «полу» - это либо блажь, либо несусветица. Неужели Елизавете Михайловне свойственно переживать?
Каждый из нас в своём мире переживает свою страсть. Страсть не торгуется. Она кого хочешь может погубить. И если она сегодня не губит кого-то, то, будь уверен, завтра жертвой она выбрала тебя.
Как это говорится: сердце есть, а счастья в нём нет. Хорошо, когда счастье вваливается нежданным, хорошо, когда счастье не надо ловить. Но ведь оно и халявным не должно быть. Кого надо оно найдёт, будьте уверены. И найдёт, и объявится на пороге.
Мысли о том, чтобы поделиться с кем-то обо всём, не возникло. Жажда обладать, желание понять — всё смешалось
Набрал полную грудь воздуха и очень недолго задержал дыхание. Выдыхал медленно.
Чего я хочу, чего хочет Елизавета Михайловна? Опасность не в том, чтобы добиться женщины, опасность в самой женщине.