Посвящается
моим друзьям-однокашникам,
ленинградцам, а также
сослуживцам по санэпидотряду
Тихоокеанского флота,
чья судьба пересекалась
с судьбой любимого города
ПОСЛЕДУЮЩИЕ ВСТРЕЧИ
Красуйся, град Петров, и стой
Неколебимо, как Россия!
Да умирится же с тобой
И побежденная стихия…
А.С. Пушкин
Прикомандирование
Попав в ноябре 1962 года в санэпидотряд флота, я думал, что большего счастья уже и быть не может. Но вскоре меня ждало ещё одно «испытание радостью», когда в марте следующего года мне было приказано убыть в Ленинград, в нашу родную академию, с целью отработки методологии изучения обитаемости военных объектов и в первую очередь надводных кораблей ВМФ. Конкретным местом моего прикомандирования была намечена кафедра «физиологии подводного плавания и аварийно-спасательного дела». Каких-либо кафедр, занимающихся непосредственно надводными кораблями, в академии не было, и эта, единственная, уже тогда давала нам подготовку и по вопросам медицинского обеспечения экипажей подводных лодок и надводных кораблей одновременно.
Прикомандирование оказалось для меня крайне неожиданным, как, впрочем, и для моих сослуживцев по отряду. Отправиться в альма-матер уже через четыре месяца после перехода в учреждение, ещё не освоившись с текущей работой в своей санитарно-гигиенической лаборатории! Недоволен был, прежде всего, мой непосредственный начальник - Слободин Александр Зиновьевич, рассчитывавший на мою скорую помощь в вопросах санитарно-гигиенического обеспечения кораблей и частей гарнизона. Работа эта была многогранной, и он, несмотря на всю свою «организационно-деятельную активность», с трудом одолевал её в одиночку после ухода из лаборатории Игоря Васильевича Дардымова.
Но командир отряда полковник Николай Васильевич Дьяков видел перспективу работы лаборатории значительно глубже, пророчески определив изучение обитаемости надводных кораблей (и иных вопросов медицинского обеспечении экипажей) одним из стратегических направлений нашей будущей деятельности. Возможно, он уже знал в то время о планирующихся выходах НК (надводных кораблей) флота на боевую службу в низкие широты, и это ставило перед медицинской службой совершенно новые и сложные задачи.
Конечно, для меня такой ход событий был оптимальным вариантом физиолого-гигиенического совершенствования. Однако во всём этом было и определённое «но», связанное с личными, семейными обстоятельствами. Совсем недавно, 14 февраля, у нас родился второй сын, и теперь жене предстояло остаться с двумя малыми ребятами одной, без единой родственной души поблизости. Правда, были хорошие соседи, всегда готовые помочь во всём, но всё же на первом этапе, в таких ситуациях семье предпочтительно находиться вместе. В принципе можно было бы и отложить поездку «по семейным обстоятельствам», но как среагировал бы на это командир, было неясно. На семейном совете решили «ехать».
И на плечи Танюшки легло ещё одно испытание - трёхмесячное одиночество и беспрерывные заботы о наших малых чадах. Договорились, что ей будут помогать и соседи, и тетя Дуся из соседнего подъезда, у которой квартировали мой однокашник Слава Арефьев с женой Валей и совсем ещё малым сыном Славчиком.
Прощался с грустью и с болью в сердце - как-то всё сложится здесь, во Владивостоке. Ведь я буду так далеко от своих!.. Поцеловал сыновей; малый Димыч даже проснулся при этом и потребовал есть... Пришлось немножко подождать, пока я обнимал грустную и растерянную мамулю, с содроганием думающую о своей несладкой судьбе на этот столь долгий период одинокой жизни. Виду, правда, она старалась не показывать, сдерживая свои чувства, чтобы не расстроить «главу семьи» перед столь важной для него командировкой.
В поезде меня ждала приятная неожиданность - вместе со мной ехал в Ленинград мой однокашник Эдик Меньшутин, волею судьбы оказавшийся в том же самом вагоне. Поменяться с соседями местами в купе не составило труда, и мы всю дорогу провели вместе, вспоминая былое и пытаясь заглянуть в будущее.
И вновь была чудесная зимняя дорога почти через всю страну. Снова бескрайние сибирские просторы, редкие города, маленькие деревушки, и сплошной хвойный лес, прерываемый промерзшими речками, болотами, очень редкими и небольшими полями вблизи от дороги. И ни одной живой души, порой даже вездесущих ворон не было видно вдали от населённых пунктов. Картина, навевающая грусть и размышления о нашей бренной жизни...
В целом же неделя пути пролетела довольно быстро, и вот уже поезд подходит к перрону Московского вокзала, и радостное чувство охватывает тебя при встрече с добрым и любимым городом. Что сейчас ждёт меня здесь? Как там академия? Как наши ребята? Встречу ли кого из них?..
С вокзала я сразу отправился на Рузовскую, 12, где сейчас располагалось общежитие КУМСов (Курсов усовершенствования медицинского состава). К начальнику КУМСов у меня было рекомендательное письмо от Дьякова, с которым они вместе служили на нашем флоте.
Не без душевного трепета я переступил порог наших бывших казарм, где мы провели шесть лет курсантско-слушательской жизни. Всё то же: те же каменные ступеньки вверх, тот же столик дежурного при входе, тот же широкий коридор, от которого в обе стороны отходят комнаты - бывшие наши «кубрики». И тот же спортивный уголок: с брусьями, перекладиной, гирями, а рядом с ними наше пианино. Почему-то его вынесли из ленинской комнаты сюда... А ленинской комнаты и нет. На её месте кабинет начальника курсов; бывший же кабинет нашего начальника занят под канцелярию...
Из ближайшей комнаты появился дежурный с красной повязкой, молодой капитан. Доложил ему, что прибыл на прикомандирование и хочу встретиться с начальником КУМСов. Тот как раз оказался здесь. Узнав о том, что я с TOФa, да ещё имею для него письмо от Дьякова, он искрение обрадовался, долго расспрашивал о нашей жизни, о службе, о своих знакомых сослуживцах. Потом провёл меня в канцелярию и распорядился устроить на три месяца в общежитии.
Я занял койку, разместил вещи в шкафу и тумбочке, получил постельное бельё у кастелянши Таси. Она сказала мне, что здесь сейчас много слушателей и с дальнего Востока, и что все они очень хорошие ребята... Я знал о присутствии здесь наших, в том числе моего хорошего товарища-сослуживца по санэпидотряду Бориса Александровича Федорца, уехавшего в академию на месяц раньше меня.
Было уже два часа, и постепенно в общежитии начали собираться офицеры. Я, конечно, ждал своих, и вот, наконец, увидел Борю. Уже майор! А уезжал капитаном. Значит, здесь успели присвоить! Обрадовались оба! Моё прибытие оказалось для Бори неожиданным. Он сказал, что здесь ещё один бывший «осповец» - Исаак Ильич Любарев, а в соседнем общежитии - и наша врач-биохимик Людмила Ивановна Селиванова. О ней я, конечно, тоже знал - она из нашей санитарно-гигиенической лаборатории. Александр Зиновьевич поручил передать ей письмо с его дополнительными указаниями относительно освоения новых методик. В общем, компания собралась отличная, можно было и на хороший отдых рассчитывать... А пока я сразу перебрался в Борину комнату - там, на счастье, была свободная койка.
Вскоре пришёл и Исаак Ильич, тоже майор. Показался мне очень весёлым, разговорчивым, остроумным человеком. Шутки так и сыпались с его стороны... «Как наш Боря Федорец - настоящий храпунец». Потом я убедился, что было сказано в самую точку. Могучие Борины ночные «переливы» долго не давали мне заснуть в первые ночи. Правда, и Боря не оставался в долгу перед любителем рифмо-сплетений, поведав мне сложенное про него целое четверостишие:
Как Исаку Ильичу
В.... вставили свечу.
Ты гори, гори, свеча,
У Исака Ильича...
- Борис Александрович! Как нехорошо! Разве можно так перед юным коллегой! Притом такими словами! - скривил физиономию Любарев.
Боря ещё что-то добавил. Видимо, подобные стихотворные характеристики на сослуживцев давно гуляли по отряду. Кто-то из ребят весьма остроумно работал над образами отрядовских героев. Познание их было для меня ещё впереди.
Старшие товарищи вкратце рассказали мне о порядках в общежитии, о том, где лучше питаться, где и как отдыхать, и я поспешил на кафедру - успеть доложить о своём прибытии начальству. Начальником кафедры был Иван Акимович Сапов - наш бывший преподаватель по циклу «нормальной физиологии». Тогда, в 1955 году, он, будучи ещё майором, открывал перед нами тайны жизнедеятельности человеческого организма. Сейчас - уже полковник, доктор медицинских наук.
Иван Акимович встретил меня доброжелательно. Узнав о целях командировки, дал ряд советов по работе, где и с кем следует встречаться, какую литературу смотреть и как составить программу работы. Главная задача была работать с закрытой литературой. Там концентрировались основные сведения по обитаемости кораблей. Ещё следовало связаться со специалистами отдела по НК (надводным кораблям) соседнего института, а по СВЧ (сверхвысокочастотным полям) - со специалистами ещё одной закрытой лаборатории флота. В целом работы было много, но и времени на всё было достаточно. В последующем Иван Акимович дал мне полную свободу дей¬ствий, сказав, чтобы приходил докладывать ему о работе «по необходимости». И это было лучшим для меня вариантом, позволившим успеть сделать очень многое, а также и отдохнуть в тёплые майские дни. Но с самого начала я прямо-таки набросился на литературу.
Фактически, служа на берегу, в ВСО, я ничего не знал о кораблях - и надводных, и подводных, в частности по вопросам организации медицинского обеспечения экипажей. Поэтому меня интересовало здесь буквально всё: условия труда и быта личного состава, «обитаемость» кораблей, организация питания, водоснабжения; режим труда и отдыха; работоспособность моряков в различных условиях учебно-боевой деятельности, в том числе, и в экстремальных условиях; способы и средства повышения работоспособности корабельных специалистов и т.д. и т.п. Поэтому в первые недели я большую часть времени проводил в секретной библиотеке, работая с закрытыми источниками. Смотрел отчёты, диссертации, сборники научных работ. В основном, это были материалы с Северного и Черноморского флотов, меньше - с Балтики и почти ничего с нашего Тихоокеанского флота.
Поражали условия, в которых приходилось нести службу морякам, в том числе и надводникам. Просто непереносимыми казались температурные режимы на боевых постах - до 40 и даже 50 С! Сколько же можно было продержаться в подобных условиях?! А тут ещё необходимость работы в защитной одежде - при возможности применения противником средств массового поражения!
Меня, как начинающего физиолога, интересовало, прежде всего, состояние организма человека в этих условиях, реакции его на эти воздействия, степень выраженности неблагоприятных изменений в органах и функциональных системах, их длительность, возможность неблагоприятных последствий и пр. пр.
К сожалению, в то время подобные «физиолого-гигиенические» исследования в широком масштабе ещё только начинались. Не было разработано их методологии, отсутствовала необходимая аппаратура, да и врачам такие задачи стали ставиться только в самые последние годы. Так называемый «человеческий фактор» стоял тогда на одном из последних мест в числе факторов, определяющих боеспособность кораблей и частей. На первом месте стояла техника. А патриотизм и воинский долг должны были заставить моряка работать в самых неблагоприятных условиях и в любой ситуации выполнить боевую задачу. Правда, практика показывала прямую зависимость боеспособности экипажей от условий обитаемости кораблей, от режима труда и отдыха, питания, правильного водопотребления и массы других факторов.
Особенно тяжело приходилось экипажам, несущим службу в низких широтах - в Чёрном и Средиземном морях. А ставилась задача выхода кораблей уже на просторы Мирового океана. Что-то будет там, где наружные температуры воздуха не опускаются ниже +30 С при относительной влажности в 90% и более! Американские, английские корабли, курсирующие в тропиках, уже давно были оборудованы системой кондиционирования воздуха. И медицинской службой США были проведены исследования, как повлияло это на боеспособность экипажей. В общем, работать было с чем, и задуматься было над чем, предвидя перспективы развития учебно-боевой деятельности нашего флота.
В плане своей будущей практической деятельности больше всего меня волновали методические проблемы. Если вопрос с гигиеническими исследованиями в какой-то степени ещё можно было решить (основные необходимые приборы в лаборатории были), то в плане физиологических - надо было начинать с нуля. У нас не было методик оценки функционального состояния центральной нервной, кардио-респираторной системы, терморегуляции, физической работоспособности, не говоря уже об изучении реактивности, иммунитета и неспецифической резистентности организма. Всю эту работу предстояло организовывать на месте, изыскивая возможности для приобретения соответствующей аппаратуры. Здесь же следовало лишь познакомиться с основными методиками и наметить программу исследований.
Перед нашей лабораторией стояла также задача изучения пита¬ния личного состава флота - белкового, жирового, углеводного, витаминного и минеpaльного обмена, - в плане оценки полноценности пищевых рационов. Эти вопросы решала наш биохимик - Людмила Ивановна Селиванова, отрабатывавшая соответствующие методики в НИЛ (научно-исследовательской лаборатории) питания. Последняя была образована на базе бывшей кафедры биохимии ВММА, а возглавлял её наш любимый профессор Василий Михайлович Васюточкин - бывший начальник кафедры. С ним работали и большинство его кафедральных сотрудников.
Вопросы питания меня тоже интересовали. Я уже начал проводить вместе с Людмилой Ивановной первые исследования по изуче¬нию витаминного баланса в коллективах береговых частей - у военных строителей и в учебных отрядах, применяя титрование суточной и часовой мочи, а также «лингвальную» («языковую») пробу Яковца и внутрикожную пробу Роттера с той же краской Тильманса. Материалы этих исследований я захватил с собой и решил показать их Василию Михайловичу.
На кафедре меня встретили очень приветливо. Даже узнала преподавательница, ведущая у нас занятия (которая однажды влепила мне единственную двойку за незнание структур циклических углеводородов). Василий Михайлович уделил мне более получаса времени, рассматривая мои скороспелые графики и анализируя полученные результаты. Они его очень заинтересовали, даже в таком незавершённом варианте. Дело в том, что НИЛ-питания как раз занималась глубокой оценкой полноценности различных рационов, в том числе и рационов надводников. Обследованы были уже все флоты, за исключением Тихоокеанского. Конечно, наши исследования в какой-то степени дополняли общую картину (пока только по С-витаминной обеспеченности организма корабельных специалистов).
К сожалению, наш флот не выделялся в лучшую сторону в этом отношении, и профессор сразу стал анализировать причины неблагоприятной ситуации. Пока ещё никто из его сотрудников не бывал у нас на Флоте, я же немногое мог сказать относительно особенностей нашего питания. Единственно, в чём я уже был убеждён, так это в негативном действии приморского климата на личный со¬став, особенно на молодое пополнение; причём, действии не столько зимой, сколько в летний сезон. На этот счёт уже были данные исследований Матюхина, Дардымова, хотя они и не затрагивали особенностей витаминного баланса у «новоселов».
Профессор одобрил наши начинания и рекомендовал мне познакомиться со всеми их отчётами на эту тему, что я в последующем и сделал. Заинтересовался он и «экспресс-методиками» - пробами Яковца и Роттера, позволявшими давать приблизительную оценку С-витаминной обеспеченности у большого числа обследованных за короткое время (так, по крайней мере, утверждалось авторами этих методик). По мнению Василия Михайловича, показатели этих проб скорее свидетельствовали об интенсивности окислительно-восстановительных процессов в организме и в меньшой степени об обеспеченности его витамином. Но он предложил продолжать параллельные ис¬следования (сразу по всем методикам) и использовать математический метод корреляции для выяснения истины. Под конец беседы он записал мои рабочие координаты и просил держать связь с лабораторией - не только в практическом, но и в научном плане.
Как оказалось, НИЛ-питания уже держала связь с нашим флотом, в частности, с медицинской лабораторией подводного плавания - МЛПП. В скором времени на их базе должен был защищать кандидатскую диссертацию по оценке витаминной обеспеченности подводников подполковник медицинской службы В.З. Падкин. Один из сотрудников Василия Михайловича передал мне для диссертанта письмо с просьбой вручить его по приезде. В последующем я так и сделал, но это было только через три месяца, и важные сведения были получены достаточно поздно. Все шишки за эту оплошность легли тогда на мою грешную голову. Слава богу, что всё обошлось, и защита состоялась вовремя.
Правда, у диссертанта возникли куда более серьёзные проблемы во время защиты, доставившие ему серьёзные неприятности. С его выводами был не согласен один из сотрудников лаборатории, некий очень оригинальный майор. Он выдвигал свою "методологию" оценки витаминной обеспеченности организма, доказывая необходимость обязательного учёта так называемой "остаточной" мочи. Почему он поднял этот вопрос именно на защите и почему пошёл про¬тив общепринятой методики, всем было непонятно, в том числе и членам Учёного Совета. В результате они прекратили споры по иным, более существенным вопросам работы, и все единогласно проголосовали "за" - за предоставление соискателю звания кандидата медицинских наук. Не знаю, как и чем Падкин потом благодарил своего основного оппонента, но на флот вернулся в весьма удовлетворённом состоянии. По крайней мере, мне больше не высказывал своих околодиссертациоиных претензий.
Ещё одной моей программной задачей было изучение всего, что касается электромагнитных полей сверхвысоких частот (СВЧ). Излу-чателями их являлись многочисленные радиолокационные станции (РЛС) на кораблях и в авиагарнизонах флота. Вместе с тем до сих пор действие СВЧ на организм личного состава глубоко не исследовалось. Медицинская служба флотов только-только начинала получать аппаратуру для определения плотности потока мощности СВЧ-излучений. Этот прибор - ПО-I "Медик" ("ПЭ-ноль один" "Медик") состоял из пульта и более чем полутора десятков приставок к нему - раструбов, рассчитанных на измерение излучений с различной длиной волны. Как мы потом убедились, он работал в целом неплохо, но носить на себе все эти укладки, выезжая в командировки, было не очень удобно - даже для молодых и тренированных гигиенистов. Это, правда, было потом, уже после моего возвращения в отряд. А пока предстояло знакомство со всей "эсвэчевской" проблемой, которое состоялось у меня на базе ещё одной научно-исследовательской лаборатории флота, специально занимающейся всеми этими вопросами.
Несмотря на всю её "закрытость", проблем с проникновением внутрь этого очень серьёзного заведения у меня не возникло. Звонок моего шефа и допуск по форме I сразу решили все организационные вопросы. Здесь была и инженерно-техническая и медицинская группа, вторая из которых, естественно, привлекала меня в большей степени. Она включала военный и гражданский персонал и занималась экспериментальными исследованиями по изучению влияния СВЧ-полей на организм человека и животных. Здесь же была собрана практически вся известная отечественная и зарубежная литература по этому вопросу, с которой я и начал работать, создав собственную картотеку.
Через некоторое время я ближе познакомился со специалистами этого отдела - Александром Григорьевичем Субботой, А.И. Сенкевичем и др., возглавлявшими разные направления работы. Совершенно неожиданно, именно здесь я познакомился с методиками физиологических исследований, - с тем, что мне в первую очередь пригодилось в последующем. Правда, в распоряжении местных физиологов были приборы, о которых я и не мечтал. Однако были схемы конструирования портативной аппаратуры, чем я в последующем и воспользовался. И ещё я почерпнул здесь сведения о методологии и основных тонкостях этих исследований, что мне потом очень пригодилось.
Заинтересовали меня и иные методики, в частности, оценки неспецифического иммунитета, чем занималась одна из лабораторий. Мне детально описал и одну из них - методику исследования фагоцитарной активности лейкоцитов крови (ФАЛ) с убитой культурой золотистого стафилококка, которую мы ещё более упростили и использовали в работе в течение двух десятилетий.
Видя мою повышенную активность в познании, специалисты лаборатории в последующем допустили меня и до закрытой литературы, до своих отчётов, а под конец я даже помогал Сенкевичу в написании одного из них, когда Сенкевич на какое-то время вышел из строя.
В плане познания методик мне довелось потом познакомиться и пооб-щаться с другими яркими представителями флотской медицины, в частности, с Бодровым, Генкиным, а также Г.О. Оксенгендлером. Гдаль Осипович - однокашник Бори Федорца, выпускник 1953 года, служивший какое-то время на лодках, активно занимался изучением здоровья и трудоспособности подводников. Он разработал и внедрил в практику много интересных методик "функциональных исследований", разработал соответствующую портативную аппаратуру. Вся эта программа изучения функционального состояния организма подводников была обобщена им в методическом пособии, изданном в 1963 году. Я получил его уже потом, по возвращении в отряд, а в академии "Геша" (как дружески звал его Борис Александрович) просто рассказал мне о них и о методологии проведения исследований в походных условиях.
На самой кафедре у И. А. Сапова я бывал тоже довольно часто, но практически почерпнул там не так уж много. В основном, это были консультации у Ивана Акимовича и текущие корректировки плана работы. В целом он одобрял все мои инициативы и давал добро на полную свободу деятельности.
Посещение кафедр и беседы со специалистами были для меня весьма интересными и оставили много приятных впечатлений. Здесь я познакомился не только с руководителями, но и с истинными энтузиастами своего дела, пример которых постоянно вдохновлял меня на выполнение собственной работы. Но всё же большую часть рабочего времени я проводил в библиотеках.
Секретной библиотекой командовал тот же начальник, который в былые академические годы терроризировал нашу курсантско-слушательскую братию. У него был особый "нюх" на тех, кто пытался вытянуть кое-какие материалы из секретных тетрадей для своих шпаргалок (естественно, совершенно "открытых" для всеобщего обозрения). Во время нашей самоподготовки он периодически неожиданно "возникал" в читальном зале, сея панику в наших рядах и с торжеством выхватывая у кого-нибудь секретную тетрадь и листок бумаги с тайнописью и, не говоря ни слова, тут же скрывался в своём внутреннем "наблюдательном пункте"... Приходилось учить материал только здесь, на что всегда не хватало времени.
К офицерскому составу этот "библиотечный начальник" относился с большим уважением. Да нам и не было никакого резона записывать что-либо в неположенное место. Казалось даже, что сейчас этот начальник был заодно со всей нашей офицерской "братией", - частенько выходил "на перекур" в коридор вместе с нами, включаясь в общий разговор "перекуривающих". Маленький, тощий, с громким голосом, он шумел здесь больше всех, заполняя коридорное пространство довольно своеобразными (стройбатовского пошиба) шуточками и анекдотами. Порой же он демонстрировал нам "исподтишка" (чтобы не увидело более высокое начальство) - видимо, для нашего "вдохновения" - "художественные" фотографии неких юных красоток в самых невероятных позах, с тонким пониманием смакуя красоту их невинных прелестей. При этом каждый раз выносил на рассмотрение всё новые порции этих "высокохудожественных произведений", хранилище которых, видимо, было оборудовано в его самых запретных сейфах.
Временами (в основном, по вечерам) я работал и в научной библиотеке (у Финляндского), собирая литературу по всем интересующим меня вопросам военно-морского труда. Там порой встречался и с нашими ребятами. Чаще всего здесь трудился Витя Шостак, уже заканчивавший кандидатскую диссертацию. Он к этому времени работал на кафедре физиологии, и, как всегда, удивительно активно и быстро продвигался в избранном им направлении. Не помню, продолжал ли он в то время заниматься активно спортом. Вряд ли - ибо совмещать научно-преподавательскую работу со спортом на высоком уровне было просто невозможно.
А однажды в библиотеку забежал ещё один из наших, кажется, Костя Гавриленко. Оказывается, он и ещё несколько человек с курса сумели каким-то образом демобилизоваться и устроились на работу в недавно открывшийся научно-исследовательский институт токсикологии. И уже успели собрать материал для диссертации. Костя, в частности, заканчивал свою работу. "Ещё источников сто доберу, и с литературой тоже будет готово". А через несколько месяцев и диссертацию подам к защите..." Ничего не скажешь - молодцы ребята!
Я им, конечно, завидовал. Ещё бы - такой темп! И ведь никто из них (исключая Витю Шостака), вроде, раньше и не думал о науке. И вот как всё быстро переменилось!.. Но как им удалось демобилизоваться? И сразу нескольким!.. Однако и у меня были неплохие перспективы. Это, прежде всего, работа с личным составом, возможность обследования в физиолого-гигиеническом плане, возможность плановой работы, наблюдений в естественных ("натурных") условиях. Находясь на кафедре, не обладаешь такими уникальными условиями для сбора научной информации. Правда, там можно проводить эксперименты, но меня к ним почему-то не тянуло. Хотелось работать именно с людьми, в больших коллективах, что я уже и начал делать с 1962 года.
За полтора месяца прикомандирования я успел сделать многое, и можно было чуть сбавить темпы познавательных процессов, тем более что за окнами звенела весна, и природа манила к отдыху... Нельзя сказать, что я не отдыхал всё это время. Периодически по вечерам с ребятами ходили в кино. Однажды с Борей и Исааком Ильичем даже "вырвались" на эстрадный концерт молодого, но уже известного болгарского певца Димитрова. Посетил я несколько раз и свои любимые художественные музеи - Русский и Эрмитаж.
Нередко мы проводили вечера и в общежитии, устраивая "музыкальный салон" с использованием для этого нашего "курсантского пианино". Хотя в последние годы у меня не было никакой игровой практики, но мне удалось кое-что вспомнить из своей "школьно-образовательной" программы. К тому же, я купил несколько нотных сборников с популярными пьесами, и это всё нравилось определённой категории кумсовских слушателей. По крайней мере, Боря, Любарев и еще несколько человек, близких к музыке, постоянно присутствовали на моих "репетициях". Пианино было настроено прекрасно, так что оставалось только избегать своей собственной фальши, чтобы не отпугнуть слушателей. Конечно, моя игра была сейчас далека от игры былых курсантских времён, и я, естественно, сожалел об этом.
Праздником для меня были дни получения писем из дома. Танюшка, несмотря на непрерывную занятость, успевала писать мне чуть ли не каждую неделю. И я пытался делать то же самое. Поэтому мы постоянно были в курсе событий друг друга. Тане действительно пришлось пережить в этот период многое. В мае сильно заболел Женя (была ангина). Не капризничал, а всё успокаивал:
- Не пачь (не плачь), мама, папа приедет, машинку привезёт.
Тогда консультировать больного приходил из нашего отряда Адольф Николаевич Лазарев - вирусолог из лаборатории Николая Федоровича Лебедева. Помогали и все соседи, в том числе, и Валя Арефьева, по-прежнему квартировавшая у тёти Дуси вместе с двумя Славчиками - большим и малым. К счастью, других больших неприятностей и сложностей дома не возникло. Танюшка мне, правда, о плохом ничего и не писала, сообщив о происшедшем только после выздоровления сына. Так что я весь этот период мог работать относительно спокойно.
Получал письма и Боря Федорец. Ему было уже тридцать пять лет, но он вёл пока холостяцкое существование. Однако по его реакции на письма было видно, что одиночество его заканчивается, и вскоре наступит иная пора в его жизни... Почему он до сих пор не женат? Что мешало ему - прекрасному, умному, доброжелательному парню, обзавестись семьей, что сделали к тому времени практически все его однокашники? На этот счёт ходили всякие слухи. Говорили о некой женщине, которая ещё в академические времена сотворила с ним злую шутку, в результате чего он лишился золотой медали, очередного воинского звания, и был направлен на службу в самое "захолустье". Так ли это было, не знаю, но, видимо, с тех пор отношение Бори к женщинам было соответствующее, что и отразилось на его "семейной" судьбе.
Для нас, курсантов, во время учёбы не было секретом, что такой "сорт" женщин существует в Ленинграде, - готовых "подловить" нашего курсантского брата. Об этом неоднократно нас предупреждали и начальник курса, и замполит, и, особенно, командир роты майор Руденко:
- Вам бы только…! А потом хоть трава не расти!
Что касается..., то здесь у майора был особый конёк: не проходило ни одного построения, чтобы он не упоминал нам об этом моменте. А вот "хоть трава не расти", - над этим на самом деле следовало призадуматься. К счастью, с нашими ребятами подобных "казусов", вроде бы, не приключалось. Всё происходило по законам джентльменства, мира и взаимного согласия. И многие из нас прибыли на место службы вместе со своими ленинградскими (или неленинградскими) подругами, на всю жизнь связавшими свою судьбу с флотом.
С Борей мы всё больше и больше сближались. Часто проводили время вместе, ездили за город. Уже в мае, когда стало тепло, мы посетили как-то "Пушкино". Однако не ходили на экскурсию по Царскосельскому музею, а сразу устремились к влекущим нас прудам и лужайкам. Загорали на свежей травке. Я рискнул даже поплавать, не зная, разрешено такое "действо" в этих заповедных, историче¬ских уголках или нет. Боря от купания отказался, ссылаясь на "холодовую аллергию", которая давненько уже беспокоила его, лишая удовольствия раннего и позднего плавания. А плавал он отлично! Входил даже в сборную курса в свои академические времена. В его плавательных способностях я убедился позднее, когда мы, уже семьями, вместе отдыхали на патрокловском пляже у нас, на бухте Тихой.
Несколько раз мы с ним навещали и нашу юную сослуживицу - Людмилу Ивановну (в её общежитии). Я встречался с ней порой и на работе - в НИЛ-питания, где она занималась отработкой методик и переписыванием бесчисленных методичек. Конечно, ей одной, в незнакомом городе, было довольно грустно, и она честно признавалась мне в этом. Так что наш воскресный визит "дружбы и вежливости" (ещё в самом начале моего пребывания здесь) в какой-то степени мог развеять её одинокое воскресное существование.
Однако доброго разговора за праздничным столом у нас тогда не получилось. Во-первых, не оказалось накрытого стола, и наши "конфетно-бутылочные подношения" были, вроде, и некстати. Но, главное, все карты спутала её соседка по комнате - удивительно беспардонная особа, посчитавшая наш мужской военно-врачебный коллектив за стройбатовское беспогонное ополчение. Сразу начала отпускать в наш адрес такие восторженные комплименты, что мы с Борей готовы были дать дёру. Выручил ещё один наш знакомый из общежития - куда более опытный в таких беседах товарищ. Какое-то время он не давал ей спуску, отпуская аналогичные ей реплики и "травя" для разнообразия флотские анекдоты. Беседа наша скорее напоминала диалог между этими двумя "товарищами", мы же с Борей предпочитали не раскрывать рты, чтобы не опозориться "своей непросвещенностью". Бедная же Людмила Ивановна просто не знала, куда деться от стыда (за свою подругу), - сидела вся пунцово-красная, бессловесная, и казалась нам такой несчастной и растерянной.
Сколько тогда продолжалось это "лирико-поэтическое" противостояние - минут двадцать, тридцать? В конце концов, наша мужская команда не выдержала безудержного напора воинственной амазонки и стала искать пути к отступлению. Сомкнув ряды, мы медленно, но настойчиво начали приближаться к выходу. Достигнув его и выпустив в комнату последнюю словесную очередь, мы крепко закрыли за собой дверь и поспешили покинуть это таинственное женское общежитие, оставив на память нашим знакомым коробку конфет и бутылочку с увеселительным напитком - единственное, что мы могли для них сделать в данной ситуации... Больше попыток к увеселению нашей сослуживицы мы в последующем не предпринимали.
Что ещё было важным для меня в период прикомандирования, так это возможность познакомиться с процедурой защиты диссертации. Это торжественное событие происходило в Принцевском корпусе, в хорошо знакомой нам аудитории. Соискателем был бравый молодой майор, представлявший работу терапевтического плана. Доложил он твёрдым, отлично поставленным командирским голосом, уверенно и без единой запинки. Так же чётко ответил на все вопросы, и был вознаграждён единогласным решением Учёного Совета. Присутствовал на защите наш Боря Хадкевич. Он уже был гражданским, работал на кафедре травматологии и, кажется, был доволен своей судьбой. Внешне существенно изменился, раздавшись в объёме во всех направлениях. Видимо, это был результат ухода его из большого спорта. Поговорить с ним не пришлось - он куда-то спешил по своим рабочим делам, но приглашал заходить в клинику...
Было у меня на Рузовке и одно дежурство. Самое обычное дежурство в выходной день. Каких-либо забот оно мне не доставило. Весь вечер сидел и писал, погружённый в лирическое настроение. Исписал страниц двадцать блокнота, чем вызвал великое изумление Исаака Ильича:
- Ты чего столько пишешь?!
- Да всякое разное...
- Надо же столько написать! Это уметь надо!
О чём я тогда писал и с чего на меня напала тогда "писучесть", - уже не помню. Вернее всего, это было связано с моим здешним бессемейным существованием, тоской по своим родным и близким. Возможно, тот "творческо-литературный" порыв и был первым предвестником моих теперешних "литературных страданий". Жаль только, что эти стремления не вылились у меня в желание скорейшего завершения диссертационной работы... Но там уже было совсем другое. Писал я много, в том числе и больших отчётов, однако лично мне вся эта писанина не принесла ничего, кроме морального удовлетворения.
С питанием в ту пору в Ленинграде проблем не было. Обедал я чаще всего в академической столовой - бывшей нашей курсантской. Готовили здесь прекрасно. Были и свои фирменные блюда: пожарские котлеты с гарниром и суп харчо в горшочках. Иногда, чаще в выходные дни, забегал я и в столовую (ресторан) на Витебском вокзале. Там тоже была приятная обстановка - можно было и поразмышлять в одиночестве в длительном ожидании заказа.
Однажды встретил там Славика Кудинова - тоже нашего однокашника (или это было в 1965 году?). Он только что вернулся с Кубы. Внешне сильно изменился - пополнел - то ли на кубинских харчах, то ли в процессе местной реакклиматизации. Это очень удивило меня. Ведь Слава был одним из наших лучших спортсменов на курсе, по крайней мере, лучшим лыжником. Помню его стремительный забег в Кавголово на каких-то межакадемических соревнованиях. Все время бежал одним из первых, а результат был на уровне минимум первого разряда... Я же в тот день даже до второго не дотянул. И это было утром, на несравненно лучшей, ещё не разбухшей на солнце лыжне!.. Да, служба требует от нас многого, в том числе, и необходимости порой расставаться со своим любимым хобби, порой и жертвовать своим здоровьем ради выполнения поставленной задачи.
Сразу вспомнился 1962-й год и кубинские события. Ещё немного - и мне бы не избежать той же самой участи, когда из наших военно-строительных отрядов набирали "добровольцев" для командировки в эту опасную во всех отношениях зону. Вспомнилось, как несколько раз подходил ко мне замполит из Дальвоенморстроя подполковник Малина и тихо-тихо, чуть ли не на ухо спрашивал:
- А если потребуется, если родина прикажет, отправитесь на Кубу?!
Категорически отказаться было, конечно, нельзя. Это было "чревато"... Хотя побывать в тех краях в качестве врача с отрядом строителей, в общем-то, было бы даже и интересно. К тому же, потом открывалась хорошая перспектива для движения вперёд... Но домашняя обстановка!.. Ожидали рождения второго сына. Жена в одиночестве оставалась бы с двумя малышами! И насколько? А возможные последствия!.. Да, семья и дети на всех этапах моего жизненного пути были всё-таки превыше всего. Служебный долг - тоже, конечно, но уже в качестве необходимости... Поэтому пришлось "выкручиваться"...
Много о своей жизни и деятельности в этой экзотической стране Слава тогда не рассказывал. Но я и без этого хорошо представлял себе тропические условия, в том числе, и условия перехода в те далекие края, которые были далеко не "курортно-экскурсионными"... Сейчас Славчик получал назначение на новую должность, возможно, даже и на кафедру академии. И это было здорово!
С конца апреля, когда стало значительно теплее, и можно было загорать под весенним солнцем, я, как и в академические годы, повадился в свой любимый Парк Победы (ЦПКО). Нагружался теперь уже не учебниками, а научной литературой и штурмовал её под открытым небом, чередуя работу с плаванием и разными спортивными упражнениями. Некоторые дни отдыхал вместе с таким же любителем природы - врачом со старшего курса, тоже проходящим прикомандирование на одной из кафедр академии. Тот тоже начинал службу с Тихоокеанского флота, но сумел перебраться ближе к центру и сейчас познавал уже более узкую специальность. Очень хороший парень. Мы даже обменялись адресами. Но почему-то переписка у нас не наладилась...
Много времени я уделял в этот период и физической тренировке. Сейчас, в одиночестве, она была просто необходима. Я висел на перекладине, кувыркался на брусьях, занимался с гирями в общежитии, плавал, играл в волейбол в ЦПКО. Поначалу хотел снова устроиться по утрам в бассейн. Но, как всегда, требовалось разрешение врачей, и вот тут-то и возникла загвоздка.
