Мне жизнь поддавалась, как стих, что строптив и упрям,
зигзаги мои не поправить годам и рейсшинам,
мне кланялись волны, коль кланялся я их морям,
мне кланялись горы, коль кланялся я их вершинам.
Клубок анаконд – вот что значит сплетенье ветвей
средь скал земляничника в возрасте древнем, библейском;
друзья становились врагами, и жёг суховей
обид и предательств, и прочих исчадий плебейских.
Но я уяснил: справедливость – не выдумка, нет,
в скрижалях нездешних всё врезано чёткой резьбою,
и если судьбою задуман я был как поэт,
то им я и стал, как ни спорил с упрямой судьбою.
Я боксом владел, я стрелял, словно снайпер, как бог,
нырял я в морские глубины, исследовал реки,
но этот гипноз, эта магия пушкинских строк,
они незаметно в полон забирают, навеки.
Я крымскую тему от них, словно дар, получил
и ясно я понял, что с ней неразлучен я буду…
…Оранжевым крокусом солнце роняет лучи
на травы яйлы и на скалы с названьем – Верблюды.
На степи Селены свет слабый стекает в ночи,
холмы Тарханкута бредут в нём, как будто слепые:
сарматы и скифы, и готы, как тьмы саранчи,
прошли и исчезли во времени, да и другие.
Фиорд Балаклавы всё помнит тела субмарин
стальные, и планы политиков амбициозных,
его, за Гомером вослед, воспевали Куприн
и сам Паустовский – такой здесь для творчества воздух.
А город мой белый у моря лежит на холмах,
он Чехова помнит, в нём Горький бывал и Набоков,
кто только о нём не писал, восторгаясь, в стихах,
сам Бродский ему посвятил знаменитые строки.
Трезубец Ай-Петри, как в рыбу, вонзился в закат,
тот яростно бьётся, трепещет, но всё же слабеет,
и, если по-честному, я, лишь в одном виноват,
что крымскую тему закрыть никогда не сумею…