Акула тучи солнце проглотила –
и, как я и предчувствовал, как знал,
ветрюга штормовой, как царь Аттила,
глумливей гуннов, орды волн погнал.
Размытый пляж прижался к мысу, к скалам,
стонало побережье в страхе, но
я сам не знал, что так душа устала,
и ей, уставшей, было всё равно.
Я уходил в промозглость, в морось, скулы
сводила злость, как будто я больной,
в единый гул сошлись все в мире гулы
и он стоял стеною за спиной…
Мотались кроны, сад стонал, и я не
взлюбил весь мир, а был я на мосту,
как стая обезумевших пираний.
бросались вихри алчно на листву.
И речка так бурлила и ревела
и вид её был так свиреп и дик…
Я в дом вошёл, и не было мне дела
до вывертов природы в этот миг…
Когда наутро я пришёл туда же,
и глянул, с кручи вниз, едва дыша,
такой хаос царил на бывшем пляже,
что дрогнула уставшая душа.
Где был песок, там камни громоздились,
рать грязных волн, рыча, стремились к ним,
всё было в грозном, в первозданном стиле,
всё было диким, вздыбленным, глухим.
И я подумал: есть на свете силы,
которым глубоко на нас плевать,
и всё душа смущённая просила
об этом хоть строк 20 написать.
Пусть знает царь природы, как бессилен
бывает он. Тоска теснила грудь.
А шторм, стихая, всё ещё бесился,
швыряя пену, грязь нося, и муть…