Подозрение на эпидермофитию вынудило меня пойти на обследование в кожный академический диспансер (или его называли как-то по-другому). Вначале там меня встретила очень приятная и любезная женщина, и я подумал, что всё будет быстро решено в мою пользу. Но вдруг из соседней лаборатории вышла удивительно неприятная - с изуродованной внешностью и нарушенной походкой тётя (тоже в белом халате). В ответ на повторение моей просьбы выдать мне справку для бассейна она, ни слова не говоря, грубо схватила мои пальцы, затем стала пытаться пинцетом отодрать кожу в межпальцевых промежутках. Когда же это не получилось, просто в прямом смысле слова выдрала клок кожи так, что кровь полилась "ручьём". Даже не дав мне ваты, чтобы остановить кровотечение, так же молча направилась к микроскопу и долго-долго искала в сделанном препарате микроспоры. Минут через двадцать с торжеством показала мне какие-то найденные волокна и так же молча указала мне на дверь. Сидевшая рядом вторая женщина пыталась уговорить её: "Ну, дадим доктору справку, пусть поплавает". Но та была непреклонна в своём решении.
Не знаю, что уж она обнаружила у меня, и были ли эти показанные мне фрагменты на самом деле грибковыми "спорами", но подобная жестокость обращения с пациентом (к тому же со своим коллегой!) меня поразила. Это похоже было на садизм, и явно было связано с её собственным ущербным состоянием. Да, одни в этих условиях ожесточаются на всех и на всё, другие, наоборот, становятся мягче и добрее к людям. Всё зависит от человека, от его убеждений и отношения к жизни... Мне в этом случае явно не повезло...
В этот приезд я дважды сходил в гости к дяде Каде с тётей Линой, а также к старичкам Квашонкиным, которые встретили меня, как родного. Ну, об этом уже был разговор...
В конце мая я закончил работу, перевыполнив намеченную программу. Отправил секретные тетради на наш флот, совершил прощальный визит по всем кафедрам и лабораториям, где занимался, и отправился поездом в далекий Владивосток, где меня с таким нетерпением ждали мои дорогие домочадцы...
С этого прикомандирования я так рьяно стал "вгрызаться" в науку, что решил провести за работой и весь свой очередной отпуск. Его мне предоставили в конце года. Отправились в отпуск всей семьей. Своих я оставил в Иванове, ещё на Театральной улице, а сам прибыл в Ленинград целевым назначением в лабораторию, занимающуюся СВЧ-проблемами. Характер работы у меня практически не изменился. Задумав сделать работу по изучению воздействия на личный состав СВЧ-электромагнитных полей, я усиленно собирал литературу по этому вопросу и, кроме того, периодически работал и в научной библиотеке.
Особенностью этого приезда в альма-матер было то, что мне посчастливилось встретиться со многими нашими ребятами, приехавшими сюда кто в отпуск, кто, как и я, для работы. Особенно обрадовала меня встреча с моим другом "Чинкиным", работавшим (также во время отпуска) у Карташевского. Мы оба жили на Рузовке, так что вечера, в основном, проводили вместе: ходили в кино, в наше любимое кафе-мороженое (даже зимой это доставляло удовольствие); сходили пару раз по старой памяти на каток, съездили в зимний Павловск; в какое-то из воскресений посетили Русский музей.
Из других ребят в городе были Саша Черепанцев, Боря Догадин, Витя Шостак, Боря Хадкевич, Боря Глушков и ещё несколько человек (кто конкретно, уже не помню). В какой-то вечер нам посчастливилось собраться всем вместе на свадьбе нашего бывшего командира Бори Догадина. Веселья и радости было много. Тосты звучали со всех сторон, особенно громкие и оригинальные со стороны стола, где сидел Витя Шостак...
Все рады были увидеть самого мужественного нашего парня - Борю Глушкова... Когда случилось с ним это совершенно неожиданное несчастье - на шестом или пятом курсе? И что конкретно произошло, то ли в лесу его укусил комар, то ли иной зловредный москит, заражённый какой-то вирусной заразой? Но в любом случае вирус был совершенно необычный и чрезвычайно активный. В результате у Бори развился стойкий паралич обеих ног, победить который ни он, ни академическая наука оказались не в силах.
Так и пролежал Боря в клинике нервных болезней все последние семестры. Однако блестяще сдал государственные экзамены и одним из лучших на курсе закончил академию. По окончании он так и остался работать на кафедре и в последующем сумел защитить кандидатскую диссертацию. По городу он перемещался на своей инвалидной машине, приобрести которую ему помогли товарищи по курсу. Да, ребята весь этот тяжёлый период не оставляли Борю в беде, постоянно бывали у него в клинике и прежде всего поддерживали морально. В плане учёбы помощи Боре не требовалось - он всегда учился блестяще.
С Борей вместе везде и всегда была его жена - очень милая, красивая, заботливая и преданная ему женщина. Она и сейчас была вместе с ним, не отходила от него ни на шаг, предупреждая все его желания.
Здесь, в кругу друзей, Боря был весел и раскован. Он остался таким же, как и раньше, активным, остроумным, полным энергии. Со всеми был приветлив, доброжелателен. С лица его не сходила приятная, добрая улыбка. Общаться, разговаривать с ним было удивительно легко. Боря ни разу не заострил внимания на своём состоянии, направляя разговор всегда в иное русло - больше расспрашивая нас (тех, кто редко с ним виделся) о наших собственных успехах и проблемах. Находясь рядом с ним, совершенно не чувствовалось наличие у него каких-либо физических или психических отклонений до тех пор, пока ему не требовалось подняться. Но и тут он не был полностью обездвижен, приспособившись передвигаться на костылях и переставлять не подчиняющиеся его воле ноги.
Сколько надо было иметь мужества, терпения, веры в себя и в окружающих, чтобы выдержать это тяжелейшее испытание, не сдаться, став инвалидом в самом расцвете сил, когда впереди открывалось прекрасное будущее... И каково было его юной жене, мечтавшей обо всех радостях счастливой семейной жизни и вдруг увидевшей перед собой чёрную беспросветность. Но и она перенесла этот удар, и на всю жизнь осталась рядом с любимым человеком, посвятив себя всю без остатка ему, находя в этом свою радость и душевное удовлетворение.
Да, оба они сумели и в этих условиях найти своё, особое "жизненное счастье", свою цель в жизни. И этим счастьем было, прежде всего, служение друг другу, взаимная любовь и преданность своему семейному долгу. Я восхищался ими обоими, видя в них идеал человеческих, супружеских отношений. Я желал им удачи в их борьбе с безжалостной судьбой - таким молодым, красивым, обаятельным, будто специально созданным друг для друга.
Запраздновались в тот день до полуночи. Гости постепенно разошлись, а мы все, однокашники вместе с главным виновником торжества, отправились провожать Борю Глушкова с женой. Как назло, машина его в мороз долго не заводилась, и ребята во главе с Сашей Черепанцевым разгоняли её, возя по двору. В конце концов, наши усилия восторжествовали над природой, и Боря стал развозить нас по квартирам. У стен Рузовки мы с Толиком покинули остальных, пожелав ещё раз ребятам всевозможных успехов... И это была моя последняя встреча с нашим мужественным товарищем. В последующем я только слышал о нём от ребят, о его жизни, о борьбе и победах над суровой судьбой; и брал с него пример, когда судьба ставила и передо мной сложные проблемы.
Гигиена и физиология
Тысяча девятьсот шестьдесят пятый год был одним из тех, который я, в основном, провел в Ленинграде. Вначале были пятимесячные курсы усовершенствования при академии (весной и летом), а потом, зимой - чуть ли не полуторамесячный отпуск здесь, вместе со сборами при начальнике медицинской службы ВМФ.
Мой непосредственный начальник Александр Зиновьевич Слободин вновь был против моей столь ранней учёбы на КУМСах. Но командир отряда, теперь уже сменивший Н. В. Дьякова, подполковник медицинской службы Игнатович Владимир Осипович, видимо, имел собственные основания на этот счёт. За 1964-й год он успел убедиться в моей "преданности" гигиенической и физиологической науке. А итоговый отчёт по обитаемости надводных кораблей и судов ВМФ, выполненный мною и отправленный в головной институт, по всей вероятности, свидетельствовал и об определённых специальных знаниях, приобретённых мною за последнее время.
С отчётом мне тогда здорово повезло. Его начал было писать Саша Слободин. Но этот вид творческой деятельности вызывал у него такую душевную тоску, что работа его продвигалась поразительно медленно. Промучившись в отделе неделю, он всё же сумел заполнить своими уникальными "сверхмедицинскими" каракулями несколько первых страниц секретной тетради и, довольный содеянным, ушёл на воскресный отдых. Однако отдыхать ему не пришлось - из дома пришла срочная телеграмма, и он в тот же день улетел, забыв на время свои местные гигиенические проблемы.
В любых ситуациях служба и трудовая деятельность на флоте не останавливается. Игнатович вызывает меня и даёт команду завершить начатый отчёт к положенному сроку, до конца которого оставалось две недели. Вдобавок начались флотские учения, и помощи ни от кого мне ждать не приходилось. А может, это было и к лучшему. По крайней мере, мне никто не мешал, а все материалы обследований были собраны лично мной. Так что оставалось только писать, что было бы не так уж и сложно, если бы не предельно сжатые сроки.
В общем, успел. К возвращению моего начальника отчёт был написан, отпечатан и даже частично прочитан Игнатовичем, оставшимся в целом довольным сделанным. Успел прочитать его перед отправкой и Саша, правда, не предлагавший поставить и свою подпись в качестве соисполнителя: видимо, он так и не сумел обнаружить в нём ни одной своей мысли, зашифрованной на первых страницах своей секретной тетради. А потом пришёл очень лестный для меня отзыв из Ленинградского НИИ, с которым, безусловно, ознакомились все заинтересованные лица, и с этого момента отношение ко мне моих начальников существенно изменилось. Владимир Осипович переключил своё командирско-воспитательное внимание на ещё более молодого специалиста, прибывшего в отряд сразу после окончания института - Лёшу Вадова, а меня, как уже частично "воспитанного" им, оставил в покое.
Возможно, после отзыва на отчёт свыше и возникла мысль у ещё более высокого начальника отправить меня в поход на боевую службу для сбора научных (и практических, конечно) материалов для своей диссертационной работы. А перед этим (для моего вдохновения) и решено было на "высшем начальственном совете" отправить меня на учёбу.
В любом случае я был страшно рад этому и отправился в Ленинград, имея на руках уже солидный багаж собранного научного мате-риала. Здесь я имею в виду не закрытые данные по обитаемости, а результаты "физиологических" обследований - по оценке влияния на моряков непродолжительных выходов в море, отдельных вахт и работ в экстремальных условиях (в машинно-котельных отделениях, по срочному ремонту радиолокационной аппаратуры, вахт в герметизированных помещениях, во время артиллерийских стрельб и ракетных пусков и др.). Действительно, 1964-й год был у меня просто перенасыщен подобного рода исследовательской работой. Помимо этого, были материалы и по изучению закономерностей адаптации личного состава в климатических условиях Приморья (в развитие и продолжение работ В. А. Матюхина). Я надеялся обсудить их на соответствующих кафедрах и спланировать завершение своей диссертации.
Отправились в Ленинград всей семьей, рассчитывая снять комнату и вместе провести эти чудесные месяцы. Конечно, мальчишки были ещё очень малы (трёх с половиной и двух лет), но думаем: "где наша не пропадала!" Решили лететь самолетом. Думали, помучаемся пару суток, и всё будет кончено. Полетели через Москву, чтобы оттуда перебазировать семью в Иваново, на временное пребывание, пока я буду искать жилплощадь.
В то время до Москвы летали только ТУ-104 с тремя дозаправками в различных городах Сибири (в зависимости от номера рейса). Эти остановки были весьма неприятны, поскольку приходилось каждый раз выходить из самолета в зал ожидания и находиться там в течение всего заправочного времени (около часа). На практике всё длилось значительно дольше: с выходом, ожиданием и посадкой - на всё уходило порой до двух часов и более. А если случались непредвиденные задержки в пути, то становилось и вовсе невмоготу. С малыми детьми ещё был шанс получить номер в гостинице, однако и это не всегда было возможно... Но всё же мы рискнули... и здорово просчитались.
Неприятности начались сразу - с Владивостокского аэропорта. По метеоусловиям вылет задержался чуть ли не на двое суток. Кое-как перемучились в гостинице. Всё же полетели. Первые две трети полёта прошли нормально. При подлёте к Новосибирску что-то случилось. Дело было уже ночью, и самолёт по каким-то причинам дважды не мог приземлиться, проносясь над полосой и снова взлетая в воздух. Я не спал и хорошо видел эти безуспешные попытки посадки. Стал серьёзно волноваться за наше будущее, особенно когда на второй заход узрел неподалеку от взлётно-посадочной полосы несколько пожарных машин и машину скорой помощи.
Однако никаких предупреждающих объявлений пассажирам не было, следовательно, всё было в относительном порядке.
На третьем заходе всё-таки приземлились. По трансляции слышим объявление: "По погодным условиям задержка рейса на восемь часов; температура воздуха минус тридцать пять градусов, сильный ветер..." Укутываем поплотнее своих "младенцев" и с вещами на выход. Ручной клади много. Тут и одежда, и пропитание для мальчишек, и даже Димкин горшок с собой. Навьюченные, выходим из салона. Ветер чуть не сбивает с ног, по бетонным дорожкам гонит целые лавины снега.
Хорошо, что гостиница оказалась недалеко. Преодолели "задом наперёд" снежную метель, с трудом добрались до входной двери, не успев окончательно окоченеть. В гостинице же сразу получили комнату на троих. Правда, и я там же сумел устроиться. Накормили, напоили своих чад, уложили спать. Слышим объявления по трансляции - значит, не пропустим посадку. Предупредил на всякий случай дежурную, чтобы сообщили, если что... Впереди восемь часов ожидания, - можно и самим немного отдохнуть. Легли с Таней "прикорнуть" - любая дорога выматывает, особенно в наших условиях!..
Сон чуткий, кажется, каждое объявление по трансляции слышишь, правда, далеко не всё различимо, - приходится прислушиваться. Часа через два проснулись - надо было сажать на любимый горшок Димку. Сию процедуру он делал весьма основательно, впрочем, как и всё остальное. Женька дрыхнет "без задних ног". Слышим вновь объявление: самолет какой-то отправляется, - посадка уже заканчивается. Везёт же кому-то! Скоро полетят. Снова объявляют: "Закончилась посадка на рейс номер..." Да это же наш рейс!! Как же мы раньше-то не слышали. Да и всего три часа прошло!!
Будим Женьку. Что-то надеваем на сыновей. Запихиваем обоих в шубы, шапки, сапоги, напяливаем на себя свою зимнюю амуницию, хватаем сумки. Димка кричит в обшей суматохе: "Голсок! Голсок!". - Да, этот обязательный атрибут ни в коем случае не следует забывать! Запихиваем и горшок вместе со всеми вещами, хватаем сыновей и несёмся к месту посадки... А где она, эта дверь?! Кто-то показывает место выхода. Бежим туда. Неужели, не успели?! Вдруг уже улетел?!!
Нет, нас пропускают на выход и показывают, где стоит наш борт. Он, к счастью, не так и далеко. И ещё народ у трапа толпится... Фу, ты! Отлегло. Можно и сбавить темп. Но всё равно бежим с мальчишками и сумками в руках до самого трапа. Аж взмокли от общего напряжения. Кажется, и ветер не так сильно дует, и мороза такого уже не ощущается... Последними подымаемся по трапу. Нас уже торопят. Занимаем свои места в самом первом ряду - хорошо, что бортпроводница предоставила их нам с самого начала полёта. Здесь можно и ноги вытянуть, и ребят на коленях разместить, и горшок, если нужно, на пол поставить. Димка сразу проверил, не потеряли ли эту его драгоценность по дороге, и был удовлетворён его наличием на самом видном месте в моей сетке. И сразу же захотел продолжить столь неожиданно прерванную процедуру.
Через несколько часов мы были уже в Москве. На сутки остановились у Таниных родственников на Съезжинской, а ещё через день добрались и до нашей ивановской обители. Мама с бабушкой уже были знакомы с нашими малышами - мы прилетали к ним прошлой зимой и даже встречали в Иванове Новый год.
Димычу было тогда всего десять месяцев, и он только-только начинал делать первые свои шаги. На удивление всех, первую свою "пробежку" в естественном (то есть вертикальном) положении он совершил не к маме, и даже не ко мне, а в направлении своей прабабушки, которая посчитала свершившееся вполне естественным, объясняя это своими воспитательно-педагогическими достоинствами, и была, конечно, очень довольна (и правнуком, и собой).
Жене в тот первый приезд было два с половиной года, и внимания к нему, как к "взрослому", со стороны старшего поколения было, естественно, поменьше. В первую очередь, оно касалось вопросов воспитания - привития ребятам (ну, пока что, в основном, старшему) чувства умеренности в потребностях, сдержанности и уважения к взрослым. В принципе, так воспитывали в детстве и меня, и я глубоко прочувствовал воздействие этого воспитательного метода "всевозможных ограничений и эмоциональных нагрузок". И если я, в силу своего меланхолического характера, первые годы внешне и подчинялся этому весьма специфичному методу эмоционально-психологических воздействий, то Женька, в силу уже другого, сангвинического характера, никак не хотел мириться с подобным - и даже внешне.
У нас дома для ребят не было подобных запретов - росли и развивались они по возможности свободно. По крайней мере, мы не ограничивали их в детских шалостях, в играх, в бесчисленных вопросах к взрослым. Здесь же, в Иванове, привыкли жить в другой обстановке, и требовали от детей, прежде всего, тишины и покоя, и всякое сопротивление их в этом плане считали невоспитанностью. Поэтому попадало и нам, и мальчишкам. Нам приходилось во всем соглашаться со специалистами по части воспитания (бабушка была прекрасным педагогом в школе), а мальчишкам - периодически стоять в углу и выслушивать нравоучительные речитативы прабабушки. Мама моя большую часть времени проводила на работе, и ей по вечерам было уже не до воспитательного процесса.
Сейчас ребята были на год старше, и взрослые надеялись, что основная воспитательная программа с их (взрослых) стороны уже завершена, и мы не принесём с собой ни шума, ни гама. Поэтому они встретили нас особенно радушно, преподнеся ребятам даже подарки - совершенно одинаковые машинки ("брумы" - как их называл потом Дима).
Требование бабы Мани (прабабушки), что подарки должны быть совершенно одинаковыми, было мудрым и обоснованным. В этом мы убедились ещё в прошлом году, когда подарили детям разные игрушки ("по возрасту"). Дима некоторое время созерцал, сидя на полу, оба подарка, потом отобрал у Жени его игрушку, да ещё стукнул ею по голове своего старшего брата, и ни в какую не желал возвращать игрушку обратно.
Побыв с семьей дома пару дней, я устремился в Ленинград, чтобы на самом высоком уровне продолжить свою образовательную программу. Остановился опять-таки в общежитии на Рузовской. Всё здесь было, как прежде. Не изменился и состав администрации. Так же доброжелательно встретил меня начальник - я специально зашёл к нему с дружеским визитом и приветами с дальнего Приморья. Постельное белье выдавала всё та же спокойно-невозмутимая Тася. Спросила, как там наши владивостокцы - Федорец, Любарев. Даже фамилии их запомнила!
Разместился в "кубрике" рядом с кабинетом начальника. Соседями оказались молодые весёлые ребята (в основном, капитаны и майоры) - все из сухопутных войск и авиации. (Они были с самых разных циклов). Устроившись, направился на кафедру военно-морской гигиены. Она располагалась на основной базе, у Финляндского. Там были все знакомые лица: начальник кафедры полковник Николай Иванович Бобров, наши бывшие преподаватели (раньше майоры, теперь уже тоже полковники): Алфимов Николай Николаевич, Яговой Петр Назарович, Чвырев Виктор Георгиевич… Узнал у них состав нашей группы. Всего-то в ней было вместе со мной четыре человека: капитан Александров, выпуском раньше нас на год, ещё один капитан, из бывших фельдшеров, и Слава Тихомиров, окончивший академию в 1961 году.
На занятиях мы быстро сблизились. Славчик служил все эти годы на Новой Земле. Собрал материл для диссертации по адаптации чело-века на Севере. Работал под руководством Н. И. Боброва - специалиста по Северу. Правда, тот потом журил Славу за то, что он рано перевёлся оттуда, не довершив до конца работу. Однако материала для кандидатской вполне хватало.
В последующем, через годы, я увидел и монографию Славчика, которую тот издал, находясь уже в НИИ (вместе со своими однокашниками Юрой Егоровым и Валей Полонским). В тот же институт впоследствии перебрался и Александров - как мне показалось, самый умный парень из нашего цикла. Его отличали крепкие знания, умение преподносить их, уверенность в себе, - какая-то общая собранность и фундаментальность. На его фоне мы со Славой выглядели устремленными, прежде всего, в "свою науку" - в уже собранные материалы, желающими скорее видеть их в виде оформленной работы. Поэтому и занимались в свободное время ими, их обработкой, сбором соответствующей литературы, считая себя уже "почти оформленными гигиенистами". Четвёртого члена нашей "творческой бригады" научно-исследовательские вопросы, как я понял, мало интересовали. Он был старше нас, приехал в Ленинград с семьёй, и больше интересовался ею. Занимался старательно (в отличие от нас со Славой), видимо, только ещё приступая к освоению гигиенической профессии.
Наши преподаватели особенно не терзали нас какими-либо домашними заданиями, специальной самостоятельной подготовкой - как было в прежние курсантские времена. Всё было отпущено на нашу "совесть". Не было и специальных семинаров. Проверка уровня нашей подготовки была отсрочена на период экзаменов. В основном, нам читали лекции и вели с нами практические занятия - по гигиене военно-морского труда, по гигиене питания, организации водоснабжения, по обитаемости кораблей и другим насущным вопросам этой важной профилактической дисциплины.
Каких-либо особых (новых) приборов и оборудования на кафедре не было. Практически мы повторяли сейчас то же самое, что изучали в академические годы, - конечно, более глубоко и "фундаментально". И мы сами относились сейчас к освоению постулатов этой науки куда более ответственно и заинтересованно, чем раньше. Занятия проходили чаще в виде дискуссий с преподавателем; по крайней мере, у нас всегда возникала масса вопросов, разрешить которые у себя (даже в санэпидотряде) мы порой не имели возможности. И, чувствовалось, что преподаватели с интересом работали с нами.
Помимо занятий по специальности, были и другие обязательные дисциплины. Прежде всего, это "марксистско-ленинская подготовка". Лекции, семинары по этой важнейшей в то время "политической" науке для меня по-прежнему были страшно нудны и отнимали, ко всему, много так необходимого для работы времени. По-моему, я тогда так ни разу и не выступил на семинарских занятиях, предоставляя эту возможность страстно желающим "поговорить" офицерам. Честно говоря, говорить умели многие здорово, развивая мысль логично, последовательно, со знанием первоисточников, приходя в конце к "весьма важным" выводам. В какой-то степени я даже завидовал им, не обладая подобным "даром красноречия".
Были у нас и ещё какие-то занятия, в частности, токсикология. Но меня больше всего интересовали проблемы, которыми мне непосредственно приходилось заниматься, и, прежде всего, физиология труда, проблемы СВЧ-полей, методы функциональных исследований. Я часто посещал и лабораторию, занимающуюся СВЧ-проблемами, продолжая работать там с литературой и всё же надеясь свою диссертационную работу связать с СВЧ-тематикой. У меня было уже довольно много наработок по изучению здоровья и работоспособности специалистов РТС (радиотехнической службы). Была дана детальная гигиеническая характеристика соответствующих боевых постов на всех основных проектах наших кораблей, динамика микроклиматических условий в них при разных видах учебно-боевой деятельности. Исследована работоспособность специалистов этой группы во время вахт и работ (дневных, ночных, в условиях герметизации помещений, а также при ремонте СВЧ-аппаратуры). Определено состояние их здоровья по физиологическим, биохимическим и иммунологическим показателям.
В принципе, материалов должно было бы и хватить, но надо было всё связать непосредственно с СВЧ-излучениями. Как это было сделать, не знал ни я, ни специалисты этой лаборатории. Просто давать "физиолого-гигиеническую " характеристику работы этой группы корабельных специалистов мои местные "консультанты" не считали чем-то новым и актуальным.
В какой-то момент, преследуя эту диссертационную цель, я даже решил провести серию экспериментов с СВЧ на животных (в плане научной работы лаборатории). Александр Григорьевич Суббота одобрил эту идею, и я даже притащил из вивария мышей для работы. Однако сразу понял, абсурдность затеи, ибо совмещать работу с учёбой и необходимой помощью семье было нереально. К тому же, я чувствовал, что моё научное "амплуа" стоит далеко от подобных экспериментов. Мои стремления были к работе с людьми, именно к тому, чем я уже и начал заниматься: к обследованию человека в естественных условиях его существования... Я сумел вовремя отказаться от этой работы, но... с диссертацией вопрос так и повис в воздухе.
Мне было немного обидно, поскольку в библиотеке я видел подобную работу, выполненную совсем молодым врачом - старшим лейтенантом, только не в корабельных условиях, а на береговых РЛС. Работа была уже представлена к защите, хотя и вызывала серьёзные замечания у местных специалистов по СВЧ (как врачей, так и инженеров). Но, с другой стороны, она была совершенно новой, первой в своем роде!.. Такой же новой могла быть и моя собственная, - в методическом плане и в плане объёма собранного материала значительно более совершенная, по сравнению с этой...
Посещал я и институт на Рузовке, с которым был связан исследованиями по обитаемости. Руководитель этого направления полковник Дернов всегда приветливо встречал меня, вникая в мои научные проблемы, давал советы. По его мнению, присланный в их адрес отчёт по обитаемости в прошлом году, практически уже представлял собой диссертационную работу. Её надо было только правильно оформить, добавить анализ известной литературы, и всё было бы готово. Но... Эти материалы сразу же были "использованы" здесь как в плане общефлотских обобщений, так и в работах местных диссертантов..., готовящихся в скорой защите. Так что я уже опоздал.
Посмотрев же мои "физиологические" материалы, полковник сразу утешил меня, заверив, что они дают возможность "повернуть" работу в самых различных направлениях: либо в сторону оценки отдельных проектов кораблей, либо оценки труда и быта различных групп корабельных специалистов (РТС, БЧ-У и др., с которыми я уже начал заниматься). Или же (что было ещё интереснее) дать физиолого-гигиеническую характеристику работ в экстремальных условиях. И это для всех новых проектов тоже было новой и пока не решенной проблемой. Актуальным был и вопрос ночных вахт, чем я тоже начал заниматься. Правда, я видел диссертацию на эту тему, но условия труда и быта моряков сейчас были в целом уже иные. Так что мне самому сейчас следовало выбрать наиболее перспективное направление анализа, исходя из уже собранного материала и открывающихся возможностей обследований.
Недели через две активной учебной работы я решил, что пора начинать поиски квартиры и для семьи. В черте города найти комнату, как всегда, было сложно. Мне посоветовали заняться поисками в ближайших пригородных районах. Кто-то из ребят по общежитию нашёл комнату в Левашово и сообщил, что возможности для снятия жилплощади там достаточно большие.
Посёлок этот располагался по Финляндской дороге, в сторону Зеленогорска, не так далеко от города, и я вскоре поехал туда. И дорога, и само Левашово в эту зимнюю пору мне понравились. Был морозный солнечный день. Кругом высились горы снега. Рядом с железнодорожной линией, около леса, была проложена лыжня. То и дело электричка обгоняла очередную группу отдыхающих лыжников в разноцветной спортивной одежде. Картина радовала глаз, возбуждала воспоминания о собственных лыжных прогулках в Павловске, Кавголово или Озерках.
Посёлок показался мне очень тихим и спокойным. Одноэтажные частные домики, заснеженные улицы, широкая проезжая дорога, ведущая куда-то вдоль железнодорожной линии, и почти полное отсутствие народа. Иду вдоль улицы, спрашиваю редких прохожих. Сразу дали несколько адресов. Сдающие проживали где-то в конце посёлка. Дошёл до последнего переулка, свернул от железной дороги влево и вскоре зашёл в один из указанных домов.
Хозяева встретили радушно. Показали сдающуюся на втором этаже "мансарду", объяснили условия. Цена была вполне приемлемой. Вызывало опасения печное отопление, отсутствие заготовленных дров, которые надо было ещё напилить и наколоть из здоровенных берёзовых брёвен, сваленных во дворе. Отсутствовала электроплитка. Готовить всё приходилось на керосинке в общей "кухне", для чего ещё требовалось запастись керосином в дальней керосиновой лавке. Туда хозяева ездили на санках, привозя сразу по десять-пятнадцать литров этого дефицитного продукта нефтепереработки. Я подумал, что выдержать в таких условиях один-два месяца (до весны) не составит особого труда, и принял решение. Главное, думаю, что есть электрическое освещение и можно будет заниматься по вечерам. А, в крайнем случае, можно будет найти в близлежащем районе и что-либо получше.
Дал телеграмму домой. Получил письмо о дате выезда. Встретил святое семейство, и вот мы все вместе. Разлука наша в целом была не такой уж долгой, но всё равно - одному было тяжело и тоскливо. Наша ветхая комнатушка сразу наполнилась шумом и весельем, Мальчишки быстро освоили всю отведённую нам жилплощадь и даже пытались заглядывать в совершенно не отапливаемую и покрытую инеем веранду, соединявшуюся с нашей комнатушкой такой же ветхой, холодопроницаемой дверью. В самой же комнате было достаточно тепло - хозяйка подготовила семье достойную встречу. Правда, опыт с тётей Паней (с Коломенской) подсказывал мне возможные изменения отношений с хозяевами в будущем. Однако здесь жила семья, был хозяин, с которым в принципе можно было по-мужски решать разные "спорные" вопросы.
В общем, все были довольны, и все были в своей выгоде. И даже я не терял много времени на переезды. Появилась возможность и для утренней зарядки на свежем воздухе. Хочешь - делай её во дворе, хочешь - беги за околицу - несколько сотен метров, не очень хочешь - выходи на веранду и обтирайся инеем вместо снега. Можно было даже настоящие снежные обтирания устраивать. Но до этого я тогда ещё не дорос.
Мальчишки мои пока не приобщились к подобным оздоровительным процедурам. Их заменяли ежедневные прогулки на свежем воздухе, а в последующем поездки в город и хождения по музеям и магазинам под руководством нашей "маман", знающей толк и в том, и в другом, и в третьем. Единственное, что отрицалось, скорее не признавалось ею (правда, только внутренне, внешне она всегда соглашалась со мной), так это утренние "бегательно-холодовые" мероприятия. По её мнению, вполне достаточный возбуждающе-тренирующий эффект давали утренние пробежки до "холодного" туалета, расположенного на первом этаже, при входе в помещение. Мальчишки и с этим были не согласны, предпочитая совершать все без исключения утренние процедуры в более тёплом помещении.
Через несколько дней ритм нашей семейной жизни полностью наладился. Я продолжал ежедневно ездить на занятия, Таня занималась детьми и хозяйством; дети продолжали расти и каждый день готовили к моему возвращению всё новые и новые сюрпризы. Димыч начинал постепенно осваивать русский разговорный язык, что по каким-то причинам давалось ему с большим трудом, несмотря на все старания любящей мамочки и старшего брата. Женя, уже достаточно свободно овладевший русской разговорной лексикой, брал у маман первые уроки чтения (в виде познания отдельных букв), а также знакомился с отечественным литературным творчеством. Каждый вечер он рассказывал мне что-либо новое про "Кота в сапогах", "Бармалея", Медузу Горгону, или иных трудно вообразимых для непросвещенного человека чудовищ. Когда же вся моя троица ездила на целый день в город, восторгу и разговорам об этом не было конца. Особенно радовало мальчишек посещение музеев, где им разрешалось бегать по полупустым коридорам, а также периодически "навещать" буфеты для придания вдохновения, поскольку шедевры мирового искусства вдохновляли их пока куда в меньшей степени.
Нравились ребятам и просто прогулки по снежным улицам, нравилось кататься на санках, валяться в снегу, что можно было с успехом осуществлять даже во дворе хозяйской усадьбы. На санках же возили, в основном, Димку, который сразу садился на них и уже никому не уступал места, даже своему брату. Его по очереди катали то мама, то Женя, то соседские мальчишки – притом, безвозмездно. Остальные ребята могли кататься только на других санках. И это считалось, как само собой разумеющееся. В целом же, всем здесь было достаточно весело.
Для меня в этот период назревало ещё одно важное событие - защита докторской диссертации подполковником Владимиром Александровичем Матюхиным, служившим в отделе медицинской службы в должности главного токсико-радиолога флота. Я помнил его ещё капитаном (бывшим уже тогда на этой высокой должности). Всё время мечтал о разговоре с ним по поводу своих научных исследований, но по-настоящему познакомился, работая в отделе в 1964 году над отчётом.
Владимир Александрович с самого начала показался мне незаурядным человеком, большим учёным. Защитил кандидатскую диссертацию уже в 1957 году - через четыре года после окончания медицинского факультета. После этого проводил большие исследовательские работы по изучению особенностей жизнедеятельности человека (военнослужащих) в условиях южного Приморья. Каким образом ему удалось так быстро завершить эту работу, было просто непостижимо. Правда, год назад ему удалось добиться докторантуры и в течение нескольких месяцев заниматься окончательным оформлением диссертации. Отдельные фрагменты её были опубликованы в последнем сборнике научных работ врачей ТОФ и казались мне верхом совершенства.
Защита состоялась в одной из аудиторий на нашей, военно-морской базе. На ней присутствовали все наши "тофовские" врачи, бывшие здесь на учёбе, в том числе и приехавший сюда в отпуск Борис Александрович Федорец - близкий друг Матюхина. Для меня обстановка казалась очень торжественной, какой-то приподнято-волнующей. Видимо, волновала она и Владимира Александровича, развешивавшего таблицы и готовившегося к докладу; однако внешне он выглядел достаточно спокойным.
Раньше его речь казалась мне несколько замедленной, как бы заторможенной, хотя и весьма остроумной. Помню, с какой неохотой я покидал однажды его аудиторию, вырванный на неожиданное дежурство, когда майор Матюхин начал рассказывать о токсическом облаке, движущемся с испытательного полигона в их направлении. Я тогда так и не узнал, чем всё это закончилось.
Сейчас доклад Владимира Александровича был совсем иной - чёткий, быстрый, как всегда уверенный (правда, уже лишённый обычного остроумия). Необходимо было уложиться во времени, и всё было рассчитано по минутам. Многое было представлено в схемах и таблицах, а завершили всё содержательные выводы. Потом последовали вопросы и выступления оппонентов.
Большинство выступлений были положительными. Однако отдельные члены Совета подвергали работу критике. Особенно поразило меня выступление начальника кафедры гигиены академии. Он не только подверг сомнению некоторые факты, но и допускал высказывания, которые приводили меня просто в трепет:
- Не может основной обмен быть снижен на 20% в летнее время! Даже у вас в Приморье!.. Что за докторская диссертация, которая опубликована всего-то в пяти статьях флотского сборника? Да, ещё одна статья в BMЖ... Методический уровень работы совершенно не отвечает требованиям докторской диссертации и т.д. В целом, раскритиковал работу в пух и прах (кажется, всё-таки он был одним из оппонентов), а вот итоговое заключение сделал всё же положительное.
Потом было повторное выступление Матюхина, где он благодарил всех за оказанную ему помощь, за советы и замечания. В конце же сказал, что всё это будет учтено в монографии, работу над которой он уже начал! Последнее тоже поразило меня - уже целая монография! Как такое возможно?! У меня и в мечтах подобного не было. Всё это казалось мне совершенно недосягаемым. Между тем обсуждение закончилось, и все ушли на перерыв. За это время прошло голосование членов Совета, а через десять минут было объявлено положительное решение. Однако оно было далеко не единодушным. Против проголосовало, помнится, пять или шесть членов Совета. Ещё бы один голос против, и был бы провал.
Однако соискатель выглядел абсолютно спокойным. При кратком разговоре с нами - поблагодарил за сочувствие, моральную поддержку и извинился, что не может уделить нам больше времени - он спешил на заключительный банкет. Тогда ещё были в моде эти последиссертационные "мероприятия", по крайней мере на них не было официального запрета. И диссертанты в качестве обязательной платы "за сочувствие и поддержку" выкладывали из своих кошельков порядочные суммы для проведения этих ресторанных застолий. Однако игра стоила свеч, и все претендующие на учёное звание шли на это.
По всей видимости, Владимир Александрович уже знал весь ход дальнейших событий, связанных с его работой. Несмотря на явный "бойкот" со стороны некоторых членов Совета, она очень быстро была утверждена в ВАКе, а Володе уже было подготовлено место в Научно-техническом комитете Генерального штаба, и он в том же 1965 году был откомандирован в Сибирское отделение АН СССР, где вместе с профессором А.Д. Слонимом занялся организацией Института Физиологии СО АМН СССР. Через определённое время Владимир Александрович возглавил этот институт, довольно быстро получил звание члена-корреспондента академии медицинских наук СССР, а затем и полного академика. В настоящее время он является ещё и академиком Академии наук Беларуси и руководит Проектом Фонда Фундаментальных исследований республики Беларусь.
Со второй половины шестидесятых я постоянно поддерживал связь с Владимиром Александровичем - участвовал в организуемых им конференциях по адаптации, многократно публиковался в его академических сборниках. Мне дважды посчастливилось побывать у него в гостях в академгородке: первый раз - в начале семидесятых, а второй - в 1984 году. Второй раз он вызвал меня целевым назначением с предложением занять должность своего заместителя. Всё было очень заманчиво, тем более, что привезенную мною работу по адаптации человека в низких широтах он оценил как докторскую, для доработки которой требовалось не больше года.
Загвоздка тогда оказалась в отсутствии там на данный момент квартиры. И я не рискнул везти семью неизвестно в какие условия, к тому же, серьёзно опасаясь и за свою физическую ограниченность в связи с поясничными делами... Кстати, в тот раз мудрый "Володя", зная все мои недуги, как следует прогонял меня в окрестностях академгородка. Ходили в быстром темпе часа два по заваленным снегом дорожкам. Академик-исследователь (моего состояния) выступал тогда в роли гида, рассказывая про встречаемые на пути институты, про других профессоров и академиков, попадавшихся нам по дороге, про наших общих знакомых - академика Влаиля Петровича Казначеева и нашего бывшего однополчанина по отряду Гену Серова, - теперь сотрудника одного из академических институтов. Показал его квартиру, видную издалека со стороны поля. Предложил зайти на дачу к Казначееву, который как раз колол дрова во дворе. Я отказался - показалось, вроде бы, и неудобно. Он (Казначеев) мог и не помнить меня после моего выступления на Симпозиуме по адаптации в 1975 году у нас, во Владивостокском медицинском институте и последующей непродолжительной беседы в перерыве между заседаниями. В целом Владимир Александрович остался тогда удовлетворён моей физической кондицией и адаптационными возможностями после смены нескольких часовых поясов и перелёта в иную климатическую зону.
Зима здесь мне действительно показалась суровой. Вроде бы, особого холода и не было заметно - было безветренно, светило солнце, но мороз хватал как-то вдруг. То моментально замерзало лицо, то коченели ноги, причём, все части - от бедра и ниже. О руках говорить уже и не приходилось, я только и успевал ожесточенно оттирать замерзающие участки тела. К счастью, ничего не отморозил в своём, совершенно не приспособленном к сибирским морозам обмундировании (температура воздуха была около -40°С!).
Вообще та поездка к Матюхину показалась мне какой-то сумбурной. Прилетел в Новосибирск по телеграмме Матюхина. В аэропорту сразу же взял обратный билет (оказавшийся последним на Владивосток в нужный мне день). Звоню на квартиру Владимиру Александровичу, и сразу... получаю от него разгон! Оказывается, после отправления мне телеграммы в Институте скоропостижно скончался сотрудник, и вся администрация несколько дней занималась похоронными делами. Но дело было сделано, и надо было меня всё же принимать. Академик дал мне координаты академической гостиницы, предоставил сутки "на отдых" (чтобы я не мешался в завершении траурных мероприятий) и пригласил через день на девять утра на заседание Учёного Совета его института (видимо, желая сразу ввести меня в курс институтских дел).
Где располагался Институт физиологии, я знал по первому приезду, но всё же перепутал направление и пошёл как раз в противоположную сторону. Времени было достаточно, однако после двадцати минут блужданий по тропинкам среди соснового леса я заволновался. Как нарочно, никого вокруг не было - только лес и тропинка, петляющая между деревьями и идущая в неизвестном направлении. К тому же, холодно, несмотря на быстрый темп ходьбы, переходящей временами в трусцу.
Уже половина девятого, а я всё мечусь между деревьями и дальними институтскими зданиями. Наконец, увидел первого встречного. Оказалась молоденькая девушка. Спрашиваю, где институт физиологии:
- Как раз наоборот идти надо - он сзади вас находится... Вы на Учёный Совет торопитесь?
- Да, абсолютно точно...
- А вы Бердышев? (!?)
Это было уже совершенно неожиданно! Меня здесь никто в лицо не видел, хотя по публикациям, возможно, и знали.
- Да, Бердышев... А откуда вы меня знаете?
- А я у Матюхина работаю. О вас неоднократно разговор был.
- Спасибо вам большое!.. Тогда побежали вместе?
- Нет, я не присутствую на Учёном Совете, сейчас я в другое место.
- Тогда ещё раз спасибо! - И я побежал в обратную сторону. Бежал, постоянно оттирая замерзающие места и перекидывая портфель из руки в руку.
Вот и знакомый овраг перед институтом. Остаётся минут семь до начала. Но я уже у входа. Спрашиваю, где Совет? Несусь туда. Вбегаю в конференц-зал к самому началу заседания. Успеваю раздеться и, весь мокрый и уже согревшийся, валюсь на свободный стул у самого входа.
Поприсутствовав на Совете, я понял, что в коллективе не всё спокойно, что существуют какие-то внутренние противоречия, что Матюхин готовит определённые организационные перестройки и что он ищет себе друзей-единомышленников. Возможно, что с этой точки зрения, он и рассчитывал на меня, как хорошо знакомого флотского офицера, обладающего определёнными организаторскими навыками, ну и явной научной перспективой. Разговор на обратном пути с одним из его близких помощников убедил меня в этом.
А через день было какое-то торжество в его (Матюхина) лаборатории. Меня тоже пригласили туда. Коллектив мне показался дружным, сплочённым, знающим и целеустремлённым; вместе с тем - весёлым и остроумным - подстать своему руководителю. Видно было, что Владимира Александровича уважают и ценят здесь. Чувствовалось это по выступлениям, разговорам и даже тостам в его честь. Всё произносилось от чистого сердца и восторженно поддерживалось всем его коллективом. И я был очень рад, что познакомился с ним, и очень сожалел, что не мог влиться в число его сотрудников…
А может быть, всё было и к лучшему. Через несколько лет после чернобыльских событий я услышал по радио, что в Минске организован новый НИИ (по радиологическим проблемам), а возглавил его академик Матюхин! Здесь он был, конечно же, к месту со своим огромным опытом работы в области радиологии. Но ведь он так любил свой институт, свою лабораторию, любил сибирские просторы! Приглашая меня к себе и зная мою тягу к природе, он с восторгом говорил о "сибирской климатической зоне"... Но все же ушёл... Почему?.. И что бы я тогда делал там, без него, не имея "ни кола, ни двора"?.. Так что "всё, что ни делается, всё к лучшему"...
Всё это было ещё далеко впереди, а я, будучи на КУМСах, продолжал изучать гигиену, продолжал собирать "физиологическую" литературу, обрабатывать и анализировать собственные "физиологические" материалы. А по вечерам и в выходные занимался "развлекательно-воспитательной" работой с требующими всё большего внимания к себе нашими "чадами".
Наступил март. Потекли ручьи. Уличная деятельность ребят постепенно переключилась с валеночно-саночных прогулок по посёлку на сооружение снежных крепостей (вместе с более старшими мальчишками), лепку снежных баб, "взятию снежных городков", а вскоре и на освоение основ кораблевождения в вырытой перед домом канаве. Вначале здесь были небольшие струйки воды, пробивающие себе дорогу среди снежных торосов. Потом они потекли быстрее, сливаясь между собой в один весёлый ручеёк, журчащий в середине дня и привлекающий всеобщее внимание своим мелодичным говором. А ещё через несколько дней ручеёк превратился в быстрый тёмный поток, несущийся в сторону залива, чтобы отдать ему весеннюю дань вместе с десятками других, ему подобных, ручьёв с соседних улиц.
Радостные мальчишки со всей округи не могли не воспользоваться открывшейся им благодатью и носились по берегам ручьёв и "речек" со своими плотами и корабликами. Не отставали от них и наши ребята, имея каждый свои собственные "плавучие" средства. В первые дни этого всеобщего веселья ни для кого не составляло труда спускать на воду корабли, направлять эскадру в нужную зону и оказывать помощь терпящим бедствие экипажам. Однако с развитием весеннего половодья подобные действия становились всё более затруднительными, особенно для маленького "Пина" (Димыча), которому непросто было управлять с высокого снежного берега своей речной флотилией. Однако собственное флотоводческое достоинство не позволяло ему просить подмогу, и он мужественно сражался с разбушевавшейся водной стихией, пытаясь ни в чём не отстать от старших по возрасту и по званию морских адмиралов.
Любящая мама, вынужденная в одиночку справляться и с хозяйством, и с сыновьями, порой покидала ребят на несколько минут, чтобы проверить, что творится с её обедом на кухне - работа с непривычным керогазом требовала постоянного внимания. И как всегда бывает в жизни, именно в один из таких моментов и случилось неожиданное. Наш доблестный юный флотоводец в ажиотаже своей деятельности всё-таки перешёл грань допустимого и низвергся в тёмную пучину речной стихии. Возможно, этому способствовали и коварные скользкие берега, подтолкнувшие его к этому акту самопожертвования при спасении терпящего бедствие крупнотоннажного фрегата. Но, так или иначе, спасать приходилось теперь его самого.
К счастью, Димке в какой-то степени помогли отцовские гены, запрограммировавшие в себе оптимальный вариант приводнения - ногами вперёд (по опыту моих собственных "юновозрастных" канавных купаний). Ко всему, сообразительный малый в последний момент успел уцепиться руками за скользкий край спасительной суши и какие-то секунды противился стихии, стремящейся унести и самого флотоводца вслед за его судами в дальнее плавание.
Находившийся рядом с "Пиней" Женя, всегда опекавший его в отсутствии старших, предпринял героические усилия по спасению терпящей бедствие флотоводческой бригады, начав, естественно, с её предводителя. Попытки вытащить Димку на берег посредством "вытягивания" не увенчались успехом. Тогда мужественный брат решительно спустился в воду, встав на пути стремительного движения потока, и начал выталкивать отяжелевшего от намокшей одежды Пина на скользкий лёд, что тоже было выше его физических возможностей.
На счастье, вовремя вышла успевшая справиться с керогазом мама. Увидев описанную сцену, она ринулась на спасение обоих (хорошо ещё, что не грохнулась в обморок от потрясения, что порой случается со слабым полом даже при виде мыши; но тут были её дети!) и вытащила их из бушующего потока. Бегом потащила обоих домой, хотя младший решительно отбивался, не желая оставлять в беде погибающий флот. Дальнейшие мамины действия и переживания уже не требуют комментариев. К моему возвращению вечером всё было в полном порядке: в комнате повсюду сушилась промокшая одежда, мальчишки весело наперебой рассказывали мне о произошедшем ЧП, а бедную мамулю била нервная дрожь, как только она начинала вспоминать увиденную в канаве сцену.
Прошли март, апрель, наступил май. Всё в Левашове зазеленело. Я приезжал с занятий пораньше, и мы шли с ребятами, а то и всей семьей в поле, или к ближайшему лесу. Все радовались жаркому солнцу, ярким краскам, цветам и бабочкам, вылетевшим в первый полёт. Меня радовали также и пчёлки, которых я периодически сажал на свою поясницу, чтобы заглушить всё усиливающуюся боль. Бедняжки погибали, но вот становилось ли лучше мне, я так и не мог понять.
В какую-то из прогулок мы дошли до леса, немножко углубились в него и сразу окунулись в густые заросли черемухи. Хотелось, конечно, принести эту красоту домой, но мы не стали рвать большие букеты, а предпочли насладиться красотой здесь, на месте, окунаясь целиком в живые, пряно пахнущие кисти, прикасаясь к ним лицом, руками, погружаясь в них головой, чтобы всем телом ощутить, воспринять, почувствовать их весеннее, одухотворяющее воздействие.
В этот весенний период на кафедре состоялось ещё одно весьма значимое мероприятие - предзащита докторской диссертации Евгения Павловича Сергеева - научного сотрудника кафедры. С его предыдущими работами я был хорошо знаком. Они касались, в основном, оценки влияния на моряков высоких температур. На эту же тему была и его кандидатская диссертация - её я старательно проштудировал в секретной библиотеке, и, в частности, основательно "передрал" из неё литературу. В этом, конечно, не было ничего недозволенного - для того и пишутся диссертации, чтобы их вот так "штудировали". Правда, бывают случаи, когда находишь целые знакомые абзацы в иных работах, в том числе и без кавычек. В таких случаях уже трудно разобраться, кто был их первым (истинным) создателем.
О чём была эта (докторская) работа Евгения Павловича, абсолютно не помню. Видимо, тоже развивала некогда начатую им тему. Соискатель доложил, затем начали выступать присутствующие... Должен, кстати, сказать, что предзащита существенно отличается от самой защиты. Здесь присутствует своя, хорошо знакомая и весьма доброжелательная аудитория. Все вольны делать любые (доброжелательные) замечания, высказывать любые (даже абсурдные) предложения - соискатель всегда благодарен им, утверждая это вовсеуслышанье (хотя в глубине души порой отпускает в адрес своих "доброжелателей" и куда менее лестные комплименты).
В данном случае всё проходило по тому же сценарию. Были и вопросы, и выступления оппонентов, и замечания, и пожелания. В целом же сотрудники одобряли проделанную автором работу. Всё шло хорошо до того момента, пока на трибуну не поднялся Николай Иванович Бобров - и тут началось!.. В общем, громил диссертанта и его работу более получаса. Каких только замечаний не делал. В конце концов, заключил, что это не диссертация, а "конгломерат" ранее написанных статей, и до завершения её пройдёт ещё очень и очень много времени. Естественно, было решено предоставить возможность соискателю ещё поработать с материалом и защищать его через полгода.
Нам, присутствующим на защите "кумсовцам", трудно было судить о сути происходящего. Единственно, что мы почувствовали, так это внутренний кафедральный дискомфорт, некую "несогласованность" позиций соискателя и его основного оппонента. Было ли это результатом какого-то ранее существовавшего внутреннего противоречия, или возникло спонтанно, случайно, - понять сразу было невозможно.
Я до этого неоднократно беседовал с Евгением Павловичем по поводу своих данных. Его, в частности, очень заинтересовали наши исследования в условиях герметизированных боевых постов. Данные по потере с потом витаминов, солей и некоторых других веществ и элементов у корабельных специалистов произвели на него впечатление. Интересными показались ему и предложенные мной критерии оценки выраженности функционального напряжения организма у моряков в так называемых "перегреваемых" постах, а также данные по динамике стресса у личного состава БЧ-У и РТС. Исследования же показателей неспецифической резистентности организма и иммунитета у корабельных специалистов, по его мнению, были совершенно новым направлением в изучении здоровья моряков в "натурных" условиях учебно-боевой деятельности. Одобрил он и расчёты теплообмена у специалистов (по Н. К. Витте), а также характеристику корабельных помещений с точки зрения предъявляемой вахтенным "тепловой нагрузки".
Я сам понимал тогда, что всё это было достойно опубликования в ВМЖ. Препятствовала этому только закрытость данных материалов. К сожалению, большинство из них так и пролежало у меня долгие годы, находя выход лишь в закрытых отчётах да докладах на сборах при начальнике медицинской службы ТОФ и ВМФ.
После произошедшего Евгений Павлович подвёз меня на своей машине до Финляндского. По дороге негодовал по поводу "торможения" его работы. Докторская ему нужна была, как воздух! Он как раз собирался уходить со службы и возглавить гражданский Институт морской медицины (в Москве). Промедление с защитой могло лишить его этой возможности.
Забегая вперёд, скажу, что стать во главе этого института ему всё-таки удалось. Зная мой домашний адрес во Владивостоке, он сообщил мне об этом, и я дважды (уже в конце шестидесятых) бывал у него в гостях, будучи проездом в Москве. Привозил домой кучу разнообразной литературы по морской медицине. Потом давал отзывы на кандидатские работы его сотрудников. А однажды даже принимал дома "творческо-научную" бригаду из его института, прибывшую для работы на судах гражданского флота. Те прилетели совсем "налегке" - без какой-либо научно-исследовательской аппаратуры. Я был тогда уже в медицинской лаборатории подводного плавания, и мой начальник Ю. Н. Егоров разрешил выдать им во временное пользование некоторые лабораторные приборы (правда, уже списанные, но работающие): газовые часы, большую модель Холдена, пипетки для анализа воздуха и др.... После отъезда учёных в Находку след их был потерян нами полностью и окончательно, как и след переданной им аппаратуры... Что ж, наука порой тоже требует жертв.
Шёл последний месяц занятий. Подходило время экзаменов. Мне хотелось использовать возможность - и сдать одновременно кандидатский по гигиене. Билеты и в том, и в другом случае были одинаковые, да и всего-то их было около полутора десятков. Так что выучить этот материал, будучи уже достаточно подготовленным в этой науке, не составляло особого труда.
Принимать экзамены должен был Н. Н. Алфимов. Я с ним предварительно договорился, но хотелось кандидатский сдать как можно быстрее, поскольку у меня начиналось очередное обострение со стороны спины, и я боялся за будущее. В знаниях своих был уверен. Поймал Алфимова в секретной библиотеке. Он не стал откладывать дело в долгий ящик, тут же достал из кармана билеты и предложил мне на выбор один из шести возможных. Я вытянул шестой и сразу же начал отвечать на поставленные вопросы. Вроде бы, всё было совершенно ясно, но "хитрый профессор" всё же уловил меня на какой-то мелочи, и именно по гигиене труда. Уловил и так обрадовался, что аж запрыгал на стуле от восторга, и сразу громогласно объявил об этом на весь зал (чтобы все слышали).
Сопротивляться в контраргументах было уже бессмысленно, тем более что взоры занимающихся (в том числе, и курсантов) были об-ращены на меня. В итоге мне с удовольствием была выведена жирная четвёрка. Знал ли я тогда, что последующие мои "кандидатские пятёрки" будут получены только через четырнадцать лет - уже тогда, когда будет решаться вопрос о моём скором уходе со службы в связи с окончательно доконавшей меня болезнью. Но сейчас я был, конечно, расстроен, хотя Алфимов и "утешал" меня тем, что четвёрка - "тоже неплохая отметка". Но ведь это была оценка по специальности!.. Хотя в последующем мне пришлось сдавать и вторую специальность - физиологию труда. Там было уже куда проще.
Повторная сдача того же экзамена, и по тем же самым билетам не потребовала от меня больших моральных усилий, тем более, что я вновь "вытянул" тот же самый билет. Николай Николаевич даже воскликнул от удивления: "Опять этот?!" И снова попытался меня ущучить на том же самом моменте (видимо, это была его "домашняя заготовка"). Но я уже был начеку! Так что этот последний ответственный этап закончился у меня вполне благополучно. Отлично сдали и Славчик с Александровым. Последний отвечал особенно здорово. Четвёртый наш товарищ получил хорошую ("тоже приличную") оценку. На этом наша учебная эпопея и закончилась. Не было никакого заключительного банкета. Мы попрощались друг с другом и стали заниматься уже сугубо личными вопросами.
На семейном совете мы решили, что будет целесообразным Тане с ребятами остаться здесь, в Левашово, и ждать моего приезда в отпуск, который был намечен на октябрь месяц. Отдых ребят на свежем дачном воздухе должен был пойти им на пользу. А я бы в это время полностью переключился дома на свою научную работу.
Так и сделали. Только я почему-то, как всегда бывало в летний период, переключился, в первую очередь, на Патрокловский пляж и даже на Горностай, чудесные и мало посещаемые леса и пляжи которого так и манили меня в свои объятия. Я отводил отдыху почти каждое воскресенье, однако остальные вечера посвящал всё же работе. Вместе с Федорцом продолжали программу исследований в военно-строительных отрядах; вместе с Николаем Федоровичем Лебедевым разрабатывали приборы для функциональных исследований; вместе с Людмилой Ивановной Селивановой проводили изучение витаминного статуса военнослужащих, а также содержания витамина С в овощах и дикоросах Приморья. Основной же программной работой в этот период было изучение плотности потока мощности СВЧ-электромагнитных полей на кораблях и в частях флота, а также его влияния на здоровье и боеспособность личного состава, которую мы выполняли с Виктором Николаевичем Баенхаевым. Остальная "текущая" санитарно-гигиеническая работа была делом самим собой разумеющимся. Командир отряда поручил мне также подготовить доклад по обитаемости кораблей на сборы руководящего состава медицинской службы ВМФ, которые должны были состояться где-то в конце года. Поручение было весьма приятное, и я с радостью его выполнил. В общем, всё шло хорошо...
Однако в сентябре месяце ни с того, ни с сего начала вновь болеть поясница, и через неделю я почти не мог ходить. Пришлось лечь в госпиталь. Постепенно по мере лечения состояние стало улучшаться, но после нескольких озокеритовых процедур вдруг резко ухудшилось. В итоге пришлось пробыть в этом лечебно-оздоровительном учреждении больше месяца. По выписке в те годы ещё давали некоторое количество дней на окончательную реабилитацию. Я получил возможный максимум - десять суток. Видимо, "мой доктор" - подполковник Кадочников, здорово намучивший меня вначале разными "сверхмощными" приёмами и методами лечения, в конце концов, вник в моё состояние, определив его как истинную (и весьма серьёзную) болезнь, требующую и от меня самого значительных усилий для восстановления. Стоял уже ноябрь, и командир дал мне добро на отпуск, присоединив к нему полученные десять суток. Я быстро собрался, захватил с собой доклад на сборы, собранные вновь научные материалы, туго набил два больших чемодана домашним скарбом (чего я тогда брал, если основные вещи были уже в Левашово?!) и через сутки отправился в полёт.
В Ленинград прилетел поздно вечером. Пока получил багаж и доехал до Финляндского, дело близилось к полуночи. Боялся, что не успею на последнюю электричку. Нёсся со своими туго набитыми чемоданами чуть ли не бегом. Всё же успел. Приехал в Левашово за полночь. Кругом ни души. Вокруг вновь сугробы снега. Метёт позёмка. Довольно холодно. Идти до дома более километра. Это с моим-то грузом! Спину хоть и подлечили, но она ещё не приспособлена к подобным нагрузкам.
Но делать было нечего, и я пошёл. Шёл короткими перебежками, с остановками через каждые пятьдесят-сто метров. Вымотался вконец. Всё же добрался. Пришлось долго стучаться в дверь, пока хозяйка не открыла её. Из последних усилий поднялся с чемоданами на второй этаж. Стучу в дверь, через несколько секунд дверь открывается, и ко мне в объятья бросается заспанная Танюшка! Будто целую вечность не виделись!
Какое это счастье вновь очутиться дома, в своей любимой семье после долгой разлуки! Четыре месяца находиться без них - для меня оказалось огромным испытанием. И вот теперь всё позади. Впереди полтора месяца жизни здесь, под Ленинградом, а потом уже совместное возвращение в родные дальневосточные края... Мальчишки дрыхнут - мы не стали нарушать их безмятежный сон. Я даже не стал ужинать. Честно, - мне было уже не до этого - дорожное напряжение спало, и я не в силах был сделать больше ни шагу, - спина вновь блокировала все движения, не меньше, чем при обострении в госпитале. Но сейчас я чувствовал, что долго это обострение не затянется, что сейчас я смогу самостоятельно встать в строй. Рядом были мои любимые, и это была огромная моральная поддержка!
Как и предполагал, на следующее утро подняться не смог. И снова, как и в 1964 году, мои ненаглядные хлопотали вокруг меня несколько суток, пока я немного очухался и смог передвигаться по комнате по-человечески. Мальчишки были в восторге от встречи, и всё время крутились вокруг моего "больничного ложа", демонстрируя свои успехи в художественном и иных видах творчества. Очень были довольны небольшими подарками и первые дни, в основном, и занимались новыми "брумами" и карандашами. Они и мне подготовили кое-что к нашей встрече - в виде выученных стишков, рисунков, поделок из пластилина. Женя продемонстрировал даже знание букв, утверждая, что уже научился читать. А вот счёт у него на самом деле уже получался, а также и у "Пина", который повторял за ним наиболее легко произносимые цифры.
Неделю, отведённую мне в госпитале на реабилитацию, мне так и пришлось заниматься этой не очень приятной и совершенно бы не нужной в данный момент проблемой. В конце концов, стал выходить на улицу, пытаться делать разминочную зарядку, а через десять дней сделал пробный выезд в город, на кафедру к Николаю Ивановичу Боброву, желая показать ему свои "физиолого-гигиенические" материалы и откорректировать с его помощью свой доклад на сборах.
Начальник кафедры оказался в отпуске, и я позвонил ему домой. Договорились, что приеду дня через три-четыре, когда окрепну и буду чувствовать себя поувереннее. Всё это время занимался дома своими научными материалами. После их обработки понял, что следовало бы доработать и доклад, и таблицы, включив новые, более интересные данные. Но в то время я ещё боялся сворачивать с избранной схемы и отступить от "утвержденного" начальством текста. Правда, уже тогда Игнатович полностью доверял мне во всём, что касалось вопросов обитаемости и медицинского обеспечения экипажей.
Через несколько дней приехал домой к Николаю Ивановичу. Он одобрил мои тезисы, но сразу откорректировал их, перечеркав половину написанного. Сидя рядом с ним, я удивлялся тому, как быстро он ориентируется в незнакомом тексте, как моментально находит нужные фразы, как логично расставляет в своей последовательности материалы. Увидев мою, несколько скисшую физиономию, он одобрил меня:
- Всё хорошо. Доклад будет интересным. По надводным кораблям таких исследований на других флотах пока не проводилось - вы в пионерах этой работы... Но не пытайтесь выкладывать сразу всё - это невозможно и будет скомкано. Ссылайтесь больше на таблицы - специалисты сами разберутся. Постарайтесь во время доклада не читать всё по тексту - учитесь говорить без бумажки, это всегда лучше воспринимается. И не забудьте об основных выводах. Над ними поработайте более основательно, исходя из показанного нового материала... И думайте о диссертации. Она уже созрела. Она вам всегда пригодится. Вон Тихомиров - уже почти всё написал... Правда, надо было бы собрать побольше материала, рановато уехал с Севера.
Николай Иванович дал мне ещё ряд советов относительно доклада и моей работы. В частности, одобрил и начинания в области изучения "климато-физиологии человека" у нас, в Приморье. Сам он был большим специалистом по высоким широтам и меньше был знаком со спецификой воздействия на человека жаркого и влажного климата. Но и эти вопросы его тоже, безусловно, интересовали. Я поблагодарил профессора, он пожелал мне удачи, и мы расстались. Расстались, как оказалось, навсегда, ибо в последующие мои приезды в Ленинград его на кафедре уже не было.
В день сборов я пришёл на место заранее. Вскоре стали прибывать и другие участники. Приехали и наши флотские знакомые - Юра Егоров, Женя Бабурин, Алексей Сергеевич Солодков, В.В. Падкин - все из лаборатории подводного плавания. Появился и наш командир Игнатович. Сел рядом со мной. Он сам не планировал выступать с докладом и беспокоился за меня. Я волновался, естественно, ещё больше. Это было первое моё выступление на сборах, да ещё на таком высоком, общефлотском уровне! Стал уже подумывать, - может, зря согласился на это, может, стоило отказаться?
Между тем прибыли и главные руководители сборов: начальник медицинской службы Северного флота, генерал-майор, невысокий, плотно сложенный, решительный. С ним вместе был и наш главный начальник - полковник Горбатых Павел Иванович. Владимир Осипович успел узнать у него последовательность докладов и сообщил мне мою очередь.
Совещание (сборы) открыл генерал, взявший на себя обязанность председательствующего. Охарактеризовал насущные задачи медицинской службы флота, в частности, задачи по организации медицинского обеспечения кораблей, несущих боевую службу (кажется, именно этому вопросу и были посвящены сборы). Подошла очередь основных докладчиков.
После генерала первым выступил начмед с Балтики, а затем на трибуну вошёл Горбатых. Держался он очень уверенно, чётко излагал свои мысли, почти не обращаясь к написанному, аргументировал выступление фактами, изложенными в таблицах и схемах.
История подготовки его доклада была мне хорошо известна. Это происходило ещё в августе, до моей госпитализации. Почему-то готовить доклад было поручено Саше Слободину (а не специалистам медицинской лаборатории, которым до этого постоянно поручались подобные задачи). Может быть, причиной был наш (отрядовский) отчёт по обитаемости кораблей, а может, и сама личность моего начальника - удивительно коммуникабельного и умеющего показать себя перед любым начальством. Александр Зиновьевич постоянно работал в медицинском отделе, находясь на глазах у начальника, и, видимо, своими знаниями, остроумием, да и умением просто преподнести те или иные материалы (в устном разговоре или докладе) привлёк внимание нового руководителя.
Получив задание, Саша немедленно обложился секретными отчётами, докладами, иными бумагами и энергично взялся за дело. Понадобился ему и мой отчёт, и новые данные проведённых в последнее время "физиологических" исследований на кораблях. В течение целой недели он ожесточенно боролся с бумагами в кабинете главного токсико-радиолога Матюхина, заполняя идущими набекрень кара-кулями первые страницы специально оформленной для этой цели новой секретной тетради.
Писать что-либо, даже самые небольшие деловые бумаги, для Саши было страшной проблемой. Он прекрасно мог говорить на любую тему, держал в голове массу всевозможной информации (естественно, и медицинской), удивительно легко, остроумно и красиво выступал на совещаниях (и даже на представительных научных форумах!), молниеносно ориентировался в любой обстановке и находил язык в разговоре с любым собеседником и будучи в любом коллективе. Его любили и ценили все начальники, начиная с первого нашего командира отряда Н. В. Дьякова и кончая многими руководителями управлений и частей флота. Где бы он ни бывал, в каких бы условиях не находился, всегда добивался поставленной перед собой цели...
Но вот писать!.. Кто только придумал всю эту писанину! Она выматывает. Она истязает. Она не даёт возможности творить и мыслить. Она сбивает тебя с рабочего ритма, отнимает уйму времени - и вообще лишает тебя всего того, чем наделила тебя щедрая на дары Природа. Приходится мучительно подыскивать подходящие фразы, сидеть на одном месте, видеть, что ничего хорошего не получается, многократно переписывать начатое и снова терзаться своей "писательской" беспомощностью.
Нет, Саша совершенно не был способен долго усидеть на месте. Это лишало его энергии, инициативы, возможности общаться, хотя бы по телефону. Он то и дело бросал начатое, выбегал в коридор, заходил в соседние кабинеты, чтобы перекинуться парой фраз со специалистами, звонил куда-то, обсуждал свою проблему то с Матюхиным, то с Федорцом, то с полковником А.А. Зеленкиным, то ещё с кем-либо; прокручивал всю информацию в голове. Вроде, приводил всё в стройную логическую систему, спешил к своей тетради, хватался за ручку, начинал набрасывать только что родившиеся вновь идеи, и... сразу всё вылетало из его объёмистой и цепкой памяти - будто после яркого, красочного сна, когда просыпаешься и сразу забываешь всё, только что чётко виденное.
Прошла неделя первого творческого порыва, началась вторая. Александр Зиновьевич уже почти не выходил из отдела. В отряде ходили слухи, что он формулирует уже седьмой вариант доклада, исписав чуть ли не две тетради. Между тем приближались сроки отправления материалов, оставалось не более десяти дней. Срочно требовалась подмога. И вот раздаётся звонок в отряд, и меня требуют для работы в отдел.
Какие указания дал мне тогда Александр Зиновьевич? - по-моему, никаких. Только сказал, что надо готовить доклад генералу по обитаемости. И я сел формулировать основные тезисы, сам не зная того, что требовалось начальству. Часа через полтора мой начальник, беспрерывно бегающий из кабинета в кабинет, забегает в очередной раз ко мне и зовёт с собой, чтобы я диктовал ему "свои мысли".
К несчастью, я не обладал способностью такого метода "оперативно-совместной" работы (по методу Ильфа и Петрова). Тут уже у меня начинали путаться мысли, и терялась логическая нить повествования. Продиктовав, таким образом, что-то не очень серьёзное, я сдался и попросил начальника поставить передо мной конкретную задачу и дать мне возможность поработать в тишине, самостоятельно; и сам предложил разработку тезисов, которые считал наиболее целесообразными. Саша не в силах был меня понять и остался недоволен своим подчинённым, видимо, посчитав мои предложения нежеланием оказывать ему помощь. А мне трудно было его убедить в обратном. Просто каждому дано своё, и каждый работает в меру своих возможностей…
Несмотря на все возникшие объективные и субъективные трудности, доклад всё же был написан, одобрен начмедом, и вот теперь П. И. Горбатых делился опытом, полученным на флоте, по улучшению обитаемости и совершенствованию медицинского обеспечения кораблей и частей флота. И сейчас я увидел, что он развивал мысли более глубокого масштаба, чем те, которые были заложены в первоначальном варианте доклада...
После выступали флагманские врачи флотов и соединений кораблей. Все докладывали чётко, твёрдо, уверенно. Из их докладов я узнал много нового – и, прежде всего, в области организации санитарно-гигиенического и противоэпидемического обеспечения экипажей. Меньше говорилось об обитаемости кораблей, и совсем не было докладов, касающихся вопросов здоровья корабельных специалистов. Были доклады о заболеваемости личного состава, о её структуре, об особенностях течения тех или иных нозологических форм в походах, но никто не приводил данных о работоспособности, функциональном состоянии организма надводников, о влиянии на моряков конкретных видов вахт и работ, а также походов разной продолжительности.
Особенно сильное впечатление произвёл на меня доклад одного подполковника - флагманского врача соединения подводных лодок Северного флота. Такая энергия, такой подъём, такое воодушевление! Даже председательствующий заслушался и вовремя не остановил докладчика в связи с истечением отведённого ему времени. Правда, ничего нового и конкретного я из его доклада не вынес. Были затронуты, в основном, лишь самые общие вопросы медицинского обеспечения. Как бы он говорил, если бы у него были более конкретные материалы!
После перерыва на обед начались выступления специалистов и начальников более низкого ранга. Здесь рассматривались уже частные вопросы, в том числе и вопросы обитаемости кораблей, здоровья и работоспособности личного состава.
Из выступлений наших специалистов мне особенно запомнился доклад Евгения Федоровича Бабурина о влиянии элеутерококка на здоровье и работоспособность личного состава подводных лодок в походах. Во-первых, потому, что исследованиями с элеутерококком я сам начал недавно заниматься (правда, в береговых коллективах), а, во-вторых, - в связи с бурной дискуссией, развернувшейся на тему о стимуляторах и адаптогенах между руководителями медицинской службой флотов.
Данные, полученные Бабуриным, были весьма убедительными, и на их основании, а также на основании других исследований начмед нашего флота (Горбатых) принял решение об использовании экстракта элеутерококка на флоте в лечебных и профилактических целях. Павел Иванович хотел предложить это (истинно наше, приморское) средство и другим флотам с той же целью, что он и высказал при обсуждении данного вопроса. Однако встретил решительное противодействие со стороны начмеда Северного флота, приводившего собственные контраргументы.
Оказывается, подобные же исследования проводились и у них, и тоже на подводных лодках. Только вот результаты были, по его словам, даже отрицательными. И хотя это "отрицательное" побочное действие обнаруживалось всего у небольшого процента лиц, общее мнение о препарате на Севере было негативным.
Много позднее, когда нам удалось частично выяснить "физиологический" механизм действия элеутерококка (в частности, зависимость эффекта от времени суток, от "вегетативной индивидуальности" принимающих, а также от дозы препарата), возникновение всех этих нежелательных побочных реакций организма стало вполне объяснимым. Их легко было избежать, учитывая "физиологическую индивидуальность" каждого принимающего. Да, но в тот период этих знаний ещё не было, и "издержки" от использования препарата рассматривались вообще как отсутствие у него положительного эффекта. Это и пытались доказать присутствующим "северяне". Поняв, что переубедить старшего по званию (генерала) совершенно невозможно, Горбатых подытожил дискуссию: "Не хотите элеутерококка, - не дадим! Сами будем использовать..."
Мое сообщение было сразу после небольшого перерыва. Я быстро развесил таблицы и без особого волнения, и на большом эмоциональном подъёме рассказал в тезисном порядке об особенностях обитаемости надводных кораблей в условиях Приморья и о влиянии её на показатели здоровья и боеспособность некоторых групп корабельных специалистов.
Доклад вызвал заметный интерес. Возможно, прежде всего, потому, что это было первое сообщение по надводным кораблям, к тому же с конкретными фактами. Заканчивая его, я успел увидеть присутствующего здесь моего однокашника Витю Красного, переживавшего за меня... Конечно, десяти минут мне не хватило, и последние выводы пришлось зачитывать уже после предупреждения председательствующего - Павла Ивановича. Видимо, сообщение произвело впечатление и на представителей института, занимающегося "обитаемостью", поскольку в перерыве ко мне подошёл полковник из этой организации и просил зайти к ним на следующий день для беседы с генералом.
Я пришёл с ожиданием и надеждой. Начальник в присутствии Дернова расспросил меня о моей работе, о сроке службы в санэпидотряде, а потом сразу спрашивает:
- Хотите у нас работать?
Я был готов к такому вопросу, поскольку Дернов ранее намекал мне о такой возможности.
- Конечно, хочу. Только это вряд ли возможно - я ведь совсем недавно в отряде.
- Это не имеет значения. Проблема в другом: есть у вас возможность прописаться в Ленинграде? Этот вопрос сразил меня наповал.
- К сожалению, нет - я не ленинградец.
- Институт не может сразу обеспечить сотрудников жилплощадью. Но вскоре такая возможность представится. Надо только получить формальную прописку и немного потерпеть. А кадры надводников нам нужны. Ваша кандидатура нас устраивает. Перспективы - сами видите, какие. Так что думайте и ищите. Возможности всегда можно найти.
Мне же казалось положение безвыходным. К родственникам обращаться было бессмысленно - у всех была недостаточная жилплощадь. Разговаривать с Квашонкиными на эту тему было бессовестно, да и Алексей Алексеевич не согласился бы на это - он и Анну Алексеевну не прописал у себя по каким-то причинам. Прописаться у кого-либо за деньги? - самим тогда еле хватало (работал один на четверых). Больше вариантов я не видел, и только потом узнал, что у мамы была в Ленинграде подруга по институту, с которой она вела переписку. Жила она одна в большой квартире, и этот вариант, возможно, был бы вполне реален. Однако наш разговор так и повис тогда в воздухе...
В последний день сборов Игнатович поручил мне забрать таблицы, предназначенные для отряда, в Военно-морском госпитале. Сказал, что их там совсем немного, и довезти их не составит особого труда. Я сразу не смог отказаться, - сослаться на мой огромный багаж, на мою спину и двух малых ребят, которые возвращаются со мной во Владивосток. Пришёл по нужному адресу. Мне дают большущий рулон таблиц, массой килограмм на десять. Нести только их одних мне уже было достаточно тяжело. Хорошо, что хватило ума и решительности отказаться от "груза", хотя это вызвало серьёзное недовольство их владельцев.
А на выходе из госпиталя у меня произошла неожиданная встреча с бывшим командиром нашего санэпидотряда Николаем Васильевичем Дьяковым. Измученный болезнью, постаревший и осунувшийся, он шёл мне навстречу по коридору и улыбался. Как я рад был встретиться с ним! Я любил и уважал его. И не только за то, что он принял меня к себе в отряд, дал возможность сразу начать работать по интересному и перспективному направлению, но и за все его человеческие качества, за отношение ко мне, как к молодому специалисту, за доброту, отзывчивость и вместе с тем достаточную строгость. Нет, я просто обожал его и был страшно огорчён его уходом, хотя и с новым командиром служилось и работалось мне тоже неплохо.
Десять минут, проведённые сейчас рядом с ним, были для меня настоящим счастьем. Он спросил о своих бывших подчинённых и с какой-то внутренней гордостью слушал об их сегодняшних успехах. Похвалил и меня за столь быстрое движение вперёд. Но особенно много расспрашивал о Саше Слободине и о Боре Федорце, с которыми был связан не только чисто служебными отношениями, но и личной дружбой.
Очень горько было видеть его таким, и грустно было расставаться с ним. Чем он жил сейчас, вдали от близких и полюбившихся ему сослуживцев, от ставшего давно родным Приморья, от воинской службы, которой он отдал столько сил и лет своей жизни? О чём думал в долгие часы одиночества? На что надеялся здесь, в госпитальных палатах? Стремился ли вырваться из тисков физических и душевных страданий, или уже сдался на милость болезни, потеряв друзей, веру в человеческую справедливость, в самого себя, не видя больше счастья в жизни?.. Этого я так и не узнал от него. Однако видел искры радости в его потускневших глазах при воспоминаниях об отряде и о своих сослуживцах. Да, он любил своих "мальчиков", ценил их, уважал их достоинство, делал всё возможное для облегчения их службы, общего и специального совершенствования. Правда, и поругивал порой и даже разносил в порыве гнева за наши прегрешения. На то это и был командир! И никто (почти никто) не обижался на него за это...
Мужественный человек. Сейчас, лишённый прошлого, лишённый фактически всего, находясь в таком состоянии, он не думал о себе, не жаловался на случившееся, на настоящее, не сказал ни одного плохого слова даже о том человеке, который, по его мнению, предал его в отряде. Он думал больше о нас, о нашем будущем, радуясь, что и служба, и наука у всех ребят идёт неплохо. "Боритесь и не сдавайтесь! - сказал он, обнимая меня на прощанье... - и вспоминайте иногда своего командира..." (Глаза его затуманились влагой - командир тоже был живым человеком). И эти последние его слова относились, конечно же, ко всем нам, его бывшим сослуживцам, его любимым "мальчикам", продолжавшим сейчас в отряде начатое под его руководством дело.
Я передал по возвращении его последнее пожелание и его привет каждому. И сам в жизни пытался руководствоваться его советами. И всегда с уважением вспоминал о нём - как о добром человеке, прекрасном командире и воспитателе.
Ещё что я успел сделать до отъезда из Ленинграда, так это навестить своего любимого профессора - Николая Васильевича Лазарева, с которым была тесно связана научная деятельность ДВНЦ АН СССР, и от которого я "сбежал" в 1956 году, работая в научном кружке на кафедре фармакологии.
Любимый профессор
На каком курсе мы проходили фармакологию - на втором, на третьем? Но в любом случае эта наука показалась мне очень интересной и вместе с тем достаточно сложной. Интересной потому, что всё в ней было связано с растениями, а я их любил с раннего детства. Сложность же была вызвана необходимостью запоминания многочисленных латинских названий, что всегда мне давалось с большим трудом. Выписывание бесчисленных рецептов тоже не было простым делом, но тут существовали определённые принципы, а это всегда облегчает ситуацию.
В познании той или иной науки очень многое зависит от преподавательского состава, от постановки учебного процесса, от уровня знаний и личных качеств лекторов и остальных педагогов. В этом отношении с фармакологией нам повезло. Уровень подготовки наших преподавателей, в частности Ивана Фомича Греха, был очень высоким, а интеллекта и обаяния у начальника кафедры - полковника, профессора Николая Васильевича Лазарева было более чем достаточно.
Профессор Лазарев! Как только я впервые увидел его взошедшим на кафедру нашей третьей аудитории, как только услышал его первые слова и фразы, обращённые к нашей, ещё зелёной курсантской гвардии, я сразу проникся любовью и уважением к нему и с широко раскрытыми глазами слушал все его лекции по новой для нас "лекарственной" науке. Глаза мои не закрывались при встрече с ним даже тогда, когда эти встречи состоялись после занудных дежурств, выбивавших из колеи мой неокрепший курсантский организм не на одни сутки. В этих случаях я отсыпался уже на следующих лекциях, особенно по истории КПСС или марксистско-ленинской философии, суть и значение которых (этих дисциплин) с трудом вообще доходили до моего ещё не развившегося курсантского сознания.
Профессор просто завораживал и одухотворял меня своим внешним видом, какой-то общей культурой, богатыми знаниями, удивительно приятной речью, интересным изложением материала. Мы уже кое-что представляли себе по части физиологии и биохимии нашего организма, так что был более-менее понятен излагаемый им механизм воздействия лекарственных средств на наши органы и системы. С другой стороны, само доведение до нас сложного материала было настолько доходчивым и логичным, что от нас самих не требовалось больших усилий для его усвоения.
Мы уже знали от старшекурсников и от начальника курса о больших заслугах Николая Васильевича, как учёного-фармаколога. О том, что он принимал в своё время активное участие в создании Академии наук страны, что написал несколько капитальных трудов по фармакологии и токсикологии, опубликовал массу научных статей. Говорили о его собственной научной школе, пустившей корни в разных уголках страны, о его научных идеях, оценить которые мы в то время были ещё не в состоянии. И все в один голос восхищались им, как человеком - порядочным и справедливым, в том числе и на экзаменах! Последнее для нас тогда тоже было немаловажно.
Да, лекции профессора доставляли мне истинное удовольствие. Куда труднее приходилось на практических занятиях, когда всезнающий и всевидящий И. Ф. Грех вдалбливал в нас принципы выписывания бесчисленных рецептов, каждый раз давая контрольные задания и без особого сожаления ставя минусы и двойки. При этом он особенно нас не ругал (зная, что с двоечниками разберутся на курсе), и выводил все оценки с одинаково приветливой улыбкой, так что создавалось впечатление, будто он даже доволен нашими провалами, или же рад дополнительной встрече с нами на отработках. Порой он читал нам и лекции, и тогда его постоянные "чичас" и "щичас" заставляли улыбаться уже нас, и мы хоть здесь отводили душу, вознаграждая себя за все его "рецептурные измывательства" над нами во время занятий.
Несколько лекций прочитал нам Матвей Абрамович Розин. Какие ещё работы он вёл тогда на кафедре, я не видел, но в последующем, после выхода его серьёзной монографии, понял, что это большой учёный. Вообще, наука в коллективе Н. В. Лазарева развивалась очень интенсивно, и в научном кружке здесь было нашего брата, пожалуй, больше, чем на любой иной кафедре факультета.
Николай Васильевич на лекциях много говорил нам о необходимости научных исследований, стараясь привить любовь к познанию, к исследовательскому процессу, и, конечно, приглашал всех желающих к себе на кафедру. Я как-то сразу проникся его убеждениями и в скором времени предстал перед профессором в качестве жаждущего научного поиска юного "эскулапа". Что меня толкнуло туда? Очевидно, не только стремление периодически вырываться из казарменных оков на свободу (пусть даже на кафедру), и не только желание с меньшими потерями пройти серьёзную фармакологическую программу - были у меня и куда более сложные дисциплины. Первостепенную роль здесь, конечно, сыграли обаяние и педагогический дар профессора, его энтузиазм и способность убеждать окружающих.
Профессор пригласил меня к себе в кабинет, усадил напротив себя к столу, задал несколько вопросов, а потом стал рассказывать о научной работе кафедры и основных научных направлениях, наиболее перспективных, с его точки зрения. Всё, что я запомнил из того разговора, были его новые идеи относительно повышения сопротивляемости организма с помощью лекарственных средств. В русло этих исследований и направлялись сейчас основные поисковые усилия кафедры. Конечно, профессор отлично знал о фундаментальных работах Ганса Селье - о развитии общего адаптационного синдрома (о которых мы - курсанты почти ничего не слышали). Но свои, кафедральные исследования он строил в иных направлениях, не связывая всю защиту организма только с развитием одних лишь гормональных перестроек.
Теоретическое обоснование этого направления было ещё впереди. Сейчас же проходило накопление фактов, в частности, исследования с дибазолом, чем, в основном, и занимался М.А. Розин.
Затем Николай Васильевич повёл меня по кафедре, знакомя с людьми, вместе с которыми предстояло работать, и представлял других членов научного кружка, уже работающих здесь. Тогда я обратил внимание на сотрудника, проявлявшего особую активность в своей деятельности. Он то бегал с клетками, заполненными крысами, то спешил куда-то со шприцами в руках и кучей каких-то препаратов.
- Это Петр Петрович Голиков! - представил его профессор. - Работает у нас уже третий год, сейчас он на шестом курсе. К окончанию академии планирует собрать материалы для диссертации. Обязательно соберёт!.. С него можно брать пример в плане энергии и инициативы.
Он задал молодому лейтенанту несколько вопросов о ходе работы, и тот вновь помчался куда-то выполнять сегодняшнюю программу. Мне же пока была поставлена задача освоения методик: взятия крови у животных, приготовления мазков, окраски их по Грамму, подсчёта формулы крови и пр. Я получил рабочее место, аппаратуру, нескольких кроликов, микроскоп, и стал "вгрызаться" в науку.
На кафедре царила рабочая и вместе с тем очень добрая атмосфера. Все постоянно чем-то занимались, однако в любой момент были готовы оказать тебе помощь - и словом, и делом. А поскольку поначалу я ничего не смыслил в работе, то непрерывно отвлекал от дел кого-нибудь, в том числе и "активного молодого лейтенанта". Он произвёл на меня впечатление не только похвалой профессора, но и своей поразительной активностью. Видно было, что дело у него спорилось, и он день ото дня наращивал темпы.
В последующем я узнал о Пете подробнее. Говорили, что учится он не очень старательно - есть и тройки, и даже "неуды". Главную же задачу видит в работе на кафедре, уже с третьего курса занимаясь здесь и готовя материалы для диссертации. Оказывается, в академии работает его старший брат - на какой-то терапевтической кафедре. Ребята говорили о неком преподавателе - майоре Голикове (таком же рыжем, как и сам Петя), который вёл одну из наших групп и беспощадно ставил всем двойки. Видимо, старший семейный наставник и направил деятельность Петра Петровича в нужное, научное русло.
Первое время я увлёкся работой: приходил на кафедру чуть ли не каждый день и даже по воскресеньям. Меня свободно пускали туда одного, разрешая вскрывать и опечатывать кафедру, не опасаясь каких-либо каверз с моей стороны. Несколько таких вот чудесных воскресных дней я работал здесь в полном одиночестве. На кафедре было тепло, светло, солнечно и уютно. Я брал кровь у кроликов, вводил им нужные препараты, затем снова брал кровь; делал многочисленные мазки, окрашивал их, считал формулу крови, оценивая по ней влияние фармакологических препаратов.
Месяца через три-четыре работы у меня уже был накоплен некоторый "научный" материал. Николай Васильевич начал корректировать мою рабочую программу, развертывая её в более широком масштабе. К этому времени мы успели пройти и фармакологический экзаменационный барьер и даже отдохнуть во время каникул. А после у меня вдруг возродилась тяга к искусству (музыке и рисованию), и я постепенно стал удаляться от научного направления. К тому же, нас стали чаще пускать в увольнение, и отказываться от этого счастья в выходные дни для жаждущего "свободы" курсанта было бы истинным кощунством.
Мои посещения кафедры стали редкими, и работа затормозилась. У других же "кружковцев" работа спорилась, в том числе и у Голикова, который успевал забегать сюда чуть ли не каждый день, накапливая и накапливая материалы. Преподаватели спрашивали меня о ходе моей работы, и мне было очень неудобно за свою бездеятельность. Не желая выглядеть среди других лодырем, я в какой-то момент вообще перестал приходить сюда, воспользовавшись отсутствием Николая Васильевича, уехавшего в длительную командировку.
Нельзя сказать, что меня не мучила в этой связи совесть, но иные, малонаучные интересы уже не давали мне возможности думать о чём-либо серьёзном. Занятия музыкой, выезды за город, хождение по музеям, встречи со знакомыми, спортивные тренировки полностью заняли у меня всё свободное время. И вскоре я забыл о кафедре, о своём "фиаско" на ней. И не решился даже сходить туда и извиниться перед Николаем Васильевичем. Что он подумал тогда обо мне, как расценил мой неожиданный уход?
В последующем никаких вызовов меня на кафедру не было. Значит, и претензий особых ко мне не предъявлялось. Николай Васильевич, безусловно, отлично знал нашу курсантскую психологию и делал нам снисхождение, не требуя чего-то особенного. Одни ученики приходили, другие уходили, оставались самые надёжные, преданные работе и науке. Такие, например, как Петр Петрович. Со мной же мой любимый профессор явно просчитался. Я чувствовал, что он надеялся на меня, верил мне. Что ж, таков оказался я в те далекие курсантские годы. Но любовь к профессору, как к человеку и большому учёному, у меня осталась. Он казался мне одним из лучших педагогов и воспитателей среди остальных наших профессоров.
Прошли годы. В I960 году я закончил академию и был направлен на Тихоокеанский флот, где начал врачебную деятельность в должности целого начальника медицинской службы одного из военно-строительных отрядов. В 1962 году отряд перебазировался с острова Русский во Владивосток, и я получил определённую возможность общения не только с военной, но и гражданской медициной. В это время я уже с полным "чувством" осознал все свои промахи, допущенные в академии в плане выбора "стратегического" направления в жизни, и всеми силами рвался из своего стройбатовского окружения к манившей меня настоящей медицинской работе. Пытался по возможности посещать научные конференции, проходившие в госпитале флота, сборы руководящего состава медицинской службы (я тоже был "руководителем" в своём отряде). Не пропускал я и возможности знакомиться с научными кругами города, в том числе и с Дальневосточным Центром Академии наук (ДВНЦ АН СССР).
Как раз в этот период на базе ДВНЦ проходил научный симпозиум по биологически активным веществам (Симпозиум по элеутерококку и женьшеню), куда съехались многие ведущие фармакологи из разных городов страны. Кто мне сказал о нём, - не помню. Возможно, я сам обратил внимание на объявление, висевшее на стенах Президиума этой научной организации. Любыми путями надо было вырваться на него (меня с трудом отпускало из отряда командование). Всё же удалось убедить в этой необходимости командира отряда, и я на целых два дня отправился на этот представительный научный форум.
Придя в зал Президиума задолго до начала заседаний, я выбрал место в задних рядах и стал наблюдать за событиями. Постепенно зал заполнялся народом. Незнакомые молодые люди приносили и развешивали таблицы, размещали на длинном столе цветы, бумагу и иные канцелярские принадлежности, о чём-то говорили между собой. Знакомых среди них не было. Но вот появился капитан с чёрными усиками - тот, который несколько раз бывал у меня в отряде с проверкой - Дардымов Игорь Васильевич (запомнил даже!). Значит, тоже хочет послушать. Пришли старшие офицеры из госпиталя и из санэпидотряда флота. А это кто? Знакомое лицо: вытянутое, в веснушках, с рыжими волосами - капитан медицинской службы. Так это же Петр Петрович Голиков! С целой кипой таблиц, бумажек, с профессорской папкой в руках. Я сразу устремился к нему с вопросами. Он тоже узнал меня. Сказал, что служит на Русском острове в какой-то школе. А сейчас должен выступать с докладом (!!). В данный момент ему, конечно, было не до меня. Но он пообещал поговорить со мной позже, и, в частности, о моей научной работе, которую я стал вести в отряде по собственной инициативе.
В этот момент все заволновались, и в зал вошла группа, в которой двигался... не кто иной, как Николай Васильевич Лазарев!! Вот это неожиданность! Мой кумир снова рядом. В таком далёком краю. Безусловно, будет выступать, и я снова услышу его! Это же истинное счастье!.. Зачем я ушёл тогда от него?! Он, конечно, забыл тот эпизод, уже шесть лет прошло, да и я уже в погонах - целый старший лейтенант - не узнает!
Между тем раздался звонок, участники форума и слушатели стали рассаживаться. Кто-то из академических учёных зачитал состав президиума симпозиума. Члены президиума заняли за столом свои места. Председателем единогласно выбрали Николая Васильевича, и он сразу же начал работу. Тот же удивительно приятный, мягкий, завораживающий баритон; та же неторопливая, размеренная речь; та же поразительная логика рассуждений и... новая теория в фармакологии - теория развития "состояния неспецифически повышенной сопротивляемости организма" - сокращенно СНПС.
Профессор рассказывал о характерных признаках этого состояния, о способах и средствах его достижения, об отличии его от стресса. Оказывается, СНПС может развиваться и без активного включения в процесс гормональной реакции, без обязательной для стресса стадии "напряжения" организма, без отрицательных последствий общего адаптационного синдрома. Вызывать СНПС могут самые обычные естественные раздражители: физическая деятельность, холод, гипоксия, солнечное и, в частности, ультрафиолетовое излучение, в том числе и физиотерапевтические процедуры, а также отдельные лекарственные (фармакологические) препараты. Концепция СНПС, безусловно, развивала теорию об общем адаптационном синдроме. Она открывала дорогу исследованиям во многих областях медицины и биологии. Вместе с идеями Г. Селье она явилась в последующем теоретической базой для изучения действия на организм физической тренировки, гипоксии и других естественных способов и средств, обеспечивающих повышение общей устойчивости организма, в том числе, и адаптогенов.
Последним направлением исследований, оказывается, занимается как раз одно из отделений (лабораторий) ДВНЦ под руководством сорокалетнего доктора медицинских наук - Израиля Ицковича Брехмана - тоже бывшего военно-морского врача, сейчас подполковника медицинской службы запаса - ученика Николая Васильевича. И сейчас на базе его научного отделения (лаборатории) планируется организация нового научно-исследовательского института!
Затем Николай Васильевич рассказал о деятельности лаборатории Брехмана, охарактеризовал профессора, как большого учёного, упорного, постоянно ищущего исследователя, имеющего здесь, в Приморье уже многих последователей, в том числе из флотских, академических врачей. Он выразил уверенность, что фармакологическое направление, развиваемое Брехманом, даст много новых открытий, на базе которых вырастут новые кандидаты и доктора наук.
Потом слово для тридцатиминутного сообщения было предоставлено главному докладчику и виновнику всего этого торжества - доктору Брехману. Доклад ошеломил меня количеством совершенно незнакомых мне научных терминов и новых идей, и "переварить" всю эту информацию моя недоразвитая "компьютерная система" была тог-да совершенно не в состоянии. Однако то, что касалось влияния на организм препаратов из листьев и стеблей элеутерококка, - эти факты произвели на меня впечатление. Сразу стало понятно, что использование их в наших флотско-армейских условиях весьма и весьма перспективно: как в плане укрепления здоровья личного состава, так и в научном, исследовательском направлении. Безусловно, надо будет посоветоваться с Израилем Ицковичем. Наверное, не откажет в помощи - всё-таки наш, военный врач...
После блестящего доклада и столь же блестяще-лаконичных ответов на вопросы весьма разбирающейся (как мне тогда показалось) в адаптогенах публики, начались десятиминутные выступления остальных участников симпозиума. Особенно меня интересовали доклады флотских специалистов. И их было немало. Кое-кого из выступавших я уже знал, в частности, подполковника медицинской службы Григория Моисеевича Маянского, доложившего (весьма быстрой скороговоркой) материалы по изучению действия экстракта элеутерококка на течение хронической лучевой болезни - в опытах на животных. В программе выступлений прочитал, что Григорий Моисеевич уже кандидат медицинских наук, командует токсико-радиологической лабораторией санэпидотряда флота.
Читаю программу дальше и вижу в составе выступающих фамилию не только Пети Голикова, но и Дардымова! Оказывается "усатый капитан" тоже кандидат наук! И тоже выступает здесь! Сколько же наших военных врачей занимается тут наукой! И занимается серьёзно, не то, что я "изображал" семь лет назад на кафедре. Вон, какие интересные результаты. И как хорошо отзывается обо всех Николай Васильевич! Сумею ли я когда-нибудь дорасти до этого уровня? Все это казалось мне тогда полнейшей фантазией. Хотя... Петя же смог! Надо просто работать.
Как раз вызвали на трибуну Игоря Васильевича. Вышел он твёрдой, военной походной (чувствовалась отличная строевая выправка) и так же решительно стал излагать свои материалы, ссылаясь на несколько таблиц, которые он тут же успел развесить. Доклад его, видимо, был весьма интересным, поскольку Николай Васильевич очень внимательно и заинтересованно слушал его, а после окончания высказался весьма одобрительно и в отношении собранных материалов, и в адрес самого докладчика. Я же с трудом воспринимал суть излагаемого, чему мешали некоторые особенности речи Игоря Васильевича (быстрота и отрывистость), к которой я ещё не успел привыкнуть. Очевидно, докладчику в какой-то степени мешало и волнение, поскольку чёрные усы его шевелились в отдельные моменты значительно энергичнее обычного. То, что движение этих усов может выражать самые разные чувства и настроения их владельца, - в этом я уже убедился при встречах с ними (усами) в отряде, когда проверяющий капитан журил меня за мои первые промахи в самом начале моей служебной деятельности. Однако в данном случае шевеление обосновывалось уже совсем иными причинами.
Нет, Игорь Васильевич, конечно, произвёл на меня впечатление. И как это я ничего не знал о нём раньше! Ведь сколько раз уже встречались. Можно было бы и посоветоваться по разным вопросам. Что-то уже начал исследовать и анализировать, но насколько это актуально?.. Нет, с ним надо будет детально поговорить.
Результаты исследований Пети Голикова, видимо, тоже были достаточно интересными - и тоже касались неспецифической резистентности организма в зависимости от внешних факторов, а также фармакологических способов её повышения. Но что-то мешало Пете в изложении материала. Он часто заглядывал в конспект, а под конец и вовсе перешёл к чтению "по бумажке". В ответах же на вопросы он не смог полностью убедить своих оппонентов, что (не взирая на лица) и констатировал Николай Васильевич:
- Нет, Петр Петрович, подымайте лапки кверху и говорите "сдаюсь!"... Доработать придётся вашу концепцию... Но факты сами по себе интересные. Очень важно, что есть наблюдения на людях.
Я восхищался Николаем Васильевичем, наслаждался его спокойной, размеренной и такой запоминающейся речью, его не сходя-щей с лица доброжелательной улыбкой, остроумными репликами в адрес выступавших. Как он был во всём величественно прекрасен! Он моментально ориентировался во всех нюансах и тонкостях докладов, задавал докладчикам глубокие вопросы, на которые сам же порой и давал исчерпывающие ответы. Меня поражало, как Николай Васильевич мог так быстро и точно схватывать основные идеи докладчиков, видеть особенности и новизну исследований, сопоставлять с известными ему фактами. Я не в силах бы был задать докладчику ни одного дельного вопроса, а профессор умудрялся ещё и вникать в каждую цифру таблиц и порой находил в них даже существенные "опечатки".
Вместе с тем все его замечания и даже критика носили совершенно дружеский характер, будто всё это обсуждалось в своём домашнем (кафедральном) кругу. И у каждого докладчика он находил, прежде всего, положительные стороны выполненной работы. С другой стороны, нисколько не выделял в общей группе "своих", как, например, Петю Голикова. Услышав же что-то особо интересное, весь предавался вниманию, слушал сообщения с радостной, не скрываемой улыбкой, давая в заключение восторженные отзывы.
Так произошло, в частности, после блистательного доклада Олега Ивановича Кириллова, молодого сотрудника Брехмана, удивительно аргументировано, логично и чётко рассказавшего о влиянии адаптогенов, в том числе и элеутерококка, на развитие общей адаптационной реакции (стресса). Лично меня докладчик просто поразил - своими знаниями, блестящими данными, способностью так чётко и совершенно без бумажки излагать материал. Нет, на мой взгляд, ему в тот раз не было равных, даже в сравнении с более зрелыми и опытными исследователями.
Во время перерыва на обед мне удалось поговорить с Петей. Он поинтересовался, чем занимаюсь я, и пообещал в последующем помочь в моих начинаниях. О себе по секрету сказал, что уже закончил диссертацию и даже успел защитить её в Ленинграде (без ведома своего и медицинского начальства). Это меня поразило - уже кандидат медицинских наук! Прав был Николай Васильевич, когда ставил мне в пример его у себя на кафедре. Целеустремленность сделала своё дело. И не надо было иметь для этого "отлично" по всем разделам медицинской науки. А теперь у него всё впереди - Брехман обещал добиться его скорой демобилизации и принять на работу к себе в отдел. И это уже через пять лет после окончания академии!
Я очень надеялся на Петину помощь, и, заглядывая в будущее, могу сказать, что не ошибся в этом. Он кое-что подсказал мне в методиках и направлении моей работы, но главное, - толкал и толкал меня вперёд, не давая передышки, постоянно стимулируя мою научную активность в очень трудный для меня период 1962 года. Возможно, он это делал и не бескорыстно, поскольку часть материалов я давал и ему, но в любом случае Петя многому научил меня, в частности, настойчивости и упорству в преодолении служебных трудностей, а также целеустремленности и решительности в научном поиске. В день же симпозиума он оказал мне ещё одну услугу: зная мое страстное желание поговорить с Николаем Васильевичем и одновременно мои опасения этого в связи с "инцидентом" на кафедре, он решительно представил меня профессору на выходе из Президиума после окончания заседаний. Представил как человека уже два года работающего в науке и ищущего себе научного руководителя. Это он сделал, подводя профессора к машине, чтобы лично сопровождать его до гостиницы.
- А! И беглец здесь! - сразу узнал меня Николай Васильевич, - сбежал и не появился! Но я знал, - он будет работать!.. Сейчас некогда, - добавил он, обращаясь ко мне, - машина ждёт. Но вы заходите в гостиницу после окончания симпозиума. Вместе подумаем над вашей проблемой.
Я был счастлив до бесконечности! Помнит! Простил! Да ещё хочет помочь в работе! Как я ему был благодарен! Нет, должен сделать в науке многое - нельзя не оправдать его надежды! Вот только что можно сделать в ВСО? Но и здесь есть возможности. - Пример капитана Матюхина. Чуть ли не открытие сделал в области климатологии...
Второй день Симпозиума показался мне бесконечным. Даже доклады не казались такими интересными. В перерыве ещё раз поговорил с Петей, узнал гостиничный номер профессора. Всё думал, как и о чём рассказывать ему - ведь наработанных данных было пока так мало... Однако много рассказывать не пришлось. Номер у Николая Васильевича был переполнен такими же, как и я, жаждущими встречи "исследователями" и солидными учёными. Тут же были и Брехман, и Петя Голиков, и кто-то ещё из академии - я запомнил их по докладам. Правда, лично мне ждать аудиенции пришлось недолго.
Николай Васильевич задал мне всего несколько вопросов по проделанной работе, - он сразу понял суть дела.
- Хорошо, что вы начали исследования с изучения здорового человека. Познав закономерности здоровья, легче будет разобраться и с патологией, а также понять особенности действия лекарств, в том числе и адаптогенов, на уровне целого организма. Сформировавшийся физиолог может дать большую фору "чистому" фармакологу в этом отношении. Это прекрасно понимает и доктор Брехман, развивая у себя и физиологическое направление исследований. Наблюдения на людях по изучению действия препаратов Израиля Ицковича - очень важное и совершенно необходимое направление работ. Это вторая часть его исследовательской программы. К сожалению, сейчас она не может быть реализована в стенах академии. Помогайте им в этом, координируйте с ними свою работу.
- Теперь относительно здоровья. Если вам удастся определить основные критерии этого состояния, в частности, уровень сопротивляемости (резистентности) организма, использовать их в практике массовых обследований моряков, - это будет тоже большая наука. Особенно, если сможете найти самые простые и доступные всем методы исследований. Но за всей этой диагностикой не забывайте, что главное всё-таки укрепление здоровья вашего (и любого иного) контингента, внедрение в практику наиболее доступных, дешёвых и эффективных способов и средств повышения резистентности - развития СНПС. В этом отношении препараты Израиля Ицковича могут оказать вам неоценимую помощь.
- Брехман уже создал здесь свою собственную школу исследователей. Он всегда поможет стремящемуся в науку... Так что дерзайте и старайтесь теперь уже не терять темпа... Опять же берите пример с Петра Петровича. Он тоже служит и работает в науке рядом с вами... Не пасуйте перед трудностями. Всем нам пришлось начинать с "рутинной" работы. Но и она нужна. Постарайтесь поставить и её на научные рельсы. Тогда и вам, и военнослужащим, и командованию будет легче.
На этом он закончил. Пожелал мне успехов, а я от всей души поблагодарил его. Всё внутри меня клокотало от счастья, и я всю дорогу домой думал о нашей беседе, о профессоре. Как хорошо, как приятно просто побыть с ним рядом, поговорить, точнее, послушать его одного. Сколько в нём доброты, сердечности, человечности... Как много полезного, важного, интересного услышишь за несколько минут такой беседы. Сколько уверенности он придаёт людям - будто переливает в тебя некую магическую "жизненную силу"!.. Что-то на самом деле "перелилось" в меня от него, вдохновило, подняло настроение, заставило забыть мои "вэсэошные" невзгоды, убедило в возможности и здесь наладить целенаправленную работу...
Сколько же он всего знает! И не только в области "своей" науки... Любит коллектив, любит слушать... Говорят, специально до Владивостока поездом добирался, чтобы с людьми пообщаться, края наши посмотреть... Любит всем делать добро, даже таким "изменникам", как я... И ведь ни разу больше не вспомнил об "инциденте"!
Он, фармаколог, не считает для себя и для своих коллег (фармакологов) унижением признаваться в недостатке своих знаний (в частности, в области физиологии человека) для полноценного анализа механизма и эффективности действия лекарств, для глубоких теоретических обобщений; призывает к интеграции исследований в биологии и медицине... Настоящий наш русский интеллигент, каких очень и очень мало. Интеллигент, прежде всего, своими душевными качествами, общей своей культурой и, безусловно, знаниями.
Тот Симпозиум и встречи с учёными и флотскими товарищами, безусловно, вдохновили меня. Я начал работать, как одержимый. И события стали развиваться прямо-таки с "неимоверной быстротой". В октябре удалось попасть на курсы усовершенствования при госпитале флота по циклу невропатологии. Опять занятия, снова экзамены. Но это было уже удовольствием. Кстати, зачёт по токсикологии пришлось сдавать Григорию Моисеевичу Маянскому, в то время возглавлявшему токсико-радиологическую лабораторию санэпидотряда флота. При подготовке я, как всегда, запутался в очень схожих симптомах поражений от различных ОВ (отравляющих веществ). Зная тягу Григория Моисеевича к науке и его выступление на недавнем симпозиуме, решил сыграть на этом. Вызвался кого-то дополнить и развил "теорию" о неспецифических проявлениях защитных реакций организма. Действительно, именно они давали сходную картину поражений. Потом перешёл и к теории СНПС, упомянув и заслуги в этом Григория Моисеевича.
Маянский сиял. Не полагал, что кто-то из молодых врачей додумается до всего подобного. Но я-то обо всём этом думал уже давно - с момента первой своей встречи с Николаем Васильевичем, и концепция общего адаптационного синдрома параллельно с состоянием "неспецифически повышенной сопротивляемости" анализировались мной применительно ко многим жизненным ситуациям.
Не успел я сдать основные зачёты, на меня, "как снег на голову", обрушилось совершенно невероятное предложение - перейти работать в санэпидотряд флота! (?) Откуда там узнали обо мне? Кто выдвинул мою кандидатуру? Почему именно сейчас, когда я уже, вроде бы, выбрал дальнейшее направление своей врачебной деятельности? Видимо, меня приметили "осповские" специалисты, часто посещавшие отряд ещё на Русском острове. Хотя я и был сильно бестолков от природы, но старательность моя всё же бросалась в глаза. А потом встречи на симпозиуме, разговоры с Дардымовым, в последующем более близкое знакомство с Маянским на зачёте. Кстати, мне как раз предлагали место Игоря Васильевича - физиологом в санитарно-гигиенической лаборатории. Он же должен был демобилизоваться и перейти на работу к Брехману. Туда же брали и Петра Петровича.
С Петей, правда, дело решалось непросто. Флотское командование ничего не знало о его научной деятельности. Начальник медицинской службы флота генерал-майор Синельщиков, узнав о приказе о демобилизации, пришедшем свыше, так разбушевался, что вначале ни в какую не хотел отпускать его и сделал все возможное, чтобы замедлить этот процесс. Но всё же вынужден был подчиниться распоряжению, и Петя вскоре стал заведовать одной из лабораторий в отделе Израиля Ицковича.
С Игорем Васильевичем было совсем по-другому. Ему даже разрешили на некоторое время перейти в биохимическую лабораторию госпиталя флота, чтобы получить очередное, майорское, воинское звание (отрядовская должность была капитанской). А после этого без всяких осложнений он тоже перешёл к Брехману, возглавив ещё одну научную группу. Вот так у Израиля Ицковича постепенно собирались ученики и последователи Николая Васильевича. Игорь Васильевич, как я понял, тоже причислял себя к этой вездесущей Лазаревской школе.
Да, но я сам был поставлен перед серьёзной проблемой - решить за одну ночь, что же делать. Всё же решился, и сделал, конечно, правильно. И тоже с моим переходом были проблемы, только не на уровне флота, а пониже - на уровне командования моего строительного отряда. Подполковник Терехов, недавно возглавивший его, сменив Ивана Ивановича Самуилова, более часа держал меня "на ковре" у себя в кабинете, поливая с высоты своего командирского положения самыми изощрёнными лингвистическими оборотами, почерпнутыми им в лётных гарнизонах и дополненными теперь весьма ёмкими стройбатовскими конструкциями. Получилась такая "токсическая смесь", что я долго потом не мог избавиться от преследовавшего меня смрадного духа. Вместе с тем мне удалось в течение нескольких дней рассчитаться с этим заведением и перебазироваться в район "Зелёного угла", где располагалось так полюбившееся мне в последующем это удивительное подразделение флота.
С этого момента началась моя счастливая трудовая флотская жизнь - в кругу сосуживцев-соратников, прекрасных врачей-специалистов, чутких, добрых и отзывчивых людей, стремившихся во всём помочь тебе, скорее обучить непростой гигиенической науке. Параллельно началась и моя настоящая научная деятельность - уже совершенно официальная, плановая, вобравшая в себя идеи Николая Васильевича Лазарева, используемые применительно к новой, создавшейся обстановке.
В плане науки продолжалась работа с людьми в наших военно-строительных и учебных отрядах, на кораблях флота. Разрабатывались комплексные методы оценки здоровья военнослужащих (функционального состояния организма); здоровье анализировалось в зависимости от условий обитаемости военных объектов, в связи с местными климатическими и погодными условиями. Изучалась эффективность различных способов и средств повышения резистентности организма, в том числе, закаливания, физической тренировки, витаминов, растительных адаптогенов...
Несколько раз мне удалось встретиться с Израилем Ицковичем и посоветоваться с ним относительно моей работы. Он рекомендовал начать исследования с адаптогенами и держать связь с представителями флота, занимающимися этими вопросами - Голиковым и Бабуриным. С Бабуриным особого разговора не получилось - его интересовали только собранные данные и только с элеутерококком. А вот Петя Голиков, как уже говорил, во многом помог мне на первом этапе становления моей научной работы. Большую помощь оказал мне и Игорь Васильевич Дардымов, руководя какое-то время моей "физиолого-гигиенической" деятельностью в отряде, а после, - анализируя вместе со мной первые, мои собственные, научные данные и помогая оформлять их в первые же научные статьи и тезисы.
А через два года произошла ещё одна радостная встреча с Николаем Васильевичем, приехавшим на очередной научный кворум, организованный Израилем Ицковичем. Я снова пришёл к нему в гостиницу, и на этот раз обстановка благоприятствовала нашей беседе - у него были только самые близкие ему здесь люди. Правда, с моей стороны, беседу несколько осложнял разбитый несколько часов назад палец - посиневший и распухший до невообразимых размеров. Надо же было такому случиться в самый неподходящий момент! Произошло всё на территории бригады подводных лодок, где мы проводили обследование по поводу вспышки дизентерии. Тогда один из разгневанных начальников этого подразделения, на которого мы составляли акт, "нечаянно" опустил крышку колодезного люка на мои пальцы, и этого я, естественно, не мог предвидеть. Включать же этот эпизод в акт уже не имело смысла. Сильную боль в последующие часы я ещё мог терпеть. Главное, что больше всего мучило меня, - это невозможность участия в волейбольных баталиях, проходивших в отряде. Это для меня была невосполнимая потеря.
При встрече с Николаем Васильевичем о боли я забыл, рассказывая ему о своих "научных успехах" и слушая его очередной завораживающий монолог. Он был рад за меня, за переход в систему санэпидслужбы и открывшейся возможности заниматься одновременно гигиеной и физиологией.
- Даже неплохо, когда исследователь с самого начала работает в разных направлениях. Это расширяет его кругозор, создает основу для будущих глубоких обобщений... Мы должны стремиться к интеграции научных знаний. (Для теоретических обобщений это принципиально важно). Задача - переходить к комплексным и системным исследованиям... Знакомьтесь с фундаментальными работами в области науки. Учитесь выделять главное из массы мелкого, частного. Научитесь различать истину в массе публикуемых фактов, овладевайте методами глубокого анализа...
Далее он стал развивать мысль о значении гигиенических исследований в оценке здоровья, а также об особой значимости окружающей среды вообще для нашего общества.
- Условия среды становятся сейчас важнейшим фактором, влияющим на наше здоровье. Среда жилищ, производственных предприятий, городов и геоклиматических зон в скором времени выдвинется на первое место по значимости в развитии многих заболеваний. Человек всё больше загрязняет окружающую среду. Отдалённые последствия этой деятельности непредсказуемы. Необходимо срочно вста¬вать на её (среды) защиту. Нужны широкие практические исследования и развитие совершенно нового направления гигиенической науки - "геогигиены". Вы говорите, что занимаетесь изучением обитаемости ваших объектов?
- Да, но это пока только начало. Меня специально направляли на трёхмесячное прикомандирование к академии по этому вопросу.
- Жаль, что не зашли тогда ко мне. Я бы вам многое рассказал и дал соответствующую литературу... Но вы её и здесь найдёте.
- Я больше интересовался вопросами физиологии человека, способами повышения сопротивляемости организма, проблемой СНПС.
- Очень хорошо, когда исследователь понимает необходимость изучать организм в зависимости от окружающих его условий. Ещё лучше, когда есть и возможность для проведения профессиональных исследований. Проблема "человек и окружающая среда " - сейчас становится наиважнейшей. Вам все карты в руки для исследований... А как с адаптогенами? Были у вас беседы с Израилем Ицковичем на этот счёт?
- Мы уже провели несколько серий наблюдений с использованием витаминов и элеутерококка, на базе военно-строительных отрядов. В ряде случаев работали вместе с Дардымовым и Петром Петровичем. Материалы отданы в сборник научных работ врачей флота. А Израиль Ицкович много помог мне советами и препаратами.
- Держитесь за него. Он - большой учёный. Я знал, что с его прибытием на ваш флот здесь начнётся серьёзная работа. И ведь из ничего сделал науку. Условий для этого никаких не было. Начинал с токсикологии, руководил лабораторией при госпитале. А теперь вон, какие исследования проводит - на самом высоком научном уровне... Такой человек в любых условиях, при самых неблагоприятных обстоятельствах будет работать. Дай ему в руки нужный препарат, и он безо всякой аппаратуры докажет эффективность его использования. Он обладает удивительной способностью научно мыслить… и видеть будущее. И уже доказал это. С ним вы, учёные, здесь не пропадёте. На его базе формируется центр будущей фармакологической науки Приморья.
- У меня несколько иное направление. Мы связаны пока только адаптогенами, их использованием на флоте.
- Ваши связи значительно более широкие. Вас объединяет проблема состояний организма, состояний вообще, и, прежде всего, проблема здоровых людей. Здоровых пока больше, чем больных. Ими надо заниматься и физиологической, и фармакологической науке. Задача - сохранить здоровье человека, развить в нём состояние повышенной устойчивости к вредным воздействиям - не только к микроорганизмам, но и к остальным негативным факторам среды.
Я обратил внимание Николая Васильевича ещё на одну из наших местных проблем - особые климато-географические условия региона:
- Николай Васильевич, Вы бывали здесь только весной и осенью. Это для нас наиболее благоприятное время года. Значительно тяжелее зимой и летом. Летом - влажные субтропики. Зимой - холод с сильными ветрами. Большие исследования в плане изучения влияния климата на здоровье проводит Владимир Александрович Матюхин - майор медицинской службы.
- Исследовать отдельное влияние тех или иных факторов на человека важно. Но ведь наша жизнь и трудовая деятельность проходят при очень широком комплексе воздействий, в том числе и отрицательных. Факторы социальные, бытовые, производственные, геоклиматические, космические. И ещё собственные - "индивидуальные". Об индивидуальных особенностях человека - его психике, конституции, реактивности, его поведении мы порой даже и не вспоминаем. А тут ещё есть проблема индивидуальных биоритмов. Попробуйте разобраться во всём этом без правильного научного подхода к проблеме... Ничего не получится. Необходимы научная методология познания, правильное планирование и проведение исследований и экспериментов.
Изучайте организм человека в естественных условиях его жизни и деятельности. Это один из методологических принципов познания истины. А другой - это применение комплексного подхода к исследованиям. Если для практики важно максимально сужать диапазон исследований и ускорять этот процесс, то для глубокого познания истины необходимо расширять и совершенствовать вашу методическую базу. Старайтесь "охватить" организм с разных сторон, используйте физиологические, биохимические, иммунологические методы исследований. А, чтобы не запутаться в массе материала, подключайте к работе математику. Необходим точный, "достоверный" анализ... Пока это дело сложное и кропотливое. Здесь опять найдёте помощь у Брехмана. Он даже специальное руководство издал по математическому анализу результатов научных исследований... Оно есть и на флоте... Вот так, молодой человек, - добавил он в заключение. - Продолжайте мыслить, и за вами будущее! Успехов вам в этом!..
Да, сегодня Николай Васильевич вновь удивил меня. Во-первых, я не ожидал услышать от него такого глубокого напутствия в мою научную деятельность. Уверен, что он так беседовал не только со мной, но и со всеми приходящими к нему за советом. Во-вторых, я был поражён глубиной его знаний в самых различных областях медицинской науки. Сейчас он говорил не только о вопросах фармакологии, но и о физиологии, о гигиене, о методологии и математических методах исследования. При этом не только анализировал ситуацию, но и прогнозировал её. Он передо мной, - только ещё начинающим исследователем, открывал совершенно новые идеи. Сколько же потрясающих идей он высказал в беседах с учёными, с тем же Израилем Ицковичем!
Прошло ещё около года, и я оказался в Ленинграде, уже на пятимесячной учёбе по циклу военно-морской гигиены. Конечно же, я не мог не воспользоваться этим случаем и не позвонить Николаю Васильевичу. Звоню с Финляндского вокзала, из автомата. Слышу в трубке так хорошо знакомый голос, сразу представляюсь:
- Николай Васильевич! Здравствуйте! Это Бердышев.
- Какой Бердышев? - слышится в ответ.
- Из Владивостока, я сейчас на прикомандировании.
- Во Владивостоке я знаю трёх Бердышевых... (!)
- Это тот, который... "сбежал".
- А, теперь узнаю...
- Хочу увидеть вас, Николай Васильевич, ещё совета попросить... Много новых материалов собрано...
- Это хорошо, что продолжаете работать. Я в этом не сомневался... Приезжайте... только большого разговора сейчас не получится - прибаливаем с женой немного... Но приезжайте, приезжайте...
Конечно, нужно было отложить поездку, чтобы не беспокоить пожилых людей. Но уж очень хотелось повидаться с ним, и я поехал. Ехать пришлось довольно долго - от Финляндского вокзала автобусом в незнакомый мне район города. Наконец, нашёл дом, подымаюсь, звоню. Открывает молодой человек, здоровается, приглашает в дом. Я раздеваюсь (дело было зимой), и меня проводят в комнату, где уже сидят человек пять, - видимо, в ожидании аудиенции. Молодой человек докладывает о моём прибытии, выходит и просит меня подождать некоторое время - Николай Васильевич пока занят. Я сел на предложенный мне стул и приготовился ждать.
Но в этот момент из другой комнаты (или из кухни) вышла удивительно приятной внешности старушка - небольшого роста, полненькая, с очень добрым, улыбающимся лицом. Доброта так и струилась из неё, будто разливаясь по всему окружающему её пространству, наполняя комнату и тебя самого чувством нежности и успокоения.
- А мне о вас рассказывал Николай Васильевич. Ещё года два назад - когда вы с ним на Симпозиуме встретились. Вы тогда в каком-то отряде служили...
- Николай Васильевич вам обо мне говорил?! Наверное, о другом Бердышеве - Геннадии Дмитриевиче - он в академии наук работает...
- Нет, нет! О вас... Он вас ещё с периода вашей учёбы запомнил. Чем-то вы ему тогда очень понравились... А я вас чаем хочу угостить, - продолжила она... - Товарищи уже попили, а вы пойдёмте со мной. И она повела меня в соседнюю комнату, где уже был накрыт стол.
Пока мы пили чай, я успел ответить на ряд её вопросов. Она интересовалась и моей работой, и жизнью во Владивостоке, и моей семьей (кстати, находящейся сейчас здесь же, под Ленинградом) - вообще всем, что касается меня. И видно было, что вопросы она задавала совершенно искренне, не в обязательном порядке, как иные хозяйки дома.
Я поинтересовался здоровьем обоих. У Николая Васильевича было неважно с печенью - и ещё что-то - конкретно она не договаривала. Была и выраженная общая усталость. Он продолжал вести активный, деятельный режим. Много работал над научными статьями, газетными публикациями. Поддерживал связь со своими учениками. Много читал. И постоянно принимал посетителей. К нему ехали со всех концов страны, и эти беседы тоже требовали больших затрат времени и усилий. О себе старушка ничего не сказала. На мой повторный вопрос ответила только, что болеть им обоим некогда, времени на это совсем не остаётся.
Минут через пятнадцать меня пригласили к Николаю Васильевичу. В своём кабинете он оставался в это время один, полулежал на мягком широком диване, обложенный с двух сторон подушками. Выглядел уставшим и больным. Бледное лицо с сероватым оттенком, округлившийся живот, отброшенные на подушки вялые руки свидетельствовали о наличии у него какой-то серьёзной внутренней патологии. Но глаза его по-прежнему были живые и ясные. На губах же держалась прежняя добрая, приветливая улыбка. Голос звучал таким же приятным мягким баритоном, к которому мы так привыкли со времён академии.
Я извинился за своё неожиданное и несвоевременное вторжение. Он прервал меня, тоже извинившись, что вынужден "пребывать" в такой "не очень приличной" позе. Сказал, что помнит о направлениях моей работы. Но о науке много не говорил. Посоветовал объединяться друг с другом, держаться друг за друга, нам - учёным. Предупреждал, что честно работать в научном плане со временем будет не легче. Приводил пример Израиля Ицковича, которому так и не дали возможности возглавить организованный институт биологически активных веществ. Сказал, что большие проблемы возникают у профессора и в фармакологическом комитете, где не разрешают к использованию его новые препараты. И ещё большие проблемы возникли в ВАКе (Высшей аттестационной комиссии), где не пропускают его диссертантов.
- "Тёмные силы" действуют, - подытожил он свою мысль. - И с ними очень тяжело бороться! В одиночку с ними не справиться, особенно честному человеку... От всего этого страдают настоящие учёные, честные и порядочные люди... К сожалению, эти "силы" захватывают многие рычаги власти, в том числе, и в области управления наукой. Отсюда наши беды и неприятности... Пока это ещё не фатально, но может перерасти в катастрофу... Что делать в этой ситуации? Продолжать работать! Работать ещё активнее, и поддерживать в этом друг друга...
В этот момент в комнату заглянула хозяйка и сказала, что пришёл доктор. Я поднялся и стал прощаться. Николай Васильевич извинился, что не смог уделить мне достаточно времени, и сказал на прощанье:
- Развивайте науку! В ней, в науке, должна быть практика нашей жизни. В ней поступательное движение, в ней наша сила и могущество... Не забывайте об этом...
Я чувствовал, что это было его завещание нам, молодым. Что у него самого остаётся всё меньше сил для борьбы за свои идеи, для борьбы с несправедливостью, с этими таинственными для меня "тёмными силами", вершащими судьбу всего учёного мира... Хотя, слова его не звучали пессимистически. Он был уверен в торжестве справедливости, уверен в своих последователях, в нашей отечественной науке. И стремился передать эту веру всем общавшимся с ним учёным, и даже таким ещё молодым и начинающим исследователям, каким был я. И поэтому прощание с ним не казалось мне грустным, хотя я отчётливо сознавал, что встреч с Николаем Васильевичем (и так понравившейся мне его женой) больше не будет, что я буду слышать о нём только от Израиля Ицковича, и что вряд ли услышу ещё какие-либо советы и напутствия лично с его стороны.
Но и из того, что я услышал от него за четыре встречи, которые в общей сложности длились не более двух часов, я приобрёл так много, что большего мне не смогли дать многие мои последующие консультанты и руководители, вместе взятые. Здесь были не только передовые идеи и конкретные пожелания, здесь передавались глубокие убеждения и безграничная вера в начатое дело, вера в науку и в себя самого - со всеми твоими особенностями и недостатками. Здесь был неповторимый пример истинной человечности, любви к окружающим, стремление помочь людям, в том числе и начинающим учёным, пример высочайшей морали и нравственности, истинного гуманизма и интеллигентности в самом высоком значении этого слова. Аналогичное чувство душевного восторга и глубокой благодарности от общения с учёным я испытал ещё раз, но уже значительно позднее, - когда ближе познакомился с учеником и последователем Николая Васильевича - Израилем Ицковичем Брехманом, когда начал работать в тандеме с ним по валеологической программе и, особенно, когда имел счастье стать членом его удивительного творческого коллектива...
И ещё, что я увидел у Николая Васильевича, - это пример прекрасной, любящей и преданной друг другу семьи, до конца сохранившей взаимные светлые чувства. И это было тоже немаловажно, поскольку подтверждало мои собственные убеждения и моральные принципы. Его семья представляла тот идеал, к которому стремился я сам, и который мы с Танюшкой пытались создать общими усилиями. Здесь был пример глубоких духовных связей, взаимной любви и уважения, постоянной заботы и помощи друг другу. С какой нежностью старушка говорила о Нём! С каким уважением к нему, как человеку, как мужу, к его научным заслугам... Безусловно, и он точно так же относился к ней, делился всеми радостями и сложностями своей научной жизни, и даже такими жизненными мелочами, как появление у него на кафедре нового юного курсанта, желающего заниматься наукой... (Непостижимо, но всё, как и у нас дома). Подстать отношениям была и обстановка в квартире: простота, чистота, семейный уют и никаких излишеств, зато очень много книг. И ещё - полон дом гостей - как результат удивительного гостеприимства и человеколюбия их обоих.
В последующем мы нередко вспоминали о них с моей женой (которой я в деталях рассказывал о каждой нашей встрече), и воспоминания о таких людях помогали нам жить, преодолевать трудности, верить в будущее и во всём стремиться к совершенству.
Почему Николаю Васильевичу не присвоили звания академика, или хотя бы члена-корреспондента АМН, учитывая его капитальные научные труды, созданную собственную научную школу, все его заслуги в большой науке?! Почему ему не дали возможность возглавить объединённую кафедру фармакологии после слияния ВММА (Военно-морской медицинской академии) с академией им. С. М. Кирова? Почему ставили всевозможные препоны для его последователей в ВАКе? Вся эта несправедливость больно ранила меня, и я долго ещё не в силах был разобраться во всех этих околонаучных хитросплетениях нашей современной жизни.
Я всегда помнил напутствия Николая Васильевича и, с гордостью за своего первого учителя, постоянно убеждался в пророчестве и глубине его научных идей, порой опережавших действительность на целые десятилетия. Родившиеся в 70-ые и 80-ые годы и получившие широкое развитие научные направления и методологические принципы: "геогигиена" - "экология окружающей среды", "комплексность и системность в исследованиях", "натурные условия наблюдений" (наблюдения в естественных условиях), изучение "здоровья здоровых", "оценка и прогнозирование здоровья", "донозологические исследования", - не об этом ли говорил мне Николай Васильевич ещё в самом начале шестидесятых?!
То, что я "сбежал" в своё время от него, променяв науку на искусство и сиюминутные развлечения, было недоразумением, объяснявшимся моей в то время удивительной несобранностью, разбросанностью и "мыслительно-психологической недоразвитостью". В последующем же я пытался делать всё в плане его заветов и, если и не достиг желаемого результата, то это уже было связано с неблагоприятным стечением обстоятельств, лишивших меня в самом расцвете сил физической возможности активного научного творчества... Думаю, что профессор не обиделся бы на меня за это...
Наконец, свершилось!
После 1965 года я надолго расстался с Ленинградом. Всё возможное для меня гигиеническое и физиологическое образование было получено. Предстоял период активной творческой деятельности в плане реализации широкого круга вопросов санитарно-гигиенического (и физиологического) обеспечения личного состава различных воинских коллективов. Помимо повседневной ("рутинной") работы на кораблях и в частях, мне с ещё одним специалистом отряда Виктором Николаевичем Баенхаевым была поручена работа по изучению обитаемости надводных кораблей ВМФ, а также по оценке уровня СВЧ-излучений радиолокационных объектов флота (обе задачи – с 1964 года).
Виктор Николаевич после окончания санитарно-гигиенического факультета при академии им. Кирова в 1963 году работал в это время в токсико-радиологической лаборатории у Г.И. Маянского. Однако большую часть времени занимался чисто гигиеническими вопросами. И наш тандем оказался весьма эффективным в изучении этих важных направлений гигиенической науки и практики. В течение нескольких лет мы вместе ездили по авиагарнизонам, работали на кораблях, вместе анализировали данные и писали отчёты. С Виктором Николаевичем мне было очень интересно и легко работать. Это был прекрасный специалист, отлично знающий все вопросы военно-морской гигиены; чрезвычайно ответственный за порученное ему дело; умеющий всё делать своими руками – работать со всей гигиенической аппаратурой. Он чётко планировал работу и всегда доводил её до конца. В отличие от некоторых иных руководителей (а Виктор Николаевич был моим руководителем), он вместе со мной побывал на всех изучаемых нами объектах и на себе прочувствовал особенности службы на кораблях и судах ВМФ. Материалы, собранные нами, легли тогда в основу итоговых отчётов по СВЧ и по обитаемости надводных кораблей ВАМФ. В конце 1965 года майор Баенхаев стал начальником нашей санитарно-гигиенической лаборатории, сменив А.З. Слободина, который перевёлся в Караганду по семейным обстоятельствам. И тогда наша деятельность ещё более активизировалась.
Из особо значимых направлений работы того времени следует отметить программу по изучению обитаемости подземных сооружений флота, а также комплексную программу санитарно-гигиенического обеспечения экипажей кораблей в низких широтах. Первое направление завершилось только написанием отчёта. Зато второе - в последующем получало всё большее развитие. Лично для меня кульминацией этой работы явился почти трёхмесячный выход в субэкваториальные широты в группе из двух эсминцев и корабля обеспечения. Был собран огромный фактический материал по всем вопросам санитарно-гигиенического обеспечения экипажей, обитаемости этих кораблей в тропиках, а также по оценке здоровья и боеспособности личного состава в походе. Материалы были использованы для широкого комплекса рекомендаций по совершенствованию медицинского обеспечения экипажей в плавании, а также для глубоких научных обобщений.
За всей этой приоритетной тематикой мы не забывали и ранее начатые работы: по оценке витаминной обеспеченности личного состава в условиях Приморья; по изучению адаптации специалистов флота в местных условиях; по разработке способов и средств нормализации функций и повышения работоспособности личного состава и мн.др.
В области биохимических исследований многое было сделано нашим врачом-биохимиком Л.И. Селивановой, получившей хорошую подготовку в НИЛ питания у В.М. Васюточкина. Огромную помощь оказал нам в работе гигиенист подвижной лаборатории Виктор Иванович Савватеев, в совершенстве владевший методиками оценки витаминного, водно-солевого баланса организма, а также показателей неспецифического иммунитета. И в последующие годы, когда я уже был за пределами санэпидотряда, Витя никогда не отказывал мне в помощи, выполняя работу за счёт своего личного времени…
В 1967 году я с болью в сердце и, вместе с тем, с надеждой на будущее перешёл в медицинскую лабораторию подводного плавания (МЛПП) для получения очередного воинского звания и для работы уже целиком на кораблях и судах ВМФ. С этого момента на меня была возложена задача контроля за медицинским обеспечением надводных кораблей, несущих боевую службу. Началась работа по реализации целого ряда новых тем по линии головных институтов флота.
Медицинская лаборатория подводного плавания представляла тогда (как и санэпидотряд флота) средоточение научных кадров, преданных исследовательской работе и занимавшихся решением целого ряда практически значимых для флота вопросов. Совсем недавно отсюда перевелись на запад кандидаты наук Фокин и Падкин. Лабораторию возглавил Алексей Сергеевич Солодков – кандидат мед.наук, выпускник ВМедА 1957 года. Под его руководством трудились Евгений Федорович Бабурин, Юрий Николаевич Егоров, Эдуард Николаевич Елизаров (врачи) и фельдшера А.К. Майсак и П. Шлёнкин. Бабурин вёл научные исследования с элеутерококком под руководством И.И. Брехмана. Елизаров проводил исследования сосудистого тонуса конечностей у подводников. Егоров занимался совершенно новым в ту пору направлением исследований по психофизиологическому отбору корабельных специалистов. Алексей Сергеевич в это время уже завершал работу над докторской диссертацией.
Работать в таком коллективе было весьма интересно, тем более, что программа моих исследований практически не менялась и только значительно расширилась в объёме. Появилась возможность направлять исследовательскую деятельность корабельных врачей в интересующих мед.службу флота направлениях. И те во многом помогали нам, проводя необходимые наблюдения непосредственно в условиях автономных походов. Результаты исследований докладывались на ежегодных сборах при начальнике мед. службы флота и служили основой для рекомендаций по совершенствованию мед.обеспечения экипажей в плавании. Фактически эта работа стала новым программным направлением научно-практических исследования МЛПП.
Сложность этого периода для меня состояла в том, что за основным (плановым) направлением работ по изучению обитаемости кораблей и работоспособности личного состава НК, у меня оставались ещё и внеплановые, начатые в санэпидотряде флота, такие, как изучение адаптации личного состава в местных условиях, адаптации моряков в условиях океанических тропиков, использование способов и средств повышения работоспособности, в частности, элеутерококка, физической тренировки, витаминов, изучение витаминного баланса у корабельных специалистов в зависимости от сезона и условий службы и др. И, в отличие от условий санэпидотряда, здесь я работал в основном один, используя лишь нештатных специалистов из числа корабельных врачей, да пользуясь помощью В.И. Савватеева и Л.И. Селивановой (по старой памяти).
Непрерывные обследования контрольных коллективов, обработка огромного количества цифрового материала (в то время она велась практически вручную), обобщение и анализ фактов во всех этих направлениях не давали возможности сосредоточиться на главном – на своей диссертации. Не давали даже тогда, когда Ю.М. Егоров, сменивший А.С. Солодкова на посту начальника лаборатории, дал мне целых три месяца для её завершения, освободив от всех практических работ. Я же использовал это время на завершение анализа данных по элеутерококку, составив итоговый (опять-таки внеплановый) отчёт для Брехмана, а также на составление отчёта по физиологии моряков в условиях тропиков («Условия труда, функции организма и работоспособность моряков в условиях тропиков»), получившего прекрасные отзывы из вышестоящих инстанций. Фактически это уже и была диссертация, только оформленная в виде отчета.
С диссертацией же был какой-то сильнейший психологический тормоз. Причиной этого явилась необходимость первоначальной работы над кандидатской высокого начальника, куда вошло две с половиной главы уже готового своего материала. Правда, начальник отправлял меня в тропики именно с этой целью. На инструктаже у себя в кабинете он сразу сказал, что материалы нужны для диссертации. Я тогда радостно поспешил ответить:
- Товарищ полковник! Я уже работаю над диссертацией и собрал большую часть материала…
- Для моей диссертации! – уточнил высокий начальник.- И всё должно быть на высшем уровне, - добавил он в заключении.
Конечно, я собрал за тот поход намного больше научного материала. Его в последующем хватило для нескольких отчётов по тропикам, для двух десятков статей в ВМЖ («Военно-медицинский журнал»), для монографии и методического пособия. Но, видимо, затраченные силы на начальном этапе этой интенсивной работы, две главы, написанные для чужой диссертации, а также прогрессирующая болезнь, отнимающая у меня массу сил и эмоциональной энергии, были причиной серьёзного психологического срыва, затормозившего мою деятельность в собственном диссертационном плане. Вместо неё появлялись статьи, неплановые отчёты, доклады на конференциях и сборах офицерского состава медицинской службы. Запомнилось выступление на сборах при начальнике мед.службы ВМФ в Ленинграде в 1972 году.
Летели в нашу северную столицу на ИЛ-62, впервые совершавшем этот дальний беспосадочный рейс. Летели вместе с новым начальником лаборатории Юрием Николаевичем Егоровым, сменившим на этом посту А.С. Солодкова, который перевелся в Ленинград, на кафедру И.А. Сапова. Сидели на самых лучших местах – в первом ряду, вместе с одним из охранников рейса – крепким, отлично физически сложенным молодым человеком, который чуть ли не полдороги демонстрировал нам, как он будет задерживать (при необходимости) преступников и диверсантов. Действительно, узлы из ремня на наших руках у него получались на славу! Слава богу, до настоящей работы дело тогда не дошло.
Выступать пришлось дважды: с докладом начмеда нашего флота Николая Терентьевича Потёмкина и со своим – по вопросам повышения боеспособности личного состава флота. Николай Терентьевич прибыл на сборы простуженным, совсем без голоса. Так что мне срочно пришлось готовиться к докладу, сходу вспоминая текст и табличные материалы. А после отвечать на каверзные вопросы особо активных участников из аппарата начальника медицинской службы ВМФ. В общем, всё как и положено в таких случаях… Три дня мы с утра до вечера были на сборах, так что для встреч со своими любимыми местами времени почти не осталось. Успел только сходить по магазинам для приобретения самого необходимого – и всё.
Обратный путь запомнился, прежде всего, дорогой до аэропорта с двумя чемоданами и несколькими до предела нагруженными сумками и пакетами. Как уж я их донёс до транспорта по набережной, и как потом "запихал" без доплаты в самолёт, - одному Богу известно. И даже спина после всего этого не дала обычных в этих случаях "сбоев".
А в 1975 году я перешёл в отдел медицинской службы флота (для получения очередного воинского звания), и все мысли о науке сразу были отодвинуты на второй план. А после (в том же году) – переход на военно-морскую кафедру Владивостокского медицинского института. И снова крайне интересная работа – преподавание организации и тактики медицинской службы (ОТМС). Ужас с утренними переездами до работы в переполненном транспорте, непрерывно прогрессирующая болезнь – всё это откладывало и откладывало завершение фактически уже выполненной и почти оформленной диссертации.
Наконец, в 1979 году я решился, предвидя скорую свою отставку по болезни – работать стало уже совсем невмоготу. Списался с И.А. Саповым. Он не отказывался помочь мне и согласился быть моим руководителем, уже зная мои основные материалы. Мне дали два официальных месяца для завершения работы, добавили очередной отпуск, и я улетел в альма-матер.
Встретили меня на кафедре прекрасно. К этому времени здесь были уже несколько моих знакомых. Прежде всего, Алексей Сергеевич Солодков. Он стал уже заместителем начальника кафедры. Получил звание полковника, хорошую квартиру, купил машину. Перевёлся сюда с кораблей мой однокашник Юра Бобров, что тоже было весьма приятно. Работал и сослуживец по отделу Гена Апанасенко, уже демобилизовавшийся, защитивший докторскую и планировавший переход руководителем какого-то научно-исследовательского института. На помощь этих ребят я очень надеялся, и не ошибся в своих ожиданиях. Гена Апанасенко. Как быстро он продвинулся в науке! Давно ли мы вместе служили на Тихоокеанском флоте (в конце шестидесятых). Тогда он был специалистом отдела медицинской службы, а я в санэпидотряде, а потом в медицинской лаборатории подводного плавания. Постоянно встречались то на семинарах, то в рабочей обстановке в отделе. Гена - прекрасный спортсмен - ещё со времён академии. Кажется, и в отделе он отвечал за физкультурно-оздоровительное направление работы (медицинский контроль за физкультурой и спортом). На каком-то из праздничных военно-морских парадов он даже вознёсся над Амурским заливом на воздушном змее, изображая то ли бога морей Нептуна, то ли просто демонстрируя, вместе с боевыми кораблями, мощь нашего Тихоокеанского флота. Очевидцы рассказывали, что зрелище было потрясающее. Если бы "летательная система" не сработала, то "нырять" пришлось бы с высоты нескольких десятков метров! Значит, готов был Гена и к этому (возможному) испытанию. Готов, как и ко многому другому.
Как-то раз начмед флота, воспользовавшись моим нечётким док-ладом по поводу каких-то документов, связанных с работой Гены, вызвал нас обоих "на ковёр" и "столкнул друг с другом лбами". Я и предположить не мог по своей "салажной" наивности, что подобное возможно, и получил хороший урок на будущее. Мудрый Гена остался невозмутим, видимо, зная об этом принципе "властвования" нового начальника. И даже мне после не высказал никаких претензий. Добрая душа - мне тогда и без того было достаточно тошно…
Да, но то, что Гена уже защитил докторскую, - это для меня было совершенно неожиданным! Он уезжал с флота в адъюнктуру, не имея почти никаких научных данных. И всё сумел собрать уже здесь, будучи на кафедре - примерно за десять лет защитить и кандидатскую и докторскую! Я же, уже тогда имевший огромное количество собранного материала, так и остался с ним не у дел, только сейчас готовя их к защите! Целеустремленность и, безусловно, большой дар научного поиска. И, конечно, соответствующая обстановка на кафедре - всеобщей помощи и доброжелательности. Но почему он уволился так рано, и почему уходит с кафедры? Безусловно, во всём этом видит свою будущую перспективу.
Конечно же, перспектива была. И Гена заглядывал далеко вперёд, в своё научное будущее. В последующем, уже в восьмидесятые годы, работая у профессора Брехмана, я узнал, что Геннадий Леонидович Апанасенко стал большим учёным - профессором, возглавившим кафедру спортивной медицины, а в последующем - и валеологии Киевского института усовершенствования врачей. С разработкой профессором И. И. Брехманом науки о здоровье - валеологии Геннадий Леонидович стал убеждённым сподвижником Брехмана и пропагандистом его идей (фактически он и до этого занимался вопросами валеодиагностики и укрепления здоровья здоровых - в основном, спортсменов). Писал прекрасные статьи по валеологии, занимался глубокими исследованиями в области биоэнергетики, издал монографию по основам этой науки. Участвовал вместе с Израилем Ицковичем в Первом национальном конгрессе по профилактической медицине, утверждая там валеологические идеи. Одним из первых в СНГ сумел организовать цикл (курс) валеологии в своём институте. Вот так быстро и высоко продвигались вперёд в области науки наши флотские врачи-специалисты: Сомов, Матюхин, Брехман, Апанасенко, Фокин, Шапиро, Солодков, Егоров и многие, многие другие.
Однако главным моим "куратором" на кафедре был назначен Виктор Иванович Щёголев - умница, прекрасно разбирающийся в вопросах физиологии и гигиены и, в частности, в вопросах медицинского обеспечения экипажей НК и ПЛ. К тому же, очень компанейский человек и отличный психолог. С ним было удивительно легко работать. Мы понимали друг друга с полуслова, и он многое сделал для облегчения моих "преддиссертационных страданий". Он первым обратил внимание на некоторые мои способности в анализе и обобщении материала, а также на наличие отдельных "новых элементов" в проведенных мною исследованиях. И с его подачи пошло даже мнение, что в принципе работа могла бы быть и докторской, если её "как следует доработать" (по своей новизне и практической значимости). Правда, написаны основные разделы были уже десять лет назад, и о ней уже многие знали и честно сознавались, что черпали идеи для своих, более поздних диссертаций. В этом не было ничего удивительного. Точно так же и я брал материалы из отчётов своих коллег в шестидесятые годы, когда работал здесь, в секретной библиотеке.
Устроился я снова на Рузовской. Там мало что изменилось. Единственно - была оборудована комната для самоподготовки - в бывшем кабинете начальника. Туда же перенесли и пианино. Но мне сейчас было уже не до игры. Всё время я проводил за работой - то на кафедре, то на Рузовской. Ребята помогли мне и с машинистками. Одна печатала с присланной из Владивостока тетради секретные разделы, вторая - несколько открытых глав. Со второй машинисткой меня познакомил ещё один наш однокашник - Стас Лёзин, работавший в управлении академии. Приятно было встречаться со своими. Вспоминали прошлое, к тому же, тебе всегда была гарантирована их помощь.
Встречался я и с другими нашими однокашниками. В соседнем НИИ (на Рузовке) работали уже двое наших: Витя Логинов и Лёва Морозов. В каком-то учреждении рядом с ними трудился наш Геша Сальников. В институте же был и мой бывший начальный Юра Егоров. Порой мне удавалось проникнуть к ним для дружеской беседы, и тогда я вспоминал шестидесятые годы, когда была возможность и у меня обосноваться в этих вожделенных хоромах. Ведь приглашали же! И, безусловно, можно было бы что-то сделать. И вся жизнь тогда могла бы пойти в совершенно ином русле. Ведь уже были материалы для диссертации, был опыт физиологической и гигиенической работы и т.д. и т.п. В общем, в житейском плане мне всегда не хватало ни сообразительности, ни решительности.
Теперь вот Витя Логинов уже подготовил к защите докторскую. Есть, правда, определённые трудности для завершения - в лице отдельных вышестоящих начальников, - но всё это будет преодолено, и его ожидает ещё более высокая должность - в системе ЦК КПСС!!. Лёва Морозов тоже развил кипучую деятельность - готовится к долговременному эксперименту. И это тоже его будущая докторская. Юрий Николаевич хоть и не пишет докторскую, но работает, как всегда, чрезвычайно активно; получил квартиру, очень доволен. Встречает меня всегда с радостью и... сочувствием...
В последние годы в это учреждение стали перебираться и более молодые ребята. Трудились здесь уже и Александров, и Слава Тихомиров (с которыми я учился на КУМСах). Здесь же был ещё один однокашник Егорова - Полонский Валентин Валентинович, руководивший нашей медлабораторией с 1974 года. Он активно работал над докторской, а Славчик пробивал дорогу своей монографии по акклиматизации человека в условиях Заполярья. И даже "шустрый парнишка", с которым мы некогда вместе плавали в бассейне, и который был на пять лет моложе меня, сейчас ходил здесь в звании подполковника и уже свысока обосновывал всё несовершенство моих работ по адаптации, направляемых в Военно-медицинский журнал. Так вот меняется жизненная ситуация...
Честно говоря, я завидовал тогда всем этим ребятам, хотя и понимал, что иного пути, чем сейчас, для меня просто-таки не было. Болезнь моя не позволяла мечтать о чём-либо большом, и это стало ясно уже в 1965 году... Но всё равно какая-то жизненная (научная) неудовлетворенность у меня оставалась. И все эти многочисленные научные статьи в журналы, сборники, и даже монография не компенсировали отсутствия настоящей научной деятельности в данный момент (начиная с 1975 года, с момента перехода в медицинский отдел). Сейчас я надеялся, что завершение кандидатского этапа откроет всё же мне перспективу в научно-исследовательском плане - пусть уже не в рядах Вооруженных Сил, но где-либо на "гражданке". И я трудился "на всю катушку".
Больших сложностей с доведением работы "до кондиции" не было, однако некоторые "технические" трудности приходилось всё же преодолевать. Первое осложнение было с бумагой. Хорошая бумага оказалась дефицитом. Пришлось прибегать к помощи Ивана Акимовича. Он дал мне записку к некому Соломону Яковлевичу в канцелярский магазин на Невском, и бумага в нужном количестве сразу была мне предоставлена. Определённые недоработки оказались и с источниками литературы. Обратился за помощью в Центральную библиотеку. Добрые сердца нашлись и там. Заведующая одним из отделов совершенно бескорыстно отыскала мне около двух десятков источников, чего я не мог сделать в нашей, академической библиотеке. В качестве благодарности взяла лишь несколько цветных художественных фотографий (с видами Приморья), выполненных моим старшим сыном.
Не забывал я и о физкультуре, ибо приходилось постоянно поддерживать себя в тонусе. Сначала делал обычную зарядку во дворе нашего общежития. Здесь можно было позаниматься с отягощением, а также повисеть на перекладине и на горизонтальных ветках довольно больших деревьев. Занимались вместе со мной и другие ребята - одни и те же, и их было совсем немного.
Во время занятий я невольно наблюдал за жизнью одичавших кошек, выводивших на утреннюю прогулку свои кошачьи семейства. Обитали они под кучами досок и щебня, оставшегося, видимо, ещё с давних времён, после ремонта соседних зданий. И за два месяца я имел удовольствие видеть рост и возмужание этих, уже полудиких созданий.
Здесь было три кошачьи семьи, правда, одна, возможно, приходила сюда откуда-то из-за забора. Они мирно ладили между собой - и их мамаши, и, особенно, малыши, когда, повзрослев, устраивали совместную беготню "с препятствиями" по всей этой огромной куче досок, по заборам, деревьям - то появляясь на всеобщее обозрение, то скрываясь во внутренних переходах этого дощатого лабиринта.
Подношений моих они при мне не решались брать. Однако быстро уплетали оставленное после того, как все занимающиеся уходили в помещение. Чем питались кошачьи мамаши, одному богу известно, так как близлежащие мусорные контейнеры постоянно очищались, а иных "сердобольных кормильцев", кроме меня, в ближайшей округе не просматривалось.
Были, правда, и другие созерцатели - из окон соседнего дома. Но те, скорее, созерцали занимающуюся офицерскую гвардию, - очевидно, стараясь перенять наиболее совершенные формы физической подготовки, демонстрируя потом свои успехи через открытые настежь окна. Это касалось, в основном, занимающихся женского пола, видимо очень заботившихся о сохранении юных форм своей фигуры и, как можно было видеть, весьма гордящихся ими, поскольку те (фигуры) оставались практически обнажёнными и всеми клеточками вдыхали прохладу и свежесть раннего майского утра.
Через какое-то время я достаточно окреп (адаптировался к новым условиям) и смог совершать небольшие пробежки "трусцой" - вначале по расположенному невдалеке парку и по асфальтированному уже "проспекту" на месте бывшего Введенского канала. Его начали засыпать ещё в 60-ые годы, видимо, из каких-то стратегических соображений, возможно, и просто из желания придать этому району города некий "допетровский" облик. Может, для самого города такие метаморфозы и шли на пользу, но мне было страшно жаль эту потерю: канал этот был в своё время как бы одним из символов нашего курсантского бытия. По крайней мере, вид мирно текущей по соседству с академией и казармами воды постоянно напоминал нам о нашем "военно-морском" призвании. Не зря Юра Носов (Юрий Николаевич Носов – наш однокашник, главный эпидемиолог ВМФ, член Союза писателей России) один из своих романов о нашей курсантской и офицерской жизни так и назвал "Введенский канал". Вместе с тем он мне казался очень красивым: с его мостиками, мостом в районе Витебского вокзала, огораживающей его чугунной решёткой, отражением контуров соседних зданий и светлого голубого неба посредине в тогда ещё чистой воде. Когда-то над каналом (как и над Фонтанкой) летали белоснежные чайки, а мальчишки даже пытались ловить в нём рыбу. Что уж выуживали они своими самодельными удочками со дна этого водного бассейна, - я лично не видел, но, очевидно, стояли они здесь не только из одного праздного любопытства.
А однажды, возвращаясь вечером из увольнения, я видел здесь удивительно красивое зрелище. Голубые, оранжевые и ярко-розовые полосы лёгкими волнами бежали от меня по воде, будто стремясь слиться вдалеке, где-то там, за Фонтанкой, с такого же цвета небом. С каждой новой волной светлое водное пространство будто раздвигалось всё шире и шире, отодвигая к берегам тёмные тени деревьев и примыкающих к каналу зданий. Непрерывное движение красочных разноцветных бликов завораживало меня, и я долго стоял на мосту, отодвигая и отодвигая возвращение в нашу куда менее привлекательную в художественном отношении казарму...
Меня вывел из задумчивости неожиданный возглас, раздавшийся совсем рядом со мной:
- Товарищ курсант!
Обернулся, вижу, рядом стоит майор с красной повязкой на руке, а с ним двое курсантов какого-то училища.
- Товарищ курсант, - вновь обращается ко мне майор. - Вроде бы, и честь положено отдавать при встрече, или забыли эти требования?..
- Виноват, товарищ майор, засмотрелся...
- Вижу, что не туда смотрите... Что, закаты волнуют?
- Так точно, волнуют... Красиво очень...
- Наверное, достаточно налюбовались, пойдёмте со мной... Вот и опять влип. Снова в комендатуру пошлют. Сейчас уже за дело... Надо же было так забыться!..
Майор между тем направился через калитку в парк Военно-медицинского музея. Не хочет на глазах у прохожих инквизицию мне устраивать? То они (патрули) в подворотню прячутся (так меня на первом курсе подловили). Теперь вот в тёмные аллеи парка ведут. Рвануть от них, что ли?.. Да нет, уже не солидно - третий курс всё же!.. Иду за ними "в кильватер", майор даже не оглядывается - уверен, что не дам дёру. Я иду, уже ни о чём не думая, хотя почему-то не чувствую себя обречённым... видимо, действует остаточное впечатление от только что виденного.
- Так что же, будете в следующий раз честь отдавать, - оборачивается ко мне майор. - Или в городе снова созерцанием будете заниматься?
- Как же не созерцать, если всё так красиво! Для этого и в увольнение ходим. Но честь отдаю всегда.
- Сколько Вам до конца увольнения осталось?
- Мне до двадцати двух ноль-ноль.
- Тогда чего же Вы медлите? Всего полчаса осталось. Спешите, товарищ курсант!
Я почему-то даже не удивился, хотя и обрадовался. Где-то в глубине сознания я чувствовал, что всё должно обойтись без последствий... Говорю:
- Есть, товарищ майор! - Делаю поворот кругом и печатаю первые шаги чуть ли не строевым - вроде бы, как и положено по Уставу. Вдогонку слышу:
- Повнимательнее будьте на той стороне. Другие могут и не понять ваших созерцательных стремлений...
Ну, тут уж я был предельно внимателен и через десять минут благополучно доложил дежурному о своём прибытии.
Да, потерю этого канала мне почему-то было очень жаль, и я каждый раз вспоминал о нём, пробегая теперь уже высоко над ним, по плотно утрамбованной и заасфальтированной мостовой…
А потом я стал увеличивать длину дистанции, убегая вдоль железнодорожного полотна километра на полтора-два в сторону Пушкино. В каком-то месте нашёл небольшой зелёный скверик с кустами и деревьями, примыкающий к самой железнодорожной линии, и порой занимался здесь, сменяя динамику бега на разминочные упражнения. Каждые десять-пятнадцать минут проходили электрички и, видимо, из одной из них меня узрел кто-то из наших (кажется, Витя Логинов), следовавший утром к себе в институт из какого-то пригорода... В целом же физическое состояние моё, к счастью, позволяло тогда активно заниматься и физкультурой, и "мыслительно-обобщающей" деятельностью, и я с помощью своих академических коллег быстро продвигался вперёд в своей работе.
В общем, через полтора месяца у меня практически всё было сделано. Оставалось только проверить напечатанное, сделать отдельные правки и отдать в переплёт четыре экземпляра уже готовой диссертации. Теперь предоставлялась возможность отдохнуть и посетить вновь любимые места города.
Должен признаться, что впечатление от общения с городом сейчас стало уже иное. В нём многое изменилось за эти годы, и далеко не всё в лучшую сторону. Прежде всего, город стал каким-то более шумным, суетливым. Пропала прежняя размеренность жизни на улицах и площадях, и даже некогда тихие скверы казались какими-то "взбудораженными", неспокойными.
Это было хорошо видно уже по Клинскому проспекту с срединными аллеями и былыми скамеечками на всём его протяжении. Раньше в дневные и вечерние часы их занимали, прежде всего, старушки и молодые мамы с колясочками. Тихо сидели, читали, вязали, нежно разговаривали со своими чадами, прогуливались с ними вдоль проспекта, по центральной, непроезжей его части; уходили; им на смену приходили другие. Не было ни крика, ни шума. Лишь изредка раздавался плач с чем-то не согласного младенца, но вскоре он умолкал, и всё снова становилось тихо. Единичные, редкие машины не нарушали покоя этого тихого уголка, а идущие с сумками и кошёлками из магазинов старушки только дополняли уют и привлекательность общего для всех места культурного отдыха.
Сейчас проспект был весь в движении, особенно ближе к Московскому проспекту. Толпы людей и вечером и днём бежали по магазинам (и далеко не одни старушки). Спешили куда-то, переполняли столовые, закусочные. На скамейках значительно чаще старушек можно было видеть группы подвыпивших мужичков и молодых парней, о чём-то спорящих, либо бурно обсуждающих свои, мужицкие проблемы. Порой они восседали тут часами, и даже оставались ночевать, оккупируя уже всю скамейку или же подскамеечное пространство, "любезно" предоставляя верхнюю её часть для новых групп жаждущих общений отдыхающих.
В былые времена (ещё лет десять назад) затрапезный вид и бранные речи этих грязных забулдыг вызвали бы столько осуждения и укоров со стороны окружающих, что вряд ли бы мужики смогли долго выдержать эти "общественные атаки". Сейчас же они "отдыхали" совершенно спокойно, без излишних отрицательных эмоций, не задумываясь о неприятностях со стороны остального окружающего их мира. Никто на них уже не обращал внимания, смирившись с ними и в целом уже привыкнув к появлению в городе совершенно новой, доселе не свойственной ему прослойки общества, чьи интересы ограничивались очередной получкой и возможностью быстрее её истратить где-либо у пивного ларька, либо у соответствующего прилавка, существующего в любом продовольственном магазине.
Видно было, что государство не оставило без внимания этих лиц, учтя их не очень разносторонние интересы и оборудовав по всему городу массу таких ларьков, чтобы страдающим можно было не бегать далеко в поисках целительного напитка. Подобных "малых культурных заведений" только на Клинском я насчитал пять штук (при самом беглом осмотре). И даже на нашей совсем тихой Рузовской их было два (только на нашей части улицы - в сторону Загородного проспекта). В числе их был и мой давний добрый знакомый ларёк, почти у самой академии, где я в пятидесятые годы "отоваривался" халвой, печеньем, лимонадом, идя на вечернее музицирование в третью аудиторию. Грустно было видеть всё это, но жизнь менялась, и произошедшее следовало принимать к сведению.
Наступали белые ночи, и теперь по вечерам жизнь нашей культурной столицы всё более оживлялась. Однако культура отдыха и вечернего общения в городе стали весьма своеобразными. Вместо прежнего весёлого смеха, разговоров, песен теперь слышались мощные децибелы трансконтинентальных ритмов, истерические вопли проходящих предпоследнюю стадию "дозревания" забулдыг, и вездесущая русская "речь", доносящаяся из тех же подзаборно-лавочных мужицких компаний, либо не способных поделить "на троих" свою очередную добычу, или же просто ведущих "культурную беседу" на отечественно-историческом диалекте. Особенно этим отличался район нашего Витебского вокзала, где подобные "отдыхающие" оккупировали уже не только залы, но и все прилегающие к вокзалу пути на добрый километр в сторону историческо-пригородной зоны.
Что бы сказал на этот счёт наш гениальный поэт, услышав подобное не где-то в деревенском захолустье, а здесь, в самом центре высокой отечественной культуры, молва о которой катилась по всей Европе и далеко за её пределами?! Как бы оценили всё это другие наши писатели, поэты, художники, скульпторы и музыканты, профессора и педагоги, - в общем, все самые лучшие представители отечественной интеллигенции прошлого века, гордящиеся самым главным завоеванием нашего общества - великой российской культурой?! Как бы они посмотрели на нас, их прямых потомков? Что бы сказали нам, увидев свершившееся? Что бы подумали о будущем некогда великой, такой близкой и родной им державы?
Вряд ли обо всём этом думали теперь те, кто разрушал созданное, не задумываясь ни о нашем великом прошлом, ни о будущем своей страны, этого прекрасного города. Было горько видеть происходящее, сравнивая настоящее с совсем недавним прошлым. Грустно было смотреть на всю эту грубость и беззастенчивость, с которой непрерывно сталкивался на улице, в метро, в магазинах. Будто люди совсем разучились разговаривать друг с другом, отвечать культурно друг другу, уважать окружающих. Куда делись их прежняя доброжелательность, добропорядочность, человечность?!.. Лишь в музеях, театрах, на концертах можно было ещё надеяться на более "гуманное" отношение друг к другу, на иные формы общения.
Посетил я и музеи, и увидел сущее столпотворение. Помещения были битком набиты людьми. Все носились группами или в одиночку из зала в зал, от одной картины к другой. Где уж тут было до прежнего глубокого созерцания полотен - видны были, в основном, головы и спины посетителей. Мраморные ступеньки лестниц были выщерблены подошвами, превратившись чуть ли не в настоящие лотки с углублением посредине. Изменился и былой "завораживающий дух" музеев, восторг от посещения которых сменился глубоким разочарованием. Правда, кое-где оставались ещё прежние ветераны-бабуси, тоже с глубокой горечью отзывавшиеся об этих переменах. Большинство из них, как и прежде, были предельно вежливы и тактичны, и в разговоре с ними можно было отвести душу, вспоминая прошлые годы и десятилетия...
Грустно было видеть произошедшее. Увиденное разочаровывало, подавляло и угнетало. Было горько и обидно за коренных ленинградцев, за их былую культуру. Но, увы! - оставалось только переживать случившееся и надеяться на лучшее будущее.
В завершении всей моей диссертационной деятельности предстояло пройти последнее испытание - предзащиту. Естественно, она проходила на кафедре у Ивана Акимовича в присутствии всех сочувствующих мне знакомых. Оппонентами были мой куратор В.И. Щёголев и Гена Новожилов - тоже хорошо знакомый учёный с кафедры военно-морской гигиены, с которым мы опубликовали недавно совместную статью в ВМЖ. Оба отзыва были весьма положительны. У Виктора Ивановича он показался мне даже слишком восторженным - видимо, от того, что Витя больше других знал все мои научные публикации и как бы интегрировал их в единое целое, возможно, даже выходя за рамки этой диссертационной работы. Все были довольны, и я особенно. Теперь предстояло расплатиться с машинистками, оформить кое-какие документы, и я был свободен.
Работы оставалось не больше, чем на неделю, но мне предстояло ещё на некоторое время задержаться в Ленинграде для того, чтобы показать специалистам своего младшего сына. Год назад у него возник хореоретинит, и владивостокские врачи не смогли ничего сделать для возвращения потерянного зрения. Оставалась надежда на ленинградских эскулапов и, прежде всего, на моего однокашника Лёню Балашевича, работавшего в академической клинике глазных болезней и сейчас осваивавшего новейшие методы лазер-диагностики и терапии. Предварительно я созвонился с ним, побывал в клинике, а потом и у него дома. Лёня обещал помочь, чем в определённой степени успокоил меня.
Домашняя обстановка у него показалась мне особенно уютной. Очень приятная жена, красивая дочь, умный сын. Стены комнат увешаны Лёниными фотографиями - высокохудожественными снимками: Ленинград, его пригороды, обнаженная (и не очень) человеческая "натура" - всё было выполнено с большим вкусом и на высоком техническом уровне. Конечно, мои фотографии и снимки моих детей были ещё очень далеки от этого профессионального уровня. Действительно, Лёня неоднократно выставлял свои работы и у нас, и за рубежом, имел дипломы, грамоты, призы, премии.
Больше того, Лёня занимался ещё и киносъёмкой. В последующем он продемонстрировал нам с сыном один из своих фильмов. Впечатление было огромное - будто смотрели настоящий кинофильм с экрана кинотеатра. И ещё что поразило меня, так это огромная коллекция фотоаппаратов, - начиная чуть ли не с дореволюционных моделей до самых современных, с богатейшей оптикой. Возможно, она в определённой степени и помогала Лёне творить свои художественные образы, но, думаю, что он всё-таки работал с одной или двумя особо полюбившимися ему камерами.
Да, я ощутил здесь добрую, тёплую домашнюю атмосферу, которой сейчас так не хватало мне, находящемуся в отрыве от родных и близких. И я сполна насладился семейной теплотой и уютом, проведя целый вечер за чаем, разговорами и воспоминаниями. Очень понравились дети - воспитанные, целеустремленные, увлечённые, - как и их отец. Видно было, что вся семья любит отца, уважает его и гордится его достижениями как в области медицины, так и искусства.
По приезде Димы Лёня дважды обследовал его. Поставил уточнённый диагноз, дал рекомендации по дальнейшему поведению, лечению. Сделал попытку с помощью лазера "расправить" образовавшиеся в месте рубца складки сетчатки и хоть немного улучшить зрение. Удалось это лишь в небольшой степени, и Дима по-прежнему продолжал видеть правым глазом только "периферией". Оставалась некоторая надежда на постепенное последующее улучшение. С ней мы и покинули гостеприимные академические пенаты, отправившись в уже не столь далекое Иваново, чтобы отдохнуть от всех моральных жизненных "передряг" этого и предыдущего года.
Защита была назначена на март 1980 года. Доклад у меня был давно готов, подготовлены основные таблицы (с помощью Гены Фролова - моего бывшего сослуживца по санэпидотряду). Оставалось только скорректировать с помощью Ивана Акимовича кое-какие моменты. Я получил у своего институтского начальства положенные на защиту десять (или даже пятнадцать) суток и сразу улетел, чтобы иметь неделю в запасе для "адаптации" к условиям предстоящей и далеко не лёгкой для меня процедуры.
Весь этот учебный год я мучился со своей спиной. Дважды лежал в госпитале, пропустил несколько рабочих циклов. Естественно, всё это вызывало уже открытое недовольство со стороны и моих коллег - сотрудников кафедры и моего начальства. Заместитель начальника медицинской службы флота в который раз грозился демобилизовать меня с минимальной пенсией за все мои "болячечные" грехи, и я из последних сил тянул свою преподавательскую лямку, уже не имея возможности проводить занятия ни сидя, ни стоя.
Что греха таить, - приходилось порой использовать и обезболивающие, чтобы проработать со студентами положенные четыре часа, и я всаживал себе нужную дозу, а потом пребывал перед своими учениками в соответствующем состоянии. Слава богу, они всё понимали, зная по своему студенческому телетайпу обо всех особенностях своих преподавателей, и даже военных. И ни разу не подвели меня - не пожаловались, не надсмеялись над моим бессилием, не сотворили какой-нибудь студенческой весёлой выходки, пока я сидел перед ними в полном безмолвии. К счастью, это было всего один или два раза. Остальное время я пытался терпеть боль и преодолевать почти полную блокаду в пояснице, утрамбовавшись между столом и стулом, и даже рассказывал группе что-то нужное по программе.
Если студенческая гвардия понимала меня, то отдельные преподаватели делали всё, чтобы скорее выжить меня с кафедры, создав вокруг соответствующую обстановку и сделав моё существование здесь кромешной мукой. Сил для дальнейшей борьбы уже не оставалось, и я сознавал, что предстоит скорое расставание со службой. Вот в таких условиях я и отправился на защиту.
Хорошо, что за неделю до поездки у меня не было рабочих циклов, и я смог хоть немного привести себя в "транспортабельное" состояние, чтобы преодолеть перелёт - тяжелейшее для меня испытание. Набрал необходимых лекарств и ринулся в неизвестность... С рейсом мне повезло - полёт прошёл по графику, без задержек, и я через 15 часов был уже на своей родной Рузовке. Быстро устроился и в тот же день (я прилетел утром) поспешил на кафедру.
На кафедре встретили радостно. Виктор Иванович сообщил, что оппонентами назначены Эдик Елизаров и еще кто-то. Эдик - бывший мой сослуживец по МЛПП, быстро сумел перебраться в Ленинград в какой-то закрытый НИИ и сразу проявил себя как в области науки, так и в организации исследовательской работы. Рассказывали, что он порой умудрялся "фрахтовать" целый самолёт, чтобы доставить анализы с того или иного флота к себе в институт, что до него никому ещё не удавалось сделать. Он быстро собрал научный материал и довольно скоро защитил докторскую. И сейчас в звании полковника находился на высокой должности в своём военно-научном учреждении. Поддерживал активную связь со своими бывшими сослуживцами - Солодковым, Егоровым, с кафедрой Ивана Акимовича, и, конечно, не отказал в просьбе участвовать в моей защите. Два других оппонента, по словам Сапова, тоже были достаточно лояльны.
Иван Акимович в беседе со мной сказал, что за свою работу мне беспокоиться нечего: она говорит сама за себя. Вместе с тем предупредил, что защита будет "трудной", и чтобы я был готов к этому. В особые детали "трудности" он не вдавался, но я понял, что и мне не удалось избежать "закулисных" интриг в верхах научной власти, и что у моего шефа тоже есть серьёзные противники и недоброжелатели. Всё это было явно некстати, ибо положение моё требовало скорейшего решения моей "научной" проблемы, а здоровье не позволяло активно бороться за свою судьбу.
К счастью, в данный период спина была несколько лучше обычного: я мог и сидеть, и ходить, и стоять непродолжительное время. Надо было удержаться на этом уровне ещё пять дней - до момента защиты. Кафедральные специалисты предложили провести несколько профилактических сеансов в барокамере. Я рискнул. Но в первый же сеанс почему-то при повышении давления у меня открылось сильное носовое кровотечение, и в последующем я больше не рисковал, зная, что любое изменение "внешней среды" может отразиться на состоянии - неизвестно, в какую сторону и в какой степени. Я предпочёл использовать проверенную схему профилактики с помощью естественных раздражителей - стал делать элементарные физические упражнения по утрам и гулять на свежем воздухе.
Было начало марта. Все дни стояла слякотная погода. Ходить приходилось по снежному месиву, после чего менять носки и долго сушить ботинки. В результате потекло из носа и почувствовалось характерное недомогание, а через пару дней присоединился и гай-морит, придавший голосу определённую "гнусавость". Это тоже было некстати, так как от характера доклада и "красоты" речи во время защиты тоже зависело многое.
В эти оставшиеся дни я откорректировал доклад, выучил его близко к тексту, проверил таблицы и в принципе был готов "к бою". Однако волнение было сильное и нарастало день ото дня. Оно было вызвано, прежде всего, моей общей неуверенностью в себе, формирвавшейся в последнее десятилетие, новизной и необычностью обстановки, незнанием членов Учёного Совета - в целом всего, что касалось этой довольно необычной для большинства из нас процедуры. Кафедральные ребята меня успокаивали: "Да всё будет нормально! Чего ты волнуешься? В Совете много своих, знакомых - Витя Шостак, А.Г. Суббота. Председатель Совета - профессор Медведев не должен особо придираться - он сам - физиолог, должен увидеть достоинства работы..."
Это было на самом деле так. Медведева я знал по его научным публикациям в области физиологии военного труда. Он был одним из ведущих специалистов в этой области. Сейчас возглавлял кафедру физиологии в академии, где заместителем его был наш Витя Шостак, полковник и доктор медицинских наук. Витя один из первых наших ребят получил это высокое учёное звание и столь же высокую должность. А иначе и быть не могло - всё это было абсолютно логично и обосновано.
С Витей до защиты мне не удалось поговорить - я старался особенно не разъезжать по городу, а его кафедра находилась у Финляндского вокзала. В город за какой-то насущной надобностью меня свозил однажды Алексей Сергеевич на своей машине. Ехали вместе с незнакомым мне офицером - капитаном I ранга. Разговор зашёл о переменах, возникших в последнее время в Ленинграде: с одной стороны, о беспорядке, творящемся на улицах, и, с другой, о всесилии властей, оберегающих собственное спокойствие. Наш попутчик рассказал о недавнем эпизоде, случившемся с ним:
- Иду я, - говорит он, - из магазина, с сумкой, одет по-гражданке. Прохожу около административного здания. Вдруг откуда-то выскакивают два дюжих молодца, хватают меня под руки и силой волокут в подъезд.
Ничего не понимаю, пытаюсь освободиться:
- Вы что, с ума сошли! - обращаюсь к ним.
Получаю удар чем-то по голове, так что в глазах всё закружилось. Вволокли меня в подъезд здания - это было какое-то управление администрации города. Вырывают у меня сумку.
- Что вы себе позволяете! - говорю им. - Я капитан I ранга, преподаватель академии. Меня ни с того, ни с сего хватают, да ещё так обращаются!
- Кто вы такой, мы скоро разберёмся, - отвечают. - А зачем вы в машину кидали и сумкой по ней били?!
- В какую ещё машину! Я из магазина с продуктами шёл. Может, нечаянно задел что-то сумкой, когда поскользнулся (действительно, в какой-то момент чуть не упал).
- Вы стукнули по машине сумкой! С какой целью это сделали?!
- Да не стукал я ничего. Повторяю, кто я такой.
- Нам всё равно, кто вы. Подымайтесь, в специальном учреждении с вами разбираться будут!..
- Разрешите хоть позвонить моему начальству!
Позвонить ему не дали. Грубо вытолкали на улицу, впихнули в машину и отправили в районное отделение милиции. Там пришлось проторчать более суток, пока не удалось позвонить на службу, и за ним не приехало самое высокое академическое начальство.
- А если бы такое случилось с кем-либо пониже рангом, и у кого бы не было за спиной высокого генерала? Так бы и попал за решётку... для этого достаточно одних показаний охранников.
Оказалось, что это была личная охрана какого-то партийного начальника. Тот находился в здании, а его "Волга" стояла у подъезда. И охране показалось, что на машину "совершили покушение"...
Нечто подобное два года назад случилось и со мной в "Зелёном городке" - санатории под Ивановом. Будучи в отпуске я тогда ездил в Ломовские леса для отдыха - за ягодами и грибами. Поблизости от автобусной остановки размещались правительственные дачи - огороженные со всех сторон высоким забором прекрасные особняки вместе с несколькими гектарами зелёной зоны. Рядом текла Востра. Сразу же начинался заповедный лес Востринского заказника. Место - лучше не придумаешь!
Народу в летнюю пору здесь собиралось довольно много, особенно в грибную и ягодную страду. Автобус ходил ежечасно. Около остановки постоянно скапливалось до сотни человек, едущих в город. Сидели на лужайке, спускались к реке, просто прогуливались в ожидании транспорта.
В тот злосчастный день было пасмурно; порой принимался накрапывать дождь, и я долго не задержался в лесу, вернувшись на остановку часам к двенадцати. До прибытия автобуса оставалось ещё минут двадцать, и я решил пройтись до речки, за мостик, в сторону огороженной территории одного из "коттеджей". Сюда я и раньше ходил в ожидании транспорта; отдыхали здесь порой и другие ожидающие; на заливном лугу паслись даже коровы...
Дождик временно перестал, но я не снимал плаща - это всегда было связано с некоторыми неудобствами из-за моей палки. Иду, опираясь на неё, сумка на плече болтается, на голове непрезентабель¬ная шапочка - из того же "дождезащитного" комплекта. Обхожу стоящую на асфальте, недалеко от изгороди машину, сворачиваю на лужайку. Вижу стоящих на пути двух молодых мужчин, в костюмах, при галстуках - явно не любителей лесных похождений.
- Вы куда? - спрашивает меня один из них.
- Да вот к речке, прогуляться до автобуса.
- Сюда нельзя, - преграждает мне путь говорящий.
- Почему? - удивляюсь я. - Все здесь ходят, и я не раз спускался к реке.
- Сюда нельзя! - уже твёрдо повторяет мне мужчина. - Поворачивайте обратно, здесь не место для прогулок!
Сказано это было довольно грубо, и эта бесцеремонность задела меня. До сих пор здесь не было никаких запретов. Да и сейчас я видел, как метрах в ста отсюда, по лужайке шли двое, правда, в противоположном от нас направлении.
- Но здесь нет запрещающей вывески, откуда знать об этом запрете!
- Вам что, русских слов непонятно?! Поворачивайте отсюда, и чтоб ноги вашей больше здесь не было! И быстро, без разговоров!
Говорил всё это один и тот же мужчина - крепко сложенный, спортивного вида, по внешнему виду - весьма культурный человек. Второй стоял рядом, но не принимал участия в беседе.
- Я подполковник медицинской службы в отставке, приехал сюда отдыхать... Почему Вы так со мной разговариваете?!
Я знал, что здесь обкомовские дачи. Знал, что тут порой отдыхают "великие мира сего" (то бишь, нашей области); знал, что какая-то из этих дач принадлежит секретарю обкома Клюеву, видел кортежи из нескольких машин, въезжающие в те или иные ворота, но никогда не думал, что эти переезды могут быть связаны с какими-либо запретами для отдыхающих. И даже сейчас, после этих первых вопросов, до меня не дошёл смысл происходящего (увы, детская наивность так и не искоренилась во мне, несмотря на многочисленные удары судьбы).
- Уматывай отсюда быстрей, пока не отвели куда следует! Сколько раз тебе... повторять нужно?! Интеллигент очкастый! Сразу тебе наломать, или до отделения дождёшься?! Учти, после - одного костыля тебе уже не хватит!.. Ну, дуй скорее, пока цел!!.
Тут я всё сразу понял. Понял, что ещё одно моё слово, и я вряд ли доберусь до дома. Ещё одно моё неправильное действие, и они сделают со мной всё, что им будет угодно. И бедная бабуля может и не узнать меня, если мне удастся добраться до дома... Я тихо повернулся и, опираясь на палку, медленно пошёл к остановке. Всё тело у меня тряслось, в голове кружилось от негодования и полной беспомощности, ноги заплетались...
- Ты что, с ума сошёл? - услышал я за своей спиной сдержанный голос второго мужчины. - За что ты его так?
- Пусть знает своё место! Подполковник ещё выискался!
Они ещё что-то говорили друг другу, но я предпочёл не оборачиваться, сразу поняв, с кем имею дело, и в какую чуть не влип историю.
Прийти в себя не мог до самого дома. Никто не может терпеть несправедливости. У меня же это чувство развито почему-то особенно сильно. Может, потому, что сам всю жизнь старался не совершать несправедливых поступков, а подобные удары сыпались и сыпались на мою голову?.. В автобусе меня по-прежнему бил нервный озноб. Вдруг стали слабеть ноги. Такое случалось у меня последнее время, но причиной этого обычно было лишь физическое перенапряжение... В довершение ко всему, меня на обратном пути укусил клещ. Я чувствовал его, но достать в битком набитом автобусе из подмышки так и не сумел. Хоть в Ивановской области и не было случаев энцефалита, но всё равно - было неприятно...
Я не успел в деталях, поведать моим спутникам об этой истории, но ещё раз убедился на основании рассказа "каперанга" (капитана I ранга), что наше собственное существование слишком мало стоит в понимании "привилегированных слоёв нашего общества", и что наша жизнь во многом зависит от их прихотей - сиюминутных настроений.
Этот эпизод со старшим офицером, свои собственные воспоминания, естественно, не повысили мне настроения перед защитой. Я чувствовал всё более свою собственную ущербность и беззащитность. Настроение было паскудное, тем более что физическое состояние моё постепенно ухудшалось. В день перед защитой я всё же совершил вечером свою "ритуальную" оздоровительную прогулку по проспекту на месте бывшего Введенского канала и постарался пораньше уснуть, чтобы хоть временно избавиться от мыслей о защите... Однако заснуть рано не удалось. Доблестное офицерство возвращалось с вечерне-ночных прогулок вплоть до часу ночи. Готовило ужин, болтало, "травило" анекдоты. И всё это шло под непрерывный аккомпанемент джазовых и иных ритмов, явно не колыбельного характера.
За три часа безуспешных попыток заснуть я перебрал в уме всевозможные варианты завтрашней защиты, возможные вопросы и ответы на них, имена и отчества членов Совета - это тоже надо было знать при ответах на вопросы, да разве всё можно было предвидеть! В конце концов, всё же заснул где-то около двух часов ночи и, слава богу, во сне не мучился воспоминаниями о предстоящем испытании.
Защита планировалась часов в шестнадцать. Я пришёл на кафедру заранее - в коллективе легче было переносить последние часы. Ребята понимали это и старались отвлечь от мрачных мыслей разговорами и анекдотами. Проверил с моим чутким опекуном таблицы, тезисы доклада, ещё раз обсудили возможные ситуации.
- Почему Иван Акимович предупреждал меня о сложностях защиты? - всё же решился я спросить у Виктора Ивановича.
- Об этом не думай, - ответил он. - Это местные проблемы. Хотя могут быть и каверзные вопросы. Ты знаешь, как на них отвечать.
- Плохо, что опыта никакого нет, и ситуация неопределённая. Я слишком медленно ориентируюсь в необычной обстановке.
- Пытайся держаться увереннее. Знай, что лучше тебя твои материалы никто не знает. Если будут "копать" по мелочам, - отвечай общими фразами. Это не возбраняется... Не тушуйся и не выходи из себя в любом случае...
Поехали "на эшафот" мы с Витей часа за полтора до первой защиты (моя была во вторую очередь). Мне хотелось посмотреть, как развесить таблицы, хоть чуть-чуть ознакомиться с предстоящей процедурой на примере моего предшественника... Доехали до Финляндского вокзала. От него было недалеко до аудитории. Пошли пешком. Мой гайморит совсем "расквасился" - непрерывно текло из носа, голова трещала, спина ломила и не гнулась:
- Бери себя в руки и забудь про свои болезни! - уже строго сказал мне Виктор. - Только от твоего выступления сейчас всё зависит, остальное во внимание не принимается... Кое-кто даже обрадуется твоему болезненному состоянию. Так что вида не показывай... Ситуации куда тяжелее бывают...
- Какие именно?
- Да вот хотя бы в Афганистане. Витю Кузнеченко убили...
Это сообщение как громом поразило меня! Витю я знал прекрасно. Мы часто встречались на волейбольной площадке, а то и просто на территории академии. Он был хороший спортсмен, как и его младший брат, наш однокашник Эдик Кузнеченко. Витя был старше Эдика года на три, по крайней мере, шёл впереди нас на два, или на три курса. Учился он прекрасно. Куда попал после распределения, не знаю. Но в какой-то момент был направлен в Афганистан, чуть ли не личным врачом президента.
- Витю Кузнеченко?! Как это случилось?
До нас, во Владивостоке дошли отголоски этих недавних афганских событий с захватов президентского дворца и гибелью кого-то из наших военных докторов. Но я не думал, что это был Витя.
- Очень просто. Ворвались в помещение, уложили всех на пол. Витя не лёг, сказав, что он советский подданный... Его и бахнули на месте...
Всё это было ужасно! Трагично и безвозвратно. Как гибель нашего Володи Зубкова на подводной лодке, как кончина ещё одного нашего врача (более старшего выпуска) из МЛПП, прикомандированного к лодке на поход с целью исследовательской работы; как уход из жизни многих других ребят в мирное время по чьей-либо оплошности или неосмотрительности... Так они и уходили "стоя", как Витя Кузнеченко. Уходили, но не сдавались, отстаивая интересы своей родины и свято веря в правоту своего дела...
Специально или случайно рассказал мне Виктор Иванович эту трагическую историю в данный момент, - не знаю. Но эта безжалостная информация как-то подстегнула меня, заставила сопоставить значимость событий, взглянуть на себя со стороны и убедиться, что всё происходящее - далеко не самое неприятное в жизни.
В общем, я сумел прийти в себя, немного сориентировался во время защиты моей предшественницы, успел за десять минут перерыва развесить таблицы, мысленно ещё раз "пролистал" свой десятиминутный доклад и в целом был морально готов к своему "отчёту" перед высокими членами Учёного Совета. Правда, сейчас последовательность событий у меня сильно перепуталась, однако основные моменты сохранились в памяти достаточно отчетливо.
Доклад, по моему мнению, прошёл вполне успешно. Главное, я не вышел за пределы отведённого мне времени, не перепутал таблицы и не забыл основные тезисы своего сообщения. Сложнее оказалось с ответами на вопросы. Сложность была не в самих вопросах, а в моём незнании задающих их учёных. Требовалось "по ритуалу" обращаться к оппоненту по имени и отчеству, и я лихорадочно спешил узнать их у Юры Боброва, который сидя напротив, подсовывал мне бумажку с этими данными. В ожидании её я порой не улавливал сути вопроса и, вполне возможно, отвечал невпопад. Видимо, так оно и было в нескольких случаях, о чём с укоризной сказал мне потом один из присутствовавших на защите полковников. А в общем, если честно, то я и в этом возрасте со всем моим пятилетним опытом преподавательской работы, опытом выступлений на научных конференциях, на сборах медицинской службы всё равно не научился ещё быть раскованным перед большой аудиторией, даже при выступлении с интересными и важными материалами. Поэтому частенько терялся, что-то забывал и зачастую комкал доклады. Раскованность появилась позднее, уже при работе в горСЭС, а потом и в академии наук, когда я стал вести уже собственную программу, и чувствовал себя здесь абсолютным лидером (в наших, горсэсовских условиях).
Минут через двадцать моего "истязания" (хотя на самом деле никакого истязания не было, не было и ни одного "каверзного" вопроса), председательствующий, профессор Медведев, встал и вдруг обращается во мне:
- Так Вы докторскую работу защищаете?.. Я не вижу в ваших выводах ничего особенного - одни общие фразы, не раскрывающие сути ваших исследований. По крайней мере, из вашего доклада вытекают значительно более серьёзные выводы и рекомендации? (!?)..
Вот и влип! Я знал это и опасался такого замечания. Вначале у меня было около десяти выводов, характеризующих в целом суть всех разделов работы. Однако Иван Акимович посчитал более целесообразным оставить эти частные выводы в заключение соответствующих глав, а в общие дать всего два основных, обобщающих резю-ме. Как оказалось, расчёт был не совсем правильным. Многие из членов Совета (и сам Медведев) при знакомстве с диссертацией ограничились лишь самыми последними страницами работы...
Конечно, я ответил и на этот вопрос, вроде бы, удовлетворив этим председателя. Но впечатление уже было смазано... Я чувствовал, что не сумел как следует представить свои материалы, не оттенил главного, не смог полностью убедить аудиторию в новизне своей работы. Имея такие колоссальные материалы, можно было вертеть ими в любом направлении. Конечно, сейчас я сделал бы из них докторскую, представив в виде теории по закономерностям адаптации моряков в тропиках. Последующие публикации материалов в ВМЖ доказали это. А то, что ряд теоретических статей не был напечатан - так это дело моих более молодых рецензентов, возможно и не сумевших достаточно глубоко вникнуть в суть проблемы.
О возможном варианте докторской говорил и академик Матюхин при встрече со мной в 1984 году. Но тогда (в конце семидесятых) я действительно не был готов к этому. Истинно "научное мышление" пришло потом, через несколько лет после ухода со службы и приобретения полной самостоятельности в научной работе...
Потом выступили оппоненты - дали положительные рецензии. Очень коротко выступил мой руководитель - Иван Акимович, дал мне очень лестную характеристику... Далее было голосование. "Против" не было ни одного голоса... Затем состоялся небольшой "бэмс" на кафедре в кругу самых близких сотрудников и приглашённых. Звучали тосты за руководителя, за благополучное свершение, за диссертанта, а с моей стороны - за друзей и помощников. В целом тоже прошло неплохо. На все эти "процедуры" у меня была припасена скромная сумма. Но всей суммы не потребовалось. К этому времени ресторанные торжества были официально запрещены, что, в общем, было на руку нашему семейному бюджету.
А потом начались для меня ещё более неприятные процедуры - оформление всей документации, представляемой в ВАК. В принципе, это должно делаться соответствующими представителями Учёного Совета, но на практике выполняется самим диссертантом. Следовало написать, отпечатать, проверить, подписать около десятка документов. С учётом их секретности, на всё требовалось не менее недели. У меня же после всего наступил такой психологический срыв, что я ни на что не был способен. Ко всему, сразу резко ухудшилось состояние спины, и я еле передвигался на "рузовском" пространстве. Хорошо, что там оказались мои приморские сослуживцы, в частности, Коля Солдатов - будущий начальник станции переливания крови. Он взял на себя все заботы о своём немощном коллеге и даже притащил откуда-то целую дверь, чтобы положить её под матрац для "ублажения" моей страдающей поясницы.
Возможно, именно эти его заботы и старания помогли мне на следующий день принять вертикальное положение и добраться до секретной библиотеки, чтобы начать теперь уже чисто канцелярскую работу. Настроение было отвратительное. Я был ужасно недоволен собой (хотя, в принципе, ничего серьёзного и не произошло), считал, что всё провалено, что меня всё равно не утвердят, - и вообще пускай не будет никакой диссертации, коли уж "верхи" не хотят этого. Написал сам себе соответствующую рецензию и отнёс её Учёному секретарю - хорошо знакомому мне сотруднику лаборатории занимающейся СВЧ-проблемами.
- Что это Вы написали?.. Так же ничего не пройдёт! - удивился он, прочитав написанное.
- Но ведь говорили же об этом!..
- Нет, такого не было, зачем Вы себя бичуете?!. Надо переписать. Если уж и хотите покритиковать себя, то оставьте это, и это; остальное надо убрать. Это необъективно...
- У меня чувство такое, что всё равно не утвердят, хотя бы из реплик председателя...
- Ну, что Вы! На защитах и не такое говорят. Это стерпеть надо... У Вас же хорошая работа, и доложили убедительно... Только чувствовалось, что Вам что-то мешает... Мне-то видно было, что бороться с болью приходится...
Это было истинной правдой. Выстоять за трибуной более часа было непросто, и порой я кривился и корчился, меняя позу, особенно, когда подходил к таблицам...
Пошёл переписывать. Сделал всё, как положено. Подготовил все документы, подписал большинство из них. Остальное взяли на себя мои кафедральные помощники, прежде всего, Виктор Иванович, сделавший мне даже комплимент, когда я извинялся за столько хлопот, доставленных ему мною:
- Да разве это хлопоты! Здесь почти не было работы. Твоя диссертация была почти готова. Иной раз знаешь, сколько приходится возиться!
Да, Виктор Иванович ещё в 1979 году радовал меня своими отзывами. Видимо, узрел "зачатки" моих "мыслительно-синтетических" способностей - в плане анализа и обобщения материала, конкретно - в разделе по теории развития адаптации. Её я всё же решился высказать в одной из глав, не имея, однако, возможности приведения здесь достаточного материала... Правда, Витя и критиковал меня за некоторые "нечёткие формулировки" и выражения.
- Виталий! Ну, как может "вставать" вопрос? Вопрос возникает... И ещё. Что у тебя за "методы" повышения работоспособности? Есть пути, способы и средства. Методы - это ближе к методикам.
Было приятно слышать от Виктора Ивановича лестные отзывы. Но Витя всё-таки немного лукавил. Над основными выводами, заключением мы работали вместе. И я поражался быстроте и логике его мышления. Он сходу выдавал мне такие формулировки, лучше которых я ничего бы не сумел придумать... Не зря Иван Акимович взял его к себе чуть ли не в звании старшего лейтенанта (по-моему, на стенде я видел его фотографию именно в таких погонах).
Много сделали для меня и другие ребята, в частности, Юра Бобров. Сделал уже чисто по-дружески, без указаний Ивана Акимовича. На этапе написания работы он внимательно прочитал черновик и дал ряд ценных указаний в плане её оформления...
Все эти ребята с кафедры, волею судьбы, пришли в науку позже меня. Но здесь, в идеальных условиях быстро достигли уровня настоящих учёных, и мне не было стыдно перед ними своей теперешней посредственности. Всё было логично и закономерно. Работа с такими специалистами, в таком коллективе многому и меня научила. Я был им всем от души благодарен. И очень сожалел, что не захватил для всех хотя бы небольших подарков - тех же кораллов, или ракушек, - многие понимают их эстетическую ценность...
В день перед отъездом я всё же решился доехать до Вити Шостака. Правда, мне было очень стыдно перед ним за себя (я всё-таки чувствовал "ущербность" моей защиты). Увидел Витю в коридоре кафедры - он как раз вышел на перерыв со своими курсантами. В форме полковника медицинской службы, высокий, по-прежнему стройный, без каких-либо "возрастных" излишеств в фигуре, как всегда, спокойный, уверенный в себе, удивительно доброжелательный, он отвечал на вопросы обступивших его мальчишек (курсантов второго курса), разъясняя им что-то по выполняемой практической работе.
Вот так и мы двадцать пять лет назад с обожанием смотрели на своих преподавателей, видя в них на время своих "кумиров" в науке. Точно так же я восторгался объяснениями и знаниями Ивана Акимовича, ведущего у нас цикл практических занятий по той же самой дисциплине... Всё вернулось на круги своя. Только мы поменялись местами, встретившись в ранге преподавателей (и даже заместителей начальников кафедр, - кем был Витя) уже с новым (пятым после нашего выпуска!) поколением юных слушателей нашей любимой альма-матер...
Мне пришлось ждать ещё сорок пять минут, но я всё же дождался окончания занятий и хоть немного поговорил с Витей. Он, конечно, не журил меня за мои промахи, щадя моё самолюбие. Рассказал немного о себе, о наших ребятах, работавших уже здесь, в Ленинграде, о "диссертационной кухне", в которой и я завяз теперь с надеждой всё-таки выйти победителем. В общем, как мог, успокоил меня. Теперь оставалось только ждать. А вот, сколько продлится это ожидание, одному Богу было известно...
На кафедре во Владивостоке меня ждали новые испытания. По приезде начальство мне сообщило, что на меня подготовлены документы к увольнению. Хоть я и знал, что такое должно было случиться, но всё-таки чувства при этом были не из приятных. Я должен был в очередной раз лечь в госпиталь и пройти процедуру полного обследования. Болезней всяких было найдено немало, но я всё же опасался, что и сейчас могут возникнуть всякие загвоздки. Но всё обошлось. Я был уволен в отставку сразу по нескольким статьям. Меня вывели за штат и предоставили возможность заниматься самим собой. Два оклада, полученные при увольнении, дали мне возможность несколько месяцев не думать о работе. Правда, в моём состоянии было не до неё. Стал понемногу заниматься наукой - обобщать собранные ранее материалы и готовить статьи в ВМЖ.
Периодически писал Витя Щёголев, информируя меня об этапах продвижения моей работы. Мне казалось, что всё идёт очень и очень медленно. Потом все замолчали... Прошло полгода, восемь, десять месяцев - нет ответа. На вопросы мои не отвечают. И только где-то уже в новом году, в феврале-марте пришла телеграмма: "Поздравляем кандидатом наук. Сапов, Щёголев и др." А вскоре я получил и письмо от Виктора Ивановича. Оказывается, один из отзывов на работу в ВАКе был отрицательным. Назначили так называемого "чёрного" оппонента, который и решил дело в мою пользу.
Вот тебе и "докторская" работа! Вот тебе новизна и практическая значимость её! Не это решает дело. Вспомнились мне мудрые слова Николая Васильевича Лазарева при нашей последней встрече - "Тёмные силы действуют". Вот и я попал под их убойную силу. И на мне они пытались отыграться, решая свои "политические" проблемы... Точно так же, как не пропустили прекрасную докторскую Олега Ивановича Кириллова (из школы профессора И.И. Брехмана)...
Вместе с тем кандидатская знакомого мне военного врача К., представленная к защите на полгода позже меня, была утверждена ВАКом уже через полтора месяца! И говорилось в ней примерно о том же, о чем говорил и я. Только в методическом плане в ней всё было куда менее обосновано. Да у него, как у корабельного врача, для этого и не было необходимых возможностей: ни для биохимических, ни для иммунологических, ни для глубоких физиологических и гигиенических исследований... И главное - работа его была подана после моей! То ли "тёмные силы" секретного отдела ВАКа сильно перетрудились, выискивая недостатки моей работы, то ли они просто работали выборочно, рассматривая определённый процент диссертаций, но тайна происходящего для меня так и не была раскрыта.
В конце концов, все волнения прошли, и я успокоился. Однако осталась жалость за тех, кому ещё грозила подобная участь, в частности, за моего хорошего знакомого Игоря Васильевича Дардымова, ставшего к этому времени большим учёным, сделавшим немало открытий в области биохимии действия адаптогенов и уже давно подготовившего докторскую. Он так и не решился представить её к защите в 80-ые годы, ограничившись изданием очередной монографии... Такова жизнь. Решает всё мнение верховных "жрецов", а истина порой не играет своей решающей роли.
Короткие свидания
С 1981 года я каждое лето летал в Иваново в очередной отпуск, и первые годы - рейсом на Ленинград (хотя это было и дороже, чем через Москву), чтобы ещё и ещё раз встретиться с любимым городом. Несмотря на все произошедшие в нём перемены, он оставался для меня таким же прекрасным - вдохновляя своей прежней красотой, а также даря воспоминания о прошлом и встречи с академическими друзьями. Останавливался я по-прежнему в общежитии на Рузовской, которое в летнее время, в основном, пустовало, охраняемое одной лишь дежурной службой.
Прилетев в 1981 году в Ленинград в начале июня, я ещё застал здесь заканчивающих КУМСы офицеров. Разместился в комнате рядом с дежурным и был несколько удивлён далеко не прежней обстановкой в помещении. Неряшливо заправленные (или вовсе не заправленные) койки, на столе - разбросанная немытая посуда, остатки пищи, пустые и полупустые бутылки; грязный пол, видимо, не убиравшийся несколько суток. Побелённые известью стены чернели какими-то тёмными бордовыми пятнами, будто от раздавленных клопов (?!)... Этого ещё не хватало! Откуда только могли появиться?
- Неужели, клопы заели? - спрашиваю у находящихся здесь ребят.
- Заели это точно! Просто до невозможности! Только не клопы, а комары! Давим их каждый вечер, а они всё прут и прут из подвалов. Никакая дезинфекция их не берёт!
- Да я здесь в марте прошлого года был, ничего подобного и в помине не было!
- Значит, нам больше других повезло, - с этой зимы и пошли казармы отвоевывать... Да это не только у нас, и в других общежитиях тоже. Год такой, урожайный на эту бестию выдался... Однако говорят, что и раньше начинали понемногу появляться.
Я что-то не помнил этого. Возможно, мои диссертационные проблемы затмили у меня тогда все иные чувства и ощущения. Но что бы то ни было, сейчас придётся с ними встретиться.
И точно! Несколько ночей, проведённых здесь, запомнились мне надолго. Это было далеко не то, что атаки нескольких комариков у бабули в комнате, залетавших периодически с улицы. Тех можно было и поймать, неожиданно включая свет, или же прихлопнуть на своей физиономии, дав им возможность потерять на секунду бдительность. Можно было, в крайнем случае, и предоставить им свои телеса на растерзание, чтобы потом отдыхать спокойно. Здесь же их атаки продолжались непрерывно, сразу после выключения света.
Я думал вначале, что их здесь не так уж много, и что эта пищащая братва хотя бы поровну распределит между собой объекты, и таким образом через пару часов страданий можно будет заснуть спокойно. Однако час от часу атаки этих ненасытных летучих тварей не ослабевали. Спать же, закрывшись с головой простынёй было не-возможно из-за духоты - все форточки в комнате на ночь накрепко закрывались. В конце концов, я оставил свободными только один нос, умудрившись закрыть полотенцем и простыней все остальные части тела, и даже заснул на какое-то время.
Сон мой был достаточно чутким, и я сразу ощутил, как на нос опустился почти невесомый летающий объект. Я медленно освобождаю правую руку из-под простыни, умудряюсь немного сдвинуть с головы полотенце и, в сумрачном свете ленинградской ночи, скосив глаза, вижу сразу нескольких длинноногих кровопийцев, разместившихся у меня на носу (мирно поделив между собой столь небольшую площадь) и пока не решающихся пустить в ход своё кровососное оружие. Ждать, пока они начнут истязание и потеряют бдительность, я уже не мог. Поэтому, максимально приблизив к ним руку, треснул ею по своему носу и с удовольствием растёр образовавшееся содержимое (для большей надежности действия). Хотя носу досталось довольно крепко, я надеялся обнаружить завтра хоть небольшие остатки этих паразитов для своего морального удовлетворения. Правда, вечером я уже познакомился с ними, сумев поймать на стене парочку невзрачных, каких-то слабосильных, полупрозрачных особей, вылупившихся, видимо, в темноте подвальных помещений. Правда, величина их и, особенно, длинноствольное орудие агрессии внушали уважение... После свершенного возмездия я всё же закрылся с головой, посчитав сон в замкнутом пространстве меньшим испытанием, чем беспрерывные терзания налетающей на тебя комариной братии.
Поутру, не выспавшийся и с зудящими на лице, руках и ногах папулами, я проникся огромным сочувствием к моим сотоварищам по кубрику, испытывавшим это ночное удовольствие в течение пяти долгих месяцев учёбы. Как они ещё могли работать в подобных условиях?!
Оказалось, что одни просто привыкли; других по каким-то при-чинам кусали меньше; третьи завертывались в простыни и одеяло, как в спальный мешок. Большинство же мучилось и чертыхалось до настоящего времени. Можно было понять их ожесточенность, когда они устраивали вечернюю бойню своих ненавистников, доставая их на стенах, на окнах, на батареях (и за батареями), и даже на высоченных потолках, используя для этого специально приспособленные орудия в виде длинных палок с намотанными на них тряпками.
- Зимой-то хоть не беспокоили? - спрашиваю я.
- Тоже зверствуют. Плодятся непрерывно. Как уж только пролезают из подвала - все щели, вроде, заделали, и в коридор постоянно двери закрываем. Пытались подсчитать - три-четыре десятка каждый вечер по стенам размазываем, а к утру их столько же появляется!
- Что ж изменилось-то в городе, чтобы вот так они "домашними" стали?
- Хламу всякого везде больше стало. Отсюда и лужи застойные. Там и плодятся. В подвалах - то же самое. Долго ли с улицы в подвал комару попасть?! Теперь даже об особом подвиде этих тварей речь идет - "комар домашний" – аж, по-латыни как-то его обозвали. Многие в городе от них уже мучаются. Из одного подвала в другой перелетают. Скоро город весь завоюют!
Слава Богу, думаю, что мне недолго в этих условиях мучиться придётся - неделю, не больше. Это я выдержу. Зато уже адаптирован к лесному комару буду. Всё легче за ягодами ходить будет. Что, если бы эта мерзость в наши курсантские времена возникла?! Вот было бы мучений! Как бы мы всё это выдюжили?
В общем, с комарами пришлось мириться. И это обстоятельство серьёзно попортило мне настроение и в этот, и в последующие мои приезды в Ленинград. Во всём остальном же моё пребывание в городе проходило по плану. Главное было - встретиться с ребятами (в первую очередь, с однокашниками), закупить кое-какие продукты, подарки, фотоматериалы, книги, репродукции и пр. - чего нельзя было достать ни во Владивостоке, ни в Иванове.
В соседнем институте меня ждала очередная неожиданность - вместе с Юрой Егоровым и Лёвой Морозовым на встречу со мной вышел Гена Мальгин, ещё один наш однокашник! Правда, Витя Логинов, успевший к этому времени защитить докторскую, как и планировалось, перевёлся в Москву, в один из отделов ЦК КПСС. Подобное было даже недоступно моему пониманию! В Центральном Комитете! В высшем эшелоне нашей партийной власти! Ай, да Витя! И это, несмотря на какие-то сильные противодействия "тёмных институтских сил", одного из представителей которых я однажды воочию смог увидеть. Было это, помнится, в 1979 году. Тогда мы с Витей вместе ехали на Финляндскую базу и около метро встретили его в чине подполковника медицинской службы. Видимо, сил у него на самом деле было предостаточно, и желания насолить нашему другу в любом месте было в избытке, поскольку Витя постарался остаться незамеченным даже здесь, на нейтральной территории...
Да, не одному мне выпала горькая доля бороться за свою судьбу, испытывая сильное противодействие сверху. И как хорошо, что у многих ребят нашлись для этого силы и способности, и они смогли пробить себе дорогу в жизни. И теперь, при встрече с ними я вновь и вновь радовался их успехам.
О новом Витином месте работы говорили тихо, почти шёпотом, чтобы никто посторонний случайно не услышал. Многое в тех тайных партийных кабинетах было покрыто для нас тайной. И то, что выплывало иногда наружу, держалось в строгом секрете. Но Витя же не мог утаить от нас, - однокашников и своих бывших сослуживцев, некоторые, весьма приятные для него, особенности новой своей работы! В частности, те минимальные льготы, которыми пользовались там все служащие в качестве компенсации за моральные и физические "издержки" их профессиональной деятельности. Сейчас, в конце двухтысячного года всё это не казалось бы нам чем-то особенным, экстраординарным. В таких условиях сейчас живёт уже значительная часть нашего общества и далеко не одни представители государственной власти. Но тогда!..
- ...Живём, как при коммунизме! - передавали мне Витины слова ребята. - В буфете, столовой - бери, что хочешь (за этим следовало перечисление весьма аппетитных блюд и продуктов, о которых мы, остальные, имели уже довольно смутное представление). И совсем дёшево (и тоже шли соответствующие калькуляционные выкладки)... Только брать с собой многое не разрешается... и пр. и т.п.
Конечно, двадцать лет назад коммунизм мы представляли себе главным образом с точки зрения возможности наполнения своих желудков. И это было уже счастьем (даже, как я понял, для ленинградцев!). Квартирный вопрос для работников нашего уровня в целом решался тогда более-менее благополучно. Что же касается общей культуры, образования, трудоустройства, - нормальных взаимоотношений между людьми, - то это считалось уже само собой разумеющимся.
Однако, бродя в эти восьмидесятые годы по городу, мне казалось, что мы всё более и более отодвигаемся от него (коммунизма), и даже от "развитого социализма" (который, по словам его идеологов, победил у нас уже полностью и окончательно). И сейчас, да и в последующие мои визиты сюда, город мне казался всё менее ухоженным и привлекательным. Может быть, причиной тому были многочисленные ремонтирующиеся здания - и в центре, и на периферии. Может, скопившиеся на улицах кучи мусора и щебня, выносимого из зданий и не убираемого вовремя. Может, переполненные порой мусорные контейнеры (у нас, на Рузовской и на Клинском, в частности). Возможно, этому впечатлению способствовали и бесчисленные пивные ларьки с очередями грязных забулдыг, толпящихся вокруг них, с их особым, далеко не ленинградским диалектом, привезённым из российских деревенских глубинок. Возможно, это было связано с совершенно новыми отношениями между людьми - как незнакомых, так и знающих друг друга, в частности, взаимоотношениями с "тёмными силами", плодящимися в последнее время особенно интенсивно... А может быть, это были просто "рузовские комары", так отрицательно подействовавшие на меня и на время изменившие моё "психо-эмоциональное состояние"? Короче, - всё это были сугубо личные впечатления, и, вполне возможно, они в корне расходились с мнением основной массы самих ленинградцев, считавших подобную динамику событий вполне естественной и закономерной. По крайней мере, их должна была удовлетворять продовольственная программа, точнее, вся городская программа материального обеспечения населения.
Ленинград (как, впрочем, и Москва) в те десятилетия для центральных районов страны являлись настоящим кладезем промышленных и продовольственных товаров. Обеспеченность города, на самом деле, была идеальной. Прилавки были заполнены не только самым необходимым, но и всевозможными деликатесами, которые остальным жителям европейской части и не снились.
Такая возможность создавалась не только благодаря хорошо развитой местной пищевой и перерабатывающей промышленности, но и государственной политикой, направленной на максимальное обеспечение этих двух (главных!) городов. Другие же области северо-западной и центральной зоны страны - Костромская, Ярославская, Ивановская, Владимирская, а также Прибалтийские республики и все южные регионы являлись как бы "донорами" для этих городов, отпуская сюда по заранее определённым государственным разнарядкам необходимое сырье и продовольственные товары. В результате, основные пищевые продукты в большинстве регионов были в страшном дефиците, не говоря уже обо всех деликатесах.
Вот и спешили в наши "столичные центры" со всех концов страны, из городов и деревень изголодавшиеся жители: кто за чудесными кондитерскими деликатесами, кто просто за колбасой, мясом, сыром, и даже мукой, крупой и макаронными изделиями. Редкие поезда, идущие от моего родного Иванова в северную столицу, были переполнены не столько жаждущими культурного отдыха пассажирами и командировочными, сколько скупщиками (и перекупщиками) самого что ни на есть необходимого.
Всё это создавало огромную проблему с билетами, а вместе с тем высвечивало всю ущербность существующей системы гособеспечения, приводящую к колоссальным излишним затратам и одновременно делящим население страны на привилегированные и непривилегированные категории.
Мы, живущие вне столичных центров, относились как раз к последней. Поэтому я пользовался подобными поездками, чтобы набить свои чемоданы (когда ещё мог их носить), портфель и сумки (когда стало тяжелее со спиной) всякой "столичной" снедью, должным образом оцениваемой как бабулей в Иванове, так и моей семьей в далеком Приморье. Вот и носился я из универмага в универмаг, из магазина в магазин, закупал на все возможные средства сухих колбас, сыра, ветчины, грудинки, консервов, конфет, разных "заморских" деликатесов в виде пастилы, орехов, казинаков и прочих изобретений человеческого гения (гения человеческой алчности).
Конечно, закупал я здесь не только продукты. Я запасался фотоплёнками (в частности, цветными, когда они ещё были страшным дефицитом), красками и другими художественными принадлежностями, хорошими ручками, цветными карандашами, альбомами для рисования и для фотографий, французской адаптированной литературой, нотами, репродукциями картин известных художников, папками для бумаг и прочей мелочью.
Как ни странно, но всю эту необходимую в жизни мелочь тоже приходилось везти порой за многие тысячи километров. И когда я был ещё в силе, то умудрялся тащить с собой во Владивосток по сорок-пятьдесят килограммов груза! Дотягивал всё это "собственной тягой" до аэропорта и каким-то чудом провозил всё даже бесплатно!.. Но это всё было уже в прошлом, в шестидесятые и семидесятые годы. Сейчас мои "тягловые возможности" ограничивались портфелем и перекинутой через плечо сумкой (чаще всего наполовину пустой по причине собственного бессилия).
Однако основное, необходимое, я всё-таки доставал и при переезде из Ленинграда в Иваново был способен довезти это до дому. Оттуда же многое отправлял во Владивосток посылками или медленной скоростью. Это тогда было достаточно дешево и существенно не отражалось на нашем общем бюджете.
В период восьмидесятых за короткое время пребывания в Ленинграде я практически не бывал в музеях. Раза два пытался прорваться в Русский и Эрмитаж, но очереди были такие, что выстоять в них было для меня уже не по силам. Приходилось довольствоваться посещением более прозаических заведений. Вот я и бегал по Невскому, Литейному, по Большому проспекту Петроградской стороны, заглядывал в каждый книжный, нотный и "спортивный" магазины, а также в магазины канцтоваров.
На углу Невского и Литейного был чудесный магазин книги, где продавались прекрасные издания биологической, географической и иной научно-популярной литературы. Изданные, в основном, в ГДР, на белоснежной бумаге, с красивейшими цветными иллюстрациями, они, естественно, привлекали внимание ценителей книжного искусства - как своим содержанием, так и внешним оформлением изданий.
"Поймать" необходимое за несколько дней пребывания в городе было почти невозможно. Выручала заведующая магазином - обаятельная женщина, с которой мне посчастливилось познакомиться ещё в 1979 году. Она за несколько моих приездов в город обогатила меня целой серией книг по биологии (типа "Жизнь животных" Брэма), несколькими книжками Акимушкина, Ж.И. Кусто, книгами серии "Вулканы мира", "Страны и континенты" и др. Всё это серьёзно обогатило нашу домашнюю биолого-географическую библиотеку.
На Литейном я часто заглядывал в академкнигу, где выискивал, в основном, медицинскую литературу. Там же я посещал и большой спортивный магазин, где закупал спортивную обувь и принадлежности для настольного тенниса. Иногда забегал и в находящуюся напротив небольшую букинистическую лавочку в надежде откопать там что-либо для жены - большой любительницы литературы.
Не обходилось во время этих скитаний и без неожиданных встреч. Так, однажды в подземном переходе на Невском я встретил знакомого офицера из госприёмки во Владивостоке, вместе с которым несколько лет подряд работал, входя в комиссию по приёмке строящихся и ремонтирующихся кораблей ВМФ. Одно время мы даже встречались семьями то у нас, то на его домашней "базе". У него тоже, как и у нас, было двое малышей (и тоже мальчишек). Вчетвером им было, конечно, куда веселее. В те шестидесятые годы он был старшим лейтенантом - самым молодым офицером в той госприёмной организации, но чувствовалось, что быстро "шёл в гору". Сейчас, через двенадцать лет он стал уже капитаном II ранга и работал в Николаеве, тоже в госприёмке. Был доволен и жизнью, и службой, как всегда, был весел и разговорчив. Здесь, в Ленинграде, тоже был проездом - всего на один день, и случайно пошёл подземным переходом вместо метро на Невский проспект. Эта случайность и помогла нам встретиться.
Другая встреча произошла у Московского вокзала, в самом начале Невского. Тогда я шёл из билетных касс после очередной неудачной попытки достать билеты на Иваново. Шёл в задумчивости, не зная, каким образом это можно будет сделать. Перешёл площадь, выхожу на проспект, вдруг слышу сзади меня: "Товарищ Бердышев!.."
Возглас был совершенно неожиданным, но я сразу узнал говорящего. Оборачиваюсь - и точно: вижу, идёт ко мне наш давний сослуживец по санэпидотряду флота - подполковник медицинской службы Виноградов Владимир Яковлевич - бывший начальник подвижной лаборатории отряда.
Владимир Яковлевич Виноградов - прекрасный, опытный специалист, отличный начальник, никогда не повышавший голос на подчинённых, имевший поразительную способность удивительно быстро писать деловые бумаги. Кстати, он так же быстро написал и кандидатскую диссертацию - ещё задолго до моего прихода в отряд. По-видимому, не зря высокий медицинский начальник поручил ему написание одной из глав своей диссертации (эпидемиологический раздел), после чего в качестве "моральной компенсации" дал добро на перевод в Ленинград, в академию, где Владимир Яковлевич уже подготовил себе почву.
У нас с ним в отряде всегда были очень добрые товарищеско-деловые отношения. Я неоднократно выезжал с ним на обследования - то на остров Русский, то в более отдалённые гарнизоны. Он никогда не ругал меня за естественные промахи на первых порах моей службы, правда, и многому не учил во время поездок, считая, что каждый здравомыслящий специалист, попавший в отряд, должен решать свои вопросы сам, особенно не досаждая другим. И даже тогда, когда в моей "гигиенической группе" случилось небольшое ЧП, он отделался шуткой в наш адрес. Для меня же, в первый раз выехавшего на самостоятельную работу с подвижной лабораторией, причем, спустя всего несколько дней после моего перехода в отряд, произошедшее тогда казалось очень серьёзным.
Мы в тот раз занимались проверкой организации медицинского (прежде всего, санитарно-гигиенического и противоэпидемического) обеспечения частей, дислоцировавшихся на острове Русском. Работа планировалась недели на две, и я решил совместить её с более глубоким изучением состояния здоровья коллектива одной из учебных школ, на Поспелово, где как раз дослуживал свои последние месяцы Петя Голиков. Он проводил "зимнее" обследование личного состава по своей научной программе, и мне очень удобно было к нему подключиться. Хотелось изучить витаминную обеспеченность и некоторые показатели реактивности организма военнослужащих, а также показатели ультрафиолетовой недостаточности в этот период (последнее, по просьбе Бориса Александровича Федорца, - для его работы). Физиологией должен был заниматься я сам, а биохимией - Людмила Ивановна Селиванова - наш биохимик.
Работа началась отлично, организация обследования была прекрасной - чувствовалась твёрдая рука заинтересованного во всём этом Петра Петровича (Голикова). Работали по 16 часов в сутки. Ночевали там же, в санчасти. Всё шло хорошо до того момента, когда однажды ночью два обследуемых матроса, лежавших в санчасти, то ли перепутав дорогу в туалет, то ли целевым назначением, отправились в лабораторию (одновременно почивальню), где отдыхали Людмила Ивановна и наша лаборантка. Каким-то образом моряки даже сумели проникнуть в этот запретный кабинет, или по причине открытой двери, или же с помощью каких-либо спецприспособлений. И неизвестно, чем бы это всё кончилось (в том числе, и для меня - начальника этой исследовательской мини-бригады), если бы не повышенная бдительность дежурной сестры, узревшей со своего "боевого поста" тихое ночное шествие двух юных ангелов с банками в руках и таинственное проникновение их в "тайную обитель".
Что случилось потом, это мне выяснить так и не удалось. Однако разбираться пришлось по горячим следам, ибо я (отдыхавший в другом крыле санчасти) был сразу же поднят разгневанной сестрой "по тревоге" с угрозами доложить поутру командиру отряда и замполиту о том, что мы (сотрудники санэпидотряда флота!!) устроили в этом святом заведении "публичный дом" (по её выражению, "настоящий бардак"!), нарушая "моральный облик офицерского состава флота" и развращая совсем юных больных матросов.
Дело принимало серьёзный оборот - учитывая непонятную "свирепость" и служебную ретивость ночного стража порядка. Пришлось ночью выяснять у моих милых сотрудниц детали происшествия. Бедная Людмила Ивановна от стыда не знала, куда и деться. Вся залилась пунцовой краской, я даже испугался, что ей сделается дурно. Самому тоже было не совсем удобно, тем более что я был лет на восемь моложе её.
Мои "бедные леди" сказали, что их разбудил стук в дверь, и когда Людмила Ивановна пошла открывать, в комнату ворвались эти два лунатика, "перепугавшие и время, и место сбора биожидкости" (проще, мочи). Когда их стали выставлять за дверь, подбежала и та "фурия" и, вместо того, чтобы отвести блуждающих на свои места, набросилась на моих бедных девушек со всякими претензиями...
Естественно, это объяснение для меня было куда более логичным и обоснованным, и я принял его "за основу", с которой и пошёл утром на доклад своему начальнику, Владимиру Яковлевичу.
- Ничего, товарищ Бердышев (он почему-то всегда обращался ко мне по фамилии - ещё со времен проверок меня самого в моём ВСО на том же Русском острове), - утешил он меня. - Главное, что Вы сами ночью к ним не заходили в таком виде! А об остальном вам нечего беспокоиться. Сейчас доложим начмеду отряда, и всё уладится.
Начальник медицинской службы отряда - подполковник медицинской службы - был весёлым и жизнерадостным человеком. Он в ближайшее время планировал переход на другую, более высокую должность, и это ещё больше повышало его настроение. Встретил нас весьма гостеприимно и на сообщение Владимира Яковлевича отреагировал с улыбкой:
- Она у нас на всех бумаги пишет, особенно на женщин! Сама старая дева, уже давно за сорок. Обидно ей, конечно, что на неё саму никто внимания не обращает. А тут ещё к другим женщинам сразу двое в гости пожаловали!
- Так займитесь вы ей, коллега! Ведь это ваша подчинённая, - советует Виноградов.
- Нет уж, дружище! Я предпочитаю каждый день разбираться с её кляузами, чем заниматься её "оздоровлением". Страшно неприятная особа! Давно бы выгнал, да лучше её никто порядок поддерживать не может. Вот и терплю до последнего. Пусть уж мой сменщик ею займётся.
В общем, на этом разговоре всё и закончилось. Дальше начмеда "дело" не пошло. А наши невинно уличённые "научные работницы" через несколько дней срочно перебазировались в отряд, - правда, успев завершить запланированную работу. Я к этому времени тоже сумел обойти с обследованием с десяток частей и провести все свои научные наблюдения. Ещё дважды встречался с этой "дежурной" особой, но конфликтов с ней больше не было…
И вот он идёт ко мне (Владимир Яковлевич), протягивая обе руки:
- Товарищ Бердышев! Какими судьбами?!
- Владимир Яковлевич! Вот неожиданность! Столько лет не виделись! Как Вы здесь живёте, трудитесь?
- Демобилизовался, - в академии непросто работать. Сейчас в санэпидслужбе города. А Вы-то как? Докторскую давно защитили?
Да, Виноградов один из первых уловил у меня определённую склонность к научному анализу. А потом и способности к обобщению, когда послушал у высокого начальника мои разделы (гигиенический и физиологический) его (начальника) работы. При естественном (нормальном) ходе событий всё у меня давно должно было бы завершиться положительно, в том числе, и с докторской.
- Нет, Владимир Яковлевич, судьба не в мою пользу обернулась. Еле-еле кандидатскую осилил, да ещё с "чёрным оппонентом" в ВАКе.
- Вы шутите, товарищ Бердышев! У Вас в 1966 году работа была готова. Вы так быстро пишете! (?).
- Сейчас иные цели. Демобилизовался по болезни. Работаю тоже в горСЭС, только во Владивостоке. А сейчас вот на отдых, к себе в Иваново еду. По лесам бродить буду, на огороде работать. При такой жизни обычно спине лучше становится...
- Товарищ Бердышев! Я так рад нашей встрече. Помните, как в ноябре я Вас от циклона на дежурстве спасал? Нет, здесь таких буранов не бывает.
- Зато наводнения!
- Наводнения не часто. При мне ни разу не было. Знаете, что Дьяков умер...
- Да, я его видел здесь в 1965-м. Он тогда в госпитале лечился. Жаль его очень...
- Здесь еще Марк Исаакович в горСЭС трудится (тоже сослуживец по отряду, доктор медицинских наук М.И. Шапиро).
- Слышал, Владимир Яковлевич. Ему тоже пришлось с академией расстаться. Говорят, что с кафедры выжили.
- Подстроили что-то с секретными документами, обвинили в халатности и "попросили".
- Знающий, образованнейший человек! Прекрасный лектор! Кому мог дорогу перейти?
- Сейчас не только в академии, - везде друг друга подсиживают. Пропала человеческая добродетель. И совесть куда-то исчезла.
- Даже здесь, в Ленинграде, в "культурной столице"?!
- Вы наивный человек, товарищ Бердышев! Стоит Вам несколько дней походить по городу, - сами убедитесь, какая здесь теперь "культура". А если ещё и вглубь этих зданий заглянете, так бежать скорей отсюда захочется… Выживает у нас сильнейший! Расскажите о себе - как жена, дети? Как наши бывшие сослуживцы?
Я вкратце поведал ему, что знал о "наших"; рассказал и о своей жизни: о семье, о службе, о неудачной научной "карьере".
- Я читал ваши статьи в ВМЖ, тезисы ваших докладов на ряде симпозиумов по адаптации. Кстати, слышали что-либо о Володе Матюхине? Он же сейчас директор Института физиологии Сибирского отделения АМН СССР, чуть ли не целый академик! С ним бы Вам следовало связаться.
- Да он меня уже приглашал к себе. Интересная была встреча...
- Ну, ничего, товарищ Бердышев. Желаю Вам успехов. Наверное, Вы тоже спешите.
- Проблему с билетами надо решить. Да пора уезжать в Иваново. Что-то пребывание здесь не вызывает былых светлых эмоций. Не узнаю город. Будто он перенимает всё самое скверное из нашей провинциальной глубинки... Хотя внешне, вроде, и не очень изменился...
- Так точно. Это Вы правильно подметили. К тому же, коренных ленинградцев всё меньше остаётся, особенно старой гвардии. Теперь погоду делают приезжие переселенцы. Им даны карты в руки…
На этом мы и расстались, пожелав друг другу самого наилучшего. Адреса своего он мне не предложил записать, а мне, "молодому", вроде, и неудобно было об этом спрашивать...
А однажды я встретил на том же Невском подполковника, поразительно похожего на моего первого командира по ВСО Самуилова Ивана Ивановича. Обратил внимание на него ещё издали, когда тот шёл такой же быстрой и решительной походкой мне навстречу. Не подумал я, что за двадцать лет он должен был совсем измениться, да и вряд ли бы носил офицерские погоны. Бросился к нему навстречу, раскрыв руки для объятий.
- Иван Иванович! Здравствуйте! как я рад встретить Вас! Подполковник отпрянул от неожиданности, смотрит на меня с недоумением:
- Вы что! Вы что?! - и в сторону от меня шарахается, как от сумасшедшего.
- Разве Вы не Иван Иванович Самуилов?!
- Какой ещё Самуилов?! Что вы пристаёте?
Пришлось извиняться и скорее уходить в сторону, поскольку вокруг нас сразу стали останавливаться любопытные. - Надо же такое внимание! Сразу всех всё интересует.
Были в эти годы и встречи с моими однокашниками. Где-то в самом начале восьмидесятых на Московском вокзале, уже отправляясь в Иваново, встретил Кента Явдака. Он сразу отправился меня провожать. Раздобыл где-то бутылочку; мы посидели в купе, поговорили. Он тоже был демобилизован, где-то работал. Спрашивал меня относительно консервных крышек. Видимо, планировал крупно-масштабную "операцию" в направлении, как бы сейчас сказали, "консервного бизнеса". Адрес его я, конечно, со всеми своими переездами где-то оставил, наверное, во Владивостоке. Кент был из нашего отделения (на первых курсах). Поэтому встреча с ним навеяла мне особенно много воспоминаний.
А в 1984 (или в 1983?) я встретил нашего милого и доброго "Савушку" (Гену Савельева). Встретил сразу по прибытию на Рузовскую... Он, подполковник в "сухопутной" форме, как раз заканчивал суточное дежурство, будучи на КУМСах. На лицо я Гену сразу узнал, но вот его физическое "возмужание" произвело на меня впечатление. "Зачатки дельтоидеусов", определявшиеся у него нашим преподавателем физкультуры в 1954 и 1955 годах, сейчас получили своё настоящее развитие. И не только дельтоидеусов! Развились и остальные группы мышц, особенно в области живота и всего "грудобрюшного отдела". Так что выглядел он теперь настоящим атлетом-тяжеловесом. Видимо, уточненный диагноз, поставленный ему (уже после завершения академии) и проведённое в последующем интенсивное лечение сделали своё дело.
Гена успел мне рассказать, что продолжает службу в должности начальника госпиталя, что со здоровьем у него значительно лучше. Интересно было подольше побеседовать с ним, но он сдавал дежурство и куда-то спешил. Я же пытался успеть оформить своё здесь временное пребывание до ухода начальства и администрации. Так что поговорить нам как следует не удалось. Но обменяться адресами успели. Правда, на моё письмо почему-то не последовало ответа. А мне так хотелось получить от Савушки весточку - все мы из нашего первого отделения на первом курсе были очень близки друг к другу, всё время были вместе: на занятиях, на самоподготовке, в казарме, в увольнениях. Вместе с Геной мы занимались и лёгкой атлетикой. Савушка, несмотря на своё состояние (болезнь-то в нём существовала!), активно занимался спортивной ходьбой и даже участвовал в академических соревнованиях! Вместе мы занимались одно время и в струнном оркестре - общеакадемическом и курсовом, выступали на вечерах художественной самодеятельности (играя на домрах). Курсовой оркестрик был невелик, да и сыгранности почти никакой не было (многие начали учиться играть с нуля). Однако выступать хотелось. И мы однажды рискнули сыграть несколько русских народных песен, рискнули даже без нашего руководителя - дирижера, конечно, боявшегося нашего провала. А ведь получилось! По крайней мере, мы - исполнители, от выступления получили моральное удовлетворение.
В тот день на Рузовской меня поразили не только физические Генины метаморфозы. Ещё больше поразил изменившийся облик самого общежития: весь коридор первого этажа был сплошь заставлен стульями, выброшены были спортивные снаряды. Куда-то делось пианино (потом я узнал, что начальник передал его подшефному детскому саду - "за ненадобностью"); на окнах появились новые занавески, на стенах коридоров - стенды; заново был переоборудован кабинет начальника. Во всем чувствовалась хозяйственная рука нового руководителя этого академического подразделения - бывшего начмеда нашего флота - генерал-майора Бориса Георгиевича Макаренко, принявшего командование КУМСами года полтора назад.
Очень хотелось встретиться с ним! Ведь при нём я "служил" несколько месяцев в отделе медицинской службы, занимаясь, в основном, "путевочными" вопросами (на большее я тогда абсолютно не был способен!). И "Б.Г." не терзал меня за все мои там "безгрешные прегрешения", внутренне чувствуя всю мою беспомощность в организационных вопросах. Не терзал даже тогда, когда я однажды не успел вовремя прибыть по тревоге. Возможно, определённым демпфером здесь был мой добрый друг (тогда только хороший старший товарищ) полковник медицинской службы Абаскалов Евгений Андреевич, занимавший должность главного радиолога флота и одновременно бывший нашим бессменным отделовским "генсеком" (секретарем партийной организации отдела). Но, скорее всего, Борис Георгиевич хорошо понимал моё физическое (да и душевное) состояние того периода и делал всё возможное, чтобы облегчить последние годы моего пребывания на флоте.
В то время, когда я появился в отделе, он был ещё полковником, находясь в должности заместителя у Николая Терентьевича Потёмкина, который, правда, очень скоро ушёл с флота, возглавив всю медицинскую службу ВМФ. И вот только недавно БГ перевёлся с флота в Ленинград, не потеряв при этом ни своей энергии, ни творческой активности руководителя... Правда, пианино мне было очень жаль! Это был по-настоящему хороший инструмент, не потерявший свою первоначальную мелодичность и звучность.
Не знаю, правда, кто и как играл на нём в последние годы. Может быть, именно эта невостребованность со стороны современного академического слушателя и была причиной мудрого решения нового начальника, не терпевшего, чтобы кто-либо или что-либо в его ведомстве оставались без дела (и без использования).
Несколько встреч во время этих последних посещений города были у меня с Лёшей Березиным - тоже однокашником и, к тому же, сослуживцем по санэпидотряду. Лёша попал в наш отряд уже после меня, на должность радиолога в токсико-радиологическую лабораторию к Григорию Моисеевичу Маянскому. В те годы (во Владивостоке) Лёша был один, без семьи, и порой заходил к нам в гости - развеяться в семейной обстановке. Где-то уже в семидесятых годах он поступил на факультет по военно-морской гигиене, а после его окончания остался на кафедре...
Он почти не изменился за прошедшие годы ни внешностью, ни характером. Был такой же "основательный" в своих действиях, кажущийся даже несколько медлительным в разговоре, в движениях. Но за всем этим проглядывалась "фундаментальность" его мыслей, решений, выводов, основанная на глубоких, богатых знаниях своей специальности. В окружении таких "зубров" гигиены, как Виктор Георгиевич Чвырев, Геннадий Николаевич Новожилов, Юрий Васильевич Семиголовский, Лёша отнюдь не казался менее подготовленным специалистом. Он прекрасно вёл занятия, был знаком с новинками научной и педагогической литературы по специальности, был интересен в беседе (и не только в области гигиены), имея на многие жизненные и научные вопросы своё собственное, глубоко обоснованное мнение.
Почему он не имел до сих пор учёной степени? Возможно, он и не очень стремился к этому. А может быть, для этого ему просто не хватало времени. Вечный труженик, он тянул на кафедре преподавательскую лямку, безотказно беря на себя всю взваливаемую на его плечи черновую работу; почти беспрерывно проводил занятия, работал над методичками, методическими пособиями, монографией и т.д. и т.п. Интенсивность его рабочей нагрузки была, по крайней мере, не ниже, чем у всех остальных кафедральных специалистов. Вряд ли это его особенно радовало, но он даже в беседах со мной с глазу на глаз ни разу не посетовал на свою судьбу. Он всегда с добрыми чувствами вспоминал службу в отряде, наших сослуживцев, командира Владимира Осиповича Игнатовича, полюбившееся ему Приморье.
Последний раз я встретился с Лёшей в 1984 году. В 1985 году уже не было сил доехать с Витебского до кафедры в районе Финляндского. А в 1987 году Лёши не стало. Ходили разные слухи о причине его кончины, в том числе связанные с его отправкой в Чернобыль. Но что бы там ни было, совершенно ясно, что что-то сильно ранило его доброе, чувствительное, отзывчивое сердце, ранило так, что встать в строй после этой раны он был уже не в силах. Так и ушёл он от нас, оставив память о себе, как о честном, беспрекословном, старательном и преданном своему делу труженике, не стремящемся ни к высоким званиям, ни к лаврам, ни к научным степеням, но всегда, при всех условиях добросовестно выполнявшим любое порученное ему дело. А у нас, его однокашников и сослуживцев, он остаётся в памяти и как добрый, преданный товарищ, готовый всегда прийти к тебе на помощь и никогда не изменявший курсантскому, а потом и офицерскому братству...
Была у меня ещё одна, очень короткая встреча "на ходу" с Юрой Марковым, спешившим на какую-то конференцию в Принцевском корпусе. Прекрасный клиницист, большой учёный, доктор медицинских наук, находящийся на высокой должности на одной из терапевтических кафедр академии, он, конечно, был доволен и судьбой и работой. Продолжал активно трудиться и на научном фронте...
Помню, как начинал он свою терапевтическую "карьеру". Начинал у нас, во Владивостоке, в Главном госпитале флота. Перевёлся туда уже года через три службы в частях (в каких, не знаю). И уже в 1965 году заведовал госпитальной лабораторией функциональных исследований. Никогда не отказывал в помощи аппаратурой. Именно он снабдил меня электротермометром, оксигермометром, капилляроскопом и ещё несколькими приборами, когда я был срочно отправлен в поход в низкие широты с исследовательской целью. Дал мне всестороннюю консультацию по работе с ними, а после возвращения помог проанализировать собранные материалы.
Всегда спокойный, уверенный, рассудительный, хорошо знающий и любящий свою работу, Юра уже тогда, в середине шестидесятых, считался в госпитале знающим специалистом и пользовался большим уважением у главных клиницистов госпиталя и флота. Его фотографию постоянно можно было видеть на Доске почёта в числе других лучших специалистов медицинской службы (и в госпитале, и в отделе медицинской службы флота). Был он и одним из лучших рационализаторов флота. Успевал заниматься и наукой, и практикой, работая с больными. Считался одним из лучших молодых терапевтов госпиталя. Не раз я видел, как к нему на приём устраивались очереди жаждущих консультаций страдалиц.
Привлекали в нём, помимо практического опыта и знаний, его душевные качества: порядочность, доброта, душевность, внимательность к больному, сочувствие и сострадание к ним - именно те качества, которых порой так не хватает лечащему врачу. Юра всегда мог выслушать своих пациентов, посочувствовать им, утешить, ободрить и, конечно, дать нужные рекомендации по профилактике и лечению, а также убедить больного в необходимости конкретных лечебно-профилактических мероприятий.
Уже тогда он много занимался наукой. По-моему, переводился он в Ленинград в конце шестидесятых и уже с готовой кандидатской диссертацией. Его доклады на научных флотских (госпитальных) конференциях всегда вызывали повышенный интерес у присутствующих. Естественно, его столь ранний переход в альма-матер был закономерным. И тот факт, что он сумел в таком возрасте сразу вписаться в коллектив академических терапевтических асов, сам по себе говорит о многом...
При той, единственной и последней нашей встрече с ним в академии, я даже не успел расспросить его о работе, о семейной жизни, о наших ребятах. Пожелал ему только дальнейших успехов в жизни и творчестве, а он посочувствовал мне по поводу моего "палочно-преклоненного" состояния. И побежал с папкой и таблицами в руках в аудиторию...
В 1984 году я прилетел в Ленинград целевым назначением. Помимо всего прочего, я, прежде всего, хотел посетить Ленинградскую городскую санэпидстанцию, чтобы узнать о работе местной группы физиологии труда и при случае перенять их опыт. Вместе с тем очень хотелось встретиться с Марком Исааковичем Шапиро, сослуживцем по санэпидотряду, давно демобилизовавшимся и возглавлявшим здесь одно из подразделений СЭС.
Учреждение я нашёл сразу - оно располагалось на площади Искусств. Нашёл нужных мне специалистов в санитарно-гигиенической лаборатории. Поговорил с ними и немного разочаровался. Оказывается, фактически здесь не было никакой группы физиологии труда. На штате был всего один физиолог - молоденькая, недавно закончившая институт девушка, больше занимавшаяся гигиеной и санитарией, чем истинно физиологическими исследованиями. Не было у неё и аппаратуры для функциональных исследований. Всё, что я рассказал о нашей совместной работе специалистам отдела гигиены труда, для них оказалось полным откровением.
Действительно, за два с половиной года (с ноября 1981 г.) мы успели сделать многое. Разработали комплексную программу донозологических и расширенных клинико-физиологических обследований больших коллективов. Подключили к работе четыре районные поликлиники и восемь кафедр медицинского института. Обследовали более двух тысяч человек семи крупных промышленных предприятий города. Провели (огромную!) статистическую обработку всего собранного материала (две с половиной тысячи человек по пятидесяти-семидесяти физиологическим, клиническим, биохимическим, иммунологическим и отдельно гигиеническим показателям). Организовали первичную и вторичную профилактику в коллективах; разработали и внедрили комплекс профилактических мероприятий на производстве. Добились стойкого снижения заболеваемости и трудопотерь в коллективах (на 15-20%) с экономическим эффектом в то время в каждом по нескольку сот тысяч рублей (по экономическим расчётам самих предприятий). Провели выборочные повторные обследования контрольных групп (ежегодные) с целью изучения динамики здоровья коллективов. Разработали программу "Профилактика" для целого (Советского) района города.
Фактически это начинание было той комплексной программной работой, которая в последующем пыталась внедряться в отдельных районах страны под названием "Программы "Здоровье", и которую ещё позднее профессор Израиль Ицкович Брехман определил, как "валеологические" исследования ("валеопрактика"). И всё это делалось под аккомпанемент непрерывных протестов ряда местных начальников, серьёзно осложнявший начатую работу.
Да, действительно, вся эта программа не вписывалась в рамки устоявшихся задач санитарно-гигиенической службы города. Действительно, она выходила за рамки общепринятых направлений работ физиологов труда, решавших в целом куда более узкие задачи. Но ведь это было совершенно новое направление комплексных и системных практическо-исследовательских работ, доказавших возможности проведения их штатными силами городской медицинской службы. Это была совершенно новая организационная форма решения комплексной профилактической программы с явным, выраженным эффектом. Конечно, всё это требовало определённого напряжения рабочего ритма всех звеньев медицинской службы (здравоохранения). Однако вопрос ставился о создании штатной структуры (в рамках городского здравоохранения) для последующей реализации данной программы... А потом уже в девяностых годах - и целой "валеологической службы", и уже вне рамок здравоохранения (идеи И.И. Брехмана).
Я же в те годы пытался фактически в одиночку пробить хоть небольшую брешь в твердокаменной стене нашей "научно-практической косности" и повсюду искал себе единомышленников, уже имея на руках основные результаты выполненной работы. Ни во Владивостоке, ни в Москве реальных сподвижников у меня не нашлось. И здесь, в Ленинграде, я понял, что чего-либо серьёзного в свою пользу приобрести мне тоже не удастся... Психология мышления гигиенистов не была готова к подобной организационной перестройке, и это было видно сразу по их реакции на моё выступление...
Не слишком разочаровавшись в случившемся (поскольку был готов к этому), я пошёл искать Марка Исааковича и обнаружил его в эпидотделе, где он работал. К сожалению, он весь был поглощён подготовкой какого-то очень важного для него совещания и в разговоре со мной был как-то рассеян. Договорились, что я подожду, пока он освободится, и я пошёл на улицу. Прошёлся по площади, сходил к Русскому музею. На его территории совсем не было народу, а чугунные ворота были закрыты. Видимо, по каким-то причинам музей сейчас не работал.
Минут через тридцать я вновь вернулся в здание СЭС и стал ждать Шапиро там. Заседание всё продолжалось. Из-за полураскрытых дверей кабинета слышалось бурное обсуждение. Какая-то достаточно молодая по виду, но очень энергичная дама что-то оспаривала в утверждениях моего знакомого коллеги, не желая слушать его аргументы. Марк Исаакович тоже что-то говорил, но его слова тонули в громких и непрерывных возражениях его оппонента.
Как всё это напоминало мою собственную ситуацию, когда все мои начинания и идеи сразу же отвергались такими же вот не согласными ни с чем вышестоящими руководителями, и тоже женского пола, выискивающими всевозможные зацепки, опровержения, не желающие видеть истину: - "Как это новое подразделение из четырёх человек смогло получить такой эффект, когда вся СЭС до этого не могла добиться даже меньшего?! Нет, такого просто быть не может! Такого быть не должно!!" И вот уже создаётся проверочная комиссия в составе зав.сан.отделом, секретаря партийной организации, председателя профкома и за спиной у моего начальника начинают терзать меня, охаивая прежде всего всю нашу рабочую документацию, придираясь к методикам исследования (которых совершенно не знали), к аппаратуре, и даже к методологическим основам самой программы.
Конечно, если бы не серьёзная поддержка сверху, со стороны прежде всего зав.горздравотделом, главного врача нашей санэпидстанции, заведующего санитарно-гигиенической лабораторией, в чьём подчинении я находился, можно было бы сразу прекратить всю эту затею. А так я продолжал бороться, и боролся даже тогда, когда моего непосредственного начальника Виктора Николаевича Баенхаева всё же "выжили" из стен этой организации. (Судьба свела нас с Виктором Николаевичем и здесь, в рамках санэпидслужбы города). В 1984 году этот процесс "гонения" на нас был в самом разгаре, и услышать нечто подобное здесь, в Ленинградской городской СЭС, да ещё по отношению к самому Шапиро, было для меня и неожиданно, и неприятно.
Марка Исааковича я знал с 1962 года, с момента моего перевода в санэпидотряд флота. Шапиро возглавлял тогда эпидотдел и был, кажется, главным эпидемиологом флота. Подполковник медицинской службы, уже доктор медицинских наук, образованный, глубоко интеллигентный, знающий, казалось, всё в своей области, он производил впечатление и своими блестящими лекциями и выступлениями, а также простотой и человечностью отношений с окружающими и подчинёнными. Он был одним из главных консультантов командира отряда Николая Васильевича Дьякова, который ценил и уважал Марка Исааковича и как специалиста, и как человека. Начавший было беспричинные гонения на него новый начмед флота, прибывший к нам в 1964 году, в конце концов, вынужден был признать его достоинства и заслуги в области медицины.
Где-то в конце шестидесятых Марк Исаакович перевёлся в Ленинград на кафедру эпидемиологии. Творить бы ему там, учить слушателей, развивать науку. Высокие качества педагога и учёного были в нём развиты в высшей степени и слились воедино. Сколько бы он мог принести и дальше пользы обществу и медицине, находясь в стенах академии. Но кому-то он и там не понравился, не пришёлся ко двору. Возможно, своими глубочайшими знаниями, интеллектом, честностью и справедливостью? В итоге - вынужденный уход с кафедры, переход в санэпидслужбу, на текущую практическую работу. Конечно, он и тут не мог оставаться без творчества, без "научного" подхода к работе. Видимо, предлагаемые им новшества и вызывали такую бурную реакцию со стороны не терпящих нововведений "начальниц"... Как всё это мне знакомо, и как всё трагично...
Марк Исаакович вышел из кабинета примерно через час и то всего на пять минут. Извинился, что не может со мной поговорить, в виду "затянувшегося обсуждения важных вопросов". И тут же вновь пошёл (как я полагал "на ковёр") что-то с новой энергией доказывать своему грозному и явно не понимающему его оппоненту.
Самой большой проблемой для меня в Ленинграде было приобретение билетов до Иванова. Нет, такого остервенелого ажиотажа вокруг билетных касс не было ни в пятидесятых, ни в семидесятых годах. По крайней мере, в воинских кассах место в поезде тебе всегда было гарантировано. А тут, куда ни сунься, - всё пусто! Я был согласен приобрести билеты даже в предварительных кассах - пусть за неделю вперёд. Но и там билетов даже на эти сроки уже не было. Невозможно было достать их и на вокзале в день отправления поезда, даже если ты приходил задолго до открытия касс и занимал очередь одним из первых.
В какой-то из сезонов мне помог решить эту проблему Иван Акимович, написавший записочку военному коменданту Московского вокзала. Однако на следующий год подобный номер уже не прошёл. Находившийся "на посту" помощник коменданта, молодой старший лейтенант с качающейся во все стороны головой (видимо, от бессонницы) заплетающимся после ночных бдений языком отверг все мои попытки объяснить ему мою ситуацию. Не помогла ни записка генерала, ни мои медицинские документы (о моём состоянии), ни письменная просьба начальника нашего (Владивостокского) госпиталя к командованию вокзала, которые я всегда брал в последние годы на всякий случай. Хорошо ещё, что в этот период (с 1981 по 1984 годы) состояние позволяло мне вести довольно активную деятельность, и я мог ездить то в аэропорт, то снова на вокзал, то в кассу предварительной продажи билетов.
Чаще всего меня жалели обычные кассирши (не их начальники). Видя моё "стреноженное" состояние и мои медицинские документы, они всё же входили в моё затруднительное положение и отправляли меня то плацкартой, то в жёстком вагоне, а то и выделяли настоящий "люкс" - двухместное купе, которое, в общем, влетало в копеечку. Но тут уж было не до экономии!
Вспоминается случай, когда я отказался от предлагаемых мне билетов на завтра, решив ускорить процесс переезда в надежде на самолёт. В итоге целый день проездил с вокзала на вокзал и нигде ничего не достал. В конце концов, топал пешком через весь ночной Невский от предварительной кассы аэропорта в районе кинотеатра "Баррикада" до Московского вокзала. Затем всю ночь маялся на скамейке под открытым небом в ожидании открытия касс и только чудом достал единственный оставшийся билет до Иванова.
А был случай и почище этого. Тогда я уже достал билеты на воскресный поезд. Забыв, что в предвыходной день наша кастелянша работает по сокращенному графику, пришёл на Рузовку часам к четырём. Кинулся за чемоданами, а "камера хранения" закрыта! Наша Тася уже ушла. Беру её адрес, мчусь к ней домой, куда-то далеко, на Петроградскую. На стук никто не открывает. Приезжаю уже в воскресенье утром - дома тоже никого нет. У её сменщицы ключей не оказалось. Что делать?! Пришлось сдать билет, а потом вновь маяться с их приобретением...
Да, такая безалаберная забывчивость стоила мне трёх потерянных дней. В Ленинграде делать больше ничего не хотелось - уже настроился на домашний отдых... Раньше, в шестидесятые и семидесятые годы мы порой держали свои чемоданы у себя под койками. В принципе, и сейчас вряд ли были бы возможны какие "инциденты" с вещами. Однако Тася настаивала на их сдаче на хранение. Вот и дохранился!.. А потом и с рейсом произошли неприятности. Были повреждены пути, и мы ждали часов шесть, пока ремонтная бригада де-лала своё дело.
В общем, маршрут до Иванова, хоть и был осложнён билетной проблемой, не был связан для меня уж с очень большими трудностями. Ехал я в эти годы в довольно сносном состоянии, да и вообще уход со службы и работа по собственной научно-практической программе благотворно подействовали на моё физическое и душевное состояние.
Значительно сложнее стало с 1985-го, даже с июня 1984 года, когда резко ухудшилось состояние поясницы (уже здесь, в Иванове). И тогда обратные возвращения стали для меня большой проблемой. Особенно вспоминается тот самый, 1984-й год. Тогда ивановские знакомые с большим трудом переправили меня в Ленинград. Там я с грехом пополам добрался до Рузовской, устроился на одни сутки, заказал такси до аэропорта на ранний утренний рейс и полночи мучился в ожидании машины, боясь, что она вдруг не приедет по какой-нибудь причине.
В общежитии в это летнее время никого не было, кроме дежурного; телефон не работал, и мне пришлось выскакивать на почти не освещенную улицу, чтобы дозвониться до "бюро заказов такси" из автомата. Ни о каком сне не могло быть и речи. К тому же постоянно одолевали "рузовские комары", атаковавшие меня беспрерывно, даже при ярком освещении комнаты. В конце концов, машина приехала, и я, немного успокоенный, перенёс в неё свой портфель, и мы поехали.
Этот ночной маршрут по спящему городу тоже запомнился мне своей оригинальностью. Шофёр оказался ярым ненавистником всего животного царства, особенно кошек, и весь путь по Клинскому, а потом и по Московскому проспекту делал невероятные зигзаги в погоне за ними. Спросив его, в чём дело, я выразил ему своё возмущение подобным "садизмом". Он, по-моему, даже не понял моего негодования и, видимо, уже интуитивно, периодически продолжал эту "ночную охоту". Остановился он только тогда, когда ему было сказано уже чисто "по-русски", что он вместе со своими любимыми котами и меня рискует не довезти до аэропорта, или же мой болтающийся во все стороны от его стараний костыль проткнет "салонные стекла" его "мерседеса"...
Этот нравственный (точнее, безнравственный) штрих теперешнего ленинградского общества, как нарочно, явился в последний момент моего прощания с городом, с его дорогими моему сердцу местами. Конечно, всё произошло случайно. Но от случайности до закономерности, как известно, не такое уж и большое расстояние... Всё увиденное, услышанное и прочувствованное в своей совокупности и создаёт интегральную картину объекта твоего внимания; последний же штрих остаётся в памяти особенно отчётливо...
Грустные мысли одолевали меня, пока я ждал в аэропорту самолёт, а потом долгие девять часов вымучивал колоссальное расстояние до ставшего уже родным мне Владивостока... Уходило в прошлое старое поколение ленинградцев, с которым у меня было связано представление о ленинградской культуре, красоте человеческих отношений, порядочности, чистоте нравов, доброжелательности, душевной открытости. В пятидесятые и шестидесятые годы я видел эти отношения везде: на улицах, в общественных местах, в транспорте, в магазинах, в кино, во время загородных прогулок, не говоря уже о музеях, театрах и концертных залах. Искренняя любезность во всём, желание помочь, подсказать, объяснить, удивительная вежливость в разговоре друг с другом, культура и даже какая-то чисто ленинградская красота речи, образованность, знание всего того, что касается их любимого города, какая-то восторженность при разговоре о нём. И, прежде всего, это исходило от добрейших старичков и старушек, сидящих на лавочках в скверах, опекающих своих внуков, работающих в гардеробах, музеях, библиотеках. Эти отношения прививались и более молодому (уже следующему) поколению ленинградцев. От них тоже нельзя было услышать недоброе олово. И даже от обслуживания в столовых, кафе, магазинах можно было получить удовольствие.
По-моему, и сам облик города способствовал этому. При виде поразительной красоты дворцов, площадей, проспектов, памятников, скульптур, каналов и речек с бесчисленными мостами и мостиками, каждый из которых представлял собой особое архитектурное сооружение, душа наполнялась чувством благодарности нашим предкам и гордости за нашу культурную столицу, за то, что она принадлежит всем нам, и что такого прекрасного города нет больше нигде на свете.
Видимо, такое же чувство постоянного внутреннего восторга переполняло сердца и самих ленинградцев - радостных, улыбающихся, приветливых на улицах, ликующих на праздничных площадях и проспектах, светло-задумчивых в картинных галереях, восторженно-радостных на музыкальных вечерах и концертах. Культура как бы переполняла весь город, завораживала горожан своим благотворным влиянием, воспитывала их в духе лучших традиций наших великих предков, прививала то лучшее, человеческое, что было присуще только нашему, русскому обществу и получило истинно наше, отечественное название интеллигентности. И даже на вокзалах приезжающие толпы народа при выходе на перрон, будто сразу преображались, пытаясь быть похожими на счастливых жителей города. Это магическое действие я каждый раз испытывал на себе, возвращаясь в Ленинград в очередной отпуск, приезжая туда на учёбу, или бывая там только проездом из далекого Владивостока.
Да, старое поколение уходило, и вместе с этим менялись и нравы общества. Это, в частности, стало заметно по "культуре" обслуживания. В тех же магазинах на Клинском и Загородном проспектах, где прежде тебе с великим терпением и уважением нарезали сто-двести граммов колбасы или сыра, теперь упитанные и страшно размалёванные продавщицы небрежно и будто свысока отбрасывали "целиковые" порции, с негодованием отказываясь нарезать даже небольшую часть теперь уже очень дорогого продукта.
В самую прекрасную пору Ленинграда - "Белые ночи" - уже редко можно было услышать весёлое юное разноголосое пение, или соло прекрасного тенора, выводящего чарующие мелодии итальянского бельканто. Вместо них в закоулках раздавались звероподобные рыки "перебравших за воротник" забулдыг, изрыгающих во всеуслышание свою чёрствую, насквозь прогнившую душу. Десятки таких "исполнителей" можно было видеть в позах абсолютного покоя на придорожных скамейках, рядом с ними, под ними, или одиноко валяющимися на полу вагонов метро последних электричек: на вокзалах, в кино после очередного сеанса. Эти "живые статуи" стали чуть ли не "символом" тогдашнего города, во многом определяющим его вечерний облик... Одновременно всё больше проявлялись грубость и беспринципность в нравах нового поколения горожан. Ничего не стоило, например, стукнуть незнакомого мужчину (или даже женщину!) по заднему месту где-либо в автобусе, или на эскалаторе метро с требованием подвинуться или уступить дорогу...
В так любимых мною музеях уже трудно было встретить знатоков и ценителей искусства, спокойно любующихся особо нравящимися им творениями. Толпы мечущихся от картины к картине посетителей заполняли всё свободное пространство залов, не давая возможности не только созерцать, но и протиснуться к полюбившемуся тебе шедевру. Радость встречи с прекрасным омрачалась теперь многочасовым стоянием в очередях за билетами (в вестибюле и даже на улице).
Вместе с тем, на глазах менялся и облик города. Целые кварталы зданий были отданы под капитальный ремонт. Дома стояли серые, обшарпанные, с пустыми амбразурами вместо дверей и окон. Улицы были усыпаны щебнем, штукатуркой, балками и иными конструкциями разрушенных квартир и подъездов. Большие, свободные комнаты превращались в узенькие, убогие клетушки. Одинокие старики, занимавшие прежде целые апартаменты в центре города, переселялись на окраины, в новые микрорайоны, в куда менее привлекательные "малогабаритные" квартиры и комнаты. Кому-то из них и суждено было вернуться в свои бывшие "дворянские" и "купеческие" покои, но приходилось довольствоваться уже в несколько раз меньшей площадью - как случилось с той же Марией Михайловной.
Из городских скверов и парков начали исчезать скамейки. А на оставшихся вместо стареньких жизнерадостных бабушек и юных матерей с колясками всё чаще можно было видеть грязных и небритых мужиков, деливших "на троих" одну, или несколько бутылок с крепким содержимым, только что купленных на очередную получку. Порой в скверах и парках средь бела дня можно было видеть совсем уж неприглядных полуголых типов, отпугивающих своей непристойной внешностью и бранью прохожих и отдыхающих.
Куда-то, будто вдруг, исчезли все киоски с газировкой и соками, а вместо них появились грязные забегаловки, у которых по вечерам толпились такие же грязные мужицкие компании с бутылками и кружками в руках. В кафе-мороженых уже не было прежнего богатого ассортимента бесподобного вкуса мороженого, которое мы так люби-ли всегда, не было и сифончиков с газировкой, вместо которой предлагались куда более крепкие напитки.
Да, здесь изменилось практически всё, и в восьмидесятые годы я уже не стремился сюда так, как рвался в шестидесятые. Мне казалось, что здесь я попадаю уже совсем в иной мир - мир отчуждённости, бесчувственности и безвкусицы, где всё теперь было поставлено, в первую очередь, уже на удовлетворение материальных запросов общества. Духовность же осталась где-то далеко в глубине, скрытая за многочисленными переборками бесчеловечности, безнравственности, аморальности и бездушия: осталась как совершенно ненужный продукт, - артефакт развития общества, мешающий его дальнейшему продвижению вперёд, прогрессу и совершенствованию. По крайней мере, так казалось со стороны, казалось не только мне, но и многим, видевшим этот город в его совсем недавнем культурном величии и расцвете... Неузнаваемый город... "Чужой город"...
Все последующие годы я уже не летал домой через Ленинград, зная, что не справлюсь в одиночку с билетной проблемой. Возобновил рейсы через Москву, где меня встречал и провожал мой сын, заканчивавший учёбу в МГУ, а потом работавший там в аспирантуре. И прямых контактов с городом у меня больше не было. Оставались только письма друзьей-однокашников, обосновавшимся в северной столице, и через них - воспоминания об этом прекрасном городе…
Да, но несмотря ни на что, Ленинград (теперь вновь Санкт-Петербург) остался в моём представлении самым лучшим городом из всех, какие мне удалось увидеть в своей жизни. Остался вместе со всеми своими сегодняшними проблемами и недостатками. И в последние годы я почему-то всё чаще вспоминаю о нём, как о несбыточной мечте последнего периода моей жизни. Вспоминаю, как о городе моей курсантской юности, подарившем мне много светлого и радостного и во многом определившего судьбу всей моей жизни...
...Вспоминаю и о друзьях-ленинградцах, однокашниках и однополчанах, которым выпало великое счастье жить и трудиться здесь... Вижу во сне нашу юбилейную встречу - совсем юных ребят (почему-то третьекурсников), радостно общающихся между собой за длинными, заставленными разной снедью столами. Смотрю на всех как бы со стороны, будто из иного мира, поскольку никто из них меня не замечает, хотя я нахожусь рядом со всеми (только сижу у самого края общего стола) и тоже в парадной курсантской форме... Видимо, что-то зовёт меня туда, в наше прошлое (или в наше будущее?), зовёт на прощальную встречу с друзьями и памятными местами любимого и дорогого мне города...
1999 